Текст книги "Золотые росы"

Автор книги: Галина Васюкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Когда тетя Маша с Колей уехали, мы с Ленькой стали просить бабушку, чтобы она подоила корову.

Бабушка рассмеялась.

– Не доится она еще.

– Как не доится? А зачем она тогда нам? – сказала я.

– Вот погодите, будет у нее скоро теленочек, тогда будем доить, сказала бабушка.

– А ты попробуй теперь, – настаивал Ленька.

– Нет у нее молока, и пробовать нечего, – сказала бабушка.

– А еще породистая! – разочарованно сказал Ленька. – Только бодается.

ЛЕТНЕЕ РОЗДОЛЬЕ

Мы с Ленькой решили подкараулить, когда придет лето. Каждый день мы смотрели во все глаза и все-таки прозевали. Совсем незаметно березовая роща стала такой густой и зеленой, что сквозь нее уже не было видно деревенских крыш. С яблонь, как легкие бабочки, улетели белые цветы, и вместо них появились крошечные яблочки. А трава за садом оказалась рожью. Она поднялась и зашелестела мягкими, еще зелеными колосками. И все вокруг зеленое, яркое. Только нам с Ленькой некогда любоваться этой красотой: у нас теперь дел по горло. Самая главная забота – пасти Буренку. Нужно смотреть, чтобы она не забралась в молодую рожь. А как ее удержишь, когда она, кроме бабушки, и близко никого не подпускает? Мы с Ленькой, вооружившись длинными прутьями, сидим на краю сада, возле ржи. И выходит, что мы рожь пасем, а не Буренку. Она ходит где ей вздумается и даже иногда пытается полакомиться рожью. Тогда мы с Ленькой начинаем махать прутьями и подымаем такой визг, что Буренка, испуганно кося на нас глазами, отходит.

– Ну и вредная же корова, все бы ей лезть куда не нужно, – отдуваясь, говорит Ленька.

Зато ее дочь, маленькая Бурушка, очень ласковая. Вот она подходит и тычется нам в лицо и руки своей влажной мордочкой. Ленька знает, что Бурушка жует все подряд и однажды сжевала даже Лилину розовую распашонку, висевшую на веревке. Но он стоит и посмеивается, пока дело не доходит до его штанов. Тут он легонько шлепает озорницу ладошкой, и она, откинув хвост и разбрасывая во все стороны ноги, несется прочь.

Рыска, гревшаяся на солнышке, испуганно отскакивает в сторону. У нашей Рыски теперь тоже полно забот. У нее котята. Они совершенно не похожи на свою мать: двое серых и один беленький. Озорные и быстрые, они носятся по двору, лазят на деревья, гоняются друг за дружкой. Рыска мяукает ласково и тревожно. Больше всего она боится, как бы котята не упали в колодец. У нас во дворе колодец ничем не огорожен, и нам не разрешают даже подходить к нему.

А как хочется туда заглянуть. Когда бабушка черпает воду, мы с Ленькой, держась за ее юбку, наклоняемся и смотрим вниз. Старые бревенчатые стенки поросли зеленым мхом, а на дне, как живая, колеблется темная вода. Страшно. Мы осторожно пятимся назад, а бабушка говорит:

– Видели? Чтоб больше сюда ни шагу!

После обеда бабушка идет пасти Буренку, а мы отдыхаем. Ленька выстругивает из длинной палки пику, а я сижу на крыльце и смотрю, как по ясному небу плывут легкие пушистые облака. Одни из них похожи на маленьких кудрявых ягнят, другие – на причудливые цветы, а некоторые напоминают сказочных птиц с большими прозрачными крыльями.

И вдруг во дворе раздается отчаянное мяуканье Рыски. Мы с Ленькой бросаемся на выручку. Рыска мечется вокруг колодца, готовая прыгнуть в воду. Глянув вниз, я вижу, что белый, самый озорной и быстрый котенок барахтается в воде.

– Бабушка! Мама! – отчаянно орем мы, позабыв, что никого нет дома.

– Что же делать? – испуганно говорит Ленька.

Не долго думая, я начинаю опускать в колодец шест с ведром. Шест, как живой, рвется вверх, будто ему тоже страшно опускаться в темную воду. Ленька, уцепившись с другой стороны, стал мне помогать, и мы вдвоем кое-как опустили ведро в колодец. Котенок все плавал. Мы о Ленькой старались поймать его в ведро, но он шарахался от него, как от страшного зверя. Скользкий шест вырывался из рук, и мы, стукаясь лбами, шипели друг на дружку:

– Куда ты тянешь?

– А ты куда? – огрызался Ленька.

– Пусти! – крикнула я и, оттолкнув Леньку, изо всех сил дернула шест. Ведро чавкнуло и вместе с водой зачерпнуло котенка.

– Тяни! – испуганно прошептал Ленька.

Ведро уже показалось над срубом, когда одуревший от страха котенок уцепился когтями за железную дужку, перевесился через край и снова полетел вниз.

Мы с Ленькой склонились над колодцем. И вдруг в колеблющейся воде рядом с нами появилась еще одна голова. Обернувшись, я увидела Зинку. Не успела я удивиться, откуда она здесь взялась, как Зинка начала командовать:

– Корзинку давай! Быстро!

Ленька побежал в дом. Зинка, не теряя времени, отцепляла ведро. Спустя минуту на конце шеста болталась легкая корзинка. Обессилевший котенок уже захлебывался. Зинка привычно и ловко опустила шест в колодец и, подхватив котенка, потянула вверх. Распластав окоченевшие лапки, он лежал на дне корзинки. Мы вынули его и положили на солнышко. Рыска бросилась его вылизывать.

Я взглянула на Зинку. Она была все такая же верткая. И я не знала, как вести себя с ней. Я могла командовать Ленькой и другими мальчишками, но перед Зинкой робела. Я готова была подчиняться ей беспрекословно, но у Зинки были свои дела и секреты, и она не желала делиться ими со мной. Вот и сейчас было непонятно, как и зачем она сюда попала. Зинка не стала ничего объяснять, а просто исчезла так же неожиданно, как и появилась. Я только успела заметить, что побежала она не домой, а куда-то в другую сторону. Я видела, как мелькнуло возле рощи ее полинялое желто-зеленое платье.

Пострадавший котенок обсох и уже пил молоко. Рыска блаженно мурлыкала, а мы с Ленькой все боялись, чтобы кто-нибудь и из куриного выводка не упал в этот злополучный колодец.

У нашей Бархатной шейки детей побольше, чем у Рыски, – где ей за ними усмотреть! Серенькие, желтые и золотистые комочки шныряют в траве, а мать, вытянув шею, зорко поглядывает вокруг.

– Кыр-р-р! – предостерегающе кричит она, едва какая-нибудь тень мелькнет в небе.

– Чего это она боится? – удивляюсь я.

– Коршуна, – говорит Ленька. – Бабушка видела, как он вчера летал над садом.

– Ну и что?

– Цыпленка утащит.

Но я не верю. Как это можно утащить цыпленка? Ленька всегда выдумывает. Я собираюсь спросить насчет коршуна у бабушки вечером, когда она придет домой. А вечером Ленька начинает рассказывать про приключение у колодца и так развозит всю эту историю, что я начинаю клевать носом и мне уже не до коршуна и не до цыплят.

Видя, что я почти сплю, бабушка говорит:

– Ладно, ужинайте да ложитесь. Завтра вставать рано.

Она ставит на стол картошку и молоко.

Я сонно бубню:

– Все молоко да молоко... Надоело...

И в самом деле, молока у нас теперь хоть отбавляй, а вот хлеба нет.

Ночью мне снится, что к нам приходит Зинка и приносит круглый каравай хлеба. Я отрезаю поджаристую краюшку и только собираюсь откусить, как кто-то толкает меня в плечо.

– Оленька, вставай, – шепчет бабушка. – Я Буренку выгнала, как бы она там не нашкодила...

– Ба-а-бушка, еще немножко, – хнычу я.

– Некогда, вставай, – твердит бабушка.

– Сейчас, только сон досмотрю... – говорю я скороговоркой, стараясь не проснуться. – Ленька пусть попасет.

Но бабушка неумолима.

– Ленька маленький, пусть поспит, а ты вставай.

– Не маленький я! Сейчас встану, – бормочет Ленька, подымая голову, и снова шлепается на подушку. Наверно, и ему снится что-нибудь хорошее. Ладно, пусть досмотрит.

Я быстро одеваюсь и бегу во двор. На траве – подсвеченные солнцем золотые капельки росы. Буренка уже шагает через сад к зеленому клину ржи. Я бегу ей наперерез, и золотистые брызги разлетаются у меня из-под ног.

ЖАТВА

На пригорках рожь стала похожа на Зинкино выгорелое платье: кусок желтый, кусок зеленый. А через несколько дней она пожелтела вся. Женщины вышли жать. С каждым днем они подвигались к нашему хутору все ближе и ближе. У нас стало шумно и весело, как будто весь колхоз переселился к нам. Целый день скрипели телеги, слышались голоса. Снопы возили и складывали возле сараев. Ночью дед Савельич их караулил. Когда затихал скрип возов и вечерняя заря окуналась в ручей, мы с Ленькой бежали к Савельичу. Он затапливал в сарае печь, и мы помогали ему раскладывать по полкам сыроватые, пахнущие полем снопы.

Потом пекли в золе картошку. Дед Савельич молча попыхивал трубкой, и красные языки пламени плясали у него в бороде.

– Дедушка, как узнать, кто кулак, а кто нет? – спросил однажды Ленька, которому, как и мне, этот вопрос не давал покоя. Савельич задумался, а потом сказал:

– С виду, конечно, кулака теперь не распознаешь: человек как человек. Только нутро у него кулацкое – жадное и подлое... Чем богаче, тем жадней.

Ленька вздохнул: ничего неясно. А дед Савельич продолжал:

– Был у нас в деревне такой. Сам здоровенный, как медведь, морда – что ряжка. Вот, бывало, ест блины со сметаной, а в сметану – раз! – муха попала. Так он ее осторожненько за крылышки вытащит – и в рот. Обсосет со всех сторон и только потом прихлопнет... Чтобы, значит, и капля сметаны не пропала...

Мы с Ленькой, отплевываясь, хохочем.

– Теперь они смирные стали, прибедняются, а в колхоз не идут, выжидают, – говорит Савельич.

– Ага, – говорю я. – Если не колхозник, значит – кулак. Да?

– Почти что так, – говорит Савельич.

– О-о-ля! Ле-е-ня, домой! – раздается с крыльца бабушкин голос.

Нам жаль расставаться с Савельичем. Он хоть и неприветливый с виду, а добрый. Нет-нет да и расскажет что-нибудь интересное. И потом мне страшно оставлять его одного: вдруг нападут на него ночью кулаки. А он такой старый, весь будто мхом поросший.

Отец тоже, видно, беспокоится. Ночью он несколько раз встает и, попыхивая папиросой, выходит во двор. Я лежу, прислушиваясь к ночным шорохам, и страх холодной змейкой заползает ко мне под одеяло... Утром, когда я просыпаюсь, ночных страхов нет и в помине. Искристое солнце рассеивает их без следа.

За нашим садом рожь уже сжата, и Буренка ходит по жнивью. Пасти ее теперь не надо, мы с Ленькой свободны. Из деревни прибегают ребята, и у нас всегда весело.

Однажды появляется Петька. Он в новой голубой рубашке в черную крапинку, постриженный и чистенький. Я радуюсь. Все-таки Петька не Павлик, который ходит замарашкой и поминутно вытирает нос рукавом. А у Петьки есть носовой платочек, маленький, розовый, обвязанный кружевным узором. Я мечтаю, что вдруг он расщедрится и подарит этот платочек мне, потому что мне он больше подходит. Ни у одной девочки в мире не будет такого платочка, как у меня. Зинка лопнет от зависти – это я уж точно знаю.

Но пока что платочек у Петьки, и я ломаю голову, как бы его заполучить.

– Идем к вам в сад, – предлагает Петька.

– Идем, – соглашаюсь я, хотя мне и не очень хочется.

– Иди, иди, – предостерегающе говорит Ленька, – только помни, что отец сказал.

– А что он сказал? – спрашивает Петька.

– Яблоки запретил рвать. Это же колхозные, а не наши, – говорит Ленька.

– Паданки можно, – говорю я.

Мы с Петькой идем в сад, и Ленька, как сторож, тянется за нами.

Не любит он этого Петьку почему-то.

– Ну чего ты пристал? Что я, без тебя не знаю, что ли? – сердито говорю я. Ленька, обиженно шмыгнув носом, отстает. Я поднимаю с земли несколько яблок и подаю их Петьке.

– На, угощайся.

Повертев яблоки в руках, Петька размахивается и бросает их в кусты.

– Разве это яблоки? Одни черви, – говорит он обиженно и, глядя на деревья, ветви которых гнутся от яблок, предлагает: – Давай нарвем, а?..

Я молчу.

– Никто не увидит, – уговаривает Петька.

– Все равно нельзя, – говорю я.

– Вроде вы уж никогда и не рвете? – удивляется Петька.

– Никогда, – говорю я, вспомнив, как бабушка печет в миске собранные паданки.

Петя недоверчиво ухмыляется.

– Отец сказал, что яблоки продадут на базаре, а за те деньги будут строить телятник, – доказываю я.

Петька только фыркает.

– Подумаешь, честные какие нашлись! Ничего не случится, если мы немного наколотим, – заявляет он, хватаясь за сук.

– Не тронь! – кричу я.

Я злюсь, и не оттого, что Петька сейчас натрясет яблок, а оттого, что он мне не верит.

Оглянувшись по сторонам и не обращая на меня внимания, он дергает за сук. С десяток яблок с мягким стуком падают на землю. Он быстро хватает их и запихивает за свою нарядную рубашку. Я, как кошка, бросаюсь ему на спину и, вцепившись в его аккуратненький чубик, трясу изо всех сил. Петька молча сопит, потом, изловчившись, сильно лягает меня ногой. Я падаю, и тут из-за кустов выскакивает Ленька. Теперь Петькины дела плохи, ему нужно думать, как бы вырваться и удрать.

– Нет, – говорю я, – не уйдешь, сначала яблоки выложи.

– Пустите, выложу... – вырывается Петька, но, почувствовав свободу, тотчас бросается наутек.

Мы с Ленькой нагоняем его и вытряхиваем из-за пазухи все яблоки.

Петька, отбежав немного, грозит нам кулаком:

– Подождите, попадетесь еще, грачи колхозные!..

На земле валяется затоптанный розовый платочек. Я поднимаю его и швыряю Петьке вслед.

Мы с Ленькой с жаром обсуждали исход сражения. Ленька и в самом деле похож на маленького взъерошенного грача. Рубашка у него выехала, лямки от штанов оборваны, и он придерживает их руками. Мне смешно. Но и у меня, наверно, вид не лучше, потому что Ленька тоже не может смотреть на меня без смеха.

– А все же дали мы ему! – говорит он, довольный. – Будет знать, кулачуга, как трясти колхозные яблоки.

– Почему же – кулачуга? – удивляюсь я.

– Потому, что его бабка кулачка, Лещиха.

Я стою с раскрытым ртом, а Ленька поясняет:

– Мне дед Савельич говорил... Отец у него умер, давно еще. Он с матерью живет и с бабкой. Бабка всем в доме командует и такая вредная-превредная...

Я задумчиво молчу. Ленька, чтобы развеселить меня, предлагает:

– Пойдем покатаемся.

Мы взбираемся на телегу к Коле, который весной приводил к нам Буренку, и ездим с ним. Нагрузив телегу снопами, Коля шутит:

– Граждане пассажиры, прошу занимать мягкие места!

Мы с Ленькой проворно залезаем наверх и сидим там, покачиваясь на зыбком возу.

Но мне неловко ехать пассажиром, и я все время прошу у Коли вожжи. Зинка, Федя и другие ребята постарше ездят самостоятельно. Мне завидно. Когда мы едем порожняком, Коля дает мне править. Я волнуюсь и дергаю вожжи сильнее, чем нужно, но лошадь, не обращая на меня внимания, идет привычным шагом.

Приехав на поле, мы видим, что женщины, суетясь, складывают нажатые снопы в бабки. Из-за леса, закрывая полнеба, ползет черная лохматая туча. Быстро нагрузив воз, Коля говорит мне:

– Вези сама, а я тут помогу. Справишься?

– Справлюсь.

Туча стелется все ниже, ветер треплет верхушки деревьев. Над самой землей с тревожным криком проносятся ласточки. Навстречу мне, тарахтя пустой телегой, мчится Зинка. Увидев меня с полным возом, она сворачивает, уступая дорогу. Ее зеленые глаза смотрят на меня дружелюбно.

– Правей держи, там дорога лучше! – кричит она.

– Ладно, – киваю я, и сердце у меня прыгает от радости.

Сгрузив снопы и переждав дождь, мы с Ленькой снова едем в поле.

– Дай я поправлю немножко, – канючит Ленька.

Я великодушно передаю ему вожжи. Ленька, уцепившись обеими руками, гордо поглядывает по сторонам, и его стриженая голова похожа на свежее жнивье.

ЗИНКИНА ТАЙНА

Однажды, когда уже всю рожь перевезли с поля и мы слонялись без дела, Зинка сказала:

– Хотите, я вам покажу одну тайну?

– Хотим, конечно, – обрадовался Ленька, большой любитель всяких тайн.

С того дня, когда мы возили снопы, Зинка стала относиться ко мне совсем по-новому. Она иногда даже подходила ко мне сама, и мы с ней разговаривали. Больше всего она любила слушать про город, в котором никогда не была. Мы садились где-нибудь в укромном уголке, и я рассказывала, какие в городе улицы, магазины, скверы и городской сад, в котором по вечерам играет музыка. Я рассказала ей, как однажды в город приехал цирк и мы с мамой ходили смотреть. Там был смешной и веселый клоун. Он выделывал такие штучки, что все покатывались со смеху. А потом он разбил стакан и, боясь, как бы ему не попало, съел все осколки. Это было так невероятно, что я испугалась и, прижавшись к маме, заплакала. Но клоун остался цел и невредим и прыгал как ни в чем не бывало.

Зинка слушала, широко раскрыв от удивления глаза. Я думала, что она мне не поверит, но она поверила. Зато когда я сказала, что дома в городе из кирпича, Зинка возмутилась:

– Рассказывай сказки! – сказала она. – Как это – из кирпича? Из кирпича только печи бывают.

Я начала доказывать и начертила дом прутиком на земле. Дом я нарисовала многоэтажный, со множеством окон на каждом этаже, точно как в нашей книжке с картинками. Дверь я сделала внизу, на первом этаже, потом, подумав, пририсовала по двери на каждый этаж.

Зинка, прищурившись, рассматривала рисунок. Потом вдруг, ткнув пальцем в дверь на верхнем этаже, сказала:

– А как же в нее попасть?

Я растерянно молчала.

Дело в том, что в городе, где мы жили, дома были хоть и каменные, но одноэтажные, и я сама не знала, как забираются люди на второй и третий этаж.

Подумав, я сказала:

– По лестнице.

– Ну и рисуй лестницу, чего же ты! – сердито сказала Зинка, которой хотелось представить себе все, как бывает на самом деле.

Я хорошо помнила, что на рисунке в нашей книжке не было никакой лестницы, и не знала, где и как ее рисовать. Выручил Ленька, который однажды ездил с отцом в Витебск, к врачу. Взглянув на мой дом, он сказал:

– Дверь только на первом этаже, а вверху нет! Там внутри дома лестница, по ней и подымаются.

– Вот видишь, – сказала я, – а ты пристала: рисуй да рисуй...

Зинка промолчала. Она, видимо, соображала, как это все получается. А чего тут соображать: внутри дома стоит длинная лестница с перекладинами, как у нас на сеновале, по ней и лазят...

Тогда мне показалось, что Зинка на меня обижается, и теперь, когда она предложила показать нам какую-то тайну, я очень обрадовалась.

Взглянув на нас с Ленькой своими быстрыми глазами, она сказала строго:

– Только никому ни слова! Ясно?

Мы молча кивнули.

– Айда.

Сначала мы зашли за сарай, который стоял поближе к роще, и я уже думала, что дальше не пойдем, но Зинка, оглянувшись по сторонам, углубилась в рощу. Я сразу вспомнила, что в тот день, когда спасали котенка, она тоже побежала в эту сторону.

Мы вышли на опушку, пересекли гречишное поле и снова подошли к роще, которая поворачивала сюда.

Освещенные солнцем, золотились березки. Узорчатые тени скользили по лицу и рукам. Зинка шла впереди, иногда оглядываясь на нас, и глаза ее казались таинственными и совсем зелеными. Неожиданно дорогу нам преградил ручеек.

Шагая вдоль ручья, мы пересекли рощу. Впереди показалась дорога. Зинка остановилась на краю рощи. Когда мы подошли, она, выглянув на дорогу, сказала шепотом:

– Кажись, никого?

– Никого, – отозвались мы с Ленькой, ничего не понимая.

Тогда Зинка махнула нам рукой и нырнула в самую гущу кустарника. Заслоняя лицо от веток, мы пробирались за ней. Выкарабкавшись из зарослей, мы увидели высокий деревянный крест, выкрашенный в голубую краску. Прямо под ним разливалось небольшое озерцо, в которое впадал веселый ручеек. От дороги к этому озерцу был свободный подход, и я удивилась: зачем нужно было царапать себе лицо и руки, пробираясь через кусты?

Крест был убран выгоревшими бумажными цветами, и на нем, как на иконе, висело белое вышитое полотенце. У подножья креста, прямо в воде, стояла деревянная бадейка. Вся заполненная прозрачной водой, она всосалась в песок и, казалось, росла прямо из земли.

– Вот, – сказала Зинка, показывая на бадейку. – Святой родник. Кто напьется – бросает монетку. А я их оттуда достаю, – хихикнула она.

И в самом деле, на дне бадейки поблескивало несколько медяков. Запустив туда руку, Зинка выудила медяки и вздохнула:

– Что-то последнее время мало бросают... Пейте, – предложила она нам.

Мы с Ленькой переглянулись.

– А... у нас нет денег, – сказал Ленька.

Зинка захохотала.

– Так пей, глупый теленок. Кто с тебя деньги требует? Знаешь, какая вода вкусная? Ключевая. Какая б жара ни была, а она все равно холодная.

Ленька зачерпнул ладошками воду и начал пить. Я тоже. Пройдясь по жаре, мы здорово захотели пить, а вода и в самом деле была вкусная, не то что в нашем старом прогнившем колодце.

Не успели мы как следует напиться, как на дороге что-то загудело. Выглянув, мы увидели легковую машину, похожую на черного пузатого жука. Машина остановилась как раз напротив тропинки, которая вела к святому роднику. Из нее вышли двое мужчин. Один высокий, молодой, в белой рубашке с закатанными выше локтя рукавами; второй поменьше ростом и постарше, в старой гимнастерке, – видно, шофер. У высокого через плечо на тонком ремешке болталась маленькая кожаная сумочка. Мы залегли в кустах и стали смотреть, что будет дальше.

– Вот, Федор Иванович, сколько ни езжу, а вкусней этой воды не встречал! – сказал высокий, обращаясь к шоферу.

Второй что-то ответил, но мы не расслышали.

Толкая меня локтем в бок, Зинка зашептала:

– Смотри, смотри, сейчас пить будут...

И в самом деле, приезжие, наклонясь над родничком, пили воду прямо из бадейки.

Зинка, сопя мне прямо в ухо, шептала!

– Как ты думаешь, бросят они что-нибудь или нет, а?

– Не знаю, – прошептала я.

– Дядьки, видать, богатые, – не унималась Зинка. – Эх, кабы полтинник отвалили!..

Мужчины, напившись, ополоснули в роднике руки, и высокий, смеясь, вытер их о висевшее на кресте полотенце.

Зинка только охнула. Когда они ушли, мы бросились к роднику. На дне бадейки было пусто.

– Вот тебе и на! Напились, вымылись, да еще и полотенцем вытерлись! возмущенно воскликнула Зинка. – Хоть бы пятак бросили!

– Хоть бы одну копеечку, – вторил Ленька.

Мы выбежали на дорогу посмотреть, куда поедут эти дядьки, но их уже и след простыл.

"ПАДАНКИ"

Дорогой Зинка рассказала, что у нее дома накоплено уже немало пятаков и гривенников из святого родника.

– Вот накоплю еще, тогда куплю себе букварь, тетрадки и ручку с пером...

– И резинку, – подсказала я.

– Можно и резинку, коли денег хватит, – согласилась Зинка. – Нынче в школу пойду, а то прошлый год мамка не пустила, говорит: "Нет снаряжения никакого, так нечего тебе там зря сидеть! Побудь дома годок, не перестарок еще..."

– А тебе сколько лет? – спросила я.

– Девять уже, – сказала Зинка.

– А мне скоро восемь. Я тоже в школу пойду, – сказала я не совсем уверенно. – Букварь у меня есть, мне бы только резинку...

– Купим! – уверенно сказала Зинка, подбрасывая на ладони медяки.

Когда мы вернулись на хутор, возле сараев стояла молотилка, похожая на товарный вагон, только поменьше. Рядом, дрожа всем железным телом, тарахтел старенький трактор.

От трактора к молотилке бежал широкий ремень. Женщины бросали в ящик снопы, отгребали солому. По желобку непрерывной струйкой сыпалось зерно. Зинкина мать, подававшая снопы, увидев дочку, сердито крикнула:

– Где тебя носит целыми днями? Есть тебе принесла, – кивнула она на лежащий в стороне узелок.

Развязав узелок, Зинка достала свежую ржаную лепешку, намазанную сверху толченой картошкой. Мы с Ленькой так и уставились на эту лепешку. Отломив половину, Зинка разделила ее на три части и протянула нам с Ленькой по куску. Остальное снова положила в узелок.

Лепешка была такая мягкая, с подрумяненной картофельной корочкой сверху, что нам не пришлось долго над нею трудиться.

– Как пирожное! – заявил Ленька, облизывая пальцы.

Зинкина мать, поглядывая на нас из-под надвинутого на глаза платка, с улыбкой сказала:

– Ешьте всю, я уже поела.

Мы доели вторую половину и вприпрыжку помчались домой. Зинка побежала с нами.

– Что это вы и глаз не кажете? – набросилась на нас бабушка. – Мать ушла в правление – счетоводу помогать, а я тут хоть разорвись одна!.. А ну, марш картошку копать!

Втроем мы быстро накопали корзину картошки, но это было не все. Бабушка сказала, что нужно пойти пригнать домой Буренку, а тут Лилька с рук не слазит.

Ленька заявил было, что мы сейчас пригоним, но я не согласилась: лучше мы понянчим Лилечку, а бабушка пусть идет за Буренкой сама.

– Нужна тебе эта Лилечка! – сердито сказал Ленька, когда бабушка ушла.

Я промолчала. Не признаваться же, да еще при Зинке, что я просто боюсь бодливой Буренки и готова делать что угодно, только бы с нею не связываться.

– Пошли в сад, – предложила я, беря Лилю на руки.

Лиле было невдомек, что она совсем лишняя в нашей компании. Она радостно смеялась, выставляя напоказ все свои четыре зуба. Последнее время она уже не ревела, как раньше, безо всякой причины. С ее румяного личика почти не сходила улыбка.

Перегнувшись через мое плечо, она вцепилась Леньке в ухо и с веселым визгом трясла его, как бы в наказание за то, что брат не хотел с нею играть.

Ленька вырвался и, сердито сопя, отошел подальше. Тогда Лиля ухватилась своими цапками-царапками за ветку яблони и тоже тряханула. Огромное яблоко ударило Леньку по макушке. Мы с Зинкой захохотали, а Ленька, сморщившись, потирал ушибленное место.

– Стойте! – заорал он вдруг.

Мы с Зинкой в недоумении уставились на него.

– Это что, паданки или нет? – сказал он, показывая на яблоки, которые натрясла Лиля.

– Конечно, паданки! – крикнула я обрадованно. – Угощайся, Зина!

Позабыв про шишку на голове, Ленька принялся уписывать сочные румяные яблоки. Мы с Зинкой тоже не отставали. Покончив с "паданками", двинулись дальше.

– А не угоститься ли нам вот с этой яблоньки? – сказал Ленька, останавливаясь возле дерева, усыпанного белыми, просвечивающимися насквозь яблоками.

Лиля с радостью принялась за дело, но яблоки, такие красивые и заманчивые с виду, оказались твердыми и кислыми.

– Паперовка. Не созрела еще, – сказала Зинка.

Когда мы вернулись домой, бабушка уже поджидала нас. Достав из печки миску печеных яблок, она поставила ее перед нами.

– Ешьте.

Мы взяли по яблоку и нехотя начали жевать.

– Ешьте, ешьте, – сказала бабушка, – не стесняйтесь.

Не без труда мы съели по одному яблоку.

– Не хочется что-то, – сказала я.

– В саду, наверно, наелись? – догадалась бабушка.

Мы молча переглянулись.

– Ну, признавайтесь, ели яблоки в саду? – допытывалась бабушка.

– Только паданки! – сказал за всех Ленька, глядя бабушке прямо в глаза. И это была сущая правда, потому что мы не сорвали сами ни одного яблочка.

НАС ФОТОГРАФИРУЮТ

Когда бабушка нас отпустила, мы снова помчались смотреть молотьбу. Там уже грузили на подводу мешки с зерном, а неподалеку возвышалась огромная скирда соломы. Женщины вилами относили солому от молотилки, а мужчины подавали наверх, где стоял здоровый, плечистый Федин отец и укладывал ее, подравнивая по краям.

Возле молотилки топтался какой-то незнакомый мужчина, босой, в домотканых заношенных штанах, которые он поминутно поддергивал на ходу.

– Ну так как, граждане колхозники, насчет молотилки? – заглядывал он в лицо то одному, то другому.

– И что ты, Лексей, топчешься тут без толку? Председателя ищи, сердито сказала ему Зинкина мать.

Отойдя от молотилки, мужчина поймал за рукав Колю и прицепился к нему:

– Скажи, Николай, кончите вы до ночи али нет?

– Да как тебе сказать... Может, и кончим, – неуверенно ответил Коля. Вон у бригадира спроси, – кивнул он наверх, на Фединого отца.

– А ну его! – отмахнулся мужчина. – У него допытаешься! А мне надо еще рожь подготовить, ежели молотилка будет.

– А ты бы наперед подготовил, а потом за молотилкой шел, – сказала Зинкина мать.

Кто-то из женщин озорно затянул:

Как в Зареченском колхозе

Все да жито погнило,

Председатель все голосит,

Что рабочих не было...

Вокруг засмеялись.

Мужчина плюнул с досады, махнул рукой и направился было в деревню, но тут же вернулся и закричал Фединому отцу:

– Я тебя спрашиваю, Степан, отмолотишься ты к ночи аль нет?

Степан, взглянув через плечо на сложенные у сараев снопы, спокойно сказал:

– Отмолотимся. Гони коней за молотилкой. Трактор, сам знаешь, через речку не потянет.

– От те и раз! – воскликнул мужчина. – Какие ж у меня кони? Вы бы мне подсобили по-соседски молотилку доставить, – попросил он срывающимся от волнения тенорком.

– А это уж как Егорыч решит, – сказал Степан.

В это время верхом на Громике подъехал мой отец.

– Вот, Егорыч, – бросился к нему мужчина. – Степан говорит, что к вечеру отмолотитесь. Молотилку бы мне привезти надо. Сам знаешь, не на чем у меня. Пара кляч и те заезжены до основания...

– У нас тоже лошади заезженные, – буркнул Коля.

Отец бросил на Колю быстрый взгляд и сказал:

– Ну что ж, Алексей Иванович, привезем как-нибудь тебе молотилку. Потом, глянув в худое, поросшее рыжеватой щетиной лицо мужчины, участливо спросил: – Что, туго?

– Не говори, Егорыч! – махнул рукой Алексей Иванович.

– Кто это? – спросила я у Зинки.

– Председатель зареченский, – сказала она. – Отец Павлика.

Я вытаращила глаза. Вот это новость! Павлик, оказывается, совсем не из нашего колхоза! То-то его не видно последнее время.

Я смотрела и сравнивала отца Павлика со своим.

Высокий, подтянутый, в защитных галифе и гимнастерке, мой отец и в самом деле был похож на председателя. Неважно, что это обмундирование мама шила сама. Я помню, как, pacстелив на полу отцовские рваные галифе, распоротые по швам, она выкраивала точно такие же новые. А потом шила на машинке, покусывая ногти и украдкой вытирая слезы, когда у нее ничего не получалось. Отец успокаивал ее и говорил, что все получится, только нужно терпение... На его богатырской фигуре гимнастерка сидела красиво и ладно. Рядом с ним отец Павлика казался совсем щупленьким и жалким.

Как бы угадав мои мысли, Зинка сказала:

– Жена у него померла позапрошлый год...

Я чуть не заплакала, так жалко мне стало и Павлика, и его отца.

– А что, они так вдвоем и живут? – спросила я.

– Еще девочка есть, Танька, сестра Павлика. Четыре года ей, – сказала Зинка.

– Ну, так я надеюсь на тебя, Егорыч, – сказал Алексей Иванович, подавая на прощание руку.

В это время из-за бани вынырнула та самая легковая машина, которую мы утром видели возле родника. Переваливаясь, как утка, она медленно поползла к сараям.

– Смотри-ка, те самые дядьки! – воскликнула Зинка.

К моему удивлению, вместе с ними из машины вылезла моя мама в своем нарядном батистовом платье.

– Вот, Саша, к нам в колхоз товарищ корреспондент из областной газеты. Я как раз в правлении была... Ну, прошлись с ним по колхозу, а потом... поехали сюда... – сказала она.

Отец нахмурился.

– Сивцов, – отрекомендовался приезжий, пожимая отцу руку.

– Кто, кто он такой? – допытывалась Зинка.

– Ты же слышала – Сивцов, – сказал Ленька.

– Да я не про фамилию. Твоя мать его как-то иначе назвала. Кор... кор... пойдет... – силилась она вспомнить непонятное слово.

В это время к нам подбежал запыхавшийся Федя.

– Фу ты, не успел! – сказал он, отдуваясь.

– Чего не успел? В самый раз, – успокоила его Зинка. – Вот только что подъехали, без тебя еще ничего не начинали...