Текст книги "Жатва"

Автор книги: Галина Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Буянов был озадачен и обижен. И хлесткая кличка «принц запечный», и осуждающий тон, которым говорили с ним Валентина и Василий, резнули его.

Крохотная колхозная партийная организация, о которой он два часа назад думал с некоторым снисхождением, оказалась с первых же шагов силой требовательной и подчиняющей. Валентина и Василий пробирали его, как мальчишку, и были правы при этом. Он был огорчен, обижен, рассержен, но в то же время сразу исчезла скука, томившая его.

Давно уже был разрешен последний вопрос, давно уже был написан протокол, а они все еще не могли разойтись. Они планировали будущее, советовались, друг с другом, критиковали друг друга и просто радовались тому, что партийная организация в колхозе «Первое мая» уже существует, что уже чувствуется ее направляющая и руководящая сила.

Их было только трое, трое коммунистов, и все они были обыкновенными людьми, со многими слабостями и недостатками, но от того, что все они стремились к одной высокой цели и шли к ней неуклонно, путями, указанными партией, шли, жестоко критикуя, исправляя и дополняя друг друга, они сами становились силой, имя которой – партия.

Несколько раз они собирались разойтись, но выплывал какой-нибудь новый вопрос, и они снова задерживались, снова говорили и не могли наговориться, как люди, давно стосковавшиеся друг о друге.

Валентина взглянула на часы:

– Батюшки! Двенадцать часов! Заговорились мы с вами! Домой же пора! Василий Кузьмич, давай протокол!

Он протянул ей протокол, но не отдал, а, машинально держась за край бумажного листа, снова заговорил:

– Погоди, Валентина Алексеевна! Вот еще какой разговор. Советовались мы относительно изыскания средств для покупки кормов, а про тресту и не переговорили. Тресты у нас много, хоть и мало сеяли, да лен в этом году рекордный уродился! И до сих пор треста не сдана. Я ее сознательно попридерживал. Если ее сдать не трестой, а волокном, и государству выгоднее, и колхоз тысячи может заработать. Вот я и думаю раздать ее по дворам колхозникам, пусть, каждый перерабатывает дома. Мы лен и раньше помалу сеяли, тресту перерабатывали по домам.

– Насчет тресты я и сама думала, Василий Кузьмич. Конечно, надо сдать ее в переработанном виде. Зачем же выпускать из рук колхозный капитал? Только перерабатывать ее надо не на дому, не по отдельности, а сообща.

– Сообща? Да что мы, льноводческий колхоз, что ли! Льна по плану сеем с гулькин нос! Ни машин, ничего у нас нет, а ты – сообща! Раздадим по домам, как всегда раздавали, – и вся недолга.

– Так делали всегда, а нынче надо сделать, как никогда! Или ты не понимаешь? Нынче надо по-особенному. Пусть на нашем лыюпункте ни агрегатов, ни машин нет, а все-таки нынче надо переработку организовать обязательно сообща. И не в сарае, не в бане, не на дворе, а в избе, и обязательно весело, и обязательно с песнями!

– С песнями? – усомнился Василий. – Песни петь – нетрудное дело. Одной Фроське только шепни, так она тебе на три села песни заведет. А где дом взять? Кто пустит к себе в дом этакую пылищу разводить?

– Отпросим старую избу у Тани-барыни, – предложил Буянов.

– Не даст.

– Она все сделает, что ей Фроська скажет, а с Фроськой можно сговориться.

– Все равно в избе печи развалены.

– Алексей с комсомольцами печь сложит. Долго ли им? Как ты не понимаешь, Василий Кузьмич, что это – очень важное мероприятие? Нужно сделать все, чтобы было весело, дружно, хорошо, чтобы у людей вернулся вкус к общей работе. Если сумеем организовать так, то сделаем большое дело, не сумеем – получится ерунда.

– Ладно, сделаем. Организуем. За печи я сам примусь.

Когда Василий шел домой, он размышлял о том, что Петрович не ошибся и прислал в колхоз подходящих людей.

Он думал, что коренной «первомаец», электрик и коммунист Буянов – золотой клад для колхоза, Валентина– коммунистка, агроном – со всех сторон подходящая и стоящая женщина. Колхозная партийная организация в ее настоящем составе казалась Василию боеспособной и сильной. Ночью перед сном он думал о словах Валентины и припоминал, каким он был в давние довоенные годы.

«И правда, я нынче не тот, что прежде. Упорства и сил в себе чувствую больше, а дышу тяжелей. И то верно, что засиживаюсь в правлении».

Василий начал действовать со свойственной ему рьяностью.

Еще не рассвело, когда он с фонариком в руках уже трусил верхом на лошаденке по заметенной снегом дороге.

«Погляжу своими глазами, что и как вчера сделали, к встречу людей с утра не на конном, а на поле. Пусть люди знают: как бы рано они не выехали, председатель уже в поле. Одна мысль об этом будет подгонять народ лучше всех приказов и выговоров».

Светлый круг от зажженного фонаря плыл, вздрагивал, выхватывал из темноты то коряжину, то могучую еловую ветку в тяжелой снежной шапке. За границами этого круга тьма сгущалась еще больше и стояла плотным, непроницаемым кольцом.

Василий осмотрел колхозную лесосеку. Посреди молоденьких сосенок лежали бревна, приготовленные к вывозке. Были они ровные, длинные, очищенные от сучков и веток. Василий спешился, снял рукавицу и провел ладонью по шероховатой поверхности. Поверхность была покрыта тонкой шелковистой пленочкой и показалась Василию теплой на ощупь. Не бревна видел Василий перед собой: в этот темный зимний утренний час в лесной снежной глуши видел он осенний ясный день, и горы зерна, и новенький, ладный и светлый ток посреди колхозных полей. Это был не простой ток, а электрифицированный, а рядом с ним – и новенькая сторожевая вышка, и сторожка, и инвентарный склад.

Там, у холма, где стоял плохонький навес, крытый соломой, мысленно воздвигал Василий свое любимое сооружение. Просторный, сложенный из свежих бревен, опутанный сетью проводов, стоял этот новый ток, окруженный добротными пристройками, и каждый проезжий проезжал мимо него, и каждый прохожий проходил мимо него, и все слышали, как гудят электрические моторы, и каждый мог видеть, как течет из-под молотилок стремительное зерно. Зерно было совсем не такое ленивое и медлительное, как при обычной молотьбе: оживленное электрической силой, быстро струилось оно, текло веселыми водоворотами, и подручные не успевали отгребать его от молотилок.

Оглаживая в темноте стройные бревна, Василий так ясно представил, эту картину, что зажмурил глаза!

«От сучков очистили плохо, – думал он. – И хворост с вечера не убрали. Теперь запорошило, убирать будет труднее, чем вчера».

С лесосеки он проехал на поле и здесь тоже обнаружил непорядки. Навоз сваливали небольшими рыхлыми кучами по краям поля, возле дороги. Оглядев поля, он подъехал к развилке дорог, спешился и привязал коня к сосне. По этой дороге колхозники должны были проезжать и в лес и в поле.

Выезд был назначен на восемь часов, а было уже начало девятого.

«Скоро проедут… – думал Василий. – Вот-вот должны показаться. Перехвачу их здесь».

Чуть пробивался рассвет, и поля голубовато светились меж черными перелесками. Молчали сосны. Было пустынно, сиротливо, тихо, и только поземкг мела и мела над сугробами. Безлюдье, одиночество, ожиданье давили Василия, как холодные снежные шапки давили и гнули мохнатые ветви сосен.

«Что ж они не едут?.. Скоро ли?..» – думал он.

Чтобы не замерзнуть, он ходил большими шагами от телеграфного столба, мимо кучи хвороста, сваленного у дороги и запорошенного снегом, до большой корявой сосны с двумя вершинами.

Он уже протоптал тропку по свежевыпавшему снегу, и шаги его все ускорялись: он нервничал.

«Валентина сказала, что я мало сделал. И верно, будь на моем месте Алексей Лукич, он сделал бы больше. И от людей я как будто даже дальше, чем в первые дни. Эх, где же тот Васька Бортников, у которого все в руках горело, или вовсе тебя не стало?»

Он выпрямился, сдвинул шапку на затылок, отогнул воротник полушубка, открыл все лицо морозному воздуху.

– Давай по-фронтовому, давай не унывай! Держись молодцом, тряхни стариной! – подбадривал он себя. – Я тебе не сдамся! – он пнул слежавшийся хворост. – Мы с тобой еще повоюем! – погрозился он сугробу, подступившему к самой дороге. – Я вас все равно дождусь! – обращался он к опаздывающим колхозникам. – Вы меня не минуете!

Желтый свет фонаря поочередно выхватывал из мутной голубизны столб, хворост, сосну. Василию уже надоело ходить, замыкая это узкое, однообразное кольцо. «Столб – хворост – сосна. Столб – хворост – сосна. Никого, чорт побери! Никого! Давно пора!.. Столб – хворост – сосна. Я как белка в колесе. Когда же они выедут, волынщики?!»

Наконец издали послышались заливчатые песни и на увал выбежала лошаденка. Правил Алексей, а в розвальнях сидели девчата.

«На полчаса опоздали!» – с досадой подумал Василий, но сдержал досаду, поднял фонарь и бодро окликнул:

– Стой! Кто едет?

Он не ругал их, а только посветил фонарем в глаза и показал часы.

– Половина девятого! Полчаса за вами! Это вы, невесты, хворост на лесосеке не убрали вчера? Глядите, буду замуж выдавать – гюжалуюсь женихам! Они у меня, скажу, неприберихи, с вечера до утра в избе сор берегут!

– Да мы ж, Василий Кузьмич, вчера поздно кончили!

– Мы думали, что вы нас похвалите, что первыми выезжаем, а вы к нам с укором.

– На полчаса опоздали и хотят, чтобы я их похвалил! Не выйдет, девчата! Завтра увижу на дороге в эту пору – в лес не пущу!

Розвальни скрылись за поворотом, все глуше слышались девичьи голоса. Как только розвальни отъехали, улыбка исчезла с лица Василия. Упрямо и сумрачно ходил он по протоптанной тропе, и в свете фонаря, все мелькали: столб – хворост – сосна.

Оттого что он ожидал колхозников здесь, на дороге, опоздание казалось особенно тягостным, недопустимым.

Когда уже рассвело, показались три подводы. Любава, Петр и Ксюша везли навоз в поле.

Снова он дождался их на перекрестке дорог и показал на часы.

– Что ж вы навоз неровно сваливаете и плохо уминаете? Этак возить – добро переводить.

Следующей проехала на лесосеку бригада Матвеевича.

– В такую пору, Матвеевич! – укорил его Василий. – Говорят, старики с курами встают, молодым спать не дают, а у нас наоборот! Алексей своих девок давно провез, а ты со своими бабами только-только раскачиваешься!

Матвеевич смутился:

– Да ведь идут одна по одной, никак их не дождешься!

– А вы и не ждите! Которая опоздала, пускай на лесосеку пешком топает.

За Матвеевичем потянулись люди по одному. Василий смотрел на часы и говорил:

– Что ж вы ныне в охвостьях ходите? Добрые колхозники давно на работе!

Некоторым он ничего не говорил, а молча провожал их глазами.

Когда медленный выход на работу закончился, Василий снова поехал на поле. Он был расстроен тягучим началом рабочего дня. Привычное состояние сдавленного недовольства снова овладевало им.

Мимо в розвальнях проехала Валентина. Она крикнула счастливым голосом:

– Дядя Вася, а мне только сейчас Андрей звонил! В район электрооборудование прислали. Можно получить электродвигатели. Нам подошлют с попутной машиной.

Розвальни скользнули и скрылись за поворотом. Свежий след полозьев блеснул на утреннем солнце.

От веселого и дружеского голоса Валентины, от того, что там, за десятками километров, маленький неутомимый Петрович не переставал думать и заботиться о колхозе, Василию стало легче. И еще раз он сделал усилие над собой и еще раз переломил себя.

«И что я нос повесил? Сегодня плохо, завтра будет хорошо! А ну, тряхнем стариной!»

Веселый, молодцеватый, в расстегнутом полушубке, оставив коня, он шел по полю, туда, где пожилые колхозницы сваливали навоз.

– Зазябли, молодухи? – весело крикнул он. – Которую обогреть? – Он скинул с себя полушубок, набросил его на плечи Любавы и взял у нее лопату.

– Давайте я с вами покидаю, бабоньки! – он быстро работал лопатой и приговаривал – Холодно, молодухи? Ничего, согреемся! Трудновато приходится? Ничего! Легче будет! Вот вырастим на этом поле добрый урожай – гулять будем, всех замуж повыдаю!

Он сам не ожидал, что его незамысловатые шутки так подействуют на людей. Все повеселели, и работа пошла живее.

– Что это ты такой нынче веселый? – спросила Любава.

– А поругали меня вчера на партийном собрании, вот я и повеселел!

– Стало быть, от ругани веселеешь?

– А ты как думала? Старый самовар тогда и блестит, когда его наждачкрм пошаркают. А хочешь, я и тебя повеселю?

– Это как же повеселишь? По своему способу? Ругать, что ли, надумал?

– Вот именно. Где же у тебя смекалка? Как будто бы ты умная баба, а это что? Штабеля рыхлы, не утрамбованы! Навоз же губите! Или невдомек поставить трам-бовалыцика? И еще: второй день навоз возишь, а не догадываешься сделать у ящика одну стенку выемной. Сразу легче будет выгружать. Петро! – крикнул он на все поле. – Эй! Петро! Поезжай на конный, сделай у ящиков доски выемные с одной стороны. Видишь, как? – он показал Петру, как надо сделать. – Давай одним духом. Дело пустяковое – в две минуты будет готово.

Потом он поехал на лесосеку, побалагурил с лесорубами и надоумил их сделать скат для бревен с другой стороны холма и возить их ближней дорогой.

– Да ведь по той дороге канава, – попробовал протестовать Матвеевич, которому досадно было, что сам он не додумался до этого.

– Канава осенью была, а теперь все позанесло, еще хворосту покидать, снегом выравнять – и полный порядок!

Василий доехал до канавы и помог ее выравнять. Он шутил и балагурил во время работы, а в уме бились тревожные мысли:

«Без интереса люди работают: до пустяков сами не могут додуматься. Это что же за работа!»

Когда в обеденный перерыв он вместе с колхозниками приехал на конный, он узнал, что выгрузка навоза после переделки коробов пошла быстрей и что по новой дороге леса вывезли за полдня столько же, сколько вчера за весь день. Люди были оживленней, чем обычно, с непривычной теплотой смотрели на него, а Василиса сказала ему:

– Ну вот, Василий Кузьмич, теперь ты сам на себя делаешься похож, а то мы уж думали, что незнакомого мужика выбрали в председатели. Выбрать выбрали, а кто такой, не знаем.

Несколько дней Алексей и Петр возились с починкой старой льнотрепальной машины, которую Василий купил в соседнем колхозе. Алексей, любитель всяческих машин, с наслаждением ковырялся в механизме, а Петр ввязался в это дело главным образом из-за Алексея.

Алексей с его неизменной ясностью и твердостью нрава притягивал озорного и беспокойного парня. Он казался Петру непонятным, даже загадочным, как существо иной породы.

– И что ты за человек, Алешка? Будто бы и мягкий, а попробуй подомни тебя! – говорил Петр, присев на корточки возле машины и закручивая ослабевшие гайки. – Будто бы ты и податливый, а попробуй своротить тебя с места! И спокойный ты какой-то, как дерево. Иной раз завидки берут на тебя. Был бы я девкой, ни на кого, кроме тебя, глядеть бы не стал. А иной раз зло разбирает: старик ты, что ли?

– Не в том дело, что старик, а в том дело, что у меня в голове все гайки накрепко прикручены, – улыбнулся Алексей.

– А у меня?

– У тебя, Петруня, все гайки хорошо прикручены, да десятой гаечки нехватает.

– Это какая еще «десятая гаечка»?

– А вот есть такая. Знаешь, бывает так: все части у машины в порядке, и передача работает, и шестерни привернуты, а нет одной маленькой, незаметной десятой гаечки, и от этого нет в машине полного хода.

Сложили печь, дом привели в порядок, поставили в нем скамьи, корзины, приготовили гребни и трепала для льна, привезли со склада и сложили в сенях тресту.

С первого взгляда могло показаться, что все делалось легко и как-то само собой, в действительности же это было организовано непрерывными хлопотами и стараниями Валентины.

Первый день работы на вновь организованном льно-пункте, задуманный Валентиной как день большого праздника, надо было тщательно подготовить и организовать. Она старалась вовлечь в эту подготовку как можно больше людей: ей хотелось, чтоб каждый чувствовал себя хозяином на новом льнопункте.

Алексей с Петром ремонтировали машину, Матвеевич делал скамьи, Яснев руководил ремонтом печей, Ксюша возила кирпич и глину для печей. Лена со школьниками мыла окна, украшала стены портретами и гирляндами. Несложное дело организации льнопункта потребовало от Валентины множества забот и усилий.

Теперь она почти не бывала одна: стоило ей показаться на улице, как кто-то замечал ее из окна и у кого-то оказывалась к ней срочная надобность.

То школьники бежали к ней показать новые плакаты, которые они раздобыли для льнопункта, то Матвеевич шел посоветоваться относительно высоты скамеек, то Ксюша останавливала ее, чтобы пожаловаться на плохую глину для печи. Валентина все время была в водовороте дел и людей.

– Ты, как клушка с цыплятами, – говорил ей Василий. – В одиночку не ходишь.

Все видели ее хлопоты, но никто не знал об их продуманности и рассчитанности и о тех волнениях, надеждах и страхах, которые были связаны с ними.

«Выйдет или не выйдет? – думала сна. – Тысячи, которые мы заработаем на обработке тресты, – это не главное. Главное – сумеем ли превратить маленькое в большое, будничное в праздничное? Если все выйдет, как задумано, то этот день будет большим днем в жизни колхоза; если нет, то мы заработаем необходимые нам деньги, и только!»

Когда Андрей при встречах и по телефону спрашивал ее о том, как идет партийная работа, она отвечала:

– Еще плохо. У меня такое чувство, что я еще не начала вплотную, что я еще не оправдала имени секретаря партийной организации. В колхозе дело немного лучше: поднялись дисциплина и настроение людей, но еще нет ощутимого перелома. Еще нет ничего такого, о чем я могла бы сказать: да, я это сделала! Как секретарь партийной организации, я этого добилась!

Василий не придавал работе на льнопункте того значения, которое придавала ей Валентина. Для Василия льнопункт был только способом заработать необходимые деньги. Он помогал Валентине энергично и охотно, но его одолевали сомнения.

– Поработают колхозники на нашем льнопункте два дня, а потом бросят. На необходимые дневные работы и то вразвалку идут, а на вечерние «сверхурочные» и вовсе не дозовешься. А постоянных людей поставить – негде взять, и так нехватает народа. То лесозаготовки, то навоз возить, то фермы чинить, то еще что-нибудь.

Когда льнопуикт был готов к открытию, Таня-барыня, зашедшая полюбопытствовать, всплеснула руками и сказала:

– Батюшки! Да зачем эти гирлянды, и портреты, и все это убранство! Враз же все запылится!

– Надо, чтоб люди вошли в красиво убранное помещение, – ответила Валентина.

Собираться на вновь организованный льнопункт стали после работы, в семь часов вечера.

Алексей пришел приодетый и немного торжественный, кудри его были тщательно причесаны на косой пробор, рубашка была свежевыутюженная. Его празднично-торжественный вид тронул Валентину:

«Все понимает!» – подумала она.

Пришли колхозные комсомольцы с веселой Татьяной во главе, пришла доброжелательная и отзывчивая на все новое Авдотья, явилась любопытная, общительная бабушка Василиса, пришел Матвеевич в качестве почетного представителя старшего поколения, пришел Петр с товарищами, пришли все званые, а за ними потянулись и незваные, заинтересованные необычайной затеей комсомольцев.

Разноглазая Фрося – отчаянная голова – появилась в яркой косынке и в новых сережках. Яркогубая, мелкокудрявая, она картинно остановилась в дверях, чтобы все могли вдоволь налюбоваться ее великолепием.

Глаза у нее были красивые и разные: один яркоголу-бой, другой яркожелтый, кошачий. Это обстоятельство ее нимало не беспокоило и не мешало ей считаться первой в деревне покорительницей сердец.

– То ли у вас поседки, то ли что? Почему раньше времени собрались, и на каком таком основании меня не скричали? Что за беспорядок?

– А чего тебя кричать, когда ты и так придешь?

По плану, намеченному Василием и Валентиной, Алексей вначале должен был сказать речь от имени комсомольцев.

Он встал у стола и долго старательно приглаживал ладонями кудри.

Все смотрели на него. Валентина заволновалась:

«То ли ты скажешь? Что же ты молчишь? – мысленно обращалась она к брату. – Хватит тебе оглаживаться-то! Смешно уж! Начинай!»

Наконец Алексей придал волосам вид, необходимый, по его мнению, оратору, выступающему с ответственной речью.

– Товарищи! – заговорил он. – Нам необходимо поднять колхоз до его прежней красоты. Нам необходимо укрепить и оздоровить скот, нам необходимо хорошо унавозить поле, нам необходимо хорошо подготовиться к весне. Для этого нужны дополнительные суммы. Обещали нам ссуду от государства, но не к лицу нам сидеть сложа руки, дожидаясь помощи. Мы, комсомольцы, дали правлению колхоза слово, что мы достанем для колхоза минимум тридцать тысяч рублей к первому января. По нашим расчетам, мы сможем достать эти деньги, если хорошо переработаем тресту и сдадим ее не трестой, а льноволокном высокого качества. В колхозе накопилось много недоделок, а людей у нас мало. Поэтому мы решили заняться переработкой тресты вечерами, после работы. Тот, кто хочет поднять наш колхоз, пускай сам, по доброй воле, остается с нами и записывается в наши звенья по своему желанию. На этом я кончаю, товарищи, свое выступление. Разбивайтесь по звеньям и начинаем работу!

Комната сразу наполнилась шумом.

– Фрося, иди в наше звено, с тобой веселее! – звала Валентина.

– А я хочу к Алешеньке: Алеша, вы веселых принимаете, или у вас тут одни сознательные?

– Мы всех принимаем, кто работу любит.

– Давай тащи тресту из чулана.

Шуршали вороха тресты. Пыль поднималась в воздухе. Комната наполнилась сладковатым запахом льна.

Алексей засучил рукава и встал к машине. Первые порции шуршащей тресты пошли по конвейеру от сортировки к подавальщику, оттуда к машине, и первый пучок сероватого шелковистого льноволокна торжественно лег на стол. Петр высоко поднял его:

– Глядите! Вот наш первый сверхплановый рубль!

– Дай я его на стенку повешу! – Татьяна обвила пучком еловую гирлянду. – Пусть тут и останется как память этому дню.

Шли оживленные разговоры:

– Наш колхоз раньше с почетом жил и опять будет с почетом жить!

– Помните, бывало, приедем в Угрень на совещание, так по одним коням видно, что первомайцы едут. Вороные, холеные, как лебеди! Мы, бывало, едем, а кругом завидуют!

– Зачем ты, Фрося, новый платок надела? – попеняла хозяйственная Авдотья. – Запылишь!

– Один запылю, другой куплю! Я для нашего первого комсомольского звена да для нашего золотого бригадира Алешеньки не только что платка, а и себя не пожалею!

– Значит, мы с тобой, Василиса Власовна, тоже в комсомол определились? – шутил Петр Матвеевич.

– А чем мы не комсомольцы? Это только так говорят, что старики от старого режима, а я полагаю, что мы, старики, есть самые коренные колхозники! – словоохотливо отвечала бабушка Василиса.

Ее радовали привычная работа, большое дружное общество, внимание молодежи. Ее сухие руки ловкими движениями сортировали тонкие, ломкие стебли.

– Молодежь-то нынче балованая! Вам что ни дай, – обратилась она к комсомольцам, – все мало, да все не в диво! Вон Фрося в новом платке пришла на работу. Один, говорит, запылю, другой куплю. А я вам, милые мои ребята, расскажу про себя, – она окинула всех взглядом и, довольная общим вниманием, уселась поудобней и продолжала – Купили мне, милые вы мои ребятки, вот такую телушечку! – она подняла пучок тресты на метр от пола. – А она росла, росла да тогда коровой и стала. – Лицо Василисы изобразило радостное удивление, как будто превращение телушки в корову было редким и приятным событием. – Был у меня платок головной, я его постирала, да и повесила сушить на тягло. А тогда корова его и сжевала! А-а-а! – Василиса зажмурилась и закачалась, как от боли. – Я как глянула да как в голос ударилась!

Ведь разъединый платок у меня, и тот корова сжевала! Уж не знаю, поверите ли вы мне, волосы на себе_ рвала. Тогда ко мне приходит свекор и говорит: «Ты чего плачешь?» А мне совестно сказать, что у меня корова платок сжевала. Боюсь, заругает меня свекор недотепой. Я тогда примолчалась. А он опять приступает: «Да скажи, чего ревешь?» – «Да у меня корова платок сжевала». – «Так это ты по платку ревешь? Да поедем в Угрень на базар, тогда и купим!» Уж я так обрадовалась, что и сказать нельзя. Так что ж вы думаете, милые мои ребятки? – Василиса отставила тресту, обвела всех негодующим взором, словно приглашала всех негодовать и удивляться вместе с собой. – Ведь не купила мне свекруха платок и его настро-полила не куплять! Так и ходила я в изжеванном платке, стыдобушка моя!

Василиса смолкла и остановившимся, прозрачным взглядом смотрела вперед, словно видела перед собой не бревенчатую стену дома, а далекое прошлое.

В комнате стало тихо, слышались только шелест тресты да шум машины.

– Да-а… – раздумчиво протянул Матвеевич. – Нынче с осени в школу собирается мой внучек и ревмя ревет: калош на валенки ему мать не купила. Я ему говорю: «А ты накрути онучи да надень лапоточки, вот и ладно будет!» Сказал – да не обрадовался. Всей семьей на меня вскинулись: что, мол, ты внука позоришь! А я до сорока лет калоши не нашивал, а сапоги «в приглядку» носил. Бывало, пойдешь в церковь, сам босиком идешь, а сапоги за спиной несешь. Дойдешь до церкви, обуешься, простоишь службу, пофорсишь, а как вышел – опять сапоги за плечо. Так-то вот!

Все выше росли горы отсортированной тресты. Бабушка Василиса взялась чесать лен и сидела окруженная, как облаком, серовато-белыми скользкими пышными прядями.

Эти пряди ложились на стол, мелькали в воздухе; казалось, вся комната и все люди оплетены их нежной и легкой вязью.

Авдотья подняла голову, поправила платок и запела:

 
Уж я сеяла, сеяла ленок,
Уж я сеяла, приговаривала,
Чоботами приколачивала…
 

Пела она тонким, слабым, но очень чистым и верным голосом.

 
Ты удайся, удайся, ленок! —
тоненько мечтала она вслух.
Ты удайся, наш белый лен…—
 

властным, резковатым голосом, приказывая и требуя, подхватила Любава.

 
Лен, наш лен,
Белый лен.
 

Поплыли десятки голосов над пушистыми холмами тресты, кудели, льна.

За кипой тресты Фроська льнула к Петру и под звуки песни тихо и лукаво шептала:

– Кудряшки-то у тебя русые, как лен, беленькие!

– Ой, Фроська! – негромко и добродушно сказал Петр. – Грозились ребята прибить тебя прошлой зимой.

– А за дело и грозились! Не гуляй с четырьмя! – резонно объяснила Фроська.

– Ты гляди, как бы тебе и в этом году не досталось! Она не ответила, засмеялась, наклонилась к нему и, вступая в песню, пропела в самое лицо:

 
Бе-е-лый лен.
 

А Авдотья уже вела песню дальше:

 
Я трепала, трепала ленок,
Я трепала, приговаривала.
 

В облаках пыли мелькали льняные пряди, розовели разгоряченные лица, а песня, и тягучая и веселая, все лилась, то опускаясь, то поднимаясь, качалась, как качели. И казалось, что вместе с ней качаются шелковистые пряди, плывут улыбки, взгляды, взлетают быстрые руки.

В комнату один за другим входили люди. Они подсаживались работать, подтягивали песню. Слышались отдельные голоса:

– Давно бы нам этак…

«Получилось! Вышло! – радостно думала Валентина. – Сколько народу набилось! Почти все пришли! Вот уж не думала, что даже Маланья заявится! Андрейка сейчас волнуется за меня. Выйду, добегу до правления, позвоню ему: «Получилось! Вышло лучше, чем ожидала!»

Из противоположного угла комнаты на Валентину ласково смотрел Василий.

До этого часа все ее разговоры о веселой работе и о песнях на льнопункте казались ему несерьезными, «женскими».

Теперь он видел одну сквозную и упрямую линию во всем поведении Валентины – от ее вмешательства в разговор с Матвеевичем на гидростанции до разговора на партийном собрании о «председательских улыбках» и до этого вечера на льнопункте. «Мы с ней, как два ведра на одном коромысле, или как два колеса у двуколки: одно без другого не поедет, а вместе – хоть на тысячу километров»…

Он подошел к Валентине и ласково положил ей на плечо горячую тяжелую ладонь.

Во взгляде его были благодарность, признание. Не прежним грубовато-властным тоном, не по-обычному мягко, он сказал ей:

– Хорошо, что надоумила ты нас, Валентина Алексеевна. Будто кислороду вдохнули… И, однако, с полтысячи сегодня сделаем.

Валентина подняла глаза:

– Больше тысячи, Василий Кузьмич, сделаем! Ты послушай, как люди говорят: «мы», «нам», «у нас». Эти слова нам дороже тысяч!