Текст книги "Утренний иней"

Автор книги: Галина Ширяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

И что же получается? Выходит, Ветка еще и солгала Насте про какую-то вовсе неведомую ей Евфалию Николаевну, на которую Настя возлагала какие-то большие надежды, связанные с той ее бедой, о которой Ветка так ничего и не узнала… Что же там теперь с этой бедной Настей, оставшейся в одиночестве на пеньке над глубоким оврагом и такой обманутой?.. Что же теперь делать?

Но делать было нечего – надвинулась ночь. Прохладная, уже не по-летнему длинная, почти предосенняя ночь, которая никакой помощи Ветке принести не могла.

И Ветка, укрывшись от своего позора под теплым атласным одеялом, переживала свое предательство до самого утра, уже почти на рассвете твердо решив, что утром с первым автобусом надо ехать в Каменск.

Но еще до того, как она проснулась, в квартире раздались голоса, захлопали двери, зашумел электрический самовар, который включали только по праздникам, запахло персиками, апельсинами и еще чем-то южным.

Вернулись домой родители. Вернулись раньше времени – то ли потому, что соскучились по своим ненаглядным дочкам, то ли потому, что переругались, то ли потому, что решили взять свое настрадавшееся дитя пораньше из пионерского лагеря.

От этой мысли Ветка растрогалась, расхлюпалась, почувствовала себя совсем маленьким ребенком, несправедливо обиженным какой-то зловредной Евфалией Николаевной. И тут еще вспомнилось, что ведь на нее, на Ветку, было оставлено именно до сегодняшнего дня интернатское имущество, а она бросила его на произвол судьбы, и его, может быть, уже растащили по кирпичикам.

Уткнувшись носом в отцовский пиджак, висевший в прихожей и пахнущий так знакомо сигаретным дымом и еще вагоном, она так долго всхлипывала, что отец, подойдя к ней, взял ее за плечи и притянул к себе.

Когда Ветка плакала и не жаловалась, он никогда не спрашивал, что случилось. Догадывался – значит, у Ветки была очередная стычка с Ириной. И Ветка понимала, что ему трудно вмешиваться в это, все-таки Ирине он не родной отец. Но на этот раз отец ошибался, ведь он не знал, что всему виной была какая-то таинственная Евфалия Николаевна, которая взяла и ни с того ни с сего уехала из Каменского интерната, оставив девочку Настю наедине с ее бедой. На пеньке… Отец был таким добрым, таким умным, таким великодушным и никогда никого не обижал. Может быть, потому, что он был детским врачом? А может быть, просто потому, что все высокие и широкоплечие люди такие? Это Ветка знала из кино и из книг, и ее отец не был исключением. Она старалась подражать ему и быть такой же доброй, веселой и великодушной. И была такой, когда всякие неблагоразумные обстоятельства не мешали.

Но девочку на пеньке над глубоким оврагом, в беде, он, несмотря ни на какие самые неблагоразумные обстоятельства, никогда не оставил бы. Он многое прощал людям. Но никогда никому не прощал лишь одного – предательства.

К Веткиному счастью, ни матери, ни отцу Ирина ничего не сказала, неожиданно для Ветки, а может быть, и для самой себя проявив вот такое благородство, за что Ветка была ей очень благодарна, подозревая, впрочем, что молчание Ирины в какой-то степени связано с теми затрещинами, которые Ветка от нее получила, – никто у них в семье никогда не поднимал ни на Ветку, ни на Ирину руку… Так или иначе, но Ветка даже на какое-то время перестала бурно реагировать на ее замечания и в знак благодарности терпела их молча, она была даже согласна еще на пару затрещин. Мать предположила, что у Ветки, может быть, переходный возраст уже кончился, иначе чем же можно объяснить такое примерное ее поведение. Это было сказано отцу, а Ветка подслушала. Она вообще умела хитро и незаметно подслушивать. Та тихая, совсем бесшумная походка, которую она выработала в хореографическом кружке, позволяла ей подкрадываться к любой закрытой двери бесшумно, по-кошачьи. Впрочем, разговоры о детях между отцом и матерью велись не так часто. Отец считал, что у них очень хорошие дочери, что тревожиться за них нечего, и обычно все материнские жалобы, на Ветку наталкивались на такое спокойное выражение его лица, что и самой Ветке становилось спокойно-спокойно за себя. Так спокойно, что даже о двойках по географии забывала и готова была идти пешком хоть в Альпы, хоть в Апеннины.

Холодноватое спокойствие отца, однако же, не всегда возвращало в дом умиротворение, нарушаемое обычно нашествиями тети Вали с ее могучей армией доказательств и улик. Мать часто вспыхивала без причины, сердилась, говорила отцу что-нибудь обидное. И он тогда – может быть, чтобы успокоить свои бедные нервы, – начинал что-нибудь насвистывать. Чаще всего это:

 
Утро туманное, утро седое,
 
 
Нивы печальные, снегом покрытые,
 
 
Нехотя вспомнишь и время былое,
 
 
Вспомнишь и лица, давно позабытые.
 

Но никогда отец не насвистывал и никогда не пел он ту песню о веселых селах. Никогда не вспоминал тот утренний иней на полях.

* * *

Сентябрь пришел солнечный. Небо было бирюзовое и прозрачное, как нежное шелковое покрывало. И уже не хотелось, чтобы приходила зима с сугробами, а тем более дождливая осень с серыми туманами. Все было светло и празднично.

А Ветка все мучилась. Мучилась и страдала, вспоминая про Настю. В школьном буфете она не могла смотреть ни на пирожные, ни на коврижки. Даже в день рождения Ирины она не ела любимый домашний торт, испеченный матерью. Это было что-то похожее на обет. Но во имя чего и до каких пор? Школа была наполнена осенними запахами. Пахло масляной краской, кожей новеньких портфелей, поздними цветами, свежей типографской краской учебников и географических карт. От классной руководительницы Екатерины Алексеевны пахло духами, от Нинули тоже. Нинуля хвасталась, что у ее духов очень редкое и интересное название – «Последний шанс». Это было не очень подходяще в данный момент для Нинули, потому что никаких шансов у нее уже не оставалось – Таня Копейкина в кружке осталась, и роль Метелицы с жутким монологом уже поджидала ее.

Первая репетиция драмкружка была назначена на двадцатое. Ветке повезло – ей досталась хоть и маленькая, но все-таки самостоятельная роль Распутицы, которая из-за козней Бабы-Яги является в новогоднюю ночь, чтобы помешать Деду-Морозу приехать на праздник. Нинуля же должна была сидеть внутри проволочного каркаса, обтянутого марлей, и изображать совсем безголосый сугроб. Но зато в конце спектакля ей предстояло вместе с другими такими же сугробами брать в окружение положительного героя, которого изображал Вовка Потанин.

А Вовка уже не был похож на Тома Сойера. Оттого, наверно, что вырос за лето, укоротил свои кудрявые волосы и соломенной шляпы на нем теперь уже не было. Ветка мучилась и страдала еще и из-за того, что никак не могла припомнить, на кого же теперь из книжных героев он похож. Мучилась и страдала она все время, пока сидела за кулисами маленькой школьной сцены, дожидаясь своего выхода…

В зале, окна которого были занавешены плотными синими шторами, стоял синеватый полуночный полумрак, а сцена была освещена ярким солнечным светом. Большое окно, которое пришлось на долю сцены, занавешено не было. У этого солнечного и такого по-праздничному светлого окна и сидела Ветка, страдая и урывками, в перерывах между страданиями, повторяя шепотом свою коротенькую роль:

 
Разольюсь, прольюсь по свету,
 
 
Затоплю поляну эту.
 
 
Я мороза не люблю,
 
 
Я и солнце затоплю!
 

Вовка избегал ее. Она смутно догадывалась, что виноват здесь ее бедный мотылек. Не надо было заставлять его ходить за ней и размахивать сачком. «Разольюсь, прольюсь по свету…» Если бы не было этого несчастного мотылька! И если бы не было этой длинноногой Таньки Кривошеевой! «Я пройдусь по белу свету и найду я Таньку эту… А я Вовку не люблю, а я Вовку затоплю…»

– Распутица! В чем дело? Где Распутица?

– Петрова!

От неожиданности Ветка не сразу сообразила, что ей надо делать и что говорить.

Она остановилась посреди сцены и не сразу пришла в себя после страданий. Во всяком случае, когда она открыла рог, чтобы произнести первую фразу своей роли, она мысленно была все еще там, за кулисами, и все еще страдала.

– Я пройдусь по белу свету!..

– Тихо-тихо! – перекрыла своим звонким, почти мальчишеским голосом общий хохоток Тамара Ивановна. – Послушай, Распутица! Почему ты еле выползла на сцену? Так нам не интересно, нам скучно. Войди в роль! Ты – коварная и злая. И пока, кстати, не очень известная нам личность. И тебя никто не ждал, а ты сваливаешься как снег на голову.

«Ишь ты! – подумала уже пришедшая в себя Ветка. – Своим опытом хочет поделиться».

– Кстати, почему ты, дорогая моя, не выучила роль? Ах, маленькая для тебя? Ты бы хотела сыграть Снежную Королеву?

– Хотела бы! – сказала Ветка с вызовом, кажется уже входя в роль Распутицы. – Я не хочу сваливаться как снег на голову. Мне это не нравится.

– Не нравится – дадим роль Лужи, будешь в хоре. А ну, давайте все заново. Выход!

Лучше бы уж сидеть сугробом вместе с Нинулей и брать в окружение Вовку.

Она выходила на сцену и во второй, и в третий, и в четвертый раз, а Тамара Ивановна все была недовольна. Когда она была кем-нибудь недовольна, она всегда очень остроумно шутила, и все хихикали. Сегодня хихикали особенно весело, хотя ничего остроумного в шутках Тамары Ивановны Ветка не находила.

– Дорогая! Ты же нас всех уже давно затопила своими угрозами, а мы все никак не утонем. В чем дело?

– Разольюсь, прольюсь по свету! – в который уже раз начала Ветка и украдкой глянула в зал.

Где-то там, в полутемном зале, дожидаясь своего выхода на сцену, должен был сидеть Вовка. Неужто и ему тоже не нравится? Ведь не мотылек же теперь!

Взгляд ее, не сразу нашедший Вовку, скользнул по задним пустым рядам, и она замерла, остановившись посреди сцены с поднятыми руками.

Там, в самом последнем ряду, с краю, в синем полуночном полумраке, сидела по-тревожному, по-странному знакомая фигурка в зеленой курточке и в пестром платке. Словно кто-то невидимый и неведомый перенес ее сюда с того пенька над глубоким оврагом…

Ветка похолодела и растерянно опустила руки. Неужто мерещится?..

Нет, сидит! Сидит в полумраке. Как живая… сидит, не шевелится и смотрит.

– Васильева! Сойди со сцены и ступай домой. Выучишь роль или ее не получишь. Будешь обыкновенной лужей, тогда не очень разольешься. Времени у нас в обрез. Копейкина! Начали!

Когда Ветка, оправившись от потрясения, спустилась по крутой лесенке в зрительный зал, никакой фигуры в зеленой курточке и пестром платке там не оказалось. Ветка прошла к двери, потом вернулась обратно, потом снова пошла по проходу к двери.

– Кто там топает? Распутица! Не разливайся, пожалуйста, так шумно!

– Я не разливаюсь! – по-глупому отозвалась Ветка. Отозвалась шепотом. Почему-то страшно было произнести что-либо вслух в этом таинственном полуночном зале.

Из зала она выбралась не сразу, две двери из трех были закрыты на ключ, и, когда она наконец-то попала в коридор, он был совсем пустой. Только что отгремела первая перемена второй смены.

Она остановилась в пустом тихом коридоре, боясь в светлом, залитом солнечным светом конце его увидеть снова фигурку в зеленой курточке и пестром платке.

Наверно, так бывает со всеми предателями. Наверно, призраки преданных ими людей преследуют их всю жизнь.

* * *

Осенний Каменск встретил ее совсем не так, как в тот интересный, полный приключений летний дождливый вечер. Оголенные деревья на печально знакомой ей Астраханской улице не закрывали теперь перспективы. Улица была видна вся, вся до прозрачного красно-желтого лесопарка, которому уже почти нечем было шуметь над Веткиной головой. Он шумел теперь под ногами облетевшей листвой – словно грустно приветствуя ее, лег ей под ноги. Даже не шумел, а шелестел, шептал что-то тихо и жалобно. И что-то было в этом такое грустное, что Ветке хотелось плакать. Отчего? Не оттого ли, что тот зеленый, густой летний лесопарк, полный дождя и солнца, и само лето – все это было уже в прошлом? Нет, просто и этот, приготовившийся теперь к зиме, лесопарк, и этот старинный дом с башенками хранили в себе какую-то непонятную печаль, так больно задевшую Ветку еще в ту дождливую ночь… «Нивы печальные, снегом покрытые…» Что за грусть передавалась здесь, в этих краях, Ветке? Чья?

Она пошла через лесопарк напрямик. И он, словно нарочно, так легко вывел ее к знакомому оврагу, возле которого она оставила когда-то Настю. Пенек был на старом месте, только вокруг все изменилось.

Деревья, потерявшие листву, были грустными и тихими, траву под ногами прикрыли мокрые листья. Они скользили под подошвами легких Веткиных туфель, хлюпали, и Ветка сразу промочила ноги. Совсем другим был овраг. Кусты на его склонах уже не скрывали своими оголенными ветками его глубины. Словно кто-то сорвал с него маскировочную одежду, и он предстал перед ней таким, каким был на самом деле, – обрывистым и глубоким.

Она остановилась над оврагом у пенька, словно надеялась именно здесь встретить Настю. Именно здесь – где она оставила ее месяц назад. Это было не очень-то умно, но Ветка все-таки с полчаса ходила по тропинке вдоль оврага, туда и обратно, в непонятном ожидании.

Первый раз в жизни она не пошла в школу тайком от родителей и от Ирины. И не ради того, чтобы пойти в кино или в Детский парк есть мороженое, как это иногда делали все ее нормальные одноклассники в обеих школах, а ради того, чтобы поехать в другой город отыскать совсем незнакомую девчонку и хоть чем-то помочь ее неизвестной беде. Что-то было в этом серьезное и очень ответственное. Ветка это хорошо понимала. Какой-то рубеж переходила она, приехав теперь в Каменск самостоятельно, без ведома взрослых. До этого все ее поступки, даже вроде бы самые несерьезные, контролировались. А теперь ей предстояло что-то делать, что-то предпринимать, что-то важное решать самой. Это не очередной побег из пионерского лагеря, поступок довольно легкомысленный, но касавшийся всегда только Ветки и ее ответственности перед предупрежденными ею родителями и Ириной. Теперь же было что-то совсем другое…

Обыкновенный, такой привычный школьный звонок донесся до нее издали – кончился урок. И она заторопилась к интернату, чтобы успеть разузнать что-нибудь о Насте, прежде чем следующий звонок загонит обитателей интерната в классы или в столовую.

Знакомой уже ей дорогой, по тропинке, через дыру в сломанной ограде, она выбралась на интернатский двор, хотя, наверно, теперь можно было спокойно попасть туда и через ворота.

Неужели у них в школе на перемене эта сумасшедшая школьная кутерьма? Разве разглядишь, разве уловишь в этой горластой толпе Настю? Ей удалось поймать за руку девочку с голубыми бантами в светлых косичках. Со своими огромными бантами, почти целиком закрывшими ее голову большими мотыльками – так, что казалось, волосы у нее голубые, девчонка была похожа на куклу Мальвину.

– Чего тебе? – спросила Мальвина.

– А где тут у вас Настя?

– Это какая еще Настя? – насторожилась Мальвина.

– А красивая такая, шоколадная. Кажется, из шестого класса.

– Девочки! – истошно завопила вдруг Мальвина. – Тут Букатину спрашивают.

За какую-то секунду ребячий вихрь окружил Ветку, и она оказалась в центре враждебного кольца.

– Она Букатину спрашивает! – Мальвина указала пальцем на Ветку, словно Ветка совершила очень скверный поступок. – Она! Вот эта!

– Я не Букатину! – растерялась Ветка. – Я – Настю…

– А у нас она одна была – Букатина!

– Была, а теперь нет! – злорадно выкрикнул кто-то за Веткиной спиной, даже не поинтересовавшись, зачем Ветке нужна Настя.

И еще несколько голосов с той же непонятной восторженной злорадностью в голосе подтвердили:

– Здесь ее больше нет! И не будет!

– Она к дедуле своему любимому ушла!

– И не к дедуле вовсе, а к бабуле!

– И не к бабуле, а к мамуле!

Они так весело перебрасывались словами, не проявляя при этом ни малейшего сожаления о том, что Настя ушла из интерната! Настю за что-то в интернате невзлюбили. И это враждебное отношение к Насте перешло и на Ветку.

– А ты тоже Букатина, да? Вы вместе нашу Евфалию Николаевну выживали, да? Жулики! Доносчики! Живодеры!

Ветка чуточку испугалась – за что же ей сейчас придется отвечать перед этим рассерженным ребячьим вихрем? Что натворила эта странная Настя?

Но в следующее мгновение прозвенел звонок, положив конец гвалту во дворе. Двор моментально опустел. Лишь Мальвина задержалась на несколько секунд, чтобы гневно крикнуть напоследок:

– Все Букатины – ябеды!

– А ты… а тебя в нашу школу на порог бы не пустили! – закричала ей вдогонку Ветка. – Вырядилась!

Голубые банты на секунду высунулись из дверей интерната и нахально показали Ветке язык.

После этого Ветка осталась посреди двора одна-одинешенька, решая для себя трудный вопрос – идти или не идти к директору интерната узнавать про Настю Букатину. Идти к директору было страшновато. Тем более что Ветка не знала, как лично он может еще обругать этих вредных Букатиных.

Дом с красивыми высокими башенками по углам, казалось, смотрел на нее тысячью глаз. А вот и оно, то знакомое окно спальни, которая приютила когда-то Ветку под жестким колючим одеялом. Вот знакомый «Москвич», волейбольная сетка – хорошо, что все на месте! Вот дорожка, ведушая за угол дома, к кухне. Этот путь уже изведан ею. Там она, можно сказать, свой человек.

Она осторожно обошла дом и у знакомого подвального окна с кирпичной ямой увидела женщину в сером халате с метлой. Женщина выметала из ямы мусор – конфетные бумажки, стаканчики из-под мороженого – и была очень сердита.

– Здравствуйте! – вежливо сказала Ветка. – Вам помочь?

– А ты почему гуляешь? Звонок давно звенел! Звонок давно прозвенел, говорю!

«Тетя Соня!» – догадалась Ветка.

– Одна слава, что дежурные по уборке есть! Нашвыряют, намусорят! Звонок был, говорю!

– Извините, пожалуйста! – еще вежливее сказала Ветка, упиваясь своей независимостью. – Извините, но я не из вашего интерната и даже не из вашего города.

Тетя Соня посмотрела на Веткин портфель, на ее промокшие туфли и Веткину независимость признавать не захотела.

– А голова-то у тебя на месте или нет? Чего гуляешь здесь по такой сырости?

– А я девочку одну ищу. Настю. Букатину.

Ветка помедлила, ожидая, какое впечатление произведет эта крамольная фамилия на тетю Соню, но, кажется, все обошлось.

– Красивая такая девочка, с шоколадными волосами» Она уехала, а куда уехала, никто толком не знает. А мы с ней… дружили когда-то. Может быть, вы знаете, где она?

Суровое лицо тети Сони неожиданно смягчилось.

– Настю я знаю! Хорошая девочка. Все хворала у нас, помню. Слабенькая. Дед у нее с одной учительницей склоку затеял. Ну, учительница и ушла из интерната. Хорошая была учительница, долго здесь у нас проработала. Хорошая – что там говорить! Добрая, любили ее все… Ну, а дикари наши интернатские на Букатиной и отыгрались, За что, спрашивается, отыгрались? Дед склоку затеял, а не она. Вот и уехала твоя Букатина, Настя наша, значит, тоже. Вроде бы к матери, в центр, уехала. В центре ее и ищи. Дикари! В туфельках по такой мокроте шлепать! Ничего не скажешь – дикари!

Ветка под конец все-таки обиделась за свою непризнанную независимость и распрощалась с тетей Соней довольно холодно, с некоторым ехидством вспомнив, что ночевала здесь когда-то в ее владениях и даже сторожила ее имущество (и, судя по тому, что «Москвич» и волейбольная сетка на месте, неплохо сторожила), а она, тетя Соня, об этом ничего и не знает.

«Ну что ж! – думала она, шагая через лесопарк обратно к Каменску. – Значит, Настя жива-здорова, и с ней ничего такого страшного не случилось. Жаль, что не застала ее здесь, но что теперь поделаешь?»

Прощай, Каменск! Прощай навсегда! Уж никогда теперь Ветку сюда не заманишь, ни на Астраханскую, ни на Архангельскую.

Но прежде чем идти к голубому павильону на автобусной остановке, она отыскала-таки Архангельскую улицу и дом номер семьдесят пять.

Аккуратный маленький особнячок стоял в таком же маленьком дворике. Дверь дома и калитка дворика с палисадниковой оградой были закрыты наглухо, а на крыльце сидел огромный черно-полосатый кот. Увидев Ветку, он взъерошился и зашипел, и Ветка этому ничуть не удивилась – она верила в телепатию и в таинственное могущество биополя, даже кошачьего.

С презрением оглядев этот дом, напичканный по самую крышу уликами, фактами и отголосками, Ветка села на скамеечку у ворот и съела раскисшие еще в автобусе пирожные, которые везла Насте. Впервые за этот месяц она ела пирожные. Они утолили аппетит проголодавшейся Ветки, но успокоение к ней не пришло. Наоборот, ей стало еще беспокойнее, на не сразу смогла разобраться в этом своем душевном состоянии. С чего бы? К тому же ей надо было поторопиться на автобус, чтобы успеть домой раньше, чем вернется с занятий Ирина.

И только у знакомого голубого павильона, когда вернулось в ее память все то, что испытала она месяц назад здесь, на этом шоссе, торопясь к автобусной остановке, поняла она, что, в сущности, все так и осталось, как было тогда. Ничего не изменилось. Как была Ветка предательницей, так предательницей и осталась. Что изменилось от ее поездки в Каменск? Ничего!

Для нее та девочка в зеленой куртке и пестром платке так и осталась там, на пеньке над глубоким оврагом…

* * *

В середине октября на город опустился густой серый туман. Он держался несколько дней, такой густой и серый, что, возвращаясь вечерами из Дверца с занятий кружка, Ветка даже за полквартала не могла различить своего дома, хотя и фонари на улице горели все до одного, и окна в домах были освещены.

А в понедельник утром неожиданно ударил мороз, и туман опустился на землю, на ветки деревьев, на крыши домов белым утренним инеем, похожим на тот иней, что лежал тогда на бескрайних полях, через которые они шли с отцом…

В это утро первый раз в жизни по дороге в школу Ветка зашла за Нинулей. Почему зашла, и сама не знала. Вспомнилось, как обидели Нинулю, не отдав ей роль Метелицы. И еще вспомнилось, как сказала тетя Соня про них про всех – дикари. Неужто и правда, они дикари и не умеют быть добрыми друг к другу?

Нинуля очень удивилась, когда Ветка зашла за ней да еще и с порога поздоровалась. Она заволновалась, заторопилась и в спешке, от усердия, оторвала ручку портфеля.

– Все! – вскрикнула она в отчаянии. – Теперь на первый урок опоздала!

Ветка ушла одна, еще больше жалея Нинулю – вот, хотела сделать хорошее дело, а получилось хуже.

По дороге в школу Ветка вся обросла инеем и, увидев себя в зеркале, что висело возле раздевалки, такую красивую, румяную, с этим нежным пушистым снежком на ресницах и на воротнике пальто, подумала, что роль Распутицы, – это несправедливо и неправильно, что она и в самом деле похожа на Снежную Королеву. И пусть Вовка Потанин пожалеет!

Весь первый урок она сочиняла стихи. По истории ее вызывали на прошлом уроке, а потому она могла отключиться на все сорок пять минут и от класса, и от Петра Николаевича, все равно не вызовут. Из всех учителей только одна вредная Тамара Ивановна могла учудить такое: «Васильева! Кажется, мы давно не выходили к доске… Ах, прости! Я опять спутала… Петрова! К доске! Давно что-то тебя возле нее не видела. Попробуем?» – «Что вы, Тамара Ивановна! Да вы же меня прошлый раз вызывали!» – «Разве? В самом деле – вызывала, оказывается. Ну, ничего. Получила четверочку? Может быть, на этот раз и пятерочка получится…» Как же! Получится!

Стихи сочинялись трудно. Хотелось написать что-нибудь про сегодняшний иней, первый иней этой осени, такой чистый, убивший серый мрачный туман и так светло напомнивший ей те далекие, бескрайние поля, через которые шли они когда-то с отцом в далекое неведомое Неизвестное. Она видела весенние поля, видела летние, колосящиеся и бурные, видела зимние, наглухо укрытые снегом. Но все-таки самыми красивыми были те поля, покрытые утренним инеем, – как в сказке или во сне. И ослепительное небо сияло над головой. И все вокруг словно пело от солнца и света. И кто-то ждал их в том далеком Неизвестном, кто-то очень хороший, знакомый и добрый…

– Петрова! Может быть, ты проснешься все-таки!

Ветка вскочила, не сразу сообразив, где она, почему возле нее стоит Петр Николаевич и почему она вообще оказалась вот здесь, за партой.

– Может быть, ты напомнишь нам, о чем шла речь? Нет? Печально. После звонка дашь мне дневник.

Ну что ж, дневник так дневник. Одно к одному. Нинуля прибежала лишь к началу второго урока, ворвавшись в класс вместе со звонком.

– Здравствуй! – поздоровалась она еще раз. – Доброе утро!

Ветке стало ее совсем жалко.

– Починила? – спросила она тихо. – Это я виновата. Я тебя торопила.

Нинуля растрогалась:

– Почему же ты? Это я сама. Разве не помнишь? Он застрял за диваном, а я дернула.

– А почему он за диваном-то оказался?

– Да сам туда свалился.

– А я стихи сочиняю. Вот географию пережду, а на английском опять буду сочинять.

– Про кого стихи? – завороженно спросила Нинуля.

– Ни про кого. Я лирику пишу.

– Ага, – прошептала Нинуля. – Покажешь?

– Покажу… Только не мешай мне, мысль уйдет.

– Я не буду, не буду! Только ты не забудь, что сегодня репетиция.

Ах да! Ведь сегодня репетиция!

* * *

Вовка ушел со сцены раньше других, он всегда спешил уйти первым, потому что не очень любил драмкружок, просто на него нажали в совете дружины, потому что мальчишек в драмкружке почти не было. Ветка рванулась за ним, сама не зная, как она сможет его задержать, чтобы сказать хоть какую-нибудь ерунду, хоть какие-нибудь ничего не значащие слова. Абсолютно ничего не значащие, чтобы не догадался, что она догнала его нарочно.

Он подходил уже к лестничной площадке, а Ветка не миновала еще и половины коридора. У второй смены, как нарочно, началась перемена, и из классов хлынул народ. Какая-то дежурная пятиклашка с лейкой подвернулась под ноги, потом Екатерина Алексеевна подвернулась. Потом еще кто-то из учителей. Потом, к Веткиному ужасу, сам директор подвернулся.

Когда, лавируя, как лихая подводная лодка среди мин, она добежала до лестничной площадки, Вовка уже куда-то исчез.

Он исчез, а Ветка остановилась как вкопанная, и ей показалось, что школьный коридор со всеми своими взрывоопасными препятствиями, которые она только что благополучно миновала, взорвался-таки и обрушился ей на голову…

По школьной лестнице навстречу ей поднималась Настя. Очень даже реальная, живая Настя в самой обыкновенной школьной форме, с портфелем в руке, с аккуратно заплетенными длинными блестящими, шоколадными косами. Увидев остолбеневшую Ветку, она остановилась.

– Здравствуй! – сказала Настя.

– Здравствуй! – пролепетала Ветка.

Нет, Ветка на этот раз не подумала, что Настя ей привиделась. Почему-то совсем другая, но тоже не очень нормальная мысль пришла ей в голову. Почему-то она подумала, что Настя сейчас начнет спрашивать у нее, где находятся Альпы. Она спросит об этом, а Ветка не ответит, потому что не знает, где они находятся! Где, где, черт возьми, находятся эти Альпы?..

К счастью, к ним подоспела Нинуля и, удивленно тараща на Настю глаза, спросила:

– А это кто же?

– Это – Настя.

– Настя? Вот уж не подумала бы… Вот уж ни за что не подумала бы. Это Настасья, что ли? Вот уж не подумала бы ни за что!

При ней Настя ничего не стала говорить ни об интернате, ни об этой неизвестной Ветке Евфалии Николаевне, и потому Ветка страшно обрадовалась, что пока не надо ничего объяснять.

– Ты домой?

Настя молча кивнула.

– А у кого ты теперь?

– У мамы.

– Так пошли.

Они спустились в раздевалку, и Нинуля молча топала следом за ними, безуспешно стараясь понять, откуда в такой примечательный день, когда они впервые с Веткой поздоровались, появилась эта новая Веткина знакомая с такой примечательной внешностью. Потом, кажется, она поняла, что соперницей в артистической деятельности эта красивая девочка для нее быть не может – никто ее в сугроб не упрячет. Это же будущая угроза Тане Копейкиной! После того как Нинуля это сообразила, ее отношение к Насте стало таким нежным, что в раздевалке она даже помогла ей одеться, застегнув верхнюю пуговицу ее куртки.

Домой они пошли все вместе, и хоть было Насте не очень-то по дороге, она прошла с ними лишний квартал, несмотря на то, что на улице становилось все холоднее и холоднее, а они все трое были одеты еще по-осеннему. Ветка прекрасно понимала, почему Настя идет с ними этот лишний квартал, но объясниться с ней мешала Нинуля, которую никак нельзя было посвящать в недавние Веткины приключения в дебрях Каменского лесопарка. И потому разговор между ними шел закодированный…

– Мороз-то, мороз-то какой, девочки! – сказала Ветка. – У нас-то, в городе, еще ничего, а по области, наверно, совсем по-настоящему морозит. Где-нибудь в Каменске… Между прочим, там, в этом Каменске, мамина подруга живет. Мы сначала думали, что ее зовут Евфалией, а оказалось Валерией. Просто смех… Один раз в гости поехали и не туда попали. Она на Архангельской всю жизнь живет, а мы на Астраханскую в интернат заявились. Такой ляп!

Настя слушала молча. Шла она опустив голову, глядела себе под ноги, и непонятно было, понимает ли она то, что пытается втолковать ей Ветка.

– Да уж мороз сегодня что надо! – внесла свою лепту в разговор Нинуля. – У меня даже нос пощипывает.

– Это ничего, – отозвалась тихо Настя. – Это ничего, когда нос. Это в резиновых сапогах холодно. Да когда еще на одном месте сидишь и ждешь кого-нибудь долго… А так – ничего.

– Когда бегаешь, так и вообще ничего! – поддержала ее Ветка. – Бегаешь, бегаешь, а потом вдруг понимаешь, что не туда забежала. Да еще и узнаешь вдобавок, что тебя засекли и что нужно срочно домой возвращаться.

– Предупреждать надо, – проронила в ответ Настя – в резиновых сапогах холодно.

– А в магазине на Школьной сапоги вчера продавали, на меху! – вставила Нинуля.

– А я, между прочим, почти целый месяц не ела пирожных! – воскликнула Ветка.

– Ну уж! – не поверила Нинуля, однако темы этой дальше развивать не стала, потому что любимая ею тема была затронута раньше. – А моей соседке из восемнадцатой квартиры такие джинсы привезли – чудо! Вот здесь ремешок плетеный, а здесь не «молния» вовсе, а шнуровка, как на ботинке. Чудо! А вот тут на карманчике такое, что самим посмотреть надо, не расскажешь! Полжизни бы отдала!

– Своей? – сердито спросила Настя.

– Что – своей? – не поняла Нинуля.

– Своей бы полжизни отдала или чужой?

– Своей бы, конечно, – растерялась Нинуля.

– Дешевая у тебя жизнь!

– Я ж к слову! Это ж парабола!

– Гипербола! – прошипела Ветка, дернув Нинулю за рукав.

Расстались они довольно холодно, и Ветка, чтобы хоть как-то смягчить это расставание, назвала Насте свой адрес.

– Может, зайдешь?

Она думала, что Настя, судя по всему так и не простившая Ветку, скажет холодное «спасибо», и все на этом кончится. Но Настя вдруг подняла на Ветку благодарные глаза и сказала: