Текст книги "Золотые росы"

Автор книги: Галина Васюкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Ле-е-нька, – хнычу я, – подай мне валенки...

В комнату входит мама.

– Проснулась! – обрадованно говорит она. – Кушать хочешь?

Я отрицательно качаю головой.

– Может, сметаны с белым хлебом? – спрашивает мама.

Удивительно, но я ничего не хочу, даже самых вкусных вещей на свете.

– Ленька, а ты хочешь сметаны? – спрашиваю я.

– Нет, – слабо говорит Ленька.

– А почему?

– Потому что я больной.

– А я разве тоже больная?

– И ты, и Лиля – все больные, – отвечает Ленька. – У нас корь. Видишь, окно завешено?

Ленька совсем слабенький, он даже не поднимает головы. Мне его очень жалко.

– Ленька, ты только не умирай, – жалобно говорю я. – Ты, может, лучше поешь, а?

– Я не умру, мне банки ставили, – равнодушно говорит Ленька.

– Все равно поешь, – уговариваю я.

– А ты?

– Я?.. Ну ладно, я тоже поем, – соглашаюсь я из-за Леньки.

Обрадованная мама кормит нас с ложки, как маленьких. Мы съедаем по нескольку ложечек сметаны, и каждый торжественно объявляет, сколько съел.

Легче всех переносит болезнь Лиля. С виду она почти здоровая, и только на лице у нее красные пятна. Она визжит и все время лезет из люльки.

Через несколько дней одеяло, которым у нас в комнате было завешено окно, снимают. Лиля уже топает по полу, я сижу в постели и смотрю, как пушистые снежинки плавно кружатся за окном, и только один Ленька лежит. Лицо у него бледное, а глаза красноватые. Он не жалуется, но я вижу, что ему плохо. Он почти не разговаривает, и мне так странно видеть его молчащим. Бабушка приносит нам куриный суп. От него идет такой аромат, что я без уговоров берусь за ложку. В прозрачном жирном бульоне видны разбухшие ячменные крупинки, которые нам так нравились с молоком.

– Что, Бархатную шейку сварили? – спрашивает вдруг Ленька.

Я опускаю ложку и испуганно смотрю на бабушку.

– Выдумал еще! – сердито говорит она. – Ешь лучше да поправляйся...

Но Ленька есть не желает. Он твердит, что сварили Бархатную шейку, потому что она болела и бабушка говорила, что она не перезимует с ободранной спиной.

– Ешьте сами, а я не буду! – плачет он, размазывая по лицу слезы.

Он так горько всхлипывает, что я не выдерживаю и тоже начинаю шмыгать носом.

Бабушка уходит и спустя несколько минут возвращается, неся в руках Бархатную шейку. Она ставит ее на пол, и мы с Ленькой смотрим на нее, как на чудо.

Ободранная ее спина уже покрылась легким пушком, только гребешок еще бледный, как у больной.

– Ко-о-ко-ко! – тоненько затягивает она и, склонив набок голову, смотрит на Леньку своим круглым желтым глазком. Ленька смеется. Он вдруг садится в постели, берет мисочку с супом и начинает есть. Бульон хлебает сам, а крупу вытаскивает и бросает Бархатной шейке. Она клюет и, подняв голову, смотрит на Леньку в ожидании новой порции.

Проходят день за днем. Теперь каждый раз, как только мы садимся обедать, бабушка приносит Бархатную шейку. Мы кушаем все вместе, и все вместе быстро поправляемся. Гребешок у Бархатной шейки с каждым днем краснеет все больше, а слабый пушок на спине превращается в золотистые перышки. Ленька тоже окреп настолько, что швыряется в меня подушкой. Каждый день к нам под окно прибегают ребята. В дом их бабушка не пускает – корь болезнь заразная. Зинка, расплюснув нос о стекло, таращит свои озорные глаза, смеется и что-то втолковывает мне жестами, чего я никак не могу понять. Она сердится и, махнув рукой, убегает. Верный Павлик стоит до тех пор, пока не начинает синеть от холода.

– Бабушка, – говорю я, – ну пусти ты его в дом. Может, он и не заболеет...

– И в самом деле, – говорит мама, – он там на холоде скорее простудится.

Бабушка, набросив платок, выходит на крыльцо. Они там о чем-то переговариваются, и через минуту Павлик появляется у нас в комнате. Оказывается, он уже болел корью и теперь ему не опасно.

– Ой, бабушка, может, и Зинка уже болела! Что же ты у нее не спросила? – говорю я.

– Только и делов мне – узнавать, кто чем болел, – отмахивается бабушка.

– Я сбегаю к ней, спрошу, – с готовностью вызывается Павлик.

Вскоре он возвращается вместе с Зинкой. Та, сбросив валенки, проходит к нам в спальню и, поглядывая на маму, смущенно молчит. Мама уходит, а Зинка все топчется в рваных чулках возле порога, шмыгает носом и молчит: не знает, о чем говорить с больными.

– Что ты там за окном мне показывала? – спрашиваю я.

– "Что, что!" Вроде не знаешь! – оживляется вдруг Зинка. – Резинки в сельпо привезли – вот что! – объявляет она.

– Ну и хорошо, давай покупай, – обрадованно говорю я, – мне одну, себе и... еще Павлику, если денег хватит.

Зинка бросает на меня быстрый взгляд.

– Купила я уже... – говорит она.

У меня замирает сердце – неужели только себе купила? Я знаю, что у Зинки от тех денег, из "святого родника", оставалось еще порядочно медяков. Куда же она их дела? Оглянувшись на дверь, Зинка вытаскивает из-за пазухи узелок и кладет мне на кровать.

– Вот, на все деньги купила, – говорит она.

В узелке не меньше двух десятков резинок.

– Разве я знала, почем они? – растерянно говорит Зинка. – Куда их теперь девать?..

Я хохочу. Павлик тоже улыбается, а Ленька, поморщив лоб, рассудительно говорит:

– Разделить на всех, поровну.

Но разделить на всех поровну не удается, потому что знакомых ребят больше, чем резинок. Приходится некоторые разрезать пополам. Леньке тоже достается половинка.

– Лучше бы совсем не давали, – обиженно говорит он, однако свою половинку запрятывает под подушку. Остальные Зинка снова завязывает в узелок.

– Завтра раздам ребятам в школе, – говорит она.

Я завистливо вздыхаю – когда-то еще я пойду в школу!

ОТКРЫТИЕ

Через несколько дней мы с Ленькой уже гуляем по улице. Закутанные до самых носов топчемся возле дома. Пушистые от инея стоят в палисаднике вишни. Их ветки, свисающие чуть не до самой земли, искрятся на солнце.

Хрустит под ногами промерзший снежок. Мороз порядочный. Он щиплет за нос и, если постоять на месте, начинает точно иголочками покалывать пальцы на ногах. Мы с Ленькой все время ходим, едва таская ноги, обутые в валенки с галошами. Из окошка, улыбаясь, на нас посматривает мама.

– Ленька, идем, – киваю я, чувствуя, что нас вот-вот позовут домой.

Ленька быстро смекает, в чем дело, и мы, стараясь не смотреть на окно, сворачиваем за угол. Здесь – тень. Как с северного полюса, веет на нас холодом. Сумрачный голубоватый снег сугробом подпирает дом. Где-то здесь, за этим сугробом, прилепилась к стене наша печка. И вдруг мне приходит на память тот вечер, когда я заболела.

– Ленька, – говорю я, – помнишь, я тебе рассказывала про глаз, который на меня смотрел?

– Помню, – кивает Ленька и смотрит на меня округлившимися от страха глазами.

Потом мы оба, как по команде, задираем носы кверху и начинаем изучать бревенчатую стену нашего дома. Где-то здесь притаилась та волшебная дырочка, через которую можно заглянуть к нам прямо на печь.

– Смотри-ка, что это? – шепчет Ленька.

Скосив глаза из-под платка, который все время сползает мне на лоб и мешает смотреть, я вижу слева какую-то пристройку, прижавшуюся к завьюженной стене нашего дома.

Подойдя ближе, мы видим, что это маленький дощатый коридор с крылечком.

– Пойдем? – предлагает Ленька и первым карабкается на крыльцо. Я из-за Ленькиного плеча заглядываю внутрь.

– Капустой пахнет, – потянув носом, говорит Ленька.

Я еще стою на крыльце, а Ленька, осмелев, шагает через порожек.

– Апчхи! – раздается вдруг где-то совсем рядом.

Мы с Ленькой бросаемся наутек. По дороге кто-то из нас задевает старое жестяное ведро, и оно с грохотом катится по лестнице. Пересчитав ступеньки, мы растягиваемся возле крыльца: я, ведро и Ленька. Ведро осталось лежать, а мы с Ленькой тотчас вскочили на ноги, собираясь улизнуть на нашу солнечную сторону, как вдруг услышали смех. Поправив платок, который закрывал от меня полсвета, я увидела высокую тоненькую девушку в кожушке и белом шерстяном платке. Глядя на нас, она весело смеялась. Мы тоже заулыбались.

– Целы? – спросила девушка, отряхивая смущенного Леньку от снега. Ой, дедуся, здорово же ты их напугал! – воскликнула она вдруг.

Я обернулась и увидела на крылечке деда в наброшенном на плечи полушубке и с кисетом в руках. Он открыл рот, прижмурил глаза и громко чихнул.

– Разве я такой грозный, а? – спросил он, взглянув на нас добрыми, выгоревшими голубыми глазами.

– Да нет, – солидно сказал уже оправившийся от смущения Ленька, просто... мы еще с вами не знакомы...

– Ну, так пошли в хату знакомиться, – сказал дед весело.

"Хата" оказалась небольшой комнатушкой, чуть побольше коридорчика, а веселый дед – колхозным сторожем. Он рассказал нам, что его все просто зовут дед Сашка и что ночью он сторожит, а днем спит.

– А это моя внучка Устенька, тоже колхозница, – сказал дед Сашка, показывая на девушку.

Устенька была больше похожа на снегурочку. У нее под белым платком оказались две толстых темных косы с кудрявыми завитушками на концах. Веселые глаза с пушистыми ресницами так и искрились, и она поминутно улыбалась, сверкая белыми, как сахар, зубами. Мы с Ленькой, сидя на лавке, смотрели на нее во все глаза. Быстро двигаясь по комнате, она смахнула со скамьи какую-то соринку, заглянула в печь.

– Ты ел, дедуся? – спросила она и, обернувшись к нам, сказала: – А гостей чем будем угощать?

Дед Сашка прищурил один глаз, заглянул в печь.

– Пирогов у нас нонче нет, а картошку я почти всю съел, так что извиняйте...

– Мы сыты, – поспешила заверить я, зная Ленькину повадку угощаться при каждом удобном случае.

– Ну, гостей не спрашивают, сыты они али нет... Так вот, ежели желаете, могу угостить вас моченой брусникой, – сказал дед Сашка.

Пока мы с Ленькой угощались брусникой, Устенька, наскоро перекусив, начала одеваться.

– Ну, я побежала, дедуся, – сказала она.

Мы тоже собрались уходить.

– А... ты куда пойдешь? – спросила я Устеньку, когда мы вышли на улицу.

– На работу, – сказала Устенька, – лен трепать.

– Как это "трепать"? – не поняла я.

– Пойдем, посмотрите, если охота, – предложила она.

Мы с Ленькой нерешительно переглянулись.

– А далеко? – спросила я.

– Вон в тот овин, – показала она на длинный сарай за оврагом. – Там у нас весело.

– Пошли! – решительно сказал Ленька, поправляя съехавшую на нос шапку...

Сунув головы в полуоткрытую дверь овина, мы попятились назад. На куче льна, окруженный женщинами, сидел наш отец и читал вслух газету.

– Все равно пошли, – шепнул Ленька.

Отец нас, казалось, не заметил, и мы, прячась за Устеньку, благополучно пробрались в дальний угол. Возле стенки лежали бурые снопы льна, тут же возвышалась огромная груда седой кудели.

– Устенька, а как ее делают? – спросила я.

Устенька взяла пучок льна, подняла с пола деревянную лопатку и, держа лен на весу, начала его сечь. Со льна посыпалась ломкая труха, и через несколько минут в руках у Устеньки был мягкий, шелковистый пучок волокна.

– Ой, да это же совсем просто! Я тоже так могу, – воскликнула я.

Устенька с улыбкой протянула мне лопатку. Я взяла пучок льна и что есть силы начала его колотить. Мне уже стало жарко, а волокно не получалось. Лопатка выскальзывала из рук, лен больно хлестал меня по лицу.

– Лопатка тяжелая, – сказала Устенька. Она ушла поискать лопатку полегче, а мы с Ленькой стояли и с опаской поглядывали на отца. Он уже кончил читать и, складывая газету, сказал:

– Может, что кому не ясно, спрашивайте...

– Да вроде все ясно, – за всех ответила Зинкина мать.

– Ну, раз вопросов ко мне нет, можете работать, – сказал отец, подымаясь.

– У меня один вопрос, если можно, – вдруг смущенно сказала Устенька. Вот... Орлика поймали и в крепость засадили... А дальше что, выбрался он оттуда или нет?

Мы с Ленькой рты разинули: откуда она знает про Орлика? Отец тоже удивленно поднял брови и почему-то нахмурился. Женщины стояли и выжидательно смотрели на него. И вдруг он улыбнулся и весело сказал:

– Убежал Орлик. Скоро к нам в колхоз приедет – невесту себе выбирать...

Девушки засмеялись. Отец зашагал к выходу, бросив нам на ходу:

– Пошли домой, команда.

Мы с Ленькой переглянулись: "Заметил все-таки, а казалось, и не смотрел даже..." В дверях я обернулась. Женщины, стоя кружком, проворно трепали лен. Среди них я не сразу узнала Устеньку. Свой белый платок она сняла и теперь стояла до самых бровей повязанная пестрой косынкой. Быстро и ловко мелькали ее маленькие руки. Вздохнув, я поплелась за отцом. Мы шли и молчали. Отец тоже молчал.

– А почему ты нас не ругаешь? – спросил вдруг Ленька.

Отец приостановился и, пряча улыбку, сказал:

– А я думаю, что вам дома достанется...

Дома, как и предсказывал отец, нам порядком влетело. Мама сказала, что вообще не будет нас пускать во двор, пока не поправимся окончательно, а бабушка разворчалась на целый день. Пришлось беспрекословно ложиться спать после обеда. Вечером мы с Ленькой залезли на печь. Я первым делом решила отыскать ту дырочку, из-за которой было столько недоразумений.

Дырочка нашлась сразу. Обыкновенная, круглая, кем-то проковырянная в стене, она слабо светилась тусклым огоньком. Не успела я приложиться к ней глазом, как увидела, что кто-то смотрит на нас с той стороны.

– Это же Устенька! – воскликнула я. За стенкой послышался смех. Сложив губы трубочкой, Устенька прошептала:

– Что, будет ваш отец сегодня дальше сказку рассказывать?

– Его дома нет, – прошептала я.

– Ой, жалко как! – сказала Устенька. – Так хочется узнать, чем кончилось. И женщины ждут, я им потом рассказываю...

– Мы попросим, как придет, – заверил Ленька.

– Только вы не говорите, что я тут слушаю, а то он рассказывать не станет, – сказала Устенька.

– Сами знаем, не маленькие, – сказал Ленька, довольный, что и ему доверили секрет.

ТАНЬКА

Однажды, когда мы с Ленькой снова вышли на улицу, я сказала:

– Давай к школе сходим, а?

– Нельзя. Попадет, как в прошлый раз, – рассудительно сказал Ленька.

У нас был еще карантин, и мама не пускала меня в школу. А мне так хотелось туда. Хоть одним глазком взглянуть, что там делается.

– Мы не будем заходить, только подойдем к крыльцу, – уговаривала я.

– Ну ладно, пошли! – согласился Ленька, которому, как и мне, надоело слоняться без дела.

Не подходя к самой школе, мы остановились около соседнего дома и стали наблюдать. Шел урок, и возле школы было пусто. Только одна маленькая девочка топталась у крыльца.

– Интересно, что это за девчонка? – спросил Ленька.

– Первый раз вижу, – сказала я.

– А я ее давно приметил, она мимо нашего дома часто ходит, – сказал Ленька.

– Куда?

– В школу.

– Вот выдумал! – сказала я. – В каком же она классе?

– Не знаю.

– Не знаешь, а говоришь, – рассердилась я. – Со мной, в первом, она не учится. Так что, может, скажешь, во втором или в третьем?

– Может, и в третьем, – назло мне сказал Ленька.

– Тогда чего же она под дверями стоит? – не сдавалась я.

Меня злило, что Ленька не проявляет ко мне никакого уважения, хотя я самым законным образом учусь в первом классе, а о какой-то крошечной девчонке в огромных валенках может думать, что она чуть ли не в третьем классе.

Я уже готова была с ним не на шутку рассориться, как вдруг увидела Петьку.

Он вышел на крыльцо в наброшенном на плечи полушубке. Взявшись было за железную клямку двери, он торопливо отдернул руку, как будто обжегся.

– Чего это он? – удивился Ленька.

– Воду, наверно, пил, и рука мокрая, – сказала я.

– Ну и что? – не понял Ленька.

Пока я объясняла Леньке, что если на морозе взяться мокрой рукой за железо, то сразу приморозит, Петька тоже что-то говорил девочке. Она, подняв голову, таращила на него глаза и молчала. Петька сбежал с крыльца и, обернувшись, крикнул:

– Вот дура! Попробуй, если не веришь!

Он скрылся за углом, а девочка взобралась на крыльцо и подошла к двери. Сначала она потрогала железную клямку рукой, а потом, оглянувшись по сторонам, быстро нагнулась и приложилась к ней языком. И в тот же миг мы с Ленькой услышали писк. Девочка стояла, жалко скрючившись, и скулила, как попавший в беду щенок, а из-за угла выглядывал Петька и трясся от смеха. Ленька бросился к нему. Не ожидавший нападения Петька растерялся. Он прижимался к стене и закрывал лицо руками, а разъяренный Ленька колотил его кулаками по чем попало. Я подбежала и тоже хотела поддать ему разок, но он так отчаянно моргал ресницами, что мне стало противно. Полушубок его упал и валялся в снегу.

– Хватит с него, пошли, – потянула я Леньку.

Обернувшись, мы увидели, что девочка все еще стоит возле двери, неестественно согнувшись и беспомощно расставив руки. Бросив Петьку, мы помчались к ней. Она стояла, боясь шелохнуться. Мелко дрожал прилипший к дверной клямке розовый язычок, и крупные, как горох, слезы катились из глаз.

Ленька уже протянул было к ней руку, но, тут же ее отдернув, быстро спросил:

– Ты корью болела?

Девочка скосила на него глаза с запорошенными инеем ресницами и заревела еще громче.

– Что ты пристаешь к ней с глупыми вопросами! – возмутилась я.

– Это не глупый вопрос, – заявил Ленька. – Как же мы ее отцепим, если, может, нам нельзя за нее браться?

Я не стала с ним спорить, а, сняв варежки, осторожно взялась за клямку. Руки мои обожгло, как огнем.

– Давай, Ленька, – кивнула я.

Ленька понял меня с полуслава. Он тоже снял варежки и теплыми пальцами ухватился за железо. Мы сразу почувствовали, как оно стало согреваться и словно бы оживать. Девочка сначала с опаской наблюдала за нами, видимо, боясь, что мы, чего доброго, еще оторвем ей язык. Потом она немного успокоилась и даже перестала плакать, а спустя минуту язык был уже у нее во рту.

– И как это ты додумалась? – спросила я у нее.

– А он сказал, что сладко, если попробовать языком, – сказала она, утирая нос.

Я поглядела на нее внимательней и увидела, что она совсем еще маленькая, меньше Леньки. Вместо пальто у нее какая-то старая поддевка, подпоясанная веревочкой. Из худых валенок торчат голые пятки, а на голове грязный ситцевый платочек. Не диво, что она вся дрожит от холода.

– Как тебя зовут? – спросил Ленька.

– Танька, – сказала девочка.

– Ой, да это же, наверно, сестра Павлика! – догадалась я.

– Пойдем к нам погреемся, – предложил Ленька.

Танька недоверчиво подняла на него глаза.

– А твоя мама пустит?

– А почему же нет? – удивился Ленька.

– Скажет: "Нанесла только снегу", – вздохнула Танька, взглянув на свои валенки.

– Наша мама не скажет, – вмешалась я. – Пошли!

– А мне Павлик не велел людям надоедать, сказал, чтоб я дома сидела... А дома скучно... – снова вздохнула она.

– Сам пусть сидит, раз он такой умный, – рассердился Ленька. – А ты к нам приходи, и...

Он умолк на полуслове. Я обернулась и увидела Лещиху, направляющуюся прямо к нам. Рядом с ней шагал Петька.

– Бежим! – шепнула я, оглядываясь по сторонам, но Ленька даже с места не двинулся.

– Так что же это вы, голубчики, делаете? – прищурившись, ехидно завела Лещиха. – Дитя с урока на минутку вышло, а вы, как разбойники, из-за угла на него...

– Это ваш Петька разбойник, а не мы, – храбро заявил Ленька.

– Он ее первый обидел, – добавила я, кивнув на Таньку.

– Думаете, если ваш отец председатель, так на вас уже и управы нет?! Или это у вас в городе мода такая – драться? – не слушая нас, повышала голос Лещиха. Она разошлась вовсю и визжала все громче и громче. Вокруг стали собираться люди, и мне было стыдно. Вдруг я увидела маму. Она торопливо шла в нашу сторону. Подойдя, окинула всех быстрым взглядом и, нахмурившись, спросила:

– Что еще натворили?

– Да ничего особенного, – совсем уже другим тоном запела Лещиха. Подрались немножко, известное дело – дети, – улыбнулась она.

Мама покраснела и, не глядя на нас, сердито сказала:

– А ну, марш домой!

Я потянула Таньку за рукав.

– Может, я лучше пойду? – поглядывая с опаской на маму, прошептала Танька.

– Нет уж! – возмутился Ленька. – Мы тебя выручали, а теперь ты нас бросаешь?

Танька умолкла и покорно поплелась за нами. Мы все трое ввалились в дом и молча выстроились у порога.

– Ну? – обернулась к нам мама.

– Это Танька, – поспешно сказал Ленька.

– Сестра Павлика, – уточнила я.

Танька, открыв рот, во все глаза смотрела на маму.

– Ты же вся замерзла! – взглянув на нее, воскликнула мама.

– Не вся, у нее только язык отмерз, – сказал Ленька. – Покажи язык, Танька! – скомандовал он.

Девочка покорно высунула язык. Кончик его был весь красный, как ободранный.

– Вот видишь! – торжественно сказал Ленька.

– Это все Петька... – подхватила я.

– Как это? – удивилась мама.

Перебивая друг дружку, мы торопливо рассказали, что произошло возле школы.

– Негодяй какой! – возмутилась мама. – Ну, полезайте на печь греться!

Мы обрадовались, что все так хорошо обошлось, и начали быстро раздеваться.

– Крошечная совсем, – сказала мама, помогая Таньке развязать платок.

Танька уклонилась от маминой руки, которой та хотела погладить ее по голове, и, ловко выскочив из валенок, юркнула вслед за нами на печь.

ЧУДО

Наша мама просто не может без дела. Пока мы болели и она была дома, ей некогда было ни о чем думать, а сейчас она говорит, что стосковалась по работе, хотя я никогда не видела, чтобы она хоть минутку посидела. Вечно она или шьет, или пишет что-то в толстой тетрадке и при этом все время щелкает на счетах, или стирает и убирает в квартире. У нас стало так хорошо и уютно, что даже тетка Поля одобрительно посматривает вокруг.

Я не представляю, что будет, когда она снова скоро уедет. Папа тоже, видно, беспокоится. Однажды он сказал:

– Лена, ты как думаешь насчет работы? Может, тебе еще ее пока оставить... на время...

– Я и сама уж подумывала. Какая тут работа, когда таких вот малышей девать некуда, – вздохнув, потрепала она Лилю по вихрастой головке.

– Ты не горюй, мы тебе здесь найдем работу, – обрадованно сказал отец. – Библиотеку организовать надо и... еще дело найдется...

– А еще можно в магазин, – вмешалась я, представив, какая нам с Ленькой тогда будет жизнь.

– Ну, в магазин я не гожусь, – улыбнулась мама.

– Ничего, – успокоила я ее, – на счетах ты уже умеешь, тебе бы только взвешивать научиться...

Но, к великому моему огорчению, мама и не подумала устраиваться в магазин. Она или помогает колхозному счетоводу подсчитывать всякую всячину или воспитывает нас. И от того и от другого нам с Ленькой пользы мало. Сидим дома, как привязанные, и без разрешения – ни шагу. Никаких развлечений! Вроде мы на хуторе живем, а не в деревне. Хорошо, что я хоть стала уже ходить в школу. А у Леньки единственное развлечение – это Танька.

Каждое утро, как только я собираюсь уходить, она появляется у нас в доме. Ходит она точнее любых часов. Таньке, видно, понравилась наша печка, и она на ней здорово прижилась. Целыми днями сидит там с Ленькой и, как маленький дикий зверек, настороженно поблескивает глазами.

В первый день, когда мы привели ее к нам, мама расчесала ей гребешком голову и заплела косички. Потом достала мое платье горошками, которое мне уже было мало, и отдала Таньке.

– Еще Лилечке сгодилось бы, – проворчала бабушка, а потом, покопавшись в своем сундуке, принесла еще чулки и мою старую фланелевую кофточку. К маме Танька немного привыкла, а вот бабушки она почему-то дичится до сих пор.

Однажды, придя из школы, я увидела, что Танька сидит в углу возле моих игрушек и, укачивая мою резиновую куклу, тихонько поет. "Уродилася я девицей красивой..." Это любимая песня нашей бабушки. Когда я болела, мы с бабушкой пели ее вдвоем. Бабушка садилась возле меня с вязаньем или еще с какой-нибудь работой, и мы затягивали в два голоса. Рядом с низким бабушкиным голосом тянулся мой тоненький, дрожащий от слабости. Слушая нас, мама почему-то всегда улыбается.

Мне становится обидно. Выхватив из рук у Таньки куклу, я говорю:

– Никто не просит тебя трогать без разрешения!

Эта кукла – самое мое дорогое сокровище. Я только Зинке не говорю об этом – засмеет. Я кладу куклу в коробку со всеми ее нарядами и прячу подальше: буду играть летом. Притихшая Танька смотрит на меня печальными глазами. Мне вдруг делается стыдно. Немного поколебавшись, я все-таки запихиваю коробку с куклой под кровать, а Таньке даю свою старую большую куклу.

– Можешь играть с этой, если хочешь, – смущенно говорю я.

С минуту Танька держит куклу, как полено, в руках, потом, осторожно положив ее в угол, садится рядом с Ленькой, который задумчиво скребет пальцем замерзшее окно. Вдруг Ленька говорит:

– А помнишь, Оля, как у нас давным-давно, когда мы были еще маленькие, однажды была елка.

– Помню. На Новый год, – говорю я.

– А сейчас уже был Новый год или нет? – спрашивает он.

– Нет еще, наверно, – говорю я.

– Да, что-то давно Нового года не было, – говорит Ленька. И в прошлом году не было, и в этом...

– Мама, давай елку на Новый год сделаем! – предлагаем мы.

– И в самом деле, почему бы нам не сделать елку?! – оживляется мама.

– Глупости! – говорит бабушка. – Из чего ты ее едет лаешь?

– Из елки! – отвечает Ленька.

– А убирать чем? Игрушек нет, бумаги цветной нет и... денег нет, говорит бабушка.

– Ну, что-нибудь придумаем, – отодвигая в сторону счеты, говорит мама.

– Зинка, у нас елка будет на Новый год! – кричу я появившейся Зинке.

– А что это такое? – спрашивает она.

– Не знаешь?! – удивляется Ленька.

– Ну, елку, которая в лесу, знаю, – сердито бубнит Зинка. Она всегда сердится, если чего не знает.

– А это не в лесу, а дома у нас будет, – объявляет Ленька.

– И на ней разные игрушки будут понавешены, – поясняю я.

Но я вижу, что Зинка не очень-то понимает, в чем дело. Конечно, трудно себе представить то, чего сроду и в глаза не видел.

– Ничего, тебе понравится, – успокаиваю я ее и начинаю рассказывать подробно, как это все выглядит. Мама предлагает первым делом накрасить бумаги, и мы все принимаемся за работу. Обыкновенные белые листы из тетрадок мы раскрашиваем красками, которые мне папа недавно привез из города. Красные, зеленые, желтые и фиолетовые, они лежат по всей квартире и сохнут.

Назавтра мы начинаем мастерить из них всякую всячину. Нарезаем бумагу узенькими полосочками и клеим из них цепь. Вырезаем флажки и продеваем их на толстую длинную нитку.

– А я умею делать корзиночки из бумаги, – говорит Зинка и вопросительно смотрит на маму.

– Корзиночки на елку очень подойдут, – улыбается мама.

Зинка искусно переплетает между собой цветные полоски бумаги, подклеивает их, потом прилепляет ручку – и корзиночка готова. Маленькая, квадратная – совсем как настоящая! Когда я пытаюсь сделать такую же, у меня ничего не получается. Зато я умею делать маленькие рожки с бахромой на конце. Подвешенные на нитке, они выглядят очень красиво.

Приходит Павлик и тоже включается в работу. Он складывает из листа бумаги кораблик и раскрашивает его. Все что-нибудь мастерят. Ленька с Танькой крутят толстые, как палки, "конфеты" с пушистыми концами. Даже маленькая Лиля хочет что-нибудь делать. Она лезет к столу и требовательно визжит. Мама дает ей небольшой листок и скрученную из бумаги "кисточку". Лиля макает ее в краску и, поглядывая на всех, с довольным видом мажет по листу.

– Ишь ты, сколько всего понаделали! – удивляется бабушка.

– А ты говорила, убирать нечем, – смеется мама.

– Погодите-ка, я тоже кое-что сделаю, – таинственно говорит бабушка.

Мы пристаем к ней с расспросами, но она загадочно улыбается и молчит.

Мама тоже не сидит без дела. Она достала цветных лоскутков, разрезала картонную коробку и что-то шьет. И вот на столе выстраивается больше десятка маленьких пестрых коробочек, обтянутых шелком. Я замираю от восторга, разглядывая круглые, квадратные и треугольные коробочки, которые бабушка называет "бомбоньерками". У некоторых из них торчат задорные бантики, похожие на мотыльков. Я беру тонкую проволоку, свертываю ее кружком и сжимаю посредине. Получается два колечка, которые я затягиваю марлей. Марлю раскрашиваю пестрыми завитушками. Потом приделываю усики из той же проволоки. Ну чем не бабочка?! К нашим сокровищам прибавляются веселые зайцы, пестрые петухи и бурые медведи, которых Ленька вырезал из старого букваря, наклеил на картон и раскрасил. Павлик принес красноватых шишек. Груда игрушек растет, и только бабушка все не открывает своего секрета.

Уже под вечер, когда мы все собрались вокруг стола, она положила перед нами четырех сказочных принцесс в длинных прозрачных платьях. Я сразу догадалась, из чего сделаны их платья, – из газового шарфа, который я так вымогала у бабушки для куклы. Но вот где она взяла эти кудрявые головки с блестящими румяными лицами? Мы с Ленькой, зная наизусть все закоулки нашей квартиры, никак не могли смекнуть, откуда они появились. Бабушка усмехнулась, полезла в сундук и достала оттуда свою заветную старинную картинку, на которой порхали крылатые ангелы. Мы только ахнули. От кудрявых ангелов остались одни жирные тушки, беспомощно повисшие на крыльях. На месте голов были дырки. Мы рас хохотались. Подошел отец, взглянул на картинку и сказал, что нашим елочным принцессам эти головки подходят больше, чем разжирелым ангелам.

– Вот и я так думаю, – сказала бабушка, любуясь на свою работу.

В этот вечер мы засиделись допоздна, и Танька осталась у нас ночевать. Мы легли спать, так и не допытавшись у взрослых, когда все-таки Новый год и не пора ли уже убирать елку. Проснулась я среди ночи с таким ощущением, как будто произошло что-то очень радостное и приятное. Прямо в окно светила луна, и в косом квадрате зеленоватого света я увидела маленькую лохматую фигурку. Я сразу узнала Таньку. Она стояла и молча смотрела на елку, которая во всей красе высилась посреди комнаты. Я ахнула от восхищения. Шлепая по полу босыми ногами, выполз сонный Ленька.

– Что случилось? Новый год уже? – деловито осведомился он и тоже замер, уставившись загоревшимися глазами на нарядную гостью.

Луна, перепрыгивая с игрушки на игрушку, обшаривала все ветки.

– Чудо ты мое ненаглядное! – сложив ладони, восторженно сказала Танька.

У НАС ПРАЗДНИК

Вечером на Новый год у нас собралось много народа. Пришли и взрослые, и ребята. Первым явился наш сосед Пашка. Хотя ему уже почти пятнадцать лет, елки он еще никогда не видел. Войдя, он смущенно топтался у порога.

– Ну, что же ты стоишь? Проходи, – сказала бабушка.

– Взглянуть вот пришел, – оправдываясь, робко пояснил Пашка.

Потом с ватагой ребят прибежала Зинка. Несмотря на мороз, она была в ботинках, а Федя – в новой рубашке и такой весь приглаженный, как будто его с головы до пят вылизала корова. Пришла тетя Маша и принесла нам целый узелок орехов.

– Гостинец вам, от Деда Мороза, – сказала она.

Отец ради праздника явился домой пораньше. Вместе с ним пришел Алексей Иванович. С того злополучного дня, когда он помогал отцу ловить бандитов, я его не видела. За это время он похудел еще больше, глаза запали, губы обветрены. Он, как и Павлик, неловко вертит в руках шапку, поглядывая, куда бы ее сунуть.