Текст книги "Жатва"

Автор книги: Галина Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

2. Пересадка

Мартовским утром между Василием и Авдотьей произошла одна из тех шутливых и веселых ссор, которые случались нередко.

За завтраком Авдотье стало нехорошо, и она прилегла на кровать, Василий сел рядом с ней.

– Ничего, Вася, – говорила Авдотья. – Уже отпустило, прошло со мной, – на ее побледневшее лицо возвращался румянец.

– Это у тебя от меду. Второй раз за тобой замечаю: как поешь меду, так тебя мутит.

– Характерный будет сынок, – улыбнулась Авдотья, – того ему не надо, этого он не принимает… Если сынок родится, Кузьмой назовем, а если дочка? По цветку есть имя – Маргарита, или по ягоде тоже можно назвать – Викторией.

– Клюквой… – глуповато и самодовольно улыбаясь, прогудел Василий; его волновали мысли о ребенке, и он пытался за напускной грубостью спрятать волнение.

– Дурной ты какой! – рассердилась Авдотья. – Он ещё махонький, он еще не родился, а ты над ним насмехаешься. Осердилась я на тебя. Уходи отсюдова! – она повернулась к нему спиной.

– Дуняшка!

– Сказано тебе, осердилась я на тебя!

– И что ты у меня за жена получилась! – вздохнул Василий. – Не знаешь, с какого боку к тебе подступиться!

Авдотья повернула к нему смеющееся раскрасневшееся лицо:

– А ты походи, походи округ меня! Округ невесты не хаживал, округ жены теперь походи!

В дверь постучали, на пороге показалась небольшая квадратная фигура, и голос Андрея весело произнес:

– Я тут лишний, кажется?

Авдотья торопливо соскочила с постели, а Василии смутился от того, что Андрей застал его дома, а не в правлении.

– Мы тебе всегда рады, Андрей Петрович! – сказал. он и начал оправдываться. – Только что с Дуняшкой домой пришли, только успели позавтракать. У нас уж такой обычай: встанем в пять и уйдем по хозяйству, а в десять у нас перерыв на завтрак. Раздевайся, садись с нами!

Андрей не слушал Василия. С любопытством и удовольствием он оглядывал комнату. Здесь не было того идеального порядка, который Андрей застал, попав сюда впервые в феврале прошлого года, но стало уютнее, домовитее. Он ничего не сказал Василию и Авдотье, но взглянул на них с такой добродушной, насмешливой и всепонимающей улыбкой, что оба они покраснели.

– Завтракать не буду, а если ты готов, пошли по хозяйству. Я сегодня к вам на весь день, до вечера. На той неделе в райкоме будет слушаться отчет Валентины о вашей партийной организации. Хочу перед этим посмотреть на все и вместе с вами подумать… Не знаешь, где Валентина?

– Уехала в Буденновский. Часа через три должна быть.

– Жаль, что не застал ее. Ну что ж… Пошли…

Василий уже привык к дотошности и въедливости Андрея, вникавшего в каждую мелочь колхозной жизни, но впервые видел его таким сосредоточенным. В сером зимнем пальто, делавшим его еще шире и приземистее, Андрей кубарем катался по всему колхозу, и походка его была такой скорой, что длинноногий Василий едва поспевал за ним.

Андрей осмотрел фермы, склады, электростанцию, побывал на лесоучастках – везде был порядок, и Василий ждал похвал и одобрений, а секретарь становился все молчаливей и озабоченней.

«Что ему опять не так? – уже с легкой досадой на него думал Василий. – Когда худо было в колхозе, ходил со мной по хозяйству веселый, разговорчивый, а нынче– ходит, будто меня и нет рядом. Глядит на овраги. Чего он на них уставился? Чего увидел? Рукой повел, словно сказал что-то про себя! Опять покатился! Ух ты, как поддал пару! Не поспеешь за ним! И все молчит. Иной раз и не пойму я его, что за человек?»

Обойдя все хозяйство, Андрей пришел в правление, поздоровался с Валентиной, которая только что вернулась из соседнего колхоза, и попросил у Валентины и Василия на днях намеченный ими производственный план на 1948 год. Он долго сидел над бумагами, не обращая внимания на шум и разговоры в соседней комнате, тер маленькой ладонью выпуклый лоб, записывал что-то в блокнот.

Он отложил план незадолго до начала открытого партийного собрания, когда коммунисты уже начали собираться в правлении.

– Ну, как на твой взгляд наш план? – спросил Василий, гордившийся своим произведением, над которым посидел не один день.

– На партийной организации обсуждали?

– Не успели еще, – ответила Валентина.

– Оно и видно.

Он умолк и стал разыскивать у себя в кармане спички и портсигар.

Спички ломались, он долго возился с ними и, наконец, закурил, попрежнему не прерывая молчания, не обращая внимания на выжидательные взгляды окружающих.

– Почему оно и видно? – нетерпеливо спросила его Валентина.

Он пустил несколько колец дыма и только тогда ответил, обрубив фразу:

– Беспартийный план у вас получился…

– Как это беспартийный?

– А так. Куда ведет? На что ориентирует? Какие ставит узловые вопросы?

Андрей не смотрел ни на жену, ни на Василия. Взгляд его шел как бы сквозь людей, и казалось, он не замечает ни их огорчения, ни их волнения. Жесткие складки удлинили губы. У Василия на миг возникло раздражение. Иногда он чувствовал в Андрее какую-то «таранящую», слишком стремительную и прямолинейную силу.

«Что опять надо этому человеку? Люди хорошо поработали, добились успеха, доброго урожая. Грех ли похвалить людей за это?»

А секретарь, не замечая его недовольства и огорчения, повернулся к нему:

– Ты помнишь, Василий Кузьмич, наш первый разговор? Ты мне тогда сказал: «Если поможешь, то с первого урожая выбьемся из отстающих, со второго – поднимемся до хорошего, с третьего – выйдем в передовые». Мы тебе помогли людьми, машинами, семенами, денежной ссудой. Ты тоже свое слово сдержал – колхоз выбился из отстающих. Сейчас есть все возможности для того, чтобы двигать в хорошие и в передовые.

– Двигать в передовые, – усмехнувшись, повторил Василий. – Это легко сказать. Конечно, мы и сами на это целимся, да ведь не одной тропой итти от плохого до хорошего и дальше, от хорошего до передового! Это ж не железная дорога от Угреня до города, от города до Москвы. Это все равно, что с железной дороги разом пересесть на самолет! Пересадка нужна!

– Вот именно, – подтвердил Андрей. – Вот в этом вашем плане я и не вижу твоих пересадочных узловых станций. Ну, что это?! – он небрежно и сердито потряс листы планов. – «Вывезти столько-то тонн удобрений к такому-то сроку», «Прояровизировать столько-то тонн зерна…» Это все хорошо и нужно, но ведь это же все и в прошлом году было.

– В прошлом году ты, Андрей Петрович, хвалил наш план! – сказал Буянов. – И даже сам его составлял вместе с нами.

– Это, брат, большая разница! В прошлом году у вас были три узловые задачи: организовать крепкие бригады, ввести севооборот, повысить мощность гидростанции. Вы это все сделали. А нынче что ж? Повторенье старого? Где здесь, – он сноса потряс листами планов, – где и в чем здесь основа для дальнейшего роста и гарантия дальнейшего движения? Где «пересадочные станции», если говорить твоими словами, Василий Кузьмич? Где такие узлы, о которых можно сказать; когда мы осуществим это, хозяйство поднимется на новую ступень! В плане нет целеустремленности, нет партийности.

– Это только наметка плана, – с досадой сказала Валентина. – Он еще не обсужден ни на партийном, ни на общем собрании.

– Зачем же давать такие выхолощенные наметки?

Валентина сердилась на мужа. Они не виделись около двух недель, потому что оба были очень заняты, а теперь при встрече он вместо того, чтобы поговорить с ней наедине и указать недостатки плана, беспощадно ругал ее творение при всех.

«Так недолго и авторитет секретаря партийной организации подорвать, – думала она. – Не мог поговорить» со мной об этом дома!..»

Но Андрей не собирался поддерживать ее авторитет таким «семейным» способом и еще решительнее продолжал при общем молчании собравшихся:

– Орех без зерна, мина без взрывателя – вот что такое ваши наметки!

Этот маленький, но обуреваемый большими планамичеловек принес с собой тревогу в партийную организацию первомайцев. До его приезда все казалось хорошо и спокойно, а теперь возникли недовольство и неудовлетворенность. Он не замечал ни обиды жены, ни сумрачных лиц колхозников. Валентина знала в нем эту способность: наметив впереди цель, итти к ней, не считаясь ни с какими побочными обстоятельствами. Он встал и начал быстро ходить по комнате, маленький, сердитый, похожий на взъерошенного воробья.

«Учить ты можешь. Учить – это всякий сумеет, – с досадой и обидой думал про него Буянов. – А вот так ли ты сам-то работаешь по району?» Он решил задать секретарю ехидный вопрос:

– Вот, Андрей Петрович, ты все твердишь нам: «Узлы, новая ступень, пересадка». Интересовался бы я знать… Вот у нас был отстающий колхоз, а у тебя отстающий район. Где же у тебя по району эти самые узлы и пересадки, которых ты от нас Хочешь? Или, на твой взгляд, это только для нас обязательно, а для всего района в этом нужды нет?

Андрей остановился, посмотрел на невинное лицо Буянов а, понял скрытое ехидство его вопроса и повеселел.

– Нет. Это и для меня обязательно, Михаил Осипович.

– А что же это за узлы и за пересадочные станции районного масштаба в районных планах?

– Есть такой узел. Есть такая станция… Смешенное выражение мечтательности и твердости появилось на лице секретаря. Он молча подошел к окну. Все притихли, заинтересованные его словами и наступившей за ними паузой.

– Это наша новая МТС, – негромко закончил Андрей.

Слова его разочаровали первомайцев.

«Новая МТС. Что же здесь такого? – подумал Буянов. – Ну, построили эту МТС. Прохарченко строил да строительный отдел райисполкома. Петрович помогал, конечно. Однако не с чего так говорить, словно в районе обнаружили золотой клад»

Андрей уловил общее разочарование, но не смутился им:

– Об этом мы скоро будем разговаривать на партактиве. Скоро всем станет ясно, почему я говорю о новой МТС, как о новой ступени б жизни всего района. Сейчас договорим о вашем колхозе. Прежде всего основное – о росте партийной организации.

– У нас два новых коммуниста: Яснев и Сережа, – сказала Валентина.

– Немного, но это понятно. Прошлый год был годом выявления и изучения людей. Теперь наступило время серьезной работы по подготовке в партию ваших передовиков. – В такт коротким, рубленым фразам Андрей рассекал воздух ребром маленькой ладони. – Ваши комсомолки – Татьяна Грибова и Ксюша Большакова, ваши бригадиры – Любовь Трофимовна Большакова и Авдотья Тихоновна Бортникова…

Авдотья показалась в дверях как раз в ту минуту, когда Андрей назвал ее имя. Все засмеялись, она смутилась: «Не плохим ли словом меня поминали?»

– Легка на помине, Авдотья Тихоновна! – улыбнулся Андрей. – Что же вы гостьей в двери встали? Хозяйкой входите!

Она поняла, что говорили о ней хорошо, успокоилась, вошла, уселась в уголке, чинно сложила на коленях руки и осмотрела всех ласковым и улыбчивым взглядом. Она не впервые присутствовала на открытом партийном собрании и дорожила той новой, еще непривычной, но уже необходимой связью, которая появилась между ней и лучшими людьми колхоза. Сначала она не полностью осознавала значение этой связи и воспринимала ее не мудрствуя, с обычной своей чистосердечной непосредственностью. Она видела, что люди, которые больше других нравились ей, звали ее в свой круг, и, отзывчивая на все хорошее, с радостью шла на их зов. Постепенно мысль о вступлении в партию становилась все отчетливее. Встречаясь на совещаниях в городе и в Угрене с умными, деловыми и привлекавшими ее женщинами, она обычно думала: «Наверное, партийная женщина» – и почти никогда не ошибалась. Часто ее самое принимали за коммунистку, и каждый раз ей было неприятно отрицать это, словно она невольно разочаровывала людей.

Когда Валентина впервые заговорила с ней о партии, она не удивилась, а задумчиво сказала;

– Я сама об этом думаю… Боюсь только, что политического развития у меня нехватит.

– Готовиться будем, заниматься. Не одна ты, – и Любава, и Яснев, и Сережа-сержант, и Татьяна с Ксюшей – все вместе будем заниматься.

– Так вот, – продолжал Андрей, выждав, когда она усядется, – вернемся к разговору о вашем хозяйственном плане сорок восьмого года. В прошлом году главным было создание партийной организации, а затем такие общие для всего колхоза вопросы, как организация крепких бригад, введение севооборота. Сейчас пришло время по-разному подходить к каждой отрасли хозяйства. Для каждой нужно найти свой основной узел. Для зернового хозяйства надо создать центр, вокруг которого и росла бы всякая колхозная агротехника. Вам нужна своя хорошо оборудованная хата-лаборатория. Для животноводства необходимы строительство новых ферм и налаженное водоснабжение. Правильно предусмотрены в вашем плане также вывод стад в лагери на Горелое урочище и создание кормовой бригады. Это верно! А что касается овощного хозяйства, то пора переходить к поливным участкам. Нынче шел я мимо оврагов – в них вода держится до июня, а по дну речонка протекает – рукав от реки Полянки. Есть все возможности для устройства пруда.

Недовольство и обида, с которыми вначале слушали Андрея, сменились интересом к его словам. В комнату вошли колхозники, и Андрей весело оборвал самого себя:

– Ого! Да вас тут сила, товарищи! И все старые знакомые!

Он поздоровался со всеми и для каждого нашел шутку или доброе слово:

– Что ж, Ксюша, с осени на курсы?

Ксюша покраснела:

– Не забыли, Андрей Петрович?

– Как мог забыть? Не забыл, не забыл! Секретарю райкома по штату не положено забывать! Осенью поедете на годичные курсы.

Ксюша тревожно оглянулась на Сережу. Андрей поймал этот взгляд и засмеялся:

– И это предусмотрено и согласовано с правлением! Вместе поедете. А вам, Пимен Иванович, надо зайти в райздрав насчет путевки в санаторий. Чтоб к посевной вы были в полной форме!

Василий чувствовал, как исчезает раздражение и как секретарь райкома снова покоряет его:

«Иной раз ду. маешь, он сквозь людей смотрит, движется, как танк, все готов подмять, лишь бы дойти, а копнись в нем поглубже, он каждого держит в памяти и, доведись беда, каждому поможет, как и мне помогал. А что он насчет плана говорил, то хоть и крепко сказано, но все в дело».

Комната уже была полна людей. Шли оживленные разговоры, слышались смех, шутки.

– Вот откуда пойдет начало новому году, – тихо сказал Валентине Василий. – Прошлому году веду я счет с того первого партийного собрания, когда мы втроем собрались. Еще ты меня ругала за то, что я разучился улыбаться…

Она поняла его настроение и ответила тоже тихо:

– А ты меня обозвал «жалейкой»… Давно-то как это было!

– Подросли! – улыбнулся Василий, погладил несуществующие завитки на щеках и подбородке и пробасил на всю комнату: – Что ж, товарищи, начинаем собрание…

После партийного собрания и отчета Валентины на бюро райкома четко определились новые задачи перво-майцев. Замедлившееся было течение колхозной жизни вновь приобрело быстроту и бурность.

– Строительство задумано у нас большое. Кто строить будет? – сказал Буянов Василию на другой день после собрания.

– А ты и будешь, Михаил Осипович, – твердо ответил Василий.

Буянов подскочил на стуле:

– Да ты в своем разуме, Василий Кузьмич?

– В своем, Михаил Осипович, – с непреклонным спокойствием ответил Василий. – Нанять со стороны инженера мы не можем, да и не к чему. Справимся своими силами – с помощью района. Ты человек энергичный, способный, технически грамотный, вот и возглавишь строительство.

– Да ты это серьезно или насмех?

– Я это серьезно. С электростанцией у тебя все налажено. Мы тебя на полгода освободим от всякой другой работы. Мы тебя командируем в кировский колхоз «Красный Октябрь», у них там большущее строительство – и все своими силами. Поучишься. Мы попросим прикрепить к тебе районного инженера в качестве шефа. Литература тебе нужна? Обеспечим. Чертежные инструменты нужны? Купим. Калька нужна? Достанем. Чертежный стол нужен? Сделаем!

– Что, я тебе ко всякой дыре затычка? Не буду я тебе строителем! – кипятился Буянов.

– Будешь, – с непоколебимым спокойствием закончил разговор Василий.

Через несколько недель в колхозе появился свой собственный «строительный отдел». В особой комнате за чертежным столом воссел Михаил Буянов, окруженный рейсшинами, угольниками, рейсфедерами, рулонами ватмана и чертежами ферм, водонапорных башен, сельских клубов, больниц и яслей.

Он усиленно нажимал на Василия, требуя строительных материалов, рабочих, тягла.

Каждое свое требование он начинал с обиженного и укоризненного вопроса:

– Ты меня начальником строительного отдела сажал? Сажал! Что же, я зря буду сидеть? Когда мне «будет кирпич и листовое железо? Торопись поворачиваться, Василий Кузьмич! Строительный сезон приближается!

И Василий торопился поворачиваться. Немало хлопот доставило ему Горелое урочище. Василию удалось, наконец, заключить договор, по которому облюбованные земли отводились колхозу во временное пользование на десять лет, а колхоз обязывался провести мелиоративные работы и осушить близлежащие болота. В память того, что первую мысль о Горелом урочище подал Алеша, урочище звали в колхозе Алешиным холмом. В плане, который землеустроители приложили к договору, холм у реки так и обозначили: «Алешин холм». С легкой руки первомайцев и землеустроителей это название стало узаконенным. На Горелом урочище тоже надо было ввести севооборот и наладить строительство. Туда была направлена специальная бригада, а по воскресеньям на Алешин холм ездили всем колхозом вместе со школьниками, стариками и старухами – на «воскресник». Работали охотно и весело. Полновесный трудодень и дополнительная оплата за перевыполнение планов изменили отношение к работе даже таких всем известных лодырей, как Полюха, Маланья, Ксенофонтовна.

Нередко в правление заходили старики и старухи, уже много лет не работавшие в колхозе, и просили Василия: «Дай подработать». И дела хватало всем.

По вечерам в красном уголке и в правлении было тесно: различные кружки – самодеятельные, агрономические, политические – не могли разместиться и спорили из-за помещения.

Даже Лена, которая после Алешиной смерти замкнулась в себе, снова оказалась втянутой в общий круговорот.

Валентине долго не удавалось вывести Лену из ее замкнутости и оцепенения.

– Не тревожь меня, – отвечала Лена на все попытки Валентины. – Мне с моими ребятишками хорошо, а с комсомольцами, с молодежью мне трудно.

– Ты слишком ушла в себя. Нельзя так. Ну, если тебе трудно с молодежью, приходи к нам, к взрослым. Вот мы, коммунисты, и те, кто готовятся в партию, собираемся, читаем Ленина, Сталина, Маркса. Мы все увлеклись этим. Пришла бы ты хоть раз! Я уверена, что и тебя захватило бы!

– Не тревожь меня, Валя…

Тогда Валентина поговорила с Любавой:

– Приди к ней, Люба. Ты все это знаешь. Ты найдешь слова для нее. И тебя она будет слушать.

– Я и сама давно думаю к ней пойти.

Вечером Лена одна в опустевшей избе Василисы разбирала старые бумаги. Ей попались Алешины тетради. Она сидела на полу возле этажерки, и слезы капали на аккуратные Алешины буквы. Ей снова вспомнился ее первый вечер в этом доме, и стол, за которым она сидела против Алеши, и его длинные ресницы, и его старательный шопот: «Синус альфа плюс косинус бета». Кто-бы сказал тогда, что все получится так! Немногим больше года прошло с тех пор, а за этот короткий срок» любовь, и счастье, и смерть…

В дверь, не стучась, вошла Любава. Лена не встала и не вытерла слез. Перед Любавой она не скрывала горя. Любава молча села на стул рядом с Леной, провела жесткой ладонью по ее волосам:

– Горе наше в счастье нашем…

– Как? – не поняла Лена.

– Кто большого счастья не знал, тот и маленьким' обойдется, а кто большое узнал, да потерял, тому тяжко. Тебе плохо, Ленушка, а ведь мне еще лише было.

– Почему?

– По всему. Ты молоденькая, красивенькая, образованная, тебе вон и книжки то откроют, что от меня утаят. У тебя вся жизнь впереди. К тебе счастье еще раэ постучится.

– Не надо мне. Я не хочу никакого другого счастья…

– А ты перед ним двери загодя не запирай. Не греши перед жизнью. Придет оно к тебе. Ведь я и старше тебя была, и детная, и необразованная, а и ко мне оно два раза постучало.

– Расскажи! – не попросила, а потребовала Лена. Она требовала по праву общего горя, по праву одной судьбы. Она смотрела на смягчившееся, задумчивое и помолодевшее лицо Любавы с удивлением. Никто в колхозе не слышал о втором счастье Любавы, все знали ее как. горькую и безутешную вдову. «Скрытная она какая!» – подумала Лена и снова потребовала:

– Расскажи!

– Ну, что же, расскажу. Никому ни словом об этом не обмолвилась, а тебе расскажу. – Сухие руки Любавы перебирали бахрому полушалка, остановившиеся потемневшие глаза, казалось, зажили отдельной жизнью. – Тяжко мне было, как овдовела я. Ты легонькая, беленькая, как облачко, а я, когда овдовела, могучая была. Бывало, выйдем с бабами на реку купаться, все надо мной охают, и все передо мной, как больные, все жидкие да хлипкие. Я, бывало, стою, как из большого дерева вырубленная, и каждая жилка у меня прямо из земли растет, и каждая жилка счастья просит. Счастья, обыкновенного, бабьего, чтоб ребенок у груди, чтоб мужицкая добрая рука на плече. Первое-то время горе меня подкосило, а через год после Пашиной смерти стала я метаться. Мужики округ меня роились, даром, что детная. Трое женихов появилось враз, и стала я прикидывать, которого выбрать. Стала я прикидывать и вижу: того, что было, не будет. И похожего ничего не будет. И все одно мне – тот ли, другой ли, третий ли. А раз так, то не все ль одно – один ли, два ли, три ли… Я на грех глаза закрывать не умею. Есть такие, что безгрешными себя почитают оттого, что грешат по малости да с оглядкой. А ведь я все делаю со всего плеча. В работе ли я себя не жалею, мужа ли я любила – до кровинки бы всю свою кровь за него отдала. И по худой тропке пойду – тоже малыми шажками не сумею шагать. Поняла я это. Дала своим женихам отказ. Успокаиваться было начала, а тут, на беду ли, на счастье ли, и встретился мне он. – Лена видела, как мелко задрожали пальцы Любавы, но голос и лицо оставались спокойными. – Был на свете один-разъединый человек, которого могла я вровень с Пашей полюбить, и задалось же мне с ним встретиться! И кто бы, ты думала? Его же, Паши, родной брат. Я тогда к свекрови в Угрень приехала, и он только что вернулся с Алтая в родные места. Раньше-то я не знала его. Вхожу я в избу и вижу за столом – Паша. Слова сказать не смогла, прислонилась к печке и гляжу на него. А он на меня. Так и полюбили друг друга. Нe то что с первой встречи или с первого слова, а с одного-разъединого взгляда. Узнала я все о нем. Жена ему попалась недотепа. Ни к чему не способная – ни к работе, ни к дому. Уж на что квашню замесить – и то не может. Он с ра: боты с МТС прибежит. – сам ей хлебы печет. Дети у нее ходят драные, неухоженные. Из-за них он и с Алтая, приехал поближе к родне, да к сваей матери, чтобы догля деть за детьми помогли. Все соседи его жалеют, и все в один голос меня уговаривают: «Свою судьбу найдешь, человека осчастливишь и детей в люди выведешь». Он мне говорит: «Жене мы помогать будем, а об детях она не пожалеет. Ей с ними одни заботы да хлопоты». И дала я ему свое согласие. Только прежде чем окончательно порешить, надумала я съездить поглядеть на ту женщину, чье счастье я перебиваю… Не ездить бы мне!.. Не видеть бы ее!.. Да не смогла я так. Всему люблю я в самые глаза поглядеть. Ничего я ему не сказала, а сама собралась, да и поехала в соседнее село, где они дом купили. Вхожу в избу. В избе такая грязь, что у меня в свинарнике чище. В углу детишки играют, за столом сидит баба и сырой моченый горох ест. Вынимает щепотью из плошки и ест. Не сказала я ей, кто я и зач" ем. Только сказала, что, мол, родственница по мужу. Поговорила я с ней и вижу, не худая и не злая она баба, а немощная. И телом и умом немощная. Она и мужа любит, и за детей у нее сердце болит: как заговорит об них, так в слезы. «Нету, говорит, мне радости в жизни. Не любит он меня; а мне все в одном в нем. Если б, говорит, видела от него ласку, горы бы стала ворочать. А сейчас, говорит, чую, все одно не житье». Как уже это у них началось, не знаю. Она ли себя опустила и через это он ее разлюбил, он ли ее разлюбил, а с этого у нее ноги подкосились, – в таких случаях и не разберешь, где конец, где начало. Только, пошло у них все худым колесом. И вижу я: не плохая она баба, а горькая. И мать своим детям. Любят ее девчонки. А, детей с отцом-матерью разлучить – хуже этого нет греха.

Любава замолчала.

– Ну и что ж? – Лена тронула ее сухую руку.

– Ну, побелила я им хату, белье простирала, девчонкам платьишки пошила, Мите (его Митей звали) всю одежду перечинила и поговорила с ней, слово с нее взяла—жить как полагается, и уехала… Не видать бы мне ее… Не ездить бы…

– А он как же, Люба?

– Я его и не видела. Свекрови письмо написала, чтоб непременно к ним жить переехала, внучат спасла. А с ним побоялась встретиться Думаю, как возьмет он меня за руки, как прикоснется ко мне, – так и все… Это ведь когда не любишь, легко: нынче взял, завтра бросил… А когда любишь? Он вскорости сам ко мне приехал. Но я к тому-то времени сама себя одолела… Переломила себя… Только с той поры вся высохла. Вот, – она подняла худую, темную руку и посмотрела на нее, как на чужую, – желтущая стала. А раньше я белая была… А так-то я теперь спокойная. Видишь, как оно, Ленушка. Приходит – уходит, а жизнь идет, и сколько уж мне горя выпало, а и я расставаться с ней не хочу. Что же ты от нее замыкаешься?

Любава улыбнулась мягкой и спокойной улыбкой:

– Я тебя вдвое постарее, а вот в партию собираюсь вступить, агрономические книжки читаю, учусь…

Внутренняя сила этой немолодой темнолицей женщины поразила Лену. Все смогла она: и пережить смерть-любимого, и перенести горькое вдовство с пятерыми ребятами на руках, и вновь полюбить со всею полнотою любви, и отказаться от этой любви, и, несмотря ни на что, сохранить спокойствие, ясность, интерес к жизни. И хватило у нее силы и доброты притти утешать Лену, улыбаться ей, гладить ее по голове своими худыми горячими, как жар, руками.

Жизнь открылась глазам Лены в такой захватывающей глубине, что она ни о чем больше не расспрашивала Любаву, ни о чем не рассказывала ей и только просила ее:

– Подожди еще!.. Не уходи!..

– Что ты все в черном да в черном, вроде старушки!.. – сказала ей Любава. – Беленькую кофточку надень, что раньше носила.

Собираясь на политзанятия, Лена впервые надела ту шелковую блузочку, которая нравилась Алеше. Она смотрела на себя в зеркало. Тоненькая, похожая на девочку, в нарядной белой блузке, она была такой, какой он знал и любил ее: она была «Алешиной Леной». И внезапно она отчетливо представила себя такой, какой она будет через много, много лет: богатой опытом, все понимающей, зрелой и сильной, как Любава. Сколько еще предстоит узнать, пережить! Но как бы она ни изменилась, всегда будет жить в ней вот эта худенькая «Алешина Лена», и на всю жизнь останется с ней Алеша, как драгоценная и неотъемлемая часть ее судьбы.

Лена вместе с Любавой пошла на политзанятия, которые проводила Валентина с коммунистами и с теми, кто готовился к вступлению в партию. Лена ожидала застать здесь обычную, несколько официальную читку книг и газет, но с первой же минуты ей бросилась в глаза и удивила ее атмосфера задушевности и какой-то трудно определимой слаженности. Видно было, что люди собираются не в первый раз, что между ними установился крепкий и не совсем понятный новичку контакт, создалась немногословная, но дорогая им близость.

Лене все обрадовались, и больше всех Валентина. Валентина заметила нарядную блузку девушки, ее еще неуверенную, мгновенную, но лишенную горечи улыбку, обменялась с Любавой понимающими взглядами и подумала: «Оживает понемногу».

– Садись, Леночка. Наконец и ты с нами. Устраивайся так, чтоб тебе было удобно. Мы сегодня начинаем изучение «Коммунистического Манифеста».

Лену не особенно заинтересовала тема занятия. Она читала «Коммунистический Манифест» раньше и до сих пор сохранила о нем несколько школьное, полудетское представление.

Валентина сказала небольшую вводную речь и подала Авдотье книгу:

– Твоя очередь читать, Дуня.

– «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма», – прочла Авдотья и, удивленная красотой и силой этих слов, остановилась, помолчала и перечитала их еще раз. И Лене показалось, что фраза эта только что родилась. Давно известные ей слова обновлялись, будто вымытые в напряженном, несколько суровом внимании Лю-бавы, в сосредоточенности Пимена Ивановича, в той радости открытия и узнавания, которыми светились глаза Авдотьи. Она понимала теперь, почему так спешила сюда Любава, почему и Яснев, и Авдотья, и Буянов., и Василий, и комсомольцы так ждали этого часа.

Глубокая потребность в духовной жизни, свойственная советским людям, приводила колхозников на эти занятия. Та высокая духовная и умственная жизнь, которой жили лучшие умы человечества, минуя преграды пространства и времени, широким потоком вливалась в маленькую комнату, и часы занятий становились часами большой чистоты и задушевности.

– «Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака», – читала Авдотья, и Лена, с волнением слушавшая ее, думала: «Почему эти слова, написанные столетие назад, находят такой живой отклик в сердцах Авдотьи и Любавы, Ксюши и Татьяны? Не стихи, не песня, не сказка… Простые, твердые слова о простых и трудных вещах. Почему звучат они и как песня и как железный закон?..»

Когда кончили читать первый абзац, Валентина спросила:

– Скажите, товарищи, о чем вы думали и какой документ из тех, что мы недавно изучали, вы вспомнили, когда Дуня читала о «священной травле этого призрака»?

– О декларации совещания представителей компартий, что было в сентябре месяце, – быстро ответил ей Яснев. – В «Манифесте» говорится о том, что «силы старой Европы объединились для травли призрака», а в декларации написано о походе против СССР и стран демократии, об угрозах войны со стороны импералистов США и Англии.

Обычно сдержанный и неторопливый в словах, Яснев на этот раз говорил оживленно, с видимым увлечением, точно обычные колхозные дела и беседы считал не стоившими треволнений и, наконец, дождался настоящего разговора, в котором мог проявить себя и блеснуть скрытыми талантами и возможностями.

Лене вспомнился его постоянный собеседник – старик Бортников, – и она подумала: «Вот кто был бы доволен этим вечерей! Любил старик поговорить на политические темы». Об Алеше она не забывала ни на минуту, но думать о том, что и он мог бы быть здесь, было слишком больно.

С этого вечера она стала постоянной посетительницей политических занятий. Неожиданно в кружке оказался еще один слушатель.