Текст книги "Жатва"
Автор книги: Галина Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)
– Покормила ли вас жена? Перекусили ли с дороги?
– Яишенка сейчас поспеет. Молочка топленого не хотите ли? – заволновалась Авдотья.
– Молока выпью, а яичницу не надо. Тороплюсь. Я к тебе проездом, товарищ председатель. Заходил я на конный двор, кони такие, что это является позором для всего района. У двух коней мною лично обнаружены потертости. Это безобразие нужно ликвидировать. Да… Момент с лесозаготовками у тебя тоже обстоит плохо. Должно работать семь подвод, а работает только пять. За это ты тоже будешь отвечать перед районным руководством. Лично я доложу об этом моменте товарищу Бабаеву… Да…
Василий молчал. Он знал, что если начнет говорить, то сорвется и наговорит лишнего. Травницкий прошелся по комнате и остановился перед Василием. Молодцевато откинув плечи, он испытующе смотрел на Василия узкими глазками, словно примеривался к нему. Потом, видимо, решив, что председатель захолустного колхоза не стоит размышлений, Травницкий отвернулся, прошелся по комнате прежней начальственной, небрежной поступью и сказал более милостиво:
– На овцеферме у тебя дело обстоит лучше. Даже имеются некоторые достижения. Цигейские барашки у тебя хороши. Я там выбрал двух ягнят для детского дома, одного хочу для себя купить.
И смысл его слов и высокомерный, надутый вид Травницкого взбесили Василия.
«Колхозных ягнят ему отгружай! – думал Василий. – Видали мы таких! Обтянул себе зад кожей и думает, что он здесь царь и бог. А ну, я тебя еще раз попытаю, голубчика, что ты есть за человек».
Шевеля ноздрями и улыбаясь ощеристой, бешеной улыбкой, значение которой поняла одна сразу оробевшая Авдотья, Василий сказал:
– Троих ягняток, значит, цигейской породы? По вашему выбору? В один момент… А гусей не хотите? Гуси у нас жирные, отгульные. Не прихватите ли парочку?
– Ну, что же, не откажусь и от гусей… – сказал Травницкий, и его узкие глазки из-вд низкого лба взглянули благосклонней.
– Сейчас… Один момент… Сейчас… – говорил Василий, силясь оттянуть надвигавшуюся вспышку и в то же время чувствуя, что она неизбежна.
– А скажите вы мне, товарищ Травницкий, это что же, из-за ягнят вы за мной по всему селу послов рассылали? Или еще какая была у вас надобность до меня?
Травницкий остолбенел от удивления:
– А что ты за барин за такой, что тебя побеспокоить нельзя?
– Я тебе не барин. Я председатель колхоза! – загрохотал Василий, сорвавшись и уже наслаждаясь своей яростью. – Ягнятки ему понравились! Я тебе таких ягнят с гусятами покажу, что ты мой колхоз за версту будешь обходить! Чтобы твоего здесь духу не было!
Василий настежь распахнул дверь и вышвырнул во двор доху Травницкого.
В комнату ворвались клубы пара. За перегородкой плакала маленькая Дуняшка. Но Василий слышал все сквозь густой гул: шумело у него в голове. Мелькнуло испуганное, осевшее, как перестоявшееся тесто, лицо Травницкого, и уже откуда-то со двора донесся его неожиданно пискливый и срывающийся голос:
– Я этого так не оставлю!
Когда пришла Валентина, Василий сидел за столом в рубахе, расстегнутой на груди, и жадно пил капустный рассол.
– Где же приезжий? – спросила Валентина.
– Уехал.
– Кто приезжал?
– Так, хлюст один…
Он был не расположен к разговору, и Валентина ушла.
Вечером Валентина лежала на печке. Лена, сидя за столом, готовилась к урокам, а Василиса укладывалась спать на полатях.
В комнату вошел Алексей. Его меховая шапка и барашковый воротник были покрыты ледяной коркой с налипшими снежинками.
Заснежилась и слепилась прядь волос на лбу. Влажное от снега лицо горело румянцем, светились белки глаз.
Валентина свесила голову с печки.
– Пришел? – сказала она сердито и обиженно. – Чурка! Осиновая чурка с глазами.
Лену удивило такое приветствие, но Алексей не удивился, а засмеялся.
– Хохочет! – возмутилась Валентина.
Она спрыгнула с печки, сунула ноги в валенки, подошла к брату и сердито дернула его за оттаявший влажный чуб:
– Бараний лоб! Садись есть кашу!
В валенках, в пуховом платке, мягкая, ловкая, она удивительно напоминала кошку. Что-то кошачье было и в ее лице – большеглазом, круглом, с широкими скулами, с маленьким ртом и решительным подбородком.
– Вы знаете, откуда явился сейчас этот упрямец? Из вечерней школы сельской молодежи, а школа за пять километров! Весь год я ему писала, сегодня два часа я его уговаривала: поедем, противный, несговорчивый человек, со мной в Угрень! Живи у меня и учись. Квартира там у нас большая, одних диванов три штуки! Ох, и зла я на тебя! – сердито обратилась она к брату.
– Почему вы не хотите ехать? – спросила Лена.
– С чего это я поеду, – как будто даже обиделся он, – что я, больной или негодящий, чтобы жить за спиной у родичей!
– Вот поговорите с ним! Долблю, долблю, долблю – никакого толка. Совершенно неспособен ничего понимать. Измучилась я с ним… у-у! Баран деревянный.
Она принялась молотить маленькими кулаками по спине брата. Он вздохнул, положил ложку, сидел очень спокойно и улыбался довольной, добродушной улыбкой, пережидая, пока она кончит.
– Улыбается! Все руки обмолотила, а ему хоть бы что. Ничем его не проймешь! – она внезапно изменила тон, обняла Алешу и прижалась щекой к его щеке. – Братушка! Поедем в Угрень!
Он поужинал, сел против Лены и разложил свои учебники на противоположном конце стола.
Она видела его гладкий и выпуклый лоб, сведенные у переносья крылья красивых бровей, опущенные ресницы.
Он шевелил губами от усердия и, забывшись, шептал: «Синус альфа плюс косинус бета…» Его старательность невольно передавалась ей. Ей веселей было работать оттого, что они макали перья в одну чернильницу и раскладывали свои книги так, чтобы не помешать друг другу.
Иногда они встречались глазами, и тогда Алексей молча улыбался Лене.
Валентина смотрела на них с печки.
– Вот и оставайтесь у нас жить, Лена! – сказала она. – Вдвоем вам веселее будет заниматься!
– И правда! – сразу оживился Алексей. – Зачем вам жить у Полюхи? Завтра я перенесу ваши вещи, и делу конец.
– Кровать в горнице можно к печке придвинуть, – добавила Василиса.
А Лена уже чувствовала себя дома. Окончив заниматься, она легла рядом с Валентиной и прижалась щекой к ее теплому плечу. Несмотря на то, что Валентина была немногим старше Лены, меньше ростом и тоньше, Лене сна казалась взрослой, сильной и по-матерински доброй.
«Если бы Валя не уезжала, мне бы здесь было совсем хорошо…» – думала она, засыпая.
Валентина приехала в Угрень раньше Андрея и одна Еошла в пустую квартиру.
– Вот, наконец, я дома… дома… дома… – Она ходила из комнаты в комнату и повторяла это удивительное слово – «дома».
Впервые за много лет Валентина по-настоящему почувствовала себя дома.
До войны она жила «холостяцкой жизнью», потому что училась в Москве, в Сельскохозяйственной академии, а Андрей работал в районе.
Потом пришла война и раскидала их по разным фронтам. После войны Валентина вернулась в академию, а Андрей опять уехал в район, и снова они жили врозь. Наконец академия окончена, получено назначение в Угрен-ский район, и она приехала домой навсегда. «Домой навсегда» – эти слова означали для нее абсолютное счастье.
Больше не будет разлуки и отъездов, можно будет проснуться утром и увидеть его лицо рядом, можно будет видеть его ежедневно.
Она засмеялась, села на первый попавшийся стул и вслух сказала себе:
– Вот я и дома. Дома!.. Наш с Андрейкой дом.
Потом она надела новый передник с оборочками и принялась хозяйничать.
Надо, чтобы к его приезду комната была нарядной я ужин был на столе. Она постелила на стол белую скатерть, накрыла тумбочки вышитыми белыми салфетками, повесила новый шелковый абажур на лампу.
Она еще не закончила приготовлений, когда он стремительно вбежал в квартиру, не запахнув за собой двери, не снимая пальто и шапки, бросился к ней и притянул ее к себе.
– Подожди, я вымоюсь… руки… пыльные же руки… – Она вырывала у него руки, а он целовал ее испачканные ладони, лицо, волосы.
– Андрейка… сумасшедший… Дай же мне помыться. Дай хоть снять фартук…
Она с трудом вырвалась от него, заперла распахнутую дверь, заставила его снять пальто.
– Сядь спокойно! – уговаривала она. – Ты с дороги, ты устал, замерз, проголодался. Я приготовила ужин…
– Валенька! К чорту ужин!.. Соскучился же! Когда, наконец, ей удалось усадить его за стол, все уже остыло. Она снова стала разогревать ужин, а Андрей ходил за ней по пятам.
Они уселись за стол, и Валентина сказала:
– Ну, вот мы и дома, Андрейка! Какое счастье, что уже больше никуда не надо уезжать друг от друга!
На его лице мгновенно появилось выражение растерянности и страдания, а Валентина, не заметив этого, продолжала:
– Нет, ты только представь, утром я открываю глаза – и ты здесь. Здесь! И так каждый день! – она засмеялась, а он положил обратно кусок мяса.
– Тебе не нравится моя стряпня?
– Нет… нравится.
Ему стало больно смотреть на эти белые салфетки, так старательно разостланные ею, на этот новенький фартук и этот абажур.
– Валя…
– Да?..
Но он не мог ей сказать сейчас, не мог огорчать сразу.
Надо было подготовить ее, чтобы она все поняла и не опечалилась слишком сильно.
Он стал рассказывать о районных делах. Она слушала, забравшись с ногами на кресло.
Рассказывая, он увлекся, как всегда. Он вскакивал с места, мимикой, жестами, интонациями изображая тех, о ком говорил, перебивал себя взрывами смеха, новыми внезапно пришедшими на память эпизодами.
Она любовалась его милой и каждый раз заново пленявшей ее способностью увлекаться людьми и делами.
Когда они наговорились, Андрей подошел к жене и обнял ее за плечи:
– Сейчас, Валенька, я должен огорчить тебя. Слушай меня внимательно. И пойми, как ты всегда меня понимаешь…
Она насторожилась.
Ему трудно было говорить, слова получались официальными, сухими.
– Валенька… Как я уже рассказал тебе, у нас все еще неблагополучно с партийными кадрами. Мы мобилизуем коммунистов в районном центре и посылаем на места Ты знаешь, это—общее наше положение… – он остановился, погладил ее плечи, крепко притянул к себе. – Твой родной Первомайский колхоз у нас самый трудный. Так вот… В этом колхозе есть два коммуниста. Чтобы была партийная организация, нужен третий… и еще… И еще в этом слабом сельсовете по штату полагается агроном… У нас нет ни одного агронома, которого мы могли бы послать… Это одно… Второе… Здесь, в Угрене, все штатные места агрономов заняты…
Он умолк.
Она поняла его, но мысль о том, что, едва дождавшись, он сам отрывает ее от себя и опять гонит за многие километры, показалась такой нелепой и чудовищной, что она сказала с недоумением:
– Ты?.. Ты хочешь Отправить меня туда?..
– Валенька, пойми, иначе нельзя. Ты коммунистка, ты агроном, ты родилась и выросла в тех местах – все говорит за то, чтобы направить тебя туда. Против этого только одно – только то, что ты моя жена. Но ведь если бы ты не была моей женой, я послал бы тебя туда. Как же я могу поступить иначе сейчас? Если я поступлю иначе, значит, я лишу себя внутреннего права посылать куда бы то ни было других людей. Пойми, – иначе нам нельзя! Нельзя же снять с работы в Угрене человека, который работает здесь много лет, и послать его в Первомайский, а тебя назначить на его место только потому, что ты моя жена. Пойми это!
Она подняла побледневшее, сразу осунувшееся лицо и сказала:
– Значит, опять ехать? Значит, опять жить без тебя? Значит, этого ничего не будет?.. – она обвела глазами комнату. – Я так радовалась всему этому… Л так счастлива была…
Тут случилось нечто совсем неожиданное для Андрея. Его Валька, з твердость которой он так верил, сдернула с тумбочки белую салфетку, вышитую васильками, посмотрела на нее, уткнулась в нее лицом и безутешно, неудержимо заплакала.
Слезы жены, впервые увиденные, ошеломили Андрея. Жестокостью показалось ему то, что после многих лет «бездомной» жизни он снова отрывал ее от себя, снова лишал простого человеческого счастья жизни вдвоем. Он не в силах был видеть, как она плакала, уткнув лицо в эту салфетку, недавно тщательно отутюженную ее руками.
Напряжением воли он подавил волнение, вызванное слезами жены.
«Ничего трагического не случилось, – говорил он себе. – Ведь все же хорошо, и мы нервничаем попусту. Валя будет жить в тридцати километрах от меня. Машина в нашем распоряжении, мы будем видеться каждую неделю, мы будем работать вместе. Мы счастливы и будем счастливы. И из-за чего тут мучиться и из-за чего устраивать трагедии?»
Он подошел к жене и стал молча гладить ее плечи и руки Она ждала, что он скажет: «Оставайся, не уезжай!»– но он молчал. Она сама должна была понять все и успокоиться. Она взглянула на него и увидела ласковые, спокойные глаза и подчеркнуто-плотно сжатые губы. Она поняла, что не дождется от него ни утешения, ни уступок. Он хотел, чтобы она была «на высоте», и молча, твердо ждал, пока она возьмет себя в руки. Она знала его непреклонность, порой доходившую до жестокости, и любила ее так же, как любила все в нем.
Ока перестала плакать и прижалась щекой к его шее.
– Боже мой, Андрейка, как это похоже на тебя!.. – сказала она тихо и тоскливо. – Ждать жену семь лет, дождаться и в тот же самый день прогнать ее куда-то к чорту на кулички! Как это похоже на тебя!..
Она вздохнула и улыбнулась.
– Когда я должна ехать?
Он не мог сказать ей, что ехать надо скоро.
– Валенька! Ты съездишь сперва на денек, посмотришь сама, увидишь, какая отсрочка возможна.
В ней проснулось желание соперничества с ним, которое он часто вызывал в ней. Захотелось быть не слабее его, такой же твердой и все подчиняющей делу, захотелось и подзадорить его и превзойти его.
– Я уже была там и видела, – сказала она вызывающе. – Если хочешь знать мое мнение, то туда необходимо ехать завтра.
Он растерялся и испугался.
– Ну нет… не завтра! Почему же завтра?.. Нет, нет! Побудешь дома неделю-другую, не надо завтра!
Она знала, что никто, кроме нее, никогда не увидит его волевого, упрямого лица растерянным, просящим, испуганным, и поэтому была счастлива на миг увидеть его таким:
– Любишь меня все-таки?..
– Ну, а как же, глупая ты! Я никуда не пущу тебя завтра, это уже выше человеческих сил.
Он уснул раньше ее. Она лежала рядом с ним и думала. За то, что он отправлял ее в район, она любила его еще сильнее, чем прежде. Она думала, что не случайно в районе его, единственного из секретарей, тепло и уважительно звали по отчеству «Петрович», так, как зовут стариков, словно утверждая этим его старшинство над другими, его зрелость и силу.
«Ты, ты, ты, только ты…»– касаясь щекой руки мужа, мысленно повторяла она, повторяла не для того, чтобы лишний раз укрепить себя в своем выборе, но потому, что повторять это было счастьем.
Она бесконечно дорожила неразрывной близостью с человеком, на которого ей хотелось походить во всем, который был именно таким, каким должен быть в ее представлении настоящий человек и настоящий мужчина.
Когда семь лет назад подруги и родные расспрашивали ее, за что она полюбила Андрея, она не могла объяснить.
– Он красив? – спрашивали ее.
– Ах, да нет же!.. – отвечала она с досадой.
– Он умен, талантлив?
Ей хотелось сказать, что он талантлив, но она не могла объяснить, в чем его талант.
Его талантливость проявлялась в его жадности к жизни. Он с увлечением делал все: работал, руководил людьми, любил, дружил, читал книги, смеялся и сердился, думал и претворял мысли в действие. Это была настоящая жадность к действию, к активному и властному вторжению в жизнь.
Его ладонь раскрылась и снова сжалась во сне. Валентина плотнее прильнула к ней щекой:
– Только ты…
Он проснулся. Ему было достаточно вздремнуть пятнадцать минут, чтобы запастись свежестью и бодростью на целые сутки. Он чувствовал ее щеку у своей ладони и по-своему понял ее движение.
– Валенька, ты не спишь? Ты только что приехала и скоро опять уедешь, а я заснул, как чурбан!
Она не мешала ему понять ее по-своему: он был рядом с ней, и все, что исходило от него, было счастьем.
6. Жалейка
Валентина поднялась на холм и присела передохнуть на кучу валежника. Ее беличья шубка до пояса была залеплена снежными хлопьями. Она с утра путешествовала по сугробным полям – собирала oбразцы почв для анализа. Лямки мешка, набитого смерзшимися комьями земли, резали плечи сквозь мех шубки.
Усевшись на валежник, она сняла мешок и пошевелила плечами.
День был теплый и волглый. Подернутое облачной пеленой солнце низко катилось над лесами. Леса подступали черным полукольцом. С запада на восток расстилались поля.
Тишина и неподвижность царили вокруг, и только тонкая хворостинка, одиноко торчавшая посреди сугроба, чуть вздрагивала. Щемящий душу простор безропотно и покорно стлался под ноги оцепеневшими волнами синеватых сугробов. Откуда-то издалека доносился странный, прерывистый и протяжный звук. Ветер ли высвистывал однообразную песню, вода ли в далеком роднике пробивала ледяную корку и чуть слышно журчала меж деревьями?
Этот тонкий звук и вздрагивающая хворостинка были одинаково сиротливыми и жалостными.
Протягивая голые ветви и терпеливо ожидая чего-то, стояли темные кусты.
Валентина смотрела на них. «Давно ли я проезжала здесь и думала о том, чтобы заставить вас зацвести ярко, пышно, так, как вы не цвели никогда… – мысленно сказала она им. – Что же я сумею сделать с вами? Как вы жили? Как вы будете жить?»
Вся земля, которую видела Валентина с холма, была ее землей – землей сельсовета, где она работала агрономом.
Поля лежали, как страницы огромной непрочитанной книги. Каждый клочок этих полей имел свою историю, имел свое прошлое, настоящее и будущее, и Валентина должна была знать любой из них «в трех временах и в трех измерениях», как говорил профессор почвоведения. Она приехала два дня назад и в течение этих дней изучала земельные документы. Севообороты были нарушены, история полей не велась. Для того чтобы узнать, что, когда и на каком поле сеяли, какие вывозили удобрения, надо было спрашивать председателя, бригадиров, и нередко выяснялось, что рожь сеяли по овсу, что запущенные, заросшие молодым лесом клевера сами по себе росли на одном месте много лет.
– Почему не распахивали клеверище? – спрашивала она.
– Да ведь тяжело пахать, все равно что целину. Не уколупнешь никак, – отвечали ей, – сперва из-за этого не запахали, а потом березняк пророс…
Для того чтобы привести землю в порядок, надо было вместе с землеустроителем заново разработать планы севооборотов, надо было заново заводить историю полей, надо было заново изучать состав почв и вырабатывать рецептуру удобрений.
Сложность предстоящей работы пугала Валентину. Она казалась себе маленькой, заплутавшейся в полях, затонувшей в сугробах.
«Хозяйство» мое немалое, – думала она, – и каждый гектар я должна знать, как знают хозяйки каждую полку в своей кладовой. Справлюсь ли? Не опозорюсь ли? Комсомольцы, молодежь, колхозный актив – вот моя надежда. Оторвусь от них – затеряюсь в снегу, как эта хворостинка в сугробе. И не дело вот так, как сегодня, одной ходить по полям, ковырять землю. Это я только для начала, а там надо все построить иначе… Что это опять поет так жалостно, так печально? Где оно поет?»
Валентина стала спускаться с холма. Село начиналось недалеко с средины холма, и первой у дороги стояла маленькая школа.
Чем ближе Валентина подходила к школе, тем яснее становились непонятные звуки. Вскоре они утратили всякую загадочность, и стало очевидно, что кто-то очень неумело, но с завидной настойчивостью извлекает звуки из инструмента, похожего на дудку.
Когда Валентина поравнялась со школой, загадка окончательно разъяснилась: на крыльце сидел внучонок Матвеевича, по прозвищу Славка-головастик, и старательно дул в самодельную дудку, которую за жалостные звуки в селе прозвали «жалейкой». Необношенный тулупчик, опоясанный шарфом, стоял на Славке торчком, большая Славкина голова была наклонена набок, одно ухо меховой шапки задралось кверху. Это задранное меховое ухо придавало Славке сходство с лопоухим насторожившимся щенком. Славка дудел так самозабвенно, что не заметил Валентину.
Ты жалей меня, жалейка моя…—
старательно выводил он и тут же с азартом начинал сначала:
Ты жалей меня…
Очевидно, за пределы этой фразы Славкины музыкальные таланты не распространялись.
– Это ты из меня всю душу вымотал, будь ты неладен, Славка! – жалобно сказала ему Валентина. – Иду полем, слышу: скрипит и скрипит что-то, а что – не могу понять. Замучилась, право!..
Славка вынул изо рта дудку, качнул задраннным ухом и сиплым деловым голосом сказал:
– Мне дедушка Мефодий жалейку подарил…
– Вижу, что подарил, было бы вам обоим неладно!
Валентина взяла у Лены тетради для записей, и вместе они пошли на гидростанцию посмотреть, что там делается, и узнать, будет ли вечером свет. Славка увязался за ними.
Электростанция была близко.
Новый электрик Михаил Буянов, заменивший Тошу Бузыкина, появился в колхозе несколько дней назад. Колхозники хорошо помнили веснушчатого, верткого, неказистого парнишку Мишку Буянова и удивлялись его перевоплощению. Теперь это был стройный, «подбористый» парень, одетый в брюки-галифе и суконную куртку невиданного в районе фасона. Куртка эта плотно обхватывала талию, клешила книзу и была оторочена по краям непонятным коричневым мехом. Всеведущая Фроська сообщила, что куртка эта называется «венгеркой». На голове у электрика была папаха из такого же непонятного меха. Бледное, слегка веснушчатое лицо электрика выражало горечь и высокомерие. Рядом с ним ходила его жена, простенькая, курносенькая и, по мнению колхозных девчат, совсем ему не подходящая. Они ходили всюду вдвоем и, когда видели покосившуюся кузницу или дырявую крышу на птицеферме, то обменивались понимающими, горько-презрительными взглядами, словно хотели сказать друг другу: «И куда это нас занесла нелегкая?»
Разговоры у электрика были интересные и пересыпанные книжными словами. Проезжим шоферам он рассказывал о том, как повышается тоннокилометраж при хорошей трассе, на ферме говорил о «таблицах рационов» и автоматических поилках. На колхозную молодежь новый электрик произвел большое впечатление, но старики отнеслись к нему недоверчиво, и Матвеевич ворчал:
– Приехали две пустомели на колхозные хлеба…
Недоверие к приезжим возросло после того, как в колхозе погас свет и гидростанция встала на долгосрочный ремонт. Отставной электрик Тоша Бузыкин ходил по деревне, таинственно и зловеще сощурясь, подергивал жидкой боро-денкой и всем своим видом говорил: «То ли еще будет…»
Отсутствие света по вечерам угнетало Валентину и Лену, и они решили узнать, в чем дело.
Когда Лена и Валентина подошли к гидростанции, они увидели на крыше Тошу, сидевшего верхом на шпиле. Тоша красил шпиль голубой краской, бороденка у него тоже была вымазана в голубой цвет, а по крыше ручьями текли голубые подтеки.
Новый электрик в своей «венгерке», наброшенной на одно плечо, прыгал возле крыльца, грозил Тоше кулаком и кричал:
– Я тебя просил или нет крышу красить, козлиная твоя борода? Я тебе, как человеку, велел шпиль выгоду – бить? Ты чего мне всю крышу исполосатил? Слезай к чортовой бабушке!
Он попрыгал, поругался и ушел на гидростанцию. Тоша с горестным видом стал соскабливать с крыши пятна. Валентина и Лена посмотрели на него и пошли вслед за Буяновым. Едва переступив порог, они услышали короткий окрик электрика:
– Остерегайтесь!..
Под ногами зияла яма. Пол был разобран, темная вода шумела и урчала в глубине. На полу, с другой стороны ямы, лежали темные и проржавевшие чгсти механизмов, а электрик лежал между ними и, свесив голову под пол, кричал кому-то:
– Протирай лучше! Не жалей, говорю, рук!
Все вокруг было сдвинуто с места, разворочено и разбросано.
Маланья, протиравшая в углу оконное стекло, увидела испуг в глазах вошедших и злорадно улыбнулась.
– Как видно, свет будет нескоро, – сказала Лена.
– Где уж там, – отозвалась Маланья. – Светопреставление учинили!
Из подпола вынырнула курносенькая жена электрика, одетая в лыжные штаны, посмотрела на вошедших, не поздоровавшись, сказала:
– Механизмы находятся в до невозможности запушенном состоянии! – взяла тряпку и нырнула обратно в яму.
– Остерегайтесь! – опять крикнул электрик. В дверях стоял Василий.
– Ого! – сказал он не то одобрительно, не то недоверчиво и пошел по узкой дощечке, перекинутой через дыру в полу. Лена и Валентина прошли за ним. В дверь сунулся Славка, но на него цыкнули, и он уселся на крыльце, откуда через минуту понеслась скрипучая песня:
Ты жалейка, жалейка моя…
Василий с уважением потрогал части разбросанных механизмов. Буянов напильником подтачивал грани у шестеренки и говорил:
– Если приедет понимающий человек в колхоз, – куда ему кинуть первый взгляд? Что ему лучше всего с одного взгляда покажет колхозное нутро? Ясно, гидростанция! Если гидростанция запущена и разрушена, значит, дальше и глядеть незачем.
– А здешний народ этого не понимает, – вынырнув из подпола, сказала курносенькая. – Нынче прошу у бухгалтера бумаги для отчетности, а он не дает.
– Несознательность… – презрительно отозвался Буянов.
Ясно было, что эти двое чувствуют себя главными людьми в колхозе. Василий с интересом и особой уважительностью разговаривал с Буяновым о турбине и генераторе. Валентина и Лена уселись на скамейку, слушали их разговор под негромкое урчанье воды в яме.
Валентина была молчалива, потому что не вполне ясны еще были планы ее работы, Лена же, обрадованная присутствием новой подруги, была оживленнее и говорливей, чем обычно.
– Через несколько дней услышим Москву! – говорила она. – А мы-то ворчали на то, что свет погас! Я готова целый месяц сидеть без света, лишь бы слушать Москву.
Дверь распахнулась, Буянов крикнул: «Остере-гайсь!» – и на пороге вырос Матвеевич. Весь заснеженный, краснолицый и бородатый, как рождественский дед, он стоял на пороге, загораживая дверь своей могучей фигурой.
– Ты здесь, Василий Кузьмич? Я к тебе зашел.
– Ага, – сказал Василий.
Мягко ступая большими белыми валенками, он подошел поближе к Матвеевичу и остановился против него с другой стороны ямы. В окно видны были чернью пики елей и за ними низкое, багровое, расплывчатое от тумана пятно солнца. В свете этого солнца туго перепоясанный полушубок Василия казался огнисто-рыжим. Матвеевич неторопливо вытер усы и бороду большим малиновым платком и сказал как бы между прочим:
– Завернул я к тебе сообщить, что не поспели мы вывезти бревна с колхозной лесосеки.
Слова были простые, произнес их Матвеевич очень спокойно, и нарочито медлительны были движения его больших красных рук. Тем непонятнее показалась Валентине настороженность, которая сразу появилась на лице Василия. Он вобрал голову в плечи и подступил к самому краю ямы:
– Как же это «не поспели»? Приказ председателя не выполнили, а ты, бригадир, сообщаешь мне об этом, будто так и быть должно? Где ж дисциплина в колхозе?
Матвеевич аккуратно спрятал платок в карман и, упорно глядя куда-то в окно, с прежней спокойной неторопливостью коротко произнес:
– Нынче не поспели и завтра опять же не поспеем…
– И завтра поспеем и нынче должны поспеть, – сказал Василий, ставя ногу в большом белом валенке на доску, перекинутую через яму, – и тебе, бригадиру, сейчас не зa председателем надо бегать, а снаряжать подводы на лесосеку! Не теряй времени, Петр Матвеевич, давай на конный!
По резкому тону Василия, по рассчитанности коротких фраз и медлительных жестов Матвеевича Валентина видела, что разговор этот не случаен и что в каждом слове есть какая-то непонятная ей подоплека.
Матвеевич не тронулся с места.
– Это куда же на ночь глядя плутать по лесосекам! – попрежнему глядя в окно, негромко сказал он и вдруг, сорвавшись со своего спокойствия, повернулся к Василию и заговорил укоризненно:
– Лесозаготовки, удобрение, навоз – это дело необходимое и безотлагательное. А в этом в твоем строительстве, прости старика за прямое слово, нет ни расчета, ни сообразности. Едва-едва с необходимыми делами управляемся, а ты, – со строительством.
Как только речь зашла о строительстве, лицо Василия окаменело, и Валентина поняла: вот она в чем «подоплека» разговора!
Валентина не ошиблась. Несколько дней назад на правлении утверждали разработанный Василием план строительных работ. План сильно сократили и утвердили после долгих споров, во время которых Василий главного своего противника, Бузыкина, выгнал с правления как нетрезвого, а Матвеевича назвал «отсталым элементом».
И для Василия и для Матвеевича сегодняшний разговор о вывозке строительного леса с колхозной лесосеки был прямым продолжением недавних споров на заседании правления.
– У нас для коней кормов нехватает, а мы тока да фермы будем отстраивать, – продолжал Матвеевич. – Оно и получится как раз по пословице: «На брюхе-то шелк, а в брюхе-то щелк!»
– «Шелк»! – передразнил его Василий. – Про шелка ли тут разговор? Говорят, для колхозного села гидростанция все равно, что сердце, а для колхозного поля ток – сердце! Сердце нивам нашим! А ты «шелк»! А осень придет– опять будем молотить под открытым небом да под старыми дырами?
– До осени, почитай, год сроку. Можно и ток строить и фермы обновлять – все можно, если с разумом. А у нас что получается? В однодневье и на лесоучасток езжай, и удобрение вози, и стройматериал с колхозной лесосеки вози. Ночь ли, день ли, ты на это на глядишь! Приспичило тебе – вынь да положь! Будто до осени и срока нет, кроме нынешнего дня!
– А какой срок до осени? Когда и завозить стройматериалы, как не сейчас? Сейчас морозов нет, а того и гляди грянут! Сейчас мы на ближнем лесоучастке работаем, с той недели на три месяца переведут на дальний, еще больше работы будет и людям и коням. Сейчас не поднажмем, а дальше еще трудней будет. А там, глядишь, распутье, а там, глядишь, посевная. Сейчас надо возить. На этой неделе положено по нашему плану подвезти бревна для будущего тока. Не сбивай плана, Петр Матвеевич. Не теряй времени!
– На ночь глядя я людей в лес не погоню. Чай, люди не волки – ночами по лесосекам рыскать.
– А кто виноват, что затянули до ночи! В восемь часов утра надо было в лес выехать, а выехали в десять. Это дисциплина?
– Так на станцию же ездили за удобрением.
– А удобрение надо было на салазках вывозить, ребятишки да бабы перевезли бы за два дня. Такое было мое распоряжение. Вы самовольничали, не послушались, а теперь говорите: «Не успели». Давай не задерживайся. До лесосеки доберетесь засветло, а обратно и с фонарями доедете – невелико лихо.
Валентина взглянула на усталое лицо и седую бороду Матвеевича, представила себе сумерки в сугробной, мертвой тишине полей, отчетливо вспомнила одинокую хворостинку, сиротливо трепетавшую под напев далекой жалейки, и так остро пожалела Матвеевича и тех, кому предстояло ехать в ночном безлюдье, что неожиданно для самой себя сказала:
