Текст книги "Не про заек"
Автор книги: Галина Хериссон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
В одну из сред той весной Лиза шла с урока французского почему-то приодетой. Почему-то так захотелось с самого утра. Она стояла в «Гамбете» у барной стойки и болтала с Фео. Рядом двое каких-то парней. Один к Лизе подошёл и попросил об услуге. Было видно, что он привык знакомиться с девушками. И что, мол, он не для себя интересуется, а вот его друг, Седрик, был совершенно очарован. И что они оба её
90
НЕ ПРО ЗАЕК
просят пройти с ними в соседний «Флэш Дˈ Ор», потому что специально приехали на этот концерт. И никак не могут войти. А секьюрити в первую очередь пускают посетителей с девушками! Что ж, ну здорово, она пошла.
Концерт кончился быстро (они пришли под завязку), и втроём ребята снова переместились в «Гамбету». Она была рада, что её теперь окружали два рыцаря. А то у «Гамбеты» опять начали приставать какие-то типы... Оказалось, что Седрик тоже пишет картины, да не чем-нибудь, а вином! Но он, скорее, походил на ботаника и молчал, зато его приятель Есай был типичным экстравертом и болтал без умолку, он рассказал и про картины, и про вино, и про другие достоинства Седрика. И про то, что приехали они из Анжу, и там скоро музыкальный фестиваль. Они купили ещё бутылку бурбона и слонялись втроём по соседним улицам. Часа в три утра, когда уже все выбились из сил, еле стоящий на ногах Есай решился спросить, а не приютит ли Лиза их у себя до утра?
– Ребят, да я сама тут на сквоте, дивана лишнего нет, одно кресло... Ну, пойдёмте. Здесь рядом! – Она просто слишком хорошо знала, как это – ночевать на улице. Даже если вокруг месяц май...
Есай кое-как расположился в большое, но ужасно неудобное и убитое кресло. А Седрик целомудренно прилёг рядом с Лизой. Она была закутана в свой спальник.
Сюрпризы начались рано утром. Часов в восемь прибыла полиция. Лиза потихоньку выглянула из окна. Они начали бить стекла на веранде, в той части дома, где незаконно жил Кароль. Судебное предписание уже давно предполагало его выселение. А он сидел до последнего. В том и принцип сквоттера. Выселят
91
Галина Хериссон
из одного – открою другой! Тем более если ты – французский гражданин. А вот Лизе пришлось за это утро и подрожать и помолиться! Хорошо, что парни были рядом. Есаю с полицией тоже встречаться не очень-то хотелось.
К счастью, предписание гласило сломать только одну часть сквота. Но добросовестные французские менты постарались на славу. Они не только окна поразбивали, но и разгромили всё что можно внутри. Так пропала пара Лизиных картин. Одну, сломанную пополам, она потом выудила из пыли и осколков. Спасённую половину подреставрировала и потом отвезла с собой в Анжу...
А пока сюрпризы продолжались. Когда шум от утреннего визита полицейских затих, а Есай куда-то испарился, Седрика с Лизой разбудила охотничья собака Фео. Именно с этим псом Петер клянчил деньги у супермаркета. Седрик увидел пса и воскликнул:
– Так это же Джордж! Я уже знаю эту собаку!
Действительно, милого псину, белого, в пятнышках, с висячими ушами и голубыми глазами звали Джорджем. Оказалось, что у Седрика с Фео была общая знакомая – Анна. В её квартире и собирались провести следующую ночь анжуйцы.
Седрик с Лизой обменялись телефонами. Они расстались, выпив чаю неподалёку, там, в чайном салончике «Зерепэр», где Лиза, бывало, сидела часами, рисовала, и даже выставлялись один раз.
Она вернулась в сквот, который стоял уже как на ушах. Французам-то, наверное, было куда пойти, да и выселять их из страны никто не собирался... А вот Лиза стала судорожно собирать вещи. Отсюда снова пора было делать ноги! Куда?
92
НЕ ПРО ЗАЕК
Назавтра она позвонила анжуйцам, и те предложили заехать за ней, погрузить барахлишко и махнуть вместе в Анже – прекрасный город на западе, там через пару дней начинался музыкальный фестиваль.
Родители Седрика, как всегда в это время, были где-то на Корсике, и дом был в полном распоряжении друзей! Вот так вот, с корабля на бал, или скорее из огня да в полымя Лиза очутилась на берегах Луары, в Анжу. Благослови французский бог анжуйских странников, концерт, «Флэш д ‹Ор», «Гамбету» и совместную ночёвку в трещащем по швам сквоте!
Она ещё заходила туда позднее, когда бывала в Париже. Видела бывших своих друзей, пока сквот совсем не закрыли, заварив проход железной дверью с номером. Восемьдесят семь, рю Баньоле...
* * *
Не то чтобы она сразу взяла и переехала в Анжу. Просто провела несколько дней в «douceur angevine»29.
Сначала было много музыки и новых друзей. Новый город и холмы в виноградниках на берегу Луары – мощной быстрой реки. Непонятно большой дом в отсутствии хозяев. Несколько вечеринок, одна за другой, как шашлык, который и жарился там на свежем воздухе анжуйской ночи и насыщал Лизу и вкусом, и запахом, и светом улетающих в небо искр.
Кругом одни французы! Вино и видеофильмы. Пианино и кожаные диваны. Красные маки и тёплые ночи. И одна из ночей – с Седриком, когда пошёл дождь... Она подумала, что в этом конце мая уже пора перестать маяться, а просто наслаждаться жизнью.
29 «Анжуйская нежность», фр. – поэтическое выражение про этот регион
93
Галина Хериссон
Он, кажется, влюбился. Но, скорее всего, он влюбился в какую-то свою мечту, этакую русскую матрёшку – poupée russe 30. Подумал, что с русской художницей, живущей как птичка, всё будет просто. Показал свои картины, написанные вином.
Через несколько дней она решила уехать в Париж. К тому же родители Седрика возвращались с каникул. Седрик дал Лизе адрес и телефон одной своей парижской знакомой – та могла приютить её на пару дней, и отправил на машине с другом, который часто ездил в столицу. Хотя местные коренные анжуйцы не очень-то жаловали Париж, у них и так тут было ВСЁ!
* * *
Парижскую знакомую Седрика звали Кларой и жила она в чудесном Латинском квартале. Но у неё был в самом разгаре роман, и Лизу она приютила только на одну ночь. Зато они поужинали в тибетском ресторанчике, а назавтра Клара дала ей денег, будто из тех, что она задолжала Седрику за картины...
Как-то всё устроилось, было лето, новые скорее идеи, чем планы. Они созвонились с Седриком. По уличному телефону-автомату, на который можно было звонить – номер был написан внутри каждой будки. Седрик сказал, что приедет на следующие выходные. Они встретились в компании Лизиных друзей. А ночевать... Ну не в отеле же!
– Поехали, – сказал Седрик, – Тут до Нормандии рукой подать! Выспимся на пляже.
Так она в первый раз увидела море...
30 На французском матрёшку называют «русская куколка» 94
НЕ ПРО ЗАЕК
Анжуйское
– Ты знаешь, я подумал, когда ты уезжала из Анжу, что ты te suiciderai!
Так и сказал – «покончишь жизнь самоубийством».
– Да ты что, больной? – засмеялась Лиза, но было приятно...
Взятая взаймы у родителей машина была огромная, и прежде чем «выспаться» на пляже, они поспали и в машине. Приехали же часа в четыре утра. Вот такая Нормандия: пляж, Онфлёр, пикник, песок, ракушки. Она немного сгорела под солнцем Гавра. Их искусали комары голых, в лесу. На него вообще все насекомые липли.
Он уговаривал её сразу ехать к нему. Жить. В Анжу. В деревню. А она говорила, что хочет уладить кой-какие парижские дела:
– Давай встретимся через неделю. Приезжай за мной в Париж!
– Блин, опять ехать в этот ваш Париж! Э-эх, – но, разумеется, не мог ей отказать.
А Лизе нужно было попрощаться. С Парижем, со всеми своими друзьями, с сенсеем, со сквотом. Забрать свои, пусть немногочисленные, вещи.
Она боялась, что застрянет в этой деревне, что будет как курица сидеть дома. Он говорил, что они будут путешествовать, ездить к морю и друзьям. Что она будет рисовать и заниматься садом.
Вышло только последнее. Она была зависима. Да, много рисовала и навела порядок в «его» мастерской. Здесь это называют ателье. Собственно, в этом ателье
95
Галина Хериссон
они поначалу и жили... Седрик сказал, что теперь он – как бы и не у себя дома, а в «её» ателье. Хотя сам он уже давно не рисовал. Вокруг был не то что «художественный беспорядок» – а настоящий бардак! Ему не нужен был комфорт. Потому что работал он у родителей, в кабинете. А ужинали они вместе у друзей. Ателье и находилось во дворике с садом у Артура и Лауры. У них были две замечательные дочки – пушистые создания, которые пока ходили в садик. Ребята были классные и приняли Лизу как родную.
Время текло медленней реки Луары. Оно запуталось в этих анжуйских холмах и долинах, среди серых камней. Да, Лиза была рада, что оказалась здесь, думала, всё получится. Дом, муж, дети.
На самом деле у неё так ничего и не было. И дом, и муж, и дети были чужими. Зато у неё было солнце, земля, река, еда и друзья. До некоторых нужно было добираться километрами пешком. Деревня. А у неё ни машины, ни прав, ни работы, ни денег. Вот такая двойственность.
Она тоже пробовала писàть вином. В ателье стояла целая армия открытых бутылок. Хосты и бумага Седрика запылились без использования. Она взялась за них. И углём, и вином, и чаем, и акварелью – вылила на них всё, что могла. Лето было жарким. В домах, как обычно, было холодно. Вечером в доме у друзей топился камин и заваривалась трава. Все говорили по-французски. Анжуйцы говорили, что их французский – самый чистый.
* * *
Постепенно они перебрались в старый дом на берегу Луары. Дом стоял в вечном и непреодолимом ремонте. Среди заброшенного огорода с колодцем и 96
НЕ ПРО ЗАЕК
огромной елью. Кажется, дом принадлежал агентству по недвижимости родителей Седрика. Он так никогда и не был выкуплен.
Для отопления – небольшая старинная печка. Для кухни – газовый баллон. Для воды – колодец в саду. Душа не было. Спальня Ван Гога. Много пыльных огромных холодных комнат. Эти серые камни, из которых на Луаре всё строится, впитывают тепло и влагу как губка.
Сорняки и сор норовили перерасти её. И бою с ними не было конца. Здесь никогда не снимали обувь. Здесь вечно толпились кучи друзей, и все курили. Медленно и размеренно. Здесь все хранили свою мебель и старые машины. Здесь находились остовы карет и колёс. В веке восемнадцатом тут находилась почта. Что-то вроде постоялого двора, где меняли лошадей.
* * *
К новому году собиралась вечеринка. Как ни странно, немногие из гостей знали Лизу в лицо. Они даже не знали, что она – «хозяйка дома»...
Зато был салют и ди-джей. Гости приходили с угощениями, а Лиза приготовила пельмени и селёдку под шубой. Салат просто брали и намазывали на хлеб. Снега не было. Машины наутро вытаскивали из плодородной анжуйской грязи трактором.
* * *
Так прошло года два. В тупой надежде и опасениях. Седрик всё боялся, что его занесут в чёрный список за то, что «он помогает нелегальной эмигрантке». Друзья знали, но ничем не могли помочь...
Лизе было очень холодно. А ей дарили водяную грелку и третье одеяло. Однако чтоб налить горячей
97
Галина Хериссон
воды в эту грелку, нужно было совершить подвиг. А одеяла никак не спасали от отсутствия стекла в одном из окон и влажного холодного воздуха.
И вечное: «Ты же не можешь мерзнуть – ты же русская!»
Откуда им всем было знать, что в России зимой дома ходят босиком и в футболке. Она звонила в Россию и просила прислать валенок, чтоб ходить здесь по дому по плиточным и каменным полам.
Звонить отсюда в Россию была не проблема. Сначала Лиза покупала карточки, а потом выяснилось, что с городского телефона можно говорить безлимитно. Интернет тоже был, но в углу, где стоял компьютер, и Лиза сидела и печатала свои стишки, сидеть было так холодно, что пальцы еле гнулись.
Она писала и вспоминала лето. Её ателье в Бурдионе, так называлось местечко, где они жили с Седриком, до того, как переехать в большой дом – «Старую Почту».
Она жила в Бурдионе только несколько месяцев. И природа, и окружающие были довольно приятны, но этого всё равно было недостаточно. Контраста, движения, вспышки не доставало. Тогда она выкрасила волосы в угольно-чёрный. Советов или опасений по этому поводу она всё равно не слушала... Седрик ворчал, что не надо было ходить в парикмахерскую и «слишком там о себе трепаться»! А то, мол, парикмахер такой сплетник, что непременно её сдаст... Паранойя! Да кому она нужна?
И сидела она сиднем на этой «Старой Почте», ковырялась в саду, рисовала и писала...
98
НЕ ПРО ЗАЕК
* * *
«Знаете, есть такое вино – анжуйское? Мы пьём тут его с друзьями литрами. Время течёт мееееедленно...
Прошёл год... Вот я сижу сейчас, печатаю; а кнопки не издают привычного стука: звук проваливается глухо, не отскакивает как теннисный мячик, – он подобен каплям дождя, ударяющим в целлофановую плёнку. А клавиатура и правда обёрнута в плёнку, на которой перманентным маркером накарябана кириллица поверх латинских букв. И рука по привычке то и дело выдаёт не к месту “мягкий знак”, то запятую... Я не обращаю внимания. Я пишу стихи.»
* * *
«Я была когда-то влюблена. В некоторых своих анжуйских друзей. В мужчин и женщин, и детей. Вы знаете, как может быть влюблён художник? А мне больше ничего и не оставалось, как быть здесь художником...
Вот они, мои “модели”!»
Артур
«Артур говорил отрывисто. Он был родом из Бельгии, однако семья наверняка давным-давно эмигрировала и офранцузилась ...
Его брат жил неподалёку. Я никак не могла запомнить его имени, хотя однажды мы были у него на замечательной вечеринке с девушками, жонглирующими огненными факелами...
Артур был тоже огненный. Я имею в виду его особый внутренний огонь в глазах и манеру улыбаться. Отец двух прекрасных белобрысых девчонок. Он вставал очень рано на работу и имел обыкновение спать по
99
Галина Хериссон
вечерам. Petite siéste31, как они говорят.
Вставая, он был немного красен и помят, как всё сладко спящие. Здоровался он всегда с каким-то ярким теплом. Иногда я стеснялась поднять глаз...
Весь он состоял из вспышек, подобно тёплым, прогоревшим дровам в камине, тлеющим уголькам, дышащим, переливающимся всеми оттенками красно-рыжего. Передавая обычную после ужина сигарету, я боялась соприкоснуться с его пальцами.
Конечно, это всё дурь и фантазии. Ведь мне так хорошо в деревне. И я люблю его дочек и его жену, которая в свои тридцать три выглядела совсем девчонкой, хрупкой, но очень серьёзной.»
Мари и Эмили
«Я уже второй раз нагрела крупной соли и, заворачивая её в бумажную косынку, не забыла теперь добавить две-три маслянистые капли Eucaliptus globulus labill. Малышка сильно кашляла. Я привязала к её горлу мешочек и вернулась за письменный стол. Не знаю, видела ли она мой силуэт в свете настольной, под ар-нуво, лампы... Её сестричка уже спала, зарывшись в тяжёлое пуховое одеяло огромной родительской постели, и поэтому казалась крохотной. Девочки любили забираться в неё, чтоб заснуть... Эмили кашляла, к счастью, всё реже, и я надеялась, что скоро её совсем сморит сон, детский, крепкий, розовый.
Утром они собирались уезжать. Но пока Лаура поехала в больницу с Эмили, а Артур завтракал тостами с маслом и какао, мы с Мари рисовали на
31 Маленькая сиеста
100
НЕ ПРО ЗАЕК
полу. То есть она раскрашивала уже нарисованные контуры в тетради. Мы ползали обе на коленках: Мари, высунув язык и склоня голову так, что её пушистые волосы закрывали половину тетради. Мне нравилось наблюдать за случайным или, скорее, по особой детской логике выбранными цветами карандашей, которыми она усердно чиркала по белым, очерченным типографской краской силуэтам.
Мне было очень уютно с ней и не хотелось уходить, потому что её волосы, белые, золотистые, но уже начинавшие темнеть, восхитительно пахли! Сквозь эту паутину волос, сплошь состоящую из кудряшек, половина из которых, как одуванчик, стремились взлететь, окружая голову, как нимб, пробивался утренний свет. И это делало всё вокруг тёплым и родным. Но даже если бы я зажмурила глаза, то не исчезло бы это мимолётное состояние.
И я слушала, слушала. Это чирканье по бумаге на деревянном полу и её детское с полушёпотом и придыханием щебетание.»
Лаура
«Машина остановилась. Лаура вернулась после своих занятий “трапецией”, обычных по вторникам. Работала она бухгалтером, но здесь у всех есть “хобби”.
Интересно, что именно они там творят? Цирк, канаты, спектакль... Ей нужен был сценарий. Я знала, что Лаура сочиняла небольшую историю “для трапеции”, вернее, пыталась сочинять, и, не подобрав нужного выражения, обратилась за советом ко мне. Но я-то вряд ли могла ей помочь, потому что не слишком хорошо говорила по-французски. Пока.
101
Галина Хериссон
В итоге Лаура зачитала мне начало истории, но я мало что поняла...
Спать хотелось ужасно, догорал огонь в камине. Дом уже спал, было темно, не считая дежурного света под окном, когда-то привлекавшего полчища бабочек. Я шла тихо, чуть скрипя ступеньками. Взглянув на спящих девочек, я затворила белую до пола занавеску, вошла в спальню и, быстро раздевшись, скользнула под одеяло, ощущая прохладной незагорелой кожей горячее тело рядом, ровное дыхание...
У Лауры было очень мягкое, какое-то детское лицо, в мелких кудряшках волос, вечно выбивающейся чёлки. Медовые с зелёнцой глаза. Ярко розовые, будто резко очерченные карандашом губы, заострёнными углами вверх. Такой же острый носик.
Они влюбились друг в друга с Артуром чуть ли не с первого взгляда. А он носил тогда длинные патлы и кожаную куртку. Это очень бы не понравилось её католической маме. Но Лаура привела его знакомиться и сказала: “Вот Артур – мужчина моей жизни”.
И их семья действительно для нас всех была примером любви, заботы и терпения...
Соня
«Я любила её. Даже её кривой пальчик на левой ноге. Мою модель и музу. Её стан, её шею с полоской волос на затылке. Её грацию, выпуклую грудную клетку с маленькими сосцами, обрамлённую каймой кофточки. Тонкие руки с множеством изящных браслетов и россыпью родинок, как шоколад.
102
НЕ ПРО ЗАЕК
Когда она приходила или уходила, за нею всегда оставался бархатный шлейф духов: пряный, свежий. Её глаза – искры под дугами бровей.
Она приходила с Лилу – дворнягой с Корсики. Они были похожи: та же тонкость, талия, порывистость... Садилась в кресло (Лилу ложилась у её ног), свешивала на спинку свою тряпичную в бусинах сумку, и я начинала ее рисовать.
Сегодня вышло особенно неудачно. Я размазала краску тряпкой,
Нарочно стирая черты и положенные на прошлой неделе слои. О ужас!
Накрыла картину мягким серым покрывалом. Она слишком красива.
Когда-то давно, ещё в старших классах, они были вместе. С Седриком.»
Седрик
«Напоминал он мне чем-то Пушкина. Наверное, маленьким ростом и вьющимися волосами. И стихи писал, а как же!
Была в нём какая-то “приземлённая духовность”. Французы такого склада все были здесь замесом Эпикура, Декарта и Далай-ламы...
Волосы у него были – каштан, и густые брови, и глаза цвета “испорченного зелёного винограда”. Он был красивый, но какой-то маленький. И смахивал на ботаника. Хотя ботаником он не был, а скорей garçon nature. Привязан к родной природе...
Но не хватало мне в нём какой-то искры, чтоб зажечься...»
103
Галина Хериссон
* * *
«Так вот мы сидели и молчали. Устала.
Как-то взялась привычка сидеть и молчать. Вдвоём. А может, он не находит в этом ничего поэтического? И в моём платке, обёрнутом вокруг головы, как тогда в “Ля Карросе”...
А, наверное, это страшно, когда не умеешь просить прощения. Вроде бы и не за что. Отчего же просить? Порой вскрикнешь и забудешь, а ведь другой-то обижен. А всё оттого, что другой! Как жить-то вместе?
В стекле отражался соседний дом. Отражение подрагивало от ветра. На полу катались перья от разрушенного гнезда. Даже ещё пятно на полу осталось от мёртвого птенца. Когда мы пришли сегодня, у него уже животик вспух. И ничем не пахло. Но Седрик потерял обоняние лет десять назад и не различал ни запахов, ни вкусов. Ни спелых розовых маков, ни помидорных листьев, ни земляники, давшей в этом, первом нашем году, несколько ягод красных, кисленьких...
Ещё ему не снились сны. Он их не помнил совсем. Он не любил кино. Засыпал. Он играл в покер по интернету, как только приходил от родителей из кабинета, где они занимались диагностикой недвижимости.
Я гладила его по волосам. Но у нас ничего не получалось вместе... Я любила уходить к купальне. Встречаться с самой собой.»
Ностальгия
«Эх, до того хорошо у старой купальни! Красиво. Спокойно. Вода журчит, вытекая из маленького окошка в стене: белого, но уже и не белого, а розового
104
НЕ ПРО ЗАЕК
и покрытого временем камня. В открытую дверцу видны ступени, замшелые, поросшие хвощом и травой с цветами, которых я не знаю. В средине, в самом бассейне, вода стоит и уже зацвела. И чем мутнее, зеленее вода, тем лучше в ней видны и перила, и углубление в стене, и столбы, изрезанные трещинами и уже не раз чиненные. Вода заворожена полукругом из камня, а дальше, по маленькому жёлобу направлена в нишу. Там она собирается в лужицу, чистую-чистую, прозрачную, как слеза. Камушки в ней разноцветные: рыжие, синие, чёрные. Букашки в ней путешествуют своими дорогами, и ящерицы присели, облепили два камня побольше, золотистых, прогретых за день солнцем. И тихо-тихо.
А потом птицы, стрекозы и цикады начинают свои вечерние песни.
Вот бы пройти тут хороводом с подругами, затянуть на три голоса... Ан нет. И сижу, и смотрю. Как солнце гладит стену и отдаёт потихоньку на откуп звёздной, колючей ночи. Вот какая я в сарафане сижу русская-народная! И самой и смешно, и грустно.»
Про искусство
«Кстати, и постриглась ещё раз. Чёрное каре уже совсем отросло и торчали корни. Краситься и стричься у парикмахера не было ни денег, ни настроения. Я попросила машинку у Артура и просто выбрила себе голову. Ну, не совсем выбрила, а так, ёжиком сантиметра в три. А на макушке оставила длинную прядку. Снова «выбрила из себя панка». Вот и получился диковинный зверь: рыжий ёж с чёрной гривой. Седрик не то чтобы покривился, но я знала, что ему не понравилось. Но они же все, блин,
105
Галина Хериссон
толерантные! Ни за что напрямую не покритикует...
Он так и на картины мои смотрит.
– Угу! Хммм, oui, c’est bien32... И всё с той же одинаковой интонацией каждый раз.
На тему искусства мы вообще перестали с ним разговаривать, а то непременно горячились и спорили.
“Они” же тут все считают, что классическое искусство давно пора похерить. Для них это всё старьё и нафталин. Почти все мои друзья от двадцати пяти до пятидесяти – ярые адепты современного искусства. Особенно те, что рисовать не умеют (как Седрик).
Им же Пикассо сказал, мол, школа не нужна, «рисуйте как дети». А кто же может во взрослом состоянии сохранить всю непосредственность детского рисунка? Да и лукавил старик Пабло. У него, как и у всех его “сумасшедших” коллег, было добротное академическое образование. Классическая школа и такой реализм, что, видимо их самих начинало воротить от него! Вот и они и решили “пошутить”. А французы, как истинные революционеры и заядлые модники, каааак давай крушить всё старомодное: все гипсы на Худграфе, пардон, Beaux-Arts de Paris (где я безуспешно хотела позировать ню) поразбивали. Кааааак возлегли на диваны Récamier (помните у Энгра?), каааак скрутили косячок (да, они тут все курят как паровозы и выращивают свою экологически чистую Мариванну) и каааак задумались вместе с преподами: а как бы нам “самовыразиться”? Может, в баночку накакать? А то писсуар Дюшана – это уже попса... А может вот вставных челюстей в аквариум
32 Да, это хорошо
106
НЕ ПРО ЗАЕК
запихать? Или (это у кого бабла побольше было) начать машины прессовать, тех марок, что подороже?
Или уж радикально (Малевичу – низкий поклон), чёрным всё покрасить. Или вот особые затейники: вообще взять и выставить пустой холст! Философы хреновы. А искусство-то причём? Менеджеры шоу-бизнеса! Дали, вон, смекнул и начал продавать пустые, но подписанные его усатым автографом листы бумаги. То есть наверняка это Гала, старая стерва, придумала... Некоторые хоть изволили этот пустой холст взрезать парой метких ударов ножа или, там, мастихина. Ну, или тем же мастихином хоть гипса на холст намазать толстым слоем. Мастихином тут и мажут свой быстровысыхающий акрил в каждом втором ателье, не особо заботясь о гармонии и глубине. И Седрик мазал, но бросил. У него лучше получалось писать вином. Бордо, бургонь и анжу.
Ранешние художники так называемой «Парижской школы» его честно пили. На голодный желудок. И честно рисовали. Голых своих моделей. Честно говоря им, что не смогут им заплатить (ну, Тулуз-Лотрек не в счёт). Они тоже любили своих моделей. Посмотрите на Модильяни или Сутина. Да и Пикассо того периода...
А теперь-то зачем их рисовать или, там, любить? Анахронизм! Бери проектор, наводи на холст фотку да и обводи в своё удовольствие, даже если не умеешь правильно держать карандаш.
Но что-то я разошлась. Продолжу как-нибудь в следующий раз...
P.S. Да люблю я, люблю и Пьера Сулажа, и Ротко (которому усердно подражает Седрик), и Баскию!»
107
Галина Хериссон
Про смерть
«За последнюю неделю случилось четыре, нет, пять смертей. Сначала рано утром Кристобаль обнаружил котёнка, моего любимого, чёрного, пушистого... Девочку. Она была мертва, наполовину поклёванная большой птицей. Детишкам не сказали. А я её так и не увидела. Помню только, как ночью накануне она шустро прыгала в траве.
В большом доме на “Старой Почте”, там, где мы хотим устроить спальню с кухней, я нашла птенцов, голых, желторотых. Видно, вывалились из гнезда, что было между рамами окна. Один, уже блаженно растопырив на полу крылышки, был мёртв. Двое ещё пищали и двигали лапками. Я не могла их убить... Пришла назавтра, чтоб зарыть их в песке, и на лестнице увидела ещё одного птенца, совсем маленького... Сделалось мутно. Я села на пыльный диван и уставилась в угол, в паутину.
Было душно и пусто. Холодок пробежал по коже. И ведь, не жалко же птенцов, а как-то муторно и монотонно. Всё пыль, пыль, грязь...
Недаром ласточка залетела в мастерскую. Смерть, смерть. Чёрная птица трепещет, мечется в комнате, не может найти окна. Почему прилетела?
И нет никакого “почему”, всё суета, иллюзия, шелест травы.»
* * *
«Тишина. Меня подташнивало. Да и неудивительно: ребята ушли на похороны. Бабушка умерла неделю назад и оставалась в своей постели с впрыснутым в безжизненное тело составом до сегодняшнего дня. Родители вчера вернулись из Перу (бабуля 108
НЕ ПРО ЗАЕК
умудрилась скончаться в их отсутствие, ожидавших десять лет у её изголовья своевременного ухода).
Я пила много чаю. Есть не хотелось. И было грустно. И была осень. И хотелось что-то сказать. Но напиравшие (мягко, без столкновений) мысли оставались безмолвны, падая, как хлопья снега.
Да какие там хлопья! Всё было зелёно-жёлтым, с рыжими пятнами солнца. Зал внизу, на первом этаже, был чисто вымыт. И красные квадраты обожжённой глины пола ожидали печальных гостей, которые, несомненно, придут выпить по стаканчику после похорон.
Я была одна в тишине дома. Смотрела фотографии, плавно перемещавшиеся на экране монитора с им только ведомым выбором очерёдности.
Да, не всегда тут мне радужно – а порой и невыносимо...»
* * *
«Снега всё не было. А уже – середина декабря. Он должен скоро прийти. Мы поссорились вчера. Всё из-за выставки. Впрочем, теперь неважно.
Иногда мне было хорошо здесь, с ним. Среди домов из замшелых камней. И река текла рядом... Просто постепенно тут всё пожухло и затянуло. Как в болоте. Бессмысленно.
Ничего не развивалось. Я просто оставалась курицей-домохозяйкой. Когда ждёшь, когда тебе принесут корм. Выпустят погулять. Отвезут-привезут. Наорут, если ходила не туда, куда надо, и говорила не с тем и не о том, о чём надо...
Я часто бывала сама в себе и сама с собой. Мои
109
Галина Хериссон
перипетии было трудно понять. Даже веселиться не получалось. Было чувство вины с примесью отвращения. Отвращения от всей этой тотальной зависимости...
Я просто плыла по течению. Но с такой скоростью, что всё это походила больше на лужу, поросшую ряской, чем на реку...»
Влюблённая
«Я всё чаще стала ездить в Париж. При любой возможности. Денег, заработанных, будучи няней, и немножко от продажи картин (в основном друзьям и родственникам Седрика), хватало на “блаблакар”... Однажды, гуляя по Монмартру, недалеко от квартирки моей дорогой подруги Надин, я набрела на странный магазинчик. Там я встретила А.
Тогда, кажется, впервые я влюбилась вот так, с первого взгляда. Coup de foudre (“удар молнии”) означает на французском любовь с первого взгляда.
Рассказала Надин. Просто когда она пришла с работы, у меня была такая цветущая рожа! Скрыть было невозможно. Ну и мы привыкли с ней делиться обо всем. Мы ж как сёстры!»
* * *
«Можно проснуться от пришествия («пиршества») дня, оттого что солнце светит в окно, даже если очень рано, а ведь я – не ранняя пташка. Можно от насильного звонка будильника (по привычке вставать рано на работу, конечно, тоже можно), а можно проснуться от кошмара...
Помню смутно сон: лес, машина, звери. Двор детства, зима, мороз, наст.
110
НЕ ПРО ЗАЕК
Три сестры, ребёнок. Скакалки, руки связаны, полёт, нет трусов под колготками и холодно... Балкон, крики родных, отец, не пускают...
Пробуждение: утро, шторы на окнах, свет насквозь...
Вчера я проснулась от ярких снов: картин маслом в зарослях гигантской красно-оранжевого амаранта...
Ещё не уехав из Парижа, я стала искать способ, как туда (в него, город, мною долго не любимый) вернуться. В его (Его) солнце, в его (Его) улицы.
Находиться в пяти минутах ходьбы от него и не пойти казалось ужасным: и не то чтобы смертельным, но просто как было бы невозможным отказаться от «надвигающегося оргазма»...
И вот я уже сидела в кресле мягком, прохладном и чёрном, сжимая в руках большой пакет “Фрискис” для кошки.
Кстати, опять про животных... странным образом вчера в бутике “Интерлок” умерла рыбка. Опять меня окружает любовь и смерть. Я наблюдала за рыбкой утром, а через пару часов узнала с удивлением (больше по отношению к себе, нежели к несчастной рыбке) о смерти этого прозрачного существа. Смерть питомцев уже входит у меня в привычку... Впрочем, рыбка не была уж такой несчастной: она умерла счастливой и всеми любимой в аквариуме с пузырьками, в котором Ал менял воду...
Я знала, что в это время он начинает выносить «экспонаты» из нижнего ателье, там, где мы увиделись впервые, в верхний зал, где мы впервые услышались. Именно тогда я вошла, оглядывая все эти странные объекты, собранные с парижских улиц. Я услышала голос, шедший неизвестно откуда, прекрасный, как
111
Галина Хериссон
чёрное серебро, как бархат, как сливы, как ночь! Тогда, ещё полгода назад...
Голос просил меня выйти и через соседнюю дверь войти в нижнее ателье, там, где был он: с длинными, собранными на макушке тёмными волосами, горящими янтарём глазами и мягкими (наверняка тогда) губами, тёплыми в тот вечер с ледяным ветром и градом ранней весной...
