Текст книги "Жатва"
Автор книги: Галина Николаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)
– Всех смешала в одну кучу! – смеялась Валентина. – Черчилль – это главным образом от Алеши, пустыня Сахара – от Лены, а ветряки и вода для фермы– это наши с Дуней болячки!
Вскоре после приезда из города Авдотья по поручению Валентины делала доклад для молодежи о том, что она услышала на курсах.
С помощью Лены и Алеши она подготовила таблицы и рисунки и настояла на том, чтобы молодежь собралась в школе.
– Мне надо, чтобы и доска была, и столики, где записывать, и чернильницы на столах!
Прасковья пришла послушать и волновалась за нее, Катюша и Дуняшка сидели на задней парте вместе с Прасковьей и с гордостью поглядывали на окружающих. Каждому входившему Дуняшка сообщала:
– А наша мама сегодня будет учительницей! Когда все уселись, Авдотья вышла к доске. Она была принаряжена в новую сатиновую горошком кофточку. От волнения щеки ее разгорелись. Похудевшая, розовая, большеглазая, она казалась очень молодой.
«Как-то Дуня справится? – думала Валентина. – Работница она золотая, но молчунья. Ну, да как-нибудь! Что она не сумеет рассказать, то я добавлю».
Авдотья несколько раз сделала такое движение: губами, словно хотела и не могла начать говорить. И, когда слушатели уже начали волноваться за нее, вдруг заговорила спокойно и ровно:
– Картофель и хлеб, кони и коровы – все, чем мы живы, от чего идет питание и жизнь человека, – всё это создано человеческим трудом и руками. Как посмотришь на руки, – она протянула ладони, – маленькие! Что они могут? А как подумаешь, да послушаешь ученых людей,
да поглядишь вокруг, так диву даешься – чего только ими не поделано! Каким же путем получаются коровы-ведерницы из маломолочных животных и картофельные клубни по полкилограмма весом из мелкого картофеля? Создаются они одним путем, а в пути этом две тропы – отбор и воспитание…
«Душенька, Дуняшенька, – нежно думала Валентина. – Несколько фраз сказала – и выложила самую сущность мичуринского учения».
А Дуня продолжала:
– Путем воспитания можно воздействовать на свойства любого растения. За примером нам недалеко ходить. Вспомните, как в нашем соседнем колхозе «Заря» добились раннего созревания капусты. Они растили ее в торфяных горшочках. В июне еще ни у кого во всем районе не было капусты, а они возами возили. Капуста тогда еще в диковину была, ее с руками рвали, большие деньги платили…
Авдотья говорила целый час, и доклад ее слушали с неослабевающим вниманием. Все были довольны, и только на Татьяну – бригадира огородной бригады – доклад произвел впечатление совершенно неожиданное. Она мрачнела с каждым Авдотьиным словом, смотрела на докладчицу с явным гневом, а минутами оборачивалась к Валентине и сверкала сердитыми и укоризненными глазами. Едва Авдотья кончила доклад, Татьяна встала и сказала срывающимся голосом:
– А теперь, поскольку доклад окончен, я прошу освободить меня от бригадирства. Как хотите, а бригадиром я не буду!..
Она села, наклонила голову и так натянула платок, что спрятала лицо.
Такого вывода из всего сказанного никто не ожидал. Все опешили.
– Вот тебе и раз.,
– Да ты что, Танюша, белены объелась?
– Вот это высказалась деваха! Что с ней сделалось?
Авдотья подошла к Татьяне:
– Танюша, да ты что?
Татьяна еще ниже склонила голову и молчала.
– Танюша, а Танюша? Да чего ты? Не пойму!.. Авдотья тронула девушку за плечо. Татьяна оттолкнула ее и подняла голову. Круглые щеки были залиты румянцем и мокры от слез. Синие большие глаза сверкнули гневом и обидой. Татьяна поняла, что ее сокровенный «талант», которого она так нетерпеливо ожидала, мог открыться как раз в ранней капусте. Она живо воображала, как в трудные дни перед новым урожаем в опустевшую колхозную кассу текут тысячи, добытые ее, Татьяниными, руками. О торфяных горшочках она читала, но не представляла себе всей их силы и теперь сердилась, и на себя, и на Авдотью, и на Валентину:
– Спасибо тебе, Дунюшка, спасибо! И вам тоже спасибо, Валентина Алексеевна. Выбрали меня бригадиром, а я-то, дурочка, положилась, доверилась: чего, мол, незнаю, тому научат, помогут не опозориться, научат не хуже людей быть! А вы… Не могла ты мне, Дуня, описать, что, мол, так и так, Танюшка, 'Готовь торфяные горшочки, высевай раннюю рассаду? Про Думку свою, небось, писала на ферму? И расчет рационов и всякие советы чуть не каждый день отписывала, а об огородной бригаде у тебя печали нет! А на вас, Валентина Алексеевна, я и глядеть не хочу. И не 'подходите вы ко мне! Говорите в «Заре» на ранней капусте колхоз тысячи заработал. А мы не могли? Мы чем хуже? Да скажи мне это дзе недели назад, все бы я приготовила. А теперь что же? Рассаду уже высеваем. Тысячи в руках были—из рук вышли. Спасибочки вам обеим1
Татьяна села и, не скрываясь, заплакала. Плакала она сердито и красиво, закусив крупные губы, нахмурив темные брови.
Авдотья и Валентина почувствовали себя виноватыми и растерялись. Валентина была по горло занята зерновым хозяйством, и по должности и до специальности она была полеводом, но это не оправдывало ее, и она не могла простить себе того, что упустила из виду огородную бригаду.
– Танюшка, виновата я, закружилась с зерновым хозяйством, огород выпустила из виду, – каялась она Татьяне. – Вот тебе моя повинная голова.
– А что я с твоей головой буду делать? Капусту из неё не вырастишь! – сердито всхлипывала Таня.
– Танюша, еще не все пропало, ты рассаду высевай в парники, а пикировать будем в торфяные горшочки.
– А тде они, торфяные горшочки?
– Наделаем.
– Когда? Дуняша вон говорит, в «Заре» их зимой делали…
– А мы в неделю сделаем! Одни мы с Авдотьей, чтобы ты на нас не сердилась, сделаем тебе пятьсот горшочков. Да не плачь ты ради бога!.. Все равно на дворе мороз, зима, на твое счастье, затянулась, успеем мы с твоей капустой!
Но Татьяна, видя, что ее слезы производят впечатление, пустилась плакать еще сильнее.
– Алеша, давай сейчас же откроем комсомольское собрание. Комсомольцы все здесь. Остальных тоже пригласим присутствовать. Решим этот вопрос.
Алеша открыл собрание.
– Предлагаем каждому комсомольцу и каждому сознательному колхознику сделать в ближайшие два-три дня не меньше чем по триста навозно-торфяных горшочков, – сказала Валентина. – Торф Василий Кузьмич завтра же привезет, навоз и минеральные удобрения у нас есть, ночки две-три посидим и сделаем. Приспособления для поделки Алеша смастерит.
Предложение Валентины долго и активно обсуждали все, кроме Татьяны. Татьяна участвовала в обсуждении оригинальным способом: она молчала, когда высказывались «за», и начинала громко всхлипывать, когда высказывались «против».
И только когда предложение Валентины было принято, она успокоилась и сказала:
– А как с парниками? Если в горшочках растить, то и парники надо увеличивать. Парники у нас есть добавочные, да стекла к ним нет.
– Петруня, выйдем на минутку. Важное дело есть, – мигнула Фроська Петру под шумок. Они вышли.
Ксснофонтовна спокойно сидела за самоваром и не чуяла нависшей над ней беды. Настроение у нее было превосходное. Утром они с Фроськой ездили на базар продавать творог, сметану, соленые грибы, и Фроська радовала Ксенофонтовну своими талантами: она с азартом торговалась из-за каждого гривенника. Она отпускала и вновь зазывала покупателей, строила глазки покупателям мужского пола и, не жалея голоса, нахваливала свой товар так, что слышно было за километр. Она разыгрывала целые спектакли, <в которых обида на скупость покупателя чередовалась с высокомерием, а высокомерие сменялось неожиданной уступчивостью, тут же сменявшейся полной непреклонностью. Ксенофонтовна считала себя опытной продавщицей, но и она отошла на задний план и только молча любовалась дочерью. Прихлебывая чай с блюдечка, она вспоминала Фроськины таланты и думала: «Золотая девка! На пятьдесят рублей больше наторговала, чем рассчитывала, и все через нее. Добытчица».
В этот момент в комнату ворвалась Фроська, молча проследовала в чулан, где хранились главные сокровища Ксенофонтовны, стала вытаскивать оттуда одно за другим большие нерезанные стекла и передавать их Петру.
В прошлом году, когда Фроська много выручила за картофель, она решила вставить себе в окна новые рамы из цельных, не резанных оконными перекладинами стекол. Такие окна были в большой моде в пригородном колхозе, куда высватали Фроськину приятельницу. Характер у Фроськи был решительный, и, размечтавшись о нарядных окнах цельного зеркального стекла, она тут же купила у стекольщика стекло по дорогой цене – ни много, ни мало на тысячу рублей.
Когда Ксенофонтовна узнала об этом, она сперва заплакала, но вскоре успокоилась. Стекла были живым капиталом – за стеклами надо было ехать в город, – и Ксенофонтовна оказалась вне конкуренции: она запрашивала за кусок стекла сколько хотела.
Узнав, что Фроська уносит этот живой капитал, Ксенофонтовна поперхнулась чаем и спросила:
– Куда?
– Колхозу.
– За сколько продала?
– Оставьте меня, маманя, с вашими пережитками! – гордо сказала Фроська. – Пошли, Петро!
Фроська исчезла так же мгновенно, как появилась. Ксенофонтовна неподвижно сидела, сраженная этим молниеносным появлением. Она никак не могла постигнуть свою дочь, разноглазую Фроську, которую она породила, но которая оказалась совсем иной, непонятной породы.
– Господи! – шептала она в забывчивости. – И что это за девка?! Из-за гривенника торгуется на базаре, как окаянная, а тысячи бросает не сморгнувши.
Когда Фроська и Петр появились на собрании, неся впереди себя большие, в человеческий рост стекла, вес ахнули.
– Прошу комсомольское собрание принять от меня подарок, – с шиком сказала Фроська.
– Фросюшка! – Татьяна кинулась целовать Фроську, и та милостиво подставила круглую щеку.
Валентина сделала все возможное, чтобы загладить свою вину. На другой же день она сама договорилась а соседнем колхозе, у которого были торфяные болота, и сама вместе с возчиками и комсомольцами поехала за торфом. Она провела беседу со школьниками. На следующий вечер в пустой избе, в которой когда-то обрабатывали лен, негде было упасть яблоку: пришли и комсомольцы, и школьники с Леной во главе, и Валентина, и Прасковья с Василисой. На досках, уложенных в несколько этажей, сохли сотни новеньких торфо-навозных горшочков.
Татьяна мудрила над своей капустой. Она засыпала горшки золой, чтобы на рассаде не развелась кила, она не расставалась с термометром, который, к удивлению колхозников, тыкала в разные места: то в парниковую землю, то в расщелины парниковых стенок.
Когда проглянули росточки, она стала приоткрывать парниковые рамы.
– Танюша, ты чересчур увлекаешься, переморозишь рассаду! – предупреждала Валентина.
– Сами же вы с Дуней говорите: отбирать и воспитывать. У меня посеяно густо, с запасом, которые стебельки от холода зачахнут, те я выполю, а на их место другие высею, а которые устоят, те уж будут отборные, морозоустойчивые, крепкие!
Она тряслась над своей рассадой, как клуша над цыплятами: то закрывала, то открывала рамы, то вырывала слабые растения, то подсевала новые семена, то подкармливала, то поливала.
У нее была' какая-то своя система, непонятная непосвященным. В одном месте у нее росла рассада, подкормленная калием, в другом – неподкормленная, в первом парнике были самые морозоустойчивые растения – она дольше других держала их открытыми; другой был самым теплым – она открывала его реже, чем другие.
Она знала напамять чуть не каждый стебель и даже давала им имена. Один стебелек она назвала «пионер-чик», потому что он первым проклюнулся и первым выпустил листок.
В течение нескольких недель Татьяна не могла ни о чем, кроме капусты, разговаривать. Она донимала Василия бесконечными требованиями: то ей нужны были маты, то срочно понадобились калийные удобрения, то ей не нравился участок, отведенный под капусту, и она со слезами требовала другой – на солнечном косогоре.
– Повадили тебя плакать, – полушутя, полусерьезно говорил Василий, – торфяные горшочки выплакала, стекло для парников выплакала. Повадили девку!
Татьяна смотрела на него искоса влажными от слез, смеющимися глазами: она в самом деле не была слезливой и рассчитывала на слезы как на «способ воздействия», который уже выручал ее в тяжелых случаях.
А рассада росла наславу. Небольшие кудря'венькие коренастые растения радовали огородников.
Однажды выпал поздний весенний снег, и вскоре к Василию явился рассерженный Матвеевич.
– Погубила ведь рассаду-то непутевая девка! Целую раму выморозила, не иначе. А какая была рассада! Любоваться можно!
– Почему ты думаешь, что погубила?
– Иду мимо парников, смотрю: рама открыта, а на рассаде снег! Я Татьяну крикнул, а она мне в лицо градусник тычет и слушать ничего не желает.
Василий вызвал Татьяну.
– Ты чего это мудришь с рассадой? Почему не уберегла ее от снега? Для того я тебе торф возил, для того парники ремонтировал, чтобы рассаду губила?!
– Она у меня воспитанная по часам и по градусам, – бойко ответила Татьяна.
– Гляди ты, довоспитываешь!
– Я знаю, чего делаю! Нынче было минус два градуса, это для нее безопасно.
На людях она храбрилась, но дома, когда осталась одна, ей вдруг стало страшно.
Алексей уже собирался спать, когда кто-то стукнул в окно.
Он вышел на крыльцо и в лунном свете увидел жалобное большеглазое лицо Татьяны.
– Алешенька, пойдем со мной до парников.
– Что у тебя случилось? Чего в полночь на парники бегать?
– Да боюсь я, Алеша… не поморозила бы рассаду…
– Всю рассаду боишься поморозить? – встревожился Алексей.
– Да нет, Алешенька, первую раму. Да мне эту раму жальче всего. Эта рама у меня опытная, самая морозоустойчивая. Сходим, Алешенька, поглядим. Если что случилось, я одна и до дому не дойду. Как лягу на первую раму, так и помру!
Алексей взял фонарь, и они отправились в путь. Итти было трудно. Грязь, раскисавшая утром, ночью оледеневала, и дорога была неровная, кочковатая. Сильный, по-весеннему влажный ветер бил в лицо и раскачивал фонарь в руках у Алеши.
Шли они молча и торопливо.
Над парниками плыла плотная темнота. Свет фонаря отражался от стекол и почти не освещал того, что было за ними.
На минуту вырвался из темноты один крепенький стебелек в углу парника.
– «Пионерчик»… – шепнула Татьяна.
– Что пионерчик? – не понял Алексей.
– Первенький росточек я так прозвала. Стоит! Гляди-ка, Алеша. Ведь не полег! Ведь стоит!
– Может, он еще не враз поляжет?
– Давай, Лешенька, укроем парники сверху матами.
– То ты их морозишь, то матами укрываешь. Ну тебя! Пойдем домой, утро вечера мудренее!
Но Татьяниио беспокойство искало выхода. В темноте она разыскала маты и укрыла раму. Ночью она спала плохо, а утром побежала на парники. Подойдя, она зажмурилась: боялась взглянуть и увидеть беду. Потом сосчитала в уме: «Раз, два, три!» – и открыла глаза.
Растения были такие же крепенькие, как раньше, и только несколько стебельков одрябли, полегли на землю. Она сидела на краю парника и вглядывалась в каждый листок, успокоившаяся, притихшая от радости.
Полеводы ехали мимо и заглянули к огородникам.
– Ну как тут у тебя? – властно спросила Фроська. После того, как она подарила огородной бригаде стекло, она считала себя главной владелицей парников.
– Хорошо, – тихо сказала Татьяна.
– Ты гляди, не поморозь мне рассаду-то! Матвеевич– и тот беспокоится, – распорядилась Фроська.
А Матвеевич и Алеша были уже рядом'.
– Стоят? – удивился Матвеевич.
– Стоят.
– Дивное дело! Не померзли!
– Воспитанные! – Таня прижалась щекой к стеклу. – Стоят, милушки мои, стоят, умники мои, стоят, дорогушечки…
– Целуйся с ними, – усмехнулся Петр. – Лучше бы меня поцеловала! Пошли, ребята!
Не успели уйти полеводы, как возле парников показалась Авдотья.
– Ну как, Танюшка? Не померзли?
– Живехоньки!
Весеннее солнце отражалось в парниковых стеклах. Щурясь и нагибаясь, Авдотья старалась: заглянуть в глубь парников.
– Солнце бьет в глаза, не видать… – говорила она и вдруг, увидев, радостно ахнула: – Ровненькие, да веселенькие, да большие какие!
Тугие зеленые растеньица тянулись к солнцу, топорщили маленькие листья, и такая сила жизни чувствовалась в их упругости, что Авдотья долго не могла отвести глаз. Налюбовавшись вдоволь, она ушла с парников, занялась своими многочисленными и хлопотливыми делами, но в течение всего дня нет-нет да вставали перед глазами влажная земля с остатками ноздреватого снега, солнце, дробящееся в парниковых стеклах, и сочная зелень тугих маленьких листочков.
«К чему это я ныне все вспоминаю их? Все стоят передо мною! – думала Авдотья. – Ни мороз их не взял, ни наше запоздание им не повредило. Пробились из земли, растут, и ничто их не удержит, словно какой-то знак хороший подают. Для кого тот знак? Для нашего колхоза? А может, для меня самой?.. Ох нет! Ни к чему мне о самой себе думать!»
Она решительно отвела мысли о себе, загнала их в глубину, заперла семью печатями.
«К нашей колхозной удаче этот знак! К доброму году!»
2. Темп
Собрание, посвященное февральскому Пленуму, завершило начавшийся перелом. Отошла на задний план ненавистная Василию веревочка. Зато на льнопункте постоянно толпился народ. Название льнопуцкта сохранилось по старой памяти: лен давно переработали и сдали, и теперь льнопункт превратился в место всяческих сверхурочных работ. Здесь хранились решета и грохоты, и сюда по вечерам приходили комсомольцы, чтобы отобрать лучшие семена для семенного участка, здесь Алеша проводил агроучебу, здесь доярки шили халаты, полотенца, марлевые занавески для молочной фермы, здесь старики ремонтировали сбрую.
У Василия было такое ощущение, как будто долго и с трудом раскачивали тяжелый и скрипучий воз, который все не двигался и вдруг, сдвинувшись, пошел с неожиданной скоростью.
Всего удивительнее была эта почти неправдоподобная быстрота подъема. Василий понимал, что это закономерно, что все вокруг помогает подъему, что силы и опыт колхоза не создаются заново, а как бы пробуждаются от сна, и все же сам он не мог не удивляться чуду преображения.
Еще совсем недавно на семенном складе лежало мелкое и сорное зерно, на ферме тоскливо мычали отощавшие от бескормицы коровы, в амбарах валялся сваленный в кучу неисправный инвентарь, на работу люди собирались лениво и поздно. Теперь все изменилось. Семенное зерно, которое получили в обмен на свое, было чистым и крупным; коровы поправились на сене, частью купленном, частью полученном в виде помощи от государства; в амбаре хранился отремонтированный инвентарь; люди выходили на работу минута в минуту.
Еще неисчислимы были те трудности, которые испытывал колхоз, но уже много появилось и того, чего не было никогда, что превосходило даже самые лучшие дни. Никогда прежде колхоз не имел ни электромоторов, ни дождевальных установок, ни такого запаса минеральных удобрений…
Новая весна шла, как весна машин и высокой агротехники.
Василий с попутной полуторатонкой собирался ехать в Угрень на лекцию о международном положении, которую должен был читать для партактива обкомовский лектор. Он неторопливо шел к складам, где грузовик стоял на заправке.
Начался апрель, весна сливалась с затянувшейся зимой– день был по-эимнему многоснежным, по-весеннему влажным и теплым. Липкие и тяжелые хлопья лениво падали с облачного неба. Поравнявшись с инвентарным складом, Василий замедлил шаг и стал нащупывать в кармане ключи. Он нашел их, стряхнул с ресниц и бровей снег, прищурившись, взглянул вперед, туда, где темнела полуторатонка, окруженная суетливыми фигурками людей, и решительно шагнул к складу.
Здесь хранились добытые в кредит с помощью райкома новенькие, с иголочки, механизмы: триер, лобогрейка, два электромотора и электрическая дождевальная установка. Василий привез их на прошлой неделе и с тех пор непрерывно ощущал их присутствие, как ощущают присутствие любимого человека. Часто между делами без всякой необходимости он открывал склад (ключи от него ом не доверял никому) и расхаживал возле машин, в одиночестве наслаждаясь своими сокровищами. И на этот, раз он не удержался, отомкнул огромный замок и вошел, Поток неяркого света, хлынувшего в дверь, выхватил из полумрака таинственно блестящий металл механизмов. Они стояли неподвижные, тяжеловатые, сонные и все же готовые к жизни и действию. Даже в их неподвижности чувствовалась дремлющая стремительная сила, которая притягивала Василия.
Он полюбил машины с тех давних дней, когда впервые увидел трактор. С годами эта любовь превратилась в насущную потребность, и земля, оторванная от машин, казалась ему такой же пустынной и заброшенной, как жилье без человека. Он смотрел на механизмы и представлял себе тот долгожданный час, когда электромоторы будут установлены, когда триеры и молотилки заработают на электроэнергии. Мечта о новом токе, об электромолотьбе с каждым днем становилась реальнее. Когда-то единственной реальностью были те шероховатые бревна па лесосеке, которые Василий темным зимним утром рассматривал при свете фонаря. Теперь эти бревна, уже ошкуренные и гладкие, штабелем лежали у холма, а здесь, на складе, стояли электромоторы. Василий еще ни разу не услышал их гула, их живого биения, но он уже мог потрогать их гладкую холодную поверхность и рассмотреть во всех деталях. Он накрыл их чистыми мешками, чтобы они не пылились.
Василий вышел со склада, и лицо у него было удовлетворенное, таинственное и довольное и очень напоминало лицо маленькой Дуняшки, когда она, зажав в кулаке конфету и склонив голову набок, лукаво и таинственно сообщала:
– А у меня что-то есть…
Он подошел к полуторатонке одновременно с Валентиной и директором МТС, грузным и усатым, как морж, Прохарченко.
МТС три месяца назад перевели в другое место, и Прохарченко забирал из складов остатки инвентаря и оборудования.
– Погружайся! Поехали! – сказал Прохарченко. – В кабину, Валюшка?
– Нет, дядечка, в кузов! Не люблю в коробке ездить.
– Ну, тогда я сам сяду в кабину.
Прохарченко подхватил ее и одним взмахом поднял в грузовик. Он приходился Валентине дальней родней и обращался с нею так же, как двадцать лет назад.
Василий уселся рядом с незнакомой женщиной, и тяжело груженная машина, мягко покачиваясь, развернулась и покатилась по широкой пересекавшей поле дороге.
Василий молчал. Зрелище новых спрятанных в амбаре машин и гладкая и спорая работа последних дней привели его в умиротворенное и блаженное состояние. Кое-как примостившись в кузове, он то дремал, то думал с тем простодушным самодовольством, которым часто грешил: «Создать в колхозе такой перелом – шуточное ли дело?
И полгода не прошло, как я принял колхоз, а сколько дел понаделано за это время! Куда ни взгляни, во всем подъем и достижения! К севу подготовились честь по чести. Семена очищены и отсортированы, инвентарь отремонтирован, навоз вывезен, минеральные удобрения подготовлены, второй генератор на станции поставлен, машины приобретены – вот что значит умело взяться! Не всякий этак сумеет. Тот председатель, что выводит колхоз из отстающих, – сила! Это – лицо в районе! Недаром Петрович так интересуется колхозом».
Он уже забыл о том, что достать в кредит машины и генератор помог ему секретарь райкома, что хорошие семена дали ему в обмен на некондиционные в Заготзерне. Во всем он видел результат только собственных стараний и гордился собой.
Этой гордости немало способствовала и статья в районной газете. Статья рассказывала о переменах в Первомайском колхозе, о его быстром подъеме и о его хорошей подготовке к севу. Василий представлял себе, как он входит в райком, как радостно поднимается ему навстречу Петрович, как уважительно встречают его другие райкомовцы, и поглядывал на Валентину: ему хотелось похвастаться вслух, но Валентина дремала, свернувшись клубком возле старого токарного станка.
«Умостилась! Чисто кошка!» – подумал он о ней. В ней была удивительная способность мгновенно и уютно «умащиваться» на любых, даже самых неудобных местах и так же мгновенно переходить от уюта и сонливости к стремительности и напору.
– Уснула, что ли? – тихо спросил он.
Валентина не ответила, но она не спала.
Так медлителен был волглый, облачный день, так дремотно и лениво покоились пустынные белые поля на пологих увалах, так осторожно ложились влажные хлопья на похолодевшие щеки, что Валентине не хотелось ни говорить, ни шевелиться.
Незнакомая женщина в сером платке из кроличьего пуха тихонько запела:
Звон бубенчиков трепетный может —
Разогнать набежавшую тень…
Мою душу опять растревожит
И прогонит недолгую лень….
Она перевирала и слова и мотив, но Валентине казалось, что так даже лучше, что песня с таким зыбким задумчивым и неверным мотивом больше подходит к сумеречному дню, к застывшей зяби полей.
Кисейная снежная пелена висела перед глазами, мягко укачивала машина, баюкала песня.
Внезапно тишину разрезал шипящий и пронзительный звук, к нему присоединились металлический звон и людские голоса. Грузовик остановился. Валентина села. Прямо перед ней в строгом порядке стояли прямоугольники новых зданий. Слепящий, порывистый огонь автосварки бил в глаза, и снежная пелена таяла в снопах голубого света. Длинный навес тянулся вдоль низкой изгороди, и машины, выстроенные, как на параде, стояли под ним. Приземистые тракторы готовы были двинуться прямиком в снежную зыбь; культиваторы с выгнутыми крутыми и ребристыми боками казались застывшими на бегу, и прерванное движение ощущалось в каждой их линии; маленькие «северные» комбайны окружали огромный новенький, блестящий самоходный.
– Ой! – воскликнула Валентина.
Она впервые видела новую МТС, и сгусток нацеленного металла, освещенный огнем автосварки, так неожиданно предстал перед ней в сонной снежной тишине, что она растерялась.
Прохарченко подошел к борту грузовика и протянул Валентине руки:
– Давай сниму. Надо было тебе в кабинке ехать! Отлежала бока-то? Намяла бока-то, говорю?
– Ой, дядечка, я хочу работать на МТС! – не отвечая на вопрос, еще сонным, по-детски упрямым, жалобным голосом сказала Валентина, но тут же она стряхнула остатки сонливости, без помощи Прохарченко легко выпрыгнула из машины и побежала в МТС.
Пока грузовик разгружали и заправляли горючим, Валентина осматривала станцию. Она видела большие, хорошо оборудованные мастерские, в которых устанавливали новые станки, диспетчерскую, специальные площадки для обкатки и проверки агрегатов, нефтебазу с цистернами, установленными на каменных фундаментах, и предчувствие новых, еще не знакомых ей масштабов работы взволновало ее. Собственная деятельность в колхозах вдруг представилась ей мелкой, кустарной; она затосковала. Какое-то внезапное беспокойство, какое-то чувство, похожее и на восхищение и на зависть, гнало ее из мастерских в нефтебазу, из нее – к складам, из складов – опять в мастерские. Ей хотелось владеть всем этим богатством; ей обидно было, что она просмотрела, пропустила мимо рук эту силу. Когда Валентина приехала в Первомайский колхоз, МТС еще помещалась там. Несколько старых построек и старых машин ютилось за оврагом, на краю деревни, и Валентина не проявила к. ним особого интереса. МТС как МТС: придет время пахать и сеять – дадут трактор, придет время убирать – дадут на несколько дней комбайн, – все обыкновенно и просто, и чем тут особенно интересоваться?
Здесь все приобрело иной размах и новый смысл.
– Что ты мотаешься по двору? – окликнул ее Прохарченко. – Сядь! Вот погрузимся и поедем!
Он сидел на скамейке возле конторы и смотрел, как грузят в кузов бидоны для масла. Валентина села рядом с ним.
– Поживей, ребята! – сказал он.
Звенели бидоны, шипела автосварка, быстро и пронзительно стучали станки.
– Где ремонтная карта второго ХТЗ? – кричал кто-то невидимый из мастерских. – Куда дели ремонтную карту?
– Ванюшка, давай становись на расточку подшипников! – раздавался звонкий, ломающийся голос подростка.
Валентина тихо сидела рядом с Прохарченко, вслушивалась в обрывки фраз, в стук и дребезжание металла, и беспокойство ее не проходило.
Звон бубенчиков трепетный может
Разогнать набежавшую тень.
Мою душу опять растревожит…
незаметно для самой себя запела она песенку незнакомой спутницы.
Она заметила, что поет, и рассердилась на себя:
– Нашла, что петь! Привязалась ко мне эта песня… и что в ней? Только знаете, дядя-дядечка, вся я сейчас какая-то растревоженная…
Прохарченко шевельнул усами:
– Это почему же?
– Дядя, вы представляете себе поле, что за лесом? Там, на равнине, посевы трех колхозов. Слить их вместе, поставить трактор – и прямиком! Нет, вы представляете себе? Какие дела тут можно сделать!
Она умолкла, снова запела «Звон бубенчиков…» и снова оборвала себя.
– Дядечка, если в коммунистическом обществе у людей и будут неприятности, то знаете, какие?
– Какие? – Прохарченко с любопытством наблюдал за своей племянницей. Разобраться в ней ему мешало слишком живое и привычное представление о босоногой девчонке Вальке-гусятнице.
– А вот такие, как у меня… Делаешь, делаешь и все думаешь: хорошо, правильно, – а жизнь тебя обгонит, и ты вдруг увидишь: не то делала, не так делала, можно сделать больше, можно лучше! Дядечка, вы сами подумайте: ну что такое участковый агроном райзо? Отжившая категория! Агроном МТС, у которого машины в руках, у которого1 в распоряжении целая армия трактористов, – это да! Это сила… Дядечка, так мне обидно вдруг почувствовать себя этой самой отжившей категорией.
Прохарченко рассмеялся:
– Поживи еще маленько, «отжившая категория», может, еще пригодишься! Уж очень ты быстра на вес! А вообще говоря, ты верно сказала. Главная сила сейчас– это агроном МТС. Об этом и в решении Пленума записано. Теперь надо ждать, пока Министерство сельского хозяйства повернется с одного бока на другой.
Они с удовольствием поругали министерство. Потом Прохарченко пообещал Валентине:
– Как только прибавят нам штатных единиц, тебя возьму первую.
Василий, так же как Валентина, обошел МТС. Было много нового, но все же здесь была та знакомая и любимая обстановка, с которой он свыкся с юности и о которой подсознательно тосковал до сих пор.
Он любил и металлический гул ремонтных мастерских, и особую – точную и размашистую—повадку трактористов, и мощные машины, стоявшие под навесами.
Ему сродни казались тракторы, созданные для неутомимого и упорного движения, для того, чтобы поднимать и переворачивать земляные пласты. Он узнавал в них свою тяжеловесную прямолинейность, ощущал их, как прямое продолжение самого себя, и не мыслил жизни без них, но особое восхищение вызывали в нем самоходные комбайны, впервые в этом году появившиеся на МТС. Он ни разу не работал на таком комбайне и завидовал своей давнишней товарке Настасье Огородниковой. Василий увидел ее у комбайна и подошел к ней:
