Текст книги "Золотые росы"

Автор книги: Галина Васюкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Все мои огорчения и обиды отступили далеко-далеко, и я показалась себе такой счастливой, что мне было просто неловко перед Алей. Я молча погладила ее по руке. Она с благодарностью взглянула на меня.

Мы сидели и прислушивались, как моя мама уговаривала Петькину мать. Потом она, набросив платок, пошла ее проводить.

– Ох ты господи, у каждого свои заботы, – вздохнула бабушка.

Я сразу догадалась, что она чем-то расстроена.

– Буренка заболела, ничего не ест, – сказала она маме, когда та вернулась.

– Ой, бабушка, ей, наверно, что-то сделали! – воскликнул молчавший до сих пор Ленька.

Я так и подскочила.

Мне сразу вспомнился тот вечер, когда мы все втроем сидели в сарае.

– Я знаю, ее отравили! – выпалила я.

Бабушка так и села на лавку.

– Да с чего вы это взяли! – тревожно глядя на нас, сказала она.

Перебивая друг дружку, мы все втроем стали рассказывать, что произошло тогда в сарае.

– Видно, кое-кто снова берется за старые штучки, – сказала мама. Нужно что-то делать...

– Поймать и голову открутить за такие дела! – горячо проговорила бабушка. – Ты это куда? – вдруг спросила она, взглянув на Леньку.

– Буренку сторожить, – заявил тот, надевая старую бабушкину кофту и подпоясываясь веревочкой.

– Ты вот что, лучше сбегай в правление за отцом, – сказала мама. – Не боишься один?

Покосившись на нас с Алей, Ленька покачал головой и решительно шагнул за порог.

ДЕЛА ВАЖНЫЕ

Перед отъездом в Заречье тетя Маша забежала к нам и, сияя счастливой улыбкой, пригласила на новоселье.

– Вот управлюсь маленько, тогда... Ивановича пришлю за вами, – сказала она.

– Это чего же ты туда решила? – поинтересовалась тетка Поля. – Твой-то дом получше будет, пусть бы они сюда перебирались.

– Алексей Иванович бригадир, ему там сподручней, – сказала тетя Маша. – А мне на ферму что отсюда, что из Заречья ходить – все одно. Да и дом мой тут сгодится, мы уж говорили с Егорычем...

Тетка Поля только пожала плечами.

– Не понимаю, как это люди своей выгоды не замечают? Такую обузу себе на шею взвалила! Шутка ли – семья целая! Да и дом еще бросает... – сказала она, когда тетя Маша ушла.

– А это оттого, что выгода у людей бывает разная: одни только о себе думают, а другие хотят, чтобы всем хорошо было, – сказала бабушка.

Тетка Поля, поджав губы, ушла, а я притянула бабушку за шею и поцеловала в щеку.

– Ну, ладно, ладно, не лижись, говори, что нужно-то, – отмахиваясь от меня, сказала бабушка.

– Ничего мне не нужно. Я просто так, безо всякой выгоды, – засмеялась я и побежала на улицу.

– Постой. На-ка вот, отнеси деду Сашке, а то ему теперь, бедному, и поесть некогда, – сказала бабушка, подавая мне узелок.

Я отправилась под навес, где дед Сашка мастерил низенькие столы и табуретки для будущих яслей. Наш Ленька целыми днями тоже пропадал под навесом. Когда я пришла, он с важным видом держал наготове какую-то палку, ожидая, пока она понадобится деду. В углу стояли готовые столы и маленькие табуреточки.

– Ой, сколько уже наделали! – воскликнула я.

– Помощник у меня мировой – вот и работа спорится, – сказал дед Сашка.

Ленькин нос так и полез кверху, но мне некогда было даже одернуть его, чтобы не задавался. Оставив деду узелок с едой, я побежала помогать маме. Все эти дни мы с нею и с Верой Петровной ходили по деревне, составляя список детей, которых нужно было принять в ясли.

Не успела я сделать и двух шагов, как налетела на Павлика.

– Ты куда?

– Так, в одно место, – смущенно сказал он.

– А почему к нам не приходишь?

– Да вот... некогда все. Дома надо, – сказал Павлик.

– Ну, ничего. Теперь тебе полегче будет, как тетя Маша к вам переедет, – успокоила я его.

Павлик, бросив на меня быстрый взгляд, раздумчиво сказал:

– Зинка тоже говорит...

– Зинка?! – встрепенулась я. – А ты... где ее видел?

– Она с тетей Машей к нам приходит, – сказал Павлик.

У меня все так и заныло внутри. "Ах, вот, значит, как! Раньше все вместе делали, а теперь я уже не нужна!.."

– Я тоже потом зайду. Сейчас вот список составляю, кого в ясли принимать, – помахала я перед носом у Павлика замусоленной бумажкой. Потом быстро повернулась и пошла.

Я знала, что Павлик стоит и с уважением смотрит мне вслед и что Зинка теперь уж обязательно узнает, каким важным делом я занимаюсь, и все же мне почему-то было обидно до слез. Моя истертая бумажка, в которую я крупными каракулями и в самом деле записала нескольких ребятишек, показалась мне жалкой и ненужной. Мне хотелось порвать ее на мелкие клочки и зареветь. Я уже было шмыгнула носом, но вовремя спохватилась, увидев идущую мне навстречу Алю.

– Знаешь, Аля, давай сходим с тобой завтра в Заречье, а? – сказала я.

– Тетя Люся не пустит, – безнадежно вздохнула Аля.

– А мы удерем!

Алькины печальные глаза загорелись озорным огоньком, и мы тут же принялись строить планы побега. А побывать в Заречье мне было просто необходимо. Я первая придумала, чтобы тетя Маша вышла замуж за Алексея Ивановича, и теперь, когда она туда переезжает, не могла допустить, чтобы Зинка там распоряжалась без меня.

Придя домой, я увидела бабушку с распухшим носом и красными от слез глазами.

– Буренке совсем плохо, – сморкаясь в передник, всхлипывала она.

Все эти дни отец с Ленькой ночевали в сарае, но ничего подозрительного так и не заметили. Буренка ходила вялая и плохо ела. Я была уверена, что ее болезнь связана с тем недобрым, темным человеком, что появился у нас в сарае тогда вечером, в грозу. Но как узнать, кто он?

РУСАЛКА

Буренка лежала в сарае, тяжело дышала и поглядывала на всех умными, влажными глазами. Возле нее хлопотала сгорбленная бабка Марта. Она поила ее разными отварами и настоями.

– Выживет ли? – тревожилась бабушка.

Бабка Марта пожимала плечами – она ведь не доктор. Да и Буренка не скажет, где у нее болит и отчего. Однако через несколько дней Буренке стало легче. Когда кто-нибудь заходил к ней в сарай, она вытягивала навстречу свою исхудалую шею с обвисшими складками кожи и тихонько мычала. Все повеселели. Мы уже собирались с Алей улизнуть наконец из дому и сходить к Павлику, но тут как раз пришел сам Алексей Иванович и пригласил нас всех к себе.

– Баню истопили, и моя хозяйка велела, чтоб без вас не возвращался, улыбаясь, сказал он.

Начали собираться, и я заметила, что, кроме свертка с бельем, мама положила в корзинку еще стеклянную вазочку и новую вязаную скатерть.

– Это зачем? Мы же в баню...

– Глупая ты, – улыбнулась мама. – Баня это так просто, а идем мы в гости, на новоселье. Вот и подарим им на счастье...

Несколько минут я стояла в раздумье, потом из-под кровати вытащила свою заветную коробку с игрушками. Резиновая куколка, которую мне когда-то подарила тетя Маша, лежала на самом дне. Увидев, что я завязываю куклу в узелок со всеми ее нарядами, Ленька насмешливо спросил:

– Ты что, решила ее в баню сводить?

– Глупый ты, – важно сказала я, – мы вовсе не в баню, а на новоселье.

Он хотел что-то ответить, но, махнув рукой, побежал догонять отца, который с Лилей на руках ушел с Алексеем Ивановичем вперед. Мы с мамой и Алей направились вслед за ними, а бабушка осталась присматривать за больной Буренкой. Тетя Люся идти с нами отказалась, и я радовалась, что мы с Алей хоть ненадолго избавились от ее надзора. Выйдя за деревню, мы разулись и с удовольствием шлепали босыми ногами по влажной земле. Я знала, что Зинка непременно будет там. Я только не могла решить, как мне держать себя с нею: разговаривать, как будто мы и не ссорились, или подождать, чтобы она заговорила первой?

– Баню натопили знатно, дух так и шибает оттуда, – оборачиваясь к нам, сказал Алексей Иванович.

– Вы нас только не зажарьте там, – рассмеялась мама.

– Не беспокойтесь. Поначалу, на первый дух, пойдут мужчины, а потом уж вы. В самый раз будет... – сказал Алексей Иванович.

Я заметила, что Алексей Иванович с весны здорово переменился. Он выглядел помолодевшим и главное – веселым. Остановившись посреди луга, они с отцом что-то обсуждали, и Алексей Иванович оживленно размахивал руками, как бы развертывая перед нами убегавшие к лесу поля. Я посмотрела вперед и вдруг увидела Зинку. Она стояла на мостике и, приложив руку к глазам, смотрела на нас. Сердце мое заколотилось, я нарочно немного замедлила шаг.

– Тетя Маша послала меня навстречу. Ждем не дождемся, – сказала Зинка, когда мы подошли.

Меня она как будто и не заметила. Обида горьким комком подступила к горлу, и я шла, опустив голову и сосредоточенно глядя на свои ноги. Они покорно шлепали по влажной черной земле, потом по теплым пыльным доскам мостика, по зеленой сочной траве. И вдруг под ногами у меня оказалась длинная узкая кладка. Я подняла голову и посмотрела вперед. Все идут гуськом друг за дружкой, а я, чуть не наступая на Зинкины пятки, тащусь последней. Кладка прогибается под ногами и почти касается зеленой плоской травы, которая покрыла все вокруг. Я распрямляю плечи, делаю героическую попытку обогнать вредную Зинку и... лечу в воду. Отчаянно барахтаясь, на секунду выплываю на поверхность и сквозь налипшие на лицо водоросли успеваю заметить расширенные от ужаса Алькины глаза и прижатые к бледному лицу кулачки. Что-то тянет меня вниз, и я снова погружаюсь в теплую грязную воду. Когда я снова оказываюсь наверху, то вижу рядом с собой Зинку. Одной рукой она держит меня за платье, а другой пытается ухватиться за жерди кладки. Губы ее плотно сжаты, и лицо почему-то все в зеленых веснушках. Сильные руки отца помогают нам влезть на кладку, под которой мелко дрожит зеленая ряска. На том месте, где мы только что барахтались, стоит черная вода и в ней плавают мои тапочки и узелок с резиновой куклой.

– Вы... как русалки... – говорит Аля, глядя на нас и пытаясь улыбнуться побелевшими губами.

Я растерянно оглядываю свое белое платье, которое, как и Зинкино лицо, стало все в зеленую крапинку. Ленька смотрит на меня, на Зинку, которая отряхивает с себя водоросли, и хохочет. Я невольно начинаю шмыгать носом.

– Ну ничего, ничего, успокойся, – говорит взволнованная мама, поглаживая меня по мокрой голове, – теперь уж все в порядке...

Я покрепче сжимаю губы, чтобы не разреветься, и, не поднимая глаз, иду вперед. Все пропало! С Зинкой мне уж теперь не помириться. Только добрая и мягкая Аля может дружить с такой дурой, как я...

ПОДРУГИ

Во дворе навстречу нам с громким радостным лаем выскочил Волк, но тут же, поджав хвост, шарахнулся в сторону: видно, ему еще не приходилось видеть таких зеленых чудовищ.

Я молча сунула вытаращившейся на меня Таньке мокрый узелок, который папа выудил палкой.

– Что... это? – удивленно спросила она.

– Подарок от русалки, – пояснил Ленька.

Мне стоило немалого труда сдержаться и не отодрать его за уши. В гостях это, должно быть, не очень красиво, да, кроме того, нужно было спешить в баню. Мы с Зинкой, нарушив весь распорядок, мылись первыми. Тетя Маша, ахая и удивляясь, как это мы не утонули совсем, выполоскала в корыте наши платья и повесила их сушить. Кое-как закутавшись в тети-Машины кофточки, мы залезли на печь.

Когда все перемылись в бане, тетя Маша пригласила к столу. Зинка разгладила руками свое ситцевое платье, которое уже почти высохло, и, одевшись, полезла с печки. Мое платье было еще мокрое, а после всех пережитых волнений есть хотелось нестерпимо.

– На тебе платок, слезай, – сказала мне тетя Маша.

– Ну, хозяюшка, дай-ка нам чего-нибудь горяченького, чтобы мы не простудились после бани... – сказал с улыбкой Алексей Иванович.

Тетя Маша поставила на стол бутылку и стаканы, нарезала хлеба и огурцов. Потом налила в две большие миски горячего борща.

– Ешьте, – придвигая одну миску ребятам, сказала она.

Мы усердно заработали ложками. Борщ был вкусный, и я, радуясь в душе своему проворству, с сожалением посматривала на Алю, которая плохо справлялась с большой деревянной ложкой. Когда ложки начали задевать дно, я придвинула к себе миску и выскребла все до самого донышка.

Сполоснув миску, тетя Маша налила в нее лапши с курятиной. Потом появилась тушеная картошка, а за нею блины со сметаной.

– Ешьте, ешьте, еще подложу, – приговаривает тетя Маша.

Ребята стараются вовсю. Даже Лиля с усердием возит блином по миске, и все смеются, глядя на ее измазанные в сметану щеки и нос. Аля тоже ест, клюет понемножку, как цыпленок, всего успела попробовать. А я гляжу на стол осоловелыми глазами и чувствую, что не могу проглотить ни кусочка.

Зинка, не обращая на меня ровно никакого внимания, пересмеивается с ребятами. Павлик, раскрасневшийся после бани, в чистой рубашке поглядывает на всех счастливыми глазами. И только я чувствую себя забытой и несчастной.

Когда тетя Маша ставит на стол миску со сладкими варениками, я не выдерживаю. Уткнувшись лицом в стол, я всхлипываю.

– Оленька, да что это ты?! – удивленно спрашивает тетя Маша.

– Я... я... борщом объелась.

Дружный смех покрывает мои слова.

– Ну и вылезай из-за стола, раз объелась! – сердито говорит мама. Расхныкалась, как маленькая.

Путаясь в платке, я лезу на печь.

– Да ты посиди, передохни маленько, а потом еще вареников поешь, ласково говорит тетя Маша.

– И в самом деле, Маша, что это ты гостей не предупреждаешь, сколько у тебя там блюд наготовлено, – раскатисто хохочет отец.

Несколько минут за столом все шутят и смеются, потом обо мне забывают, и кто-то затягивает песню. Тетя Маша тихонько поглаживает рукой забравшуюся к ней на колени Таньку, и лицо у нее задумчивое и счастливое. А со стены на всю компанию смотрит усатый портрет, который переселился сюда из тети-Машиного дома. Вид у него сейчас почему-то не такой грозный, как раньше, и мне кажется, что он улыбается из-под усов. Всем весело, даже портрету, и только я одна сижу и тихонько плачу. Слезы катятся по щекам не переставая, как будто я весь борщ, который съела, решила перевести на слезы. Теплая печка пахнет мокрой глиной, старым тулупом и еще чем-то, горьким, как полынь. Уткнувшись носом в старую овчину, я стараюсь не смотреть на вареники, которых мне все равно не суждено попробовать. Но я, конечно, не из-за них реву. Пусть мама не думает, я не маленькая. У меня на душе совсем другая обида, только я о ней никому никогда не скажу...

Пригревшись на печке, я незаметно засыпаю. Просыпаюсь уже в сумерки. Стол прибран, гости разошлись, только у окошка мой отец с Алексеем Ивановичем беседуют о колхозных делах. А в углу, под лавкой, сидит Танька и перебирает высохшие куклины наряды.

– Уро-одилася я девицей счастливой, – слышится ее тоненький голосок. Дальше этого она не поет: то ли слова забыла, то ли петь ей эту песню совсем неохота. Вдруг я слышу, что сзади, за моей спиной, кто-то шевелится. Я оборачиваюсь и вижу две темные фигуры в углу. Я сразу узнаю Алю и рядом с ней... Зинку!

– Оля, – наклоняясь ко мне, шепчет Аля, – ты как, уже можешь есть? Проголодалась?

– Тетя Маша тебе вареников оставила, на припечке стоят, – басит Зинка, и от этого ее грубоватого голоса мое сердце радостно замирает.

– А где все, ушли? – как можно спокойнее спрашиваю я.

– Твоя мама с Лилечкой домой ушла, а Леня с Павликом во дворе, говорит Аля.

С подойником в руке входит со двора тетя Маша.

– Что это вы огня не зажигаете? – говорит она.

Танька, выскочив из-под лавки, бросается зажигать лампу.

– Ну, а вы что летом на печь забрались? – подходит она к нам.

– Мы... греемся, – бросив на меня быстрый взгляд, говорит Зинка, и мне вдруг становится так хорошо и радостно, что я готова всех расцеловать.

Зинка, Зинка! Ведь это она, оказывается, ради меня сидела здесь на печке и ждала, когда я проснусь! И вареников мне принесла. Самая лучшая моя подруга! И Аля тоже...

Потом мы все вместе сидим за чистым, застланным белой скатертью столом и едим вареники со сметаной.

– Ты, Ольга, осторожней, а то домой еще не дойдешь, – подшучивает надо мной отец.

Все смеются, и мне тоже весело. Домой мы возвращаемся поздно. Узенький серп месяца выглядывает из-за леса, и по лугу расползается белый туман. Кажется, будто мы идем меж облаков. В пруду, в котором я сегодня так некстати искупалась, надрывно квакают лягушки. Кладка едва различима в темноте.

– Ну, русалка, давай перенесу, а то лягушки съедят, – говорит отец.

– Сама, – отмахиваюсь я и храбро шагаю по жердям.

Мы все благополучно перебираемся на ту сторону, даже Аля переходит сама. Отец с Ленькой уходят вперед, а мы немного отстаем.

– Ты знаешь, я теперь за вашей Бурушкой на ферме ухаживаю, – говорит вдруг Зинка. – Мы с тетей Машей ее на выставку готовим...

– А мы с Алей в саду, – говорю я, – помогаем деду Трофиму яблоки собирать.

– Я знаю, мне Федя рассказывал, – неожиданно говорит Зинка.

"Ага, значит, с Федей они помирились", – обрадованно замечаю я.

Мы останавливаемся возле Зинкиного дома, и она, уже взявшись за калитку, говорит:

– Приходите завтра на ферму, я Бурушку покажу. Аля ее еще не видела...

Глухо хлопает за нею калитка.

Мы идем дальше. Деревня уже спит, и только в наших окошках горит свет.

Выслушав от тети Люси положенную порцию упреков и поучений (досталось даже отцу), мы укладываемся спать. Аля ложится со мной, и я после минутного молчания спрашиваю:

– Аля, нравится тебе у нас?

– Сначала не нравилось, а теперь нравится... очень, – шепчет она.

– Знаешь что, – повернувшись, говорю я ей в самое ухо, – оставайся у нас насовсем! Тетя Люся пусть уезжает, а ты оставайся, а? Завтра скажем моему папе – и все...

Аля молчит, потом, вздохнув, говорит:

– Нет, тетю Люсю жаль... Она добрая, только так... странная немного... И у нее никого нет, кроме меня и... Матроса. Совсем никого...

Лунный свет бродит по комнате, скользя по обоям, которые когда-то были розовыми, а может быть, сиреневыми или голубыми...

Сейчас меня это мало занимает. Мой мир разросся, и ему тесно в этих облупившихся перегородках.

ДОЖИНКИ

Началась жатва, и теперь ни у кого не было свободной минуты. Мама с Верой Петровной возились в яслях с ребятами, которых там собралось порядочно. Зинка, Аля и я помогали бабушке, которой теперь приходилось управляться и дома, и в яслях. Она почти одна готовила на всех ребят, а мы приносили ей с фермы молоко, чистили картошку и мыли посуду. Но меня больше тянуло на поле, где стрекотала жнейка и посвистывали серпы. Когда ребята немного привыкли и с ними стало легче, мама отпустила нас в поле. Мы с Зинкой убежали, и возле бабушки осталась одна Аля, которую тетя Люся в поле не пустила. В поле работали все, кто только мог держать в руках серп. Вышла жать и наша соседка тетка Поля, и даже Петькина мать, которая жила теперь у деда Савелия и бабки Марты.

Мы с ребятами носили снопы и складывали их в бабки. Петьки среди нас не было. Последнее время он вообще не показывался на улице. Я исподтишка посматривала на его мать. Она была какая-то не такая, как все женщины. Все шутили друг с дружкой, пели, а она жала молча, надвинув на самые брови платок. Громче всех звенел на поле голос Устеньки. Я следила за ней и думала, что хочу быть непременно такой, как она: веселой, быстрой и... красивой. Заметив, что я смотрю на нее, она улыбнулась и помахала мне рукой. Я подошла.

– Устенька, дай я жать попробую, – заглядывая ей в глаза, попросила я.

– Что ты, еще палец отхватишь!

Я не отставала, и она в конце концов согласилась.

– Держи вот так, – показала она, – только смотри, осторожно...

Я зажала левой рукой пучок упругих стеблей и стала пилить их серпом. Стебли не поддавались.

– Ты не пили, а нажимай сразу, – сказала Устенька, – и пучок забирай поменьше.

Я попробовала, как она говорила, но у меня почему-то все время оказывались лишние пальцы и норовили попасть под серп. Я с досады закусила губу, капельки пота выступили у меня на лбу. И все-таки рожь сдалась. С жалобным звоном покорился первый пучок, потом второй, третий. Спустя несколько минут мне уже казалось, что не боли так спина, я вполне могла бы жать.

– Давай-ка серп сюда, а то нас обгонят, – глядя на меня, улыбнулась Устенька.

Зевать было некогда – рожь не ждала. Тяжелые колосья клонились вниз и готовы были брызнуть на землю золотым дождем. Заречье лежало ниже, и на его полях хлеб еще держался, поэтому бригада Алексея Ивановича работала на нашем поле. Мой отец летал на Громике из бригады в бригаду, и женщины, завидев его, говорили:

– Готовься, председатель, дожинки справлять, – скоро кончим...

Через несколько дней наше поле стояло, щетинясь жнивьем, как будто чья-то огромная рука подстригла его под машинку. На нем осталось не больше десяти женщин, которые дожинали в лощинах, а остальные ушли жать в Заречье.

Несколько дней Алексей Иванович вообще не показывался у нас в деревне, а потом вдруг пришел к нам домой вечером веселый и оживленный и доложил, что завтра, пожалуй, закончат.

Мы возили с поля снопы, и один раз, приехав с полным возом в деревню, я увидела Алю. Она, позабыв, видимо, наказ тети Люси не бегать, неслась куда-то сломя голову.

– Мы угощение готовим, – сообщила она мне по секрету.

– Какое угощение? Разве сегодня праздник? – удивилась я.

– Не знаю, – сказала Аля.

Так и не разузнав, в чем дело, я снова поехала в поле. По дороге я встретила незнакомого человека в белой рубашке и соломенной шляпе. Он приостановился, навел на меня фотоаппарат, щелкнул и, помахав рукой, пошел дальше. И тут только я вспомнила, что это корреспондент из газеты Сивцов, который приезжал в прошлом году. Когда я вернулась в деревню со следующим возом снопов, был уже почти вечер. Солнце клонилось к Заречью, как бы стараясь продлить там день, чтобы женщины успели дожать. Возле правления было оживленно. Сюда собрались освободившиеся от работы колхозники и ребятишки со всей деревни. Из раскрытого окна валил табачный дым. Заглянув внутрь, я увидела своего отца, трех бригадиров и еще кое-кого из мужчин. Не было среди них только Алексея Ивановича. Иногда кто-нибудь из мужчин выходил на крыльцо и всматривался в сторону Заречья. Было видно, что все чего-то ждут. Вдруг я увидела Павлика.

– Идут, идут! – кричал он, размахивая руками.

Вслед за ним появился Алексей Иванович и, шагнув к вышедшему на крыльцо отцу, доложил:

– Товарищ председатель, четвертая бригада колхоза имени Шестого съезда Советов закончила уборку хлеба.

– Ну, спасибо. Поздравляю, – пожал ему руку отец.

– Тебе спасибо, Егорыч, – взволнованно сказал Алексей Иванович, – да нашим женщинам... Слышите? – повернувшись в сторону Заречья, сказал он.

Оттуда слышалась песня. Веселая и звонкая, летела она по полю, приближаясь к нам. Песня слышалась все ближе и ближе, и вот уже показались женщины с серпами на плечах и с огромными венками из полевых цветов и колосьев. Сразу стало весело и празднично, хотя все были одеты по-будничному.

Зинкина мать вышла вперед и, поднявшись на крыльцо, одела моему отцу на шею золотистый венок. Все захлопали, а отец стоял, приложив руку к груди, и лицо у него было счастливое и смущенное. Ленька глянул на меня сияющими глазами, как бы говоря: "Вот какой у нас папка!" Такие же венки, только немного поменьше, одели и бригадирам. Когда подошли с венком к Алексею Ивановичу, он сперва попятился, но, взглянув на веселые лица колхозников, покорно подставил шею. Потом приосанился, сделал шаг вперед и встал рядом с другими.

И вдруг среди женщин пронесся шорох. Они оглядывались, разыскивая кого-то среди толпы. Чьи-то руки подтолкнули к крыльцу мою маму в стареньком платье и с передником, который она, выбежав из яслей, так и не успела снять. Устенька подбежала к ней и одела ей на шею самый яркий веночек из васильков.

– Спасибо, спасибо, – говорила мама, смущенно оглядываясь по сторонам и торопливо развязывая передник. – За что только мне, я ведь ничего не сделала...

Женщины окружили ее, обнимали, жали руки и улыбались. Сивцов, забегая со всех сторон, поминутно щелкал своим фотоаппаратом. И вдруг я увидела тетю Люсю. Она стояла в стороне и смотрела на всех растерянно-грустными глазами. Выражение у нее было такое, как будто она что-то потеряла. Мне стало жаль ее.

Я смотрела, не понимая, как можно быть такой одинокой, когда вокруг столько людей!

Вечером в яслях шел пир. За низенькими столиками сидели колхозники и угощались. В дверях, окошках и даже на печке торчали ребячьи головы. Растягивая меха старенькой гармони, задорно наигрывал плясовую Коля. Рядом с ним в новом голубом платье сидела Устенька. А в другом углу точно в таком же платье сидела наша соседка Феня.

– Устенька замуж за Колю выходит, – шепнула мне всезнающая Зинка.

Я взглянула на Устеньку, и сердце мое почему-то сжалось. "Как же так, а... Орлик?" Мне всегда казалось, что он непременно появится, этот храбрый Орлик, и наша красивая Устенька будет ему достойной невестой. "Но Коля ведь тоже красивый парень", – подумала я.

На середину комнаты вышла Зинкина мать, легко и плавно понеслась по кругу. Коля заиграл быстрее. И вдруг я увидела свою маму. Сделав шаг вперед, она на секунду замерла, потом вскинула голову и, взмахнув рукой, начала быстро выстукивать каблуками. Зинкина мать вихрем кружилась на одном месте, а моя мама в своем платье серыми "яблоками", которое она так и не перешила мне, кружилась вокруг нее, похожая на тонкую молодую березку. По комнате пронесся гул одобрения:

– Ай да председательша у нас!

– Молодец – что работать, что плясать...

"Вот, оказывается, какая у нас мама! Пожалуй, и самому папе не уступит!" – с гордостью и удивлением думала я.

На смену им вышла Феня. Гордо подняв голову и не глядя на Колю, она плыла, помахивая платком и притопывая каблуками. В эту минуту я никак не могла решить, кто из них красивее: Феня или Устенька.

– Эх, соседка, дай-ка подмогу! – вышел на середину дед Сашка. Топал он тяжело и неуклюже, но по всей его повадке чувствовалось, что когда-то, в пору молодости, он был лихим плясуном.

– Утер вам дед Сашка-то носы, – со смехом говорили женщины засевшим за столами мужчинам, которые никак не могли наговориться.

– Ну, люди добрые, отжались! Теперь с хлебом будем, – разводя руками, восклицала немногословная обычно тетка Поля.

– Первыми в районе закончили! – гремел раскатистый бас Фединого отца.

– Я вам это еще в прошлом году предсказывал, – говорил Сивцов, который тоже сидел за столом.

– Ой, девочки, – наклонясь к нам с Алей, прошептала Зинка, – мальчишек в сад за яблоками послали! Пойдем и мы...

Протискавшись сквозь толпу, мы вышли на улицу. Полная луна висела над деревней, и в нее, как в зеркало, смотрелись блестящими окнами избы.

– Давайте в обход, возле оврага. Подкараулим их там и напугаем... предложила я.

Не успели мы дойти до нашего сарая, как мне послышались какие-то странные звуки.

– Тише, девочки, – прошептала я, – слышите?

Мы замерли и вдруг где-то почти рядом отчетливо услышали всхлипывания.

– Пойдем посмотрим, – предложила Зинка.

– Надо кого-нибудь позвать, – боязливо сказала Аля.

Всхлипывания раздавались все громче и громче, и было как-то странно, что в такую ночь, когда все кругом веселятся, кто-то может так горько и безутешно плакать. Даже бесстрашной Зинке стало не по себе.

– Беги позови кого-нибудь, – сказала она мне, – а мы с Алей здесь постоим...

Я бросилась к яслям, откуда доносились смех и музыка, но через несколько шагов вдруг наткнулась на деда Савельича и бабку Марту, которые шли домой.

– Там... плачет кто-то... – испуганно прошептала я.

Когда мы все вместе подошли к оврагу, то увидели чью-то темную фигуру, прижавшуюся к земле.

– Это же Петька! – всмотревшись, удивленно воскликнула Зинка.

Петька испуганно вскочил, прижимая к груди что-то завернутое в белую тряпицу, и, весь дрожа, уставился на нас стеклянными от слез глазами.

– Ну, чего дрожишь, как преступник? – строго спросил Савельич.

– Я не преступник... Я не хочу... Это она, бабка, велела... – не переставая дрожать всем телом, забормотал Петька.

– Что велела? – насторожился дед.

Петька молчал. Савельич взял у него из рук узелок, протянул его бабке Марте. Та развернула тряпочку, и мы увидели серый комок хлебного мякиша.

– Отрава в хлебе, – понюхав, сказала бабка Марта.

– Так это ты! Ты нашу Буренку... – задыхаясь от гнева, подскочила я к Петьке.

Он испуганно шарахнулся от меня.

– Нет, это не я. Я ничего... Бабка послала... а я... не хотел... бормотал он. – Я только посуду вашу побил, больше ничего не сделал...

– Эх ты! Пропадешь ни за что, хлопец! – сокрушенно сказал Савельич.

– Я... я... к мамке хочу, – как маленький, пролепетал Петька, задыхаясь от слез.

– Отведи его, Марта. А я пойду – разобраться надо, – взял у жены из рук узелок Савельич. – А вы – пока никому ни слова! – сказал он нам.

Притихшие и озадаченные брели мы по деревне.

– Что-то теперь будет? – не смолчала я.

– Судить будут! – сказала Зинка.

– Его... Петьку? – испуганно спросила Аля.

– Не его, а Лещиху. Он, может, и не виноват... – задумчиво проговорила Зинка.

– А плакал как... – сказала Аля.

– Ой, девочки! – прошептала я испуганно.

К нам приближалась высокая темная фигура. Мы сразу узнали Лещиху. Миновав нас, она обернулась и погрозила кулаком:

– У-у, семя проклятое, грачи колхозные! Шляются по ночам...

Мы молча, как заколдованные, смотрели ей вслед.

– Видно, Петьку искать пошла, – прошептала я наконец.

– Пусть ищет! – тряхнув головой, сказала Зинка.

Без оглядки мы пустились к яслям, откуда доносился радостный гул.

ВОТ ТАК "ГРАЧИ"!

Жаркое солнце докрасна накалило рябину на пригорке за школой. При виде ее мы сразу вспоминали, что скоро осень и в школе начнутся занятия.

Было и радостно и почему-то грустно. Жаль было расставаться с речкой, с золотистыми полями, с привольным летним житьем.

И еще мне было жаль расставаться с Алей, которая начала собираться домой. Накануне отъезда отец с тетей Люсей допоздна сидели на лавочке и о чем-то беседовали. Мы с Алей, закутавшись в бабушкин платок, сидели на крыльце, и до нас долетал сердитый голос отца и неуверенный, как бы оправдывающийся – тети Люси. Позже, когда все сели ужинать, я увидела, что глаза у тети Люси заплаканы. И мне почему-то вдруг показалось, что все у них теперь будет по-новому и Алина жизнь совсем изменится. У нее будут не только нарядные платья, но и друзья. Тетя Люся будет читать им интересные книжки, и даже кот Матрос, может быть, оставит свою скверную привычку есть одно только легкое. Поезд на Витебск отправлялся рано утром, поэтому ехать в город решили с вечера. Провожать Алю пришли все ребята. Мы с Зинкой торжественно вручили ей вазу из глины, которую потихоньку лепили целых три дня. Я не пожалела на нее моточек красных бисерных бус, которые мне когда-то сделала бабушка из старого своего кошелька, и ваза так и сияла тонким ободком и яркой звездочкой посредине. Взглянув на нее, Аля ахнула от восторга. Федя, помявшись немного, достал из кармана букетик кошачьих лапок.