Текст книги "Утренний иней"
Автор книги: Галина Ширяева
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)
– Папа! – Она снова потянула его за рукав. – Папа! Меня теперь могут выгнать из школы, как и Евфалию, да?
Он вернулся к ней из прошлого мгновенно! Вернулся и посмотрел на нее таким тревожно-вопросительным взглядом, словно не виделся с ней целую вечность и за эту вечность произошли в этой тихой комнате какие-то очень важные события.
– Кого? Как ты сказала?
– Евфалию! Евфалию Николаевну.
– Это кто же? – тихо спросил отец.
– Так это та самая учительница, которую выгнали из-за Настиного деда. Ну, которая знает, что он предатель.
– А откуда она… знает?
– А я почем знаю. Я ее ни разу в жизни не видела.
– Редкое имя, – все так же тихо произнес отец. – Интересно, как же ее звали в детстве?
– Ну, это уж кому как нравится! – воскликнула Ветка, обрадованная тем, что он наконец-то вернулся к ней и даже разговаривает не очень сердито. – Кто звал – Валя, кто – Фаля. Кому как нравится!
Толстая медицинская книга с грохотом упала на пол и умудрилась ускакать туда же, куда улезла и тапочка. Ветка воспользовалась этим и полезла доставать и то и другое. Уже из под кровати, пользуясь безопасностью своего местонахождения, она призналась отцу еще кое в чем.
– Я, между прочим, из-за этого имени еще в одну историю чуть не влипла. Спутала эту Евфалию с нашей тетей Валей и Насте ее разыскать обещала. Но это уж просто по ошибке. Я тут уж и не так виновата… А с дедом с этим виновата! Но уж очень он… Настоящий предатель! – Она вылезла из-под кровати с книгой и тапочкой. – И рыжий.
Отец лежал, закрыв лоб и глаза ладонью, словно у него разболелась голова. Наверно, он и в самом деле расхворался не на шутку.
– Папа! – сказала Ветка с жалостью. – Может, у тебя и не грипп вовсе, а воспаление легких!
Его рука медленно соскользнула с лица, прошла по горлу и легла на грудь. Ветка увидела, как его пальцы дрожат.
– Или бронхит!
– Да. Похоже, – сказал он. – Возможно, и бронхит.
Ветка, как дочь опытного медицинского работника, вроде бы знала, где у человека находятся бронхи. А руку он держал там, где у всего человечества было сердце.
– Ты сказала – рыжий?
– Я тебе твержу про Настю, – сказала она с тихой обидой. – Я тебе твержу все время про Настю. Потому что ее надо спасать!
– Про Настю я все понял!
А Ветка ничего не поняла. А он закрыл глаза, совсем как Ветка недавно, и долго лежал так, с холодным и чужим лицом. Далеко-далеко ушедший от Ветки…
– Папа! – позвала она тихо.
Он не отозвался. Он ушел куда-то еще дальше от нее.
– Папа! Мне идти спать, да? – спросила она покорно.
Тогда он, не открывая глаз, взял в свою большую, крепкую и теплую ладонь Веткину руку и положил ее себе на грудь, на то место, где у всего человечества сердце.
– Знаешь, дочка…
– Что, папа?
Он открыл глаза и посмотрел на нее так, как будто бы сделал только что какое-то большое открытие.
– Что, папа?
– А ведь отбоя тогда так и не было! Ветка замерла, поняв его сразу.
У той воздушной тревоги в августе сорок второго года, когда в огне погибал Сталинград, отбоя не было. До сих пор… Отбоя так и не было. И не будет никогда! Отбоя не было и не будет!
Тишина наступила в комнате. Ветка сидела почти не дыша, и ладонь ее лежала на отцовском сердце. И сердце билось под ее ладонью тревожными колокольными ударами: дон-дон-дон! Может быть, это оно разбудило Ветку сегодня среди ночи?
– Они знали, что в городе не было солдат. Что войска стоят на рубежах. Они сжигали детей и женщин…
– Я это знаю, папа, – тихо прошептала Ветка.
Отец тихонько сжал ее ладонь, лежавшую у него на груди, и потом отстранил ее.
– Иди спать, дочка.
И, давая ей понять, что разговор окончен, он молча погасил настольную лампу. Наступила суровая темнота.
Уже в дверях она остановилась и сказала в эту темноту:
– Спокойной ночи, папа.
Суровая темнота молчала. И в молчании этом покоя не было.
* * *
Утром она проснулась снова, как и ночью, внезапно – словно от резкого толчка. На этот раз показалось ей, что разбудил ее тревожный отцовский голос, тихо окликнувший ее. Правда, спросонку ей почудилось, что отец произнес вовсе не ее имя.
«Фаля! – отчетливо послышалось Ветке. – Фаля…»
Она вскочила и распахнула дверь в спальню. Отца там не было. В большой комнате его тоже не было…
Он стоял в кухне, у окна, о чем-то задумавшись, а на газовой плите отчаянно дымилась уже давно подгоревшая каша.
Лицо у него было бледное, глаза запали, но он встретил Ветку прежней своей улыбкой, и прежнее тепло заструилось от его лица, глаз, от его больших рук… И тепло это сразу согрело Ветку, стоящую на пороге кухни в одной сорочке.
Она выключила газ и побежала одеваться, недоумевая, почему же отец больше не сердится на нее за ее проступок, из-за которого ее могут теперь выгнать из школы. Не сердится и даже вот сам разогревает для нее завтрак, чтобы она не опоздала в школу. Угрызения совести совсем истерзали Ветку.
А тут еще выяснилось, что мать с первым автобусом так и не приехала…
– Ничего еще не потеряно! – попробовала вслух утешить себя Ветка. – Может быть, она приедет со вторым.
Если она приедет со вторым, то у нее уже не будет времени зайти домой. Ей же на работу, а второй автобус приходит примерно в восемь тридцать, – сказал отец. – Вряд ли ее отпустили с работы вчера.
Ветка вздохнула, не зная, чем же еще можно себя утешить. Теперь она уже не была так твердо уверена, что их семейные дела могут наладиться. Действительно – утро вечера мудренее.
К ночному разговору о Насте она не возвращалась. Утро мудренее, и потому вчерашняя ее глупость казалась ей теперь еще глупее. И ей казалось непонятным по-прежнему, почему же отец, вот так, на светлую голову, не оценит по достоинству все ее невероятные поступки и проступки. Но отец к ночному разговору тоже не возвращался. Впрочем, ему, кажется, стало гораздо хуже – глаза блестели, и вообще он был какой-то не такой, словно не мог найти себе места. Ветке даже было как-то неспокойно оставлять его одного, и потому из дома она вышла с тяжелым сердцем.
Утренние сумерки сегодня были особенно густыми. Над рекой висело темное, почти черное небо, на город собиралась обрушиться метель. Ветку сразу охватило унылое чувство одиночества и обиды. Что же это мать так легко оставила их одних? И не беспокоится, не тревожится. Может быть, ждет, что отец сам приедет в Каменск! А он болен. Он вот болен, и, может быть, даже очень серьезно. А мать не знает, что он сильно болен. И не знает, какое раздражение было вчера в его голосе, когда он говорил о ней.
Ветке грозило опоздание на первый урок, но все равно ноги сами понесли ее вниз, к реке, к мосту, где примерно в восемь тридцать должен был остановиться каменский автобус. На остановке не было ни души. Ветер гулял между высокими опорами моста. Он уже пригнал с того берега первые метельные снежинки. Они были колючими и больно кололи щеки. Однако Ветка не отворачивалась и не пряталась от них, иначе можно было прозевать съезжающий с моста автобус. А Ветке очень хотелось, чтобы мать увидела ее издали – заметенную снегом, мерзнущую на морозе так одиноко и несчастно.
Через мост тянулись грузовики, троллейбусы, легковушки, а каменского автобуса что-то все не было видно. А метель все сильнее и сильнее разыгрывалась… Ветка стала зябнуть. На шапку и на пальто уже нацепились толстым слоем колючие снежинки.
Она отвернулась на несколько секунд от моста и от реки» чтобы дать лицу согреться, и тут же увидела, что к остановке подходит заметенный, как и она, колючими снежинками с ног до головы высокий широкоплечий человек. Тоже, наверно, идет кого-то встречать. Человек подходил ближе, и, когда до остановки ему осталось пройти всего несколько шагов, Ветка вгляделась в него и обомлела. Отец!
Он узнал ее позже, чем она его, а потому у нее было больше времени на то, чтобы прийти в себя и разработать план, дальнейших действий.
– С ума сошел! – закричала она на него, когда он подошел ближе. – В такую погоду! Уж не в Каменск ли ты снарядился? Хочешь воспаление легких получить, да?
Отец, похоже, вовсе и не растерялся, увидев Ветку.
– Собственно говоря, – сказал он ей спокойно, даже улыбаясь, – собственно говоря, гулять рекомендуется в любую погоду.
– С температурой? И это еще медик говорит! И вроде бы взрослый человек!
Ветка высказалась бы и построже, но в этот момент к остановке подкатил каменский автобус. Из автобуса вышли все пассажиры. Матери среди них не было.
Ветка на всякий случай заглянула в автобус, хотя и она сама, и отец прекрасно видели, что в автобусе никого, кроме водителя, не осталось.
– Может быть, расхворалась тоже! – вздохнула Ветка. – Наверно, и в самом деле эпидемия началась… Может, все-таки мне поехать в Каменск, а?
– Не надо! – тихо сказал отец. – Не надо, дочка!
Они постояли еще немного возле пустого автобуса, а потом пошли вдоль набережной, хотя им там совершенно нечего было делать. Им надо было подняться вверх, к улице, что вела к их дому и к Веткиной школе. Но отец почему-то пошел вдоль набережной.
Да уж к автобусу ли, с которым должна была приехать мать, он сюда пришел?
Они шли и молчали. И река, вдоль которой они шли, тоже молчала. Хоть еще и непрочный, но сплошной, огромный панцирь покрыл ее ледяной целиной, и ветер наметал снег на эту целину, укрывал ее белой скатертью. Стало уже почти светло, хотя метельное небо оставалось пасмурным, а далекий горизонт за рекой тонул в темной, почти черной пелене бурана. Ветер бил сбоку, в левую щеку, колючим снегом. Набережная была безлюдной, лишь двое лыжников шли по лыжне, проложенной вдоль заметенного снегом газона. Наверно, им тоже рекомендовали гулять в любую погоду.
Ветка и отец шли вдоль реки. Шли неизвестно куда, шли и молчали. А Ветке нужно было в школу. А отец был болен, и ему нужно было в постель, под теплое одеяло. А они все равно шли вдоль реки. И Ветку не оставляло странное чувство – казалось ей, что отец торопится сделать что-то важное, что-то очень важное для него, что-то такое, что сделать может только он один. Только он один на всем белом свете.
Если он пришел встретить мать, так ведь не встретил! Если за Веткой, так ведь нашел ее, и зачем же теперь они идут незвестно куда? Что же так мучает его и не дает покоя в этом. Что гонит его, даже такого больного, из дома, из теплой уютной квартиры навстречу надвигающемуся бурану?..
Отец вдруг резко остановился.
В первый момент Ветке показалось, что отца рассердили ее мысли, которые он неизвестно как угадал. А потом она поняла, что он увидел что-то там, на реке.
Она вгляделась.
По такому еще совсем непрочному, такому тонкому льду реки уходила прочь от берега маленькая, удивительно знакомая фигурка в темной шубке и белой шапочке. Она даже не шла, она словно летела по льду – легко, невесомо…
– Это Настя! – прошептала Ветка, ужасаясь. – Это же Настя! Что же она делает, папа? Она же с ума сошла! Она же сошла с ума!
– Настя! – громко позвал отец.
Настя не остановилась. Казалось – это грозно надвигающаяся метель несет ее прочь, гонит в темные, почти черные снежные сумерки другого, далекого берега.
– Настя! – снова крикнул отец. – Не смей! Вернись!
Настя остановилась.
И тут же Ветке показалось, что Настя упала на колени. Лыжники, поравнявшиеся с ними, тоже увидели фигурку на льду, остановились и дружно ахнули. И в тот же момент Ветка увидела, как стремительно исчезает, уходит куда-то белая целина вокруг того места, где только что была Настя, образуя черный круг открытой воды…
И в ту же секунду оттуда, от этого черного зловещего круга, донеслось до них отчаянное, зовущее:
– Папа!
Отец почему-то резко, одним движением, отшвырнул Ветку в сторону – словно это она тонула…
Ветка упала на крутой газон, что так красиво зеленел на склоне летом, а теперь был мертвым и твердым, как камень, и, задыхаясь от ужаса, долго не могла подняться на ноги – под слоем снега была ледяная корка, и Ветка скользила по ней, не в силах встать и видя перед собой только одно: отец бежит туда, к реке, поглотившей Настю, на ходу сбрасывая с себя тяжелое пальто. И лыжники бегут туда же, в ту сторону, где чернеет этот смертельный круг открытой воды… А она, Ветка, все никак не может встать на ноги…
Когда же наконец она поднялась, то увидела: отец уже там, на самой кромке берега, на ступеньках набережной, ведущих к черному кругу… И дальше она увидела – он прыгнул на лед. И лед под ним тут же проломился. А Насти не было! И отца… отца тоже не было.
– Помогите! – закричала Ветка, закрыв лицо руками. – Помогите же! Помогите!
И больше она ничего уже не помнила. Кажется, она кричала даже тогда, когда ее вталкивали в какую-то машину. Кто-то спросил: «В больницу?» И знакомый, такой родной голос ответил: «Не надо! Живет! Дышит!» («Дышу», – подумала про себя Ветка.) Тот же родной голос сказал: «Чуть вверх. Вон к тому угловому дому».
И только увидев в зеркальце над ветровым стеклом лицо отца, сидящего на заднем сиденье, она наконец-то пришла в себя.
Она быстро обернулась.
Отец, промокший насквозь, в мокром, заледеневшем свитере, со слипшимися на лбу волосами, держал на коленях укутанную в его пальто Настю.
– Господи! Чем же я вас лечить буду! – воскликнула Ветка с отчаянием.
* * *
Дома они растирали Настю водкой. И на это ушло не меньше часа, потому что Настя не давалась и вырывалась из отцовских рук.
– Он же доктор! – кричала на нее Ветка. – Горе мне с вами со всеми! Сублимированные!
Потом они напоили Настю лекарствами, а отец выпил остатки водки, и Ветка погнала его в ванную париться.
О чем говорить с Настей, она совершенно не знала. Сейчас она могла только кричать на нее, но теперь кричать вроде бы не за что было. А та молчала, уткнувшись лбом в стенку.
– Настя!
Настя не отозвалась.
– Нет у меня никаких доказательств! Я сказала неправду. Прости меня, Настя!
Настя не пошевелилась. Только рука ее, лежащая поверх одеяла, чуть дрогнула – словно Настя хотела отстраниться от Ветки, но раздумала.
Уж не такими ли точно словами признавалась и Евфалия Николаевна в том, что у нее нет доказательств? И Настя ей почему-то не поверила и ушла от деда. Теперь она и Ветке не верит?
– Настя! – позвала Ветка снова, и Настя снова не отозвалась.
И хорошо, что не отозвалась, – Ветка не знала, что говорить дальше. Она сидела возле Насти и терзалась. Терзалась, пока не вернулся из ванной отец. Тогда Ветка произнесла весьма неубедительную речь, пользуясь почему-то лексиконом тети Вали:
– Я же тебе говорила! Я же тебе говорила! Ведь говорила же! Ведь говорила!
Отец коротко глянул на Настю, а потом, не сказав ни слова, крепко взял Ветку за руку и повел ее на кухню.
– Так – сказал он, плотно прикрыв за собой дверь кухни и усадив Ветку на стул. – Что же мы с тобой теперь будем решать, дочка?
– Что будем решать – неуверенно переспросила Ветка и так же неуверенно предложила: – Наверно, ее нужно как-то мирить с дедом, а мне извиняться. Ведь это я во всем виновата.
– Нет! Не ты!
Он произнес это так быстро и решительно, что Ветка удивилась. А он почему-то отвел взгляд в сторону, когда она, удивляясь, посмотрела на него.
– Конечно же, – робко сказала Ветка, – конечно же, наверно, больше меня виновата Евфалия Николаевна. Она первая начала…
– Нет! Не она!
– А кто же? – совсем удивилась Ветка.
Он присел зачем-то на корточки и заглянул ей в лицо снизу вверх, и получилось так, как будто он встал перед ней на колени.
– Во всяком случае, дочка, тот, кто начал первый, мирить ее с дедом не будет. И извиняться к нему не пойдет! Так!
Ветка похлопала ресницами.
– А кто же начал?
Он вдруг взял в свои руки ее ладони и спрятал в них лицо.
– Прости меня, веточка ты моя зеленая…
То, что он назвал ее зеленой, ничего хорошего не сулило! Он всегда называл ее так, когда собирался преподнести какую-нибудь неприятность – что-нибудь вроде укола или горького лекарства.
– Папа! – воскликнула она горестно.
Он отнял ее ладони от своего лица и взглянул на нее.
Глаза его вроде бы не обещали никакой неприятности. Совсем наоборот, глаза у него были сейчас как у озорного мальчишки. Даже не как у Вовки, а как у известного всей школе Потанина-младшего.
– За что тебя простить? – спросила она с недоумением.
Он помолчал немного, глядя на нее по-прежнему снизу вверх.
– За то, что мама на этот раз, кажется, меня не простит.
– Почему?
– Да потому что такого уж она мне не сможет простить! Это будет самый убийственный факт, до которого и тете Вале никогда не додуматься.
Она не сразу поняла, к чему он клонит. Она сидела и все хлопала и хлопала ресницами. А потом, кажется, стала понимать…
Круглое, скрипучее слово «авантюра», похожее на колесо от телеги мистера Баркиса, стремительно, с оглушительным грохотом, круша все на своем пути, скатилось с альпийской вершины и переехало Ветку пополам!
– Папа! – воскликнула перееханная пополам Ветка. – Ты что? Ты что, папа? Ты же… ты же сам сказал, что последствия непредсказуемы!
Глаза его стали серьезными – словно никогда и не было на свете Потанина-младшего.
– Да. Я так сказал. Я это знаю.
– И что же? И как же теперь? – спросила она растерянным шепотом, ужасаясь тому, как по неожиданному, по невероятному начинала срабатывать ее глупость, которая теперь казалась ей еще большей глупостью. – Что же теперь?
– А теперь будем доказывать!
– Что доказывать?
– Что убийственный факт – действительно факт. И в сущности, разве надо доказывать? Ты же сама сказала, что она поверит.
– Настя? Поверит, конечно.
– Значит, и не надо будет ничего доказывать! Тем более что у меня доказательств нет!
– Нет? – переспросила все еще никак не могущая прийти в себя Ветка.
– Нет! Абсолютно никаких! Понимаешь, беда какая – и отголосков-то ведь тоже нет!
Вот уж никак нельзя было ожидать такого от ее всегда серьезного, всегда спокойного, даже солидного отца! Никак нельзя было ожидать, что он втянется по собственной воле в такую беспросветную авантюру!
А Настин дед! А Настина мать! А бабушка? А отчим? Что скажут все они? Да и вообще, что же скажут все? Все люди на земле что скажут?!
Он словно угадал ее мысли:
– Ты же сказала, что она поверит!
– Она-то поверит!
– Ну, а это самое главное! Что нам еще надо?
– Папа! – воскликнула Ветка почти с угрозой. – Имей в виду, я тебя не очень тянула в эту… авантюру! Ты – сам!
– Сам! Разумеется, сам! – сказал он быстро. – Сам!
– Папа! – умоляющим шепотом произнесла Ветка. – Папочка! Миленький! Не надо…
Он поднялся и отошел к окну.
Ветер за окном разорвал метельные тучи, висевшие над городом. В город прорвалось солнце. Оно скользило по оконному стеклу стремительными бликами – по стеклу, по подоконнику, по лицу стоящего у окна, вполоборота к ней, отца. Словно крошечные яркие языки пламени… И Ветке вдруг показалось, что лицо у него сейчас точно такое же, каким было в тот день, когда он дрожащей рукой шарил по стене, искал выключатель, чтобы погасить багрово-черный мрак красного фонаря.
– Папа!
Он повернулся к ней. Нет. Лицо его было другим. Таким своего отца Ветка еще видела. Такими она видела солдат – в кино, на картинах о войне. Такие холодно-суровые, беспощадные лица были у солдат, идущих в бой.
– Папа! – воскликнула Ветка. – Что с тобой? О чем ты думаешь?
– Я? – переспросил он спокойно и вдруг улыбнулся ей. – А я думаю, дочка, о том, что ведь, наверно, нам надо ее чем-то покормить…
– А чем? – растерянно пролепетала Ветка. – Наверно, обедом?
– Так, наверно, его надо как-то приготовить?
– Ага! – сказала Ветка. – Только как ее одну оставить? Ведь тебе тоже давно нужно в постель.
– А она, по-моему, спит, – сказал он, приоткрывая дверь кухни.
Настя и в самом деле спала. Спала спокойно, словно и не в чужом доме была, а в своем собственном, в родном. Словно успокоилась и решила здесь наконец-то как следует выспаться.
– Ну что ж! – сказала Ветка, невозмутимо пожав плечами. – Ну что ж! Все прекрасно! Пусть спит… А тебе тоже надо в постель. Вернусь – проверю! Вот только всего этого и не хватало на мою голову!
* * *
На улице было морозно, и сквозь разорванные облака ярко светило солнце, заставляя снег совсем по-новогоднему, празднично искриться. Все словно радовалось тому, что метель, так упорно наступавшая утром на город, отступила, ушла – за дальний, самый дальний горизонт. А Ветка шла по улице и не видела ни светлых облаков, ни морозного солнца, ни искрящегося снега. Она шла и думала о том, что вот теперь действительно стоит на самом трудном в своей жизни рубеже – когда надо решать и делать что-то очень важное самой, самостоятельно.
Но разве ей трудно было это сделать? Она так выросла! Она так выросла за эти несколько месяцев, что миновали с той дождливой ночи в Каменском интернате! Она так выросла!
И все-таки своей дальнейшей жизни пока представить себе она никак не могла. И никаких путей к семейному примирению больше не видела… Однако то, что все так осложнилось из-за совсем чужой девчонки, ее не возмущало и не сердило. И даже странный поступок отца пока не удивлял ее больше – до поры до времени. Если он так решил – значит, надо. Девчонку нужно было спасать. Ее надо было вытянуть, вернуть из прошлого! Ветка это понимала. Она была дочерью своего отца, а значит, и для нее тоже не прозвучал сигнал отбоя…
Мимо нее шли по своим делам разные люди, не замечая ни Ветки, ни ее молчаливых слез, ни того, как медленно и тяжелоона идет. Они не знали, как она выросла и сколько взрослых забот свалилось на нее. Они не знали, что сегодня у нее так неожиданно кончилось детство. Они еще многого не знали!
* * *
Она купила то, что подвернулось под руку, с трудом сообразив, что теперь сможет приготовить что-то похожее на борщ и что-то похожее на кашу. Можно было возвращаться.
В квартиру она вошла тихо, на цыпочках, чтобы никого не потревожить. Заглянув к Насте и убедившись, что та все еще спит, она тихонько прошла на кухню.
С обедом, занятая своими тяжелыми мыслями, она провозилась довольно долго, и, когда закипело что-то похожее на борщ и сварилось что-то похожее на кашу, она спохватилась, что не заглянула к отцу, очень легкомысленно понадеявшись на его благоразумие.
Как была, с половником в руке и в материнском фартуке, она подошла к его двери и заглянула в щелку.
Это было безрассудным с ее стороны – рассчитывать на его благоразумие! Отец стоял у холодного окна, лицом к стеклу, и что-то негромко и грустно насвистывал. Ветка хотела строго прикрикнуть на него и загнать в постель, но что-то остановило ее.
Оконное стекло было тронуто нежным морозным узором. Солнце серебрило его, он переливался огнями, и морозные стволы морозных деревьев на стекле сверкали яркими светлыми искрами. С краю же эти морозные узоры сливались в сплошной пушистый, белоснежный ковер. И все это неожиданно что-то Ветке напомнило…
Ту дорогу это напомнило ей! Дорогу через поля, покрытые утренним инеем!
Отец стоял у окна, смотрел на белую дорогу, открывшуюся перед ним, и насвистывал песню, которую не вспоминал или старался не вспоминать с того самого дня, когда они шли с ним вдвоем через бескрайние поля, уходя в какое-то далекое и неведомое Неизвестное.
Теперь он вновь шел через поля, покрытые инеем. Шел под ослепительным небом и пел!
И затаившая дыхание Ветка не стала ему мешать. Пусть идет!
Она грустно покивала ему на прощание и, чтобы не расплакаться, тихонько ушла в соседнюю комнату, где спокойно, как у себя дома спала чужая девочка Настя…
Предчувствия новых неприятностей и бед, связанных с предстояшим невероятными событиями, может быть, и витали бы над Настей, если бы не снился ей какой-то хороший, добрый сон, – во сне она улыбалась. И Ветка, давно верящая в телепатию и в таинственное могущество биополя, могла бы точно сказать, какой сон ей сейчас снится.
Снилось Насте, что идет она по широкой дороге через поля в далекое неведомое Неизвестное. А рядом с ней идет, напевая песню, большой и сильный человек – самый сильный человек на свете, на руку которого можно надежно и твердо опереться. И сияет ослепительное небо над головой. И все кругом поет от солнца и света:
Я по селам, я по селам шел веселым.
Многих, многих я встречал в своих скитаньях…
И кто-то ждет их в том далеком Неизвестном – кто-то очень хороший, знакомый и добрый. Ждет давно!
А вокруг них расстилаются поля, уходящие вдаль. И на бескрайних, бесконечных, как сама жизнь, полях этих лежит белый и чистый утренний иней.
