Текст книги "Утренний иней"

Автор книги: Галина Ширяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Теперь же ей совсем не хотелось туда. Хотелось в Миловановку, хотелось в Каменский интернат… И лишь в дом матери ей возвращаться не хотелось.

* * *

Но она вернулась туда.

Вернулась поздно – уже почти зимние сумерки, пришедшие в этот пасмурный день еще до пяти часов, опустились на город, и в окнах домов зажглись огни.

Горели они и в окнах Настиной квартиры. И горели почему-то, как и вчера, во всех окнах. Только не тревожно, как вчера, а по-праздничному ярко и уютно. У Насти дрогнуло сердце – неужто отчим вернулся? Конечно! Конечно же, вернулся! Не мог же он вот так сразу… Не поговорив, не простившись по-настоящему. Не мог, конечно же, не мог!

Она взлетела по лестнице, задыхаясь от быстрого подъема и от нетерпения, несколько раз подряд нажала на кнопку звонка, с удовольствием услышав, как в квартире заиграл, запел веселую мелодию дверной гонг.

Дверь открыла мать. Она была в новом красивом платье, поверх которого был надет очень красивый парадный фартук. И прическа у матери сегодня была тоже очень красивой, новой. И голос ее показался Насте каким-то по-новому красивым и звонким, когда она сказала:

– А вот и моя Ася наконец-то пришла!

И тут же в квартире раздались еще чьи-то тяжелые шаги, и в прихожую из комнаты заглянул совсем незнакомый Насте, новый человек – большой, высокий, с широкими толстыми плечами, с густыми, как грива, седеющими волосами.

– Здравствуй, Ася! – сказал новый человек.

– Ну, будем знакомиться в комнатах, здесь тесно! – все тем же, по-прежнему новым, звонким и красивым голосом воскликнула мать. – Раздевайся, Ася! Да где же ты так долго была? Во Дворце пионеров, что ли?

– Во Дворце пионеров, – тихо отозвалась Настя, не понимая, что же происходит.

– Ну! – сказала мать, когда она, сняв пальто и переобувшись, вошла в комнату. – Знакомься, Ася. Это – твой отец.

– Папа! – вскрикнула Настя.

Броситься к нему она не успела. Он протянул ей руку и сказал:

– Ну, здравствуй! Думаю, поладим с тобой, а? У меня у самого такая же дочка. Чуть постарше, но в общих-то чертах такая.

Настя машинально вложила свою руку в его большую мягкую ладонь. Глаза у него были голубоватые, водянистые – незнакомые, чужие, новые глаза…

– Ну, здравствуй, Ася!

– Здравствуйте, – сказала Настя.

– Вот и слава богу! – весело воскликнула мать. – Вот сейчас я выключу духовку, включу телевизор и – к столу!

Над праздничным, в серебре и хрустале столом сверкала большая люстра. В доме было все как-то по-новому и теперь уж совсем по-чужому…

– Здравствуйте! – сказала Настя зачем-то еще раз.

И новый ее отчим торжественно и важно повел Настю к праздничному столу, не выпуская ее руки из своей большой, мягкой ладони. Он вел ее, словно маленькую. Нет, даже не так. А так, словно уже получил право называться ее отцом – получил это право, не считая нужным спросить, согласна ли на это сама Настя.

Она настойчиво попыталась вытянуть свою руку из его мягкой, но тяжелой ладони. И не смогла.

* * *

Ночью, прислушиваясь к голосу старых часов, которые умели говорить, но не могли рассказать что-то тяжкое, и вспоминая этот новый семейный вечер с новым отчимом, Настя думала о том, как она сама, своими руками поломала свое прежнее, такое хорошее и счастливое житье. Почему, зачем поверила она Евфалии Николаевне? Ведь призналась же та, что никаких доказательств у нее нет. И ни у кого их нет. Ни у кого! А Настя поверила совсем чужому человеку.

Что-то похожее на раздражение поднималось в ней против Евфалии Николаевны. Теперь ей больше всего на свете было жаль деда Семена. Вспомнилось, как месяц назад приезжал он сюда, в старый-новый Настин дом, и как она избегала его, а он все пытался заговорить с ней и все ловил ее взгляд глазами. Бедный дедушка!

Да что же это такое получилось? Из-за чужого человека она поссорилась с родным дедом! Да что же это такое? «Что же это такое получилось? – прошептала она вслух, словно надеялась услышать от кого-то ответ. – Что же это такое?»

«Дон-н! – тяжело ответили ей старые часы, знающие о чем-то тяжком. – Дон-н».

Они начали бить совсем не вовремя – свет уличных фонарей проникал в комнату и освещал циферблат будильника, стоявшего на столике у кровати. Было двадцать минут второго.

«Ну и глупо! Глупо! – сказала Настя часам. – Глупо болтать вот так без толку, если ничего не можешь сказать».

«Дон-н! – не унимались, не могли успокоиться часы. – Дон-дон-дон-н…»

Они трезвонили и трезвонили, с хрипом, со свистом, захлебываясь, словно очень-очень больной человек.

«Дон-н! Дон-н! Дон-н! Дон-н!»

Потом она вдруг услышала легкие, но сердитые шаги матери и через открытую дверь в комнату с клыкастым буфетом увидела в полутьме, как мать подошла к часам, открыла длинную застекленную дверцу и тронула маятник ладонью, часы остановились…

Утро не принесло никаких событий, никаких новостей. Тогда Настя проснулась от веселого трезвона новенького будильника, не знающего пока никаких забот, кроме одной – разбудить Настю вовремя, и мать, и новый Настин отчим уже ушли из дома.

Вспомнив, что вчера она не была в школе и даже больше того – не выучила уроков на сегодня, Настя подумала: как хорошо было бы вот сейчас взять и уехать в Дубовское, к деду. И все забыть. И ковер тот забыть, и Евфалию Николаевну, и даже Каменский интернат, и этого нового ее отчима, который весь вчерашний вечер вел себя, как ее отец, и которого она все равно никогда не сможет полюбить, как отца.

Пока она одевалась, припоминая, на каких уроках ее могут сегодня вызвать, стрелки будильника ускакали как-то уж очень далеко. А надо было еще причесаться и собрать портфель. Надо еще позавтракать, хотя это и необязательно.

Пока она причесывалась, стрелки будильника ускакали еще дальше. Так далеко, что ее решение уехать немедленно к деду укрепилось. Матери она оставит записку. Хорошую, добрую, но чтобы поняла она все-таки, что Настя не хочет чужого отца. Ей нужен ее родной, ее единственный отец.

В комнате с клыкастым буфетом взгляд ее остановился на старых часах. Непривычно неподвижный, застывший маятник, остановленный рукой матери, тускло поблескивал за толстым, узорчатым стеклом часовой дверцы, и Насте показалось, что он, точно тусклый зрачок большого глаза – большого и печального, – смотрит на нее.

Она торопливо достала из портфеля первую попавшуюся ей тетрадь. Торопясь, вырвала чистый листок, написала первую строчку: «Мама, прости. Я уехала к дедушке…» Тусклый печальный глаз продолжал на нее смотреть.

«Ах, чтоб тебя! – в сердцах сказала Настя. – Ну, чего уставился?»

Она осторожно подошла к часам, откинула резной, потемневший от времени металлический крючок, открыла дверцу и толкнула маятник. Он покачался-покачался без звука и остановился. Настя толкнула его еще раз, посильнее. Он снова покачался немного и снова замер. Настя снова упрямо толкнула маятник, и он снова, качнувшись несколько раз, остановился. Он не слушался ее руки. Часы больше не хотели говорить. Они смотрели на нее своим единственным печальным глазом и не пытались больше ничего ей рассказать.

«Мама, прости. Я уехала к дедушке. Ему без меня плохо. В том, что мы с ним так сильно поссорились, он не виноват. И я не виновата. Во всем виновата одна наша бывшая учительница…»

Ее рука остановилась. То обвинение, которое она выносила сейчас Евфалии Николаевне, предстояло закрепить на бумаге – как в документе. А она этого сделать не могла.

И ей не с кем было посоветоваться. Потому что все ее родные враждовали между собой, а неродные – это неродные.

Настя в отчаянии разорвала записку, взглянула снова зачем-то на тусклый маятник. Его неподвижность тревожила ее, даже мучила. Может быть, часы надо было просто завести? Может быть, у них всего-навсего кончился завод? Где-то там внутри, на какой-то полочке, должен лежать ключ.

Никакого ключа и никаких полочек за застекленной дверцей не оказалось. Подставив стул, Настя взобралась на него, заглянула под циферблат. Там, где замерли длинные металлические палочки-струны и молоточки боя, ключа тоже не было. Она наугад пошарила за темными, тоже тускло поблескивающими колесиками механизма и нечаянно задела одну из палочек-струн. «А-ах!» – вздохнули, словно простонали от боли часы, и стон этот долго звучал в комнате. Даже когда Настя, спрыгнув со стула, отошла подальше, в другой угол, он все еще висел в воздухе, заполнив собой все пространство вокруг нее – так, что Насте стало трудно дышать. Словно опять захлестнули ее те медовые реки…

Отсюда, из дальнего угла, она долго и пристально смотрела на неподвижный, мертвый маятник часов, так ничего и не сумевших ей рассказать. Он смотрел на нее тоже.

Потом она спохватилась, вспомнив, что, если она и сегодня не придет в школу, Тамара Ивановна пришлет к ней домой кого-нибудь из одноклассниц, а ей этого совсем не хотелось.

Она торопливо засобиралась, заранее переживая свое предстоящее опоздание. Она представила себе любопытное и ехидное лицо новой своей соседки по парте Аллочки Запеваловой. Эта девочка почему-то с первого дня Настю невзлюбила, и, наверно, именно поэтому и было так трудно Насте с кем-нибудь подружиться. Аллочка как-то сразу направила, определила отношение класса к Насте. Класс смотрел на новенькую словно сквозь эту ехидную Настину соседку, а та была неверной, тусклой призмой, по-недоброму искажающей Настю. «Ох уж эта Настя!» – это было ее самое любимое, повторяемое часто и без всякого повода. И каждый раз громко, на весь класс, будто киноафишу читала. Будто бы Настя чем-то уж очень нелепым и очень глупым так насмешила свою соседку, что и весь класс должен был вместе с ней посмеяться. Настя в ответ молчала, и все считали, видимо, что она действительно сделала что-то глупое и нелепое. Во всяком случае, незримая усмешка прочно поселилась в классе, когда Настя выходила к доске. Настя путалась, ошибалась, и вместо былых пятерок теперь у нее были тройки. Жалкие натянутые учителями тройки, стоящие где-то на самом краешке, рядом с беспощадными двойками.

На сборы у Насти ушло полчаса, и теперь она могла успеть лишь к предпоследнему уроку.

И все-таки она пошла в школу. Прислать к ней домой могли лишь Аллочку, а Настя пережить спокойно этот визит не могла.

Она шла знакомой дорогой очень долго и очень трудно, словно тяжелую ношу несла с собой в школу. И школа, как показалось ей, встретила ее настороженно, с опаской – что принесла с собой такое тяжелое? Может, именно потому так долго не было звонка с урока? Настя истомилась в коридоре у окна в ожидании этого звонка.

За окном тихо шевелились обнаженные ветки деревьев с крошечными прозрачными каплями на тонких прутиках. Это было все, что осталось от вчерашнего инея. Если бы вот так же легко уходило с земли все недоброе. Но никуда оно от Насти не ушло и уходить не собиралось.

Она с тихой щемящей тоской вспомнила бабушку, деда Ивана, Евфалию Николаевну. И еще многих хороших и добрых людей, что были когда-то возле нее, вспомнила.

А может быть, та медовая река, что снилась ей тогда в бреду, была всего лишь жалким ручейком в огромном чистом потоке?

* * *

– Ох уж эта Настя!

Ехидные Аллочкины губы, брови, глаза, подбородок – все вместе – состроили такую вредную улыбку, что бесконечное Настино терпение наконец-то лопнуло.

– Что – Настя? – спросила она громко, с неожиданным даже для себя самой вызовом. – Что – Настя? Может быть, ты объяснишь все-таки, в конце концов, почему без конца – Настя?

Она стояла посреди класса, до боли в пальцах сжимая жесткую ручку портфеля, и ждала ответа. И весь класс ждал ответа, потому что уж очень громко вдруг заговорила эта всегда тихая, молчаливая новенькая. Кто смотрел с самым обыкновенным любопытством, кто с прежней усмешкой, кто явно испытывая симпатию к Насте.

– Ну? – снова спросила она громко, не сходя с места и не делая ни шага к своей парте. – Почему – Настя?

– Вот именно! – неожиданно поддержали ее. – Объясни, Запевалова, почему все время – Настя!

Вот уж от кого никак не ожидала Настя поддержки, так это от Романа Потанина, который не один раз нарочно то и дело в раздевалке норовил двинуть ее плечом так, что она еле удерживалась на ногах, или старался вышибить у нее портфель из рук, если сталкивались в дверях класса. За это Настя его не любила, хотя он и был младшим братом того самого симпатичного семиклассника, в которого, по Настиным предположениям, была влюблена Виолетта.

– Ну, давай, давай! – продолжал Потанин-младший. – Давай, Алла-запевала! Почему каждый день «ох уж эта Настя»? Давай расшифровывай свой репертуар!

Вмешательства Потанина Аллочка тоже никак не ожидала. Потанина она побаивалась, как и все девчонки в классе, и сразу стушевалась.

– А что такое? Я хотела сказать, что в нашем кино идет фильм «Ох уж эта Настя!». Может быть, нам коллективное посещение устроить?

– Идет! – охотно согласился Потанин. – Удерем с физики! Кто «за»?

Он поднял руку и подмигнул Насте: «Я – за!» Это можно было понять и так: «Я – за тебя!» Но когда Настя, направляясь к своей парте, проходила мимо него, он вдруг выставил ногу в проход, так что Настя, зацепившись за нее, чуть не упала. А он тут же сделал вид, что это случайно, что это неожиданно для него самого его нога вылезла в проход. Вредный это был мальчишка!

Урок истории прошел быстро. Наверно, оттого, что Настины мысли были заняты не уроками, а совсем другим. Что-то теперь произойдет, что-то теперь изменится в классе по отношению к ней? Она переживала свой громкий выпад против Аллочки, сидеть с которой теперь было просто невозможно. И еще она боялась, что показалась всем смешной. И еще было обидно – заступился, а потом подножку!

Но еще обиднее ей стало, когда после звонка на перемену Аллочка, прищурив свои зеленые глаза, тихим и злым шепотом сказала ей:

– Старуха! Старуха! Второгодница! Тебе уже в седьмом давно пора учиться, а ты все еще шестиклашка сопливая! Старуха! Старая дева!

Настя не выдержала и шлепнула Аллочку учебником по голове.

– Сама ты старая дева!

Шлепнула она не так уж и сильно, но Аллочка тут же завопила и, прихватив с собой двух свидетельниц, умчалась жаловаться Тамаре Ивановне.

А после уроков Настю вызвали в учительскую.

В учительской, как всегда после звонка с последнего урока, было многолюдно. Настя долго ждала, не решаясь войти и ругая себя за нерешительность. Прозвенел звонок на первый урок второй смены, разошлись по классам учителя, а Тамара Ивановна все не выходила из учительской, хотя ей давно пора было на репетицию – возле актового зала уже собирался драмкружок. Дольше тянуть было нельзя, и, тихо постучавшись и не дождавшись ответа, Настя распахнула дверь.

Тамара Ивановна была одна. Она сидела за столом у окошка и, совсем как Настя недавно, смотрела на голые ветки деревьев с повисшими на них капельками бывшего инея, которые уже чуть подмораживал пока еще слабый морозец. Лицо было озабочено, морщинка лежала между бровей, из всегда аккуратного узла рыжих, с чуть заметной проседью волос на затылке выбилась прядка, а она ее не поправляла. Но похоже, не Настей была она озабочена, иначе заметила бы, что Настя вошла. «И хорошо! – облегченно вздохнув, подумала Настя. – Значит, ей не до меня, и отпустит быстро».

– А! Букатина! – сказала вдруг Тамара Ивановна, не отводя взгляда от окна. – Ну, что же ты так долго?

Насте сразу стало неуютно в этой большой учительской комнате. Значит, увидела, что Настя вошла. Увидела, не глядя. Значит, ждала, и разговор будет серьезный.

– Садись! – сказала Тамара Ивановна и тронула ладонью спинку стоящего рядом стула.

Настя надеялась, что постоит немного у двери, выслушает строгие упреки своей классной руководительницы, а потом молча возьмет записку к матери с просьбой явиться в школу и уйдет, и на этом все пока кончится. А тут ей вдруг предлагают сесть, да еще рядом.

Опустив глаза, она тихонько подошла и тихонько села на краешек стула, поставив портфель на колени.

– Тебе трудно у нас, Настя?

Неожиданный этот вопрос застал Настю врасплох. Она растерялась и от растерянности первый раз посмотрела Тамаре Ивановне в глаза. Глаза эти, зеленые, смешливые, были добрыми, даже ласковыми. На уроках они были совсем не такими. Какие-то совсем не классноруководительские глаза.

Так не положено! Не положено! Не положено! От такого взгляда становится не по себе, и уже не можешь ничего путного придумать, чтобы хоть как-нибудь оправдаться.

– Почему трудно? Вовсе и не трудно, – сказала Настя, снова опуская взгляд. – Совсем не трудно.

Но видимо, Тамара Ивановна успела что-то разглядеть в этом Настином взгляде, потому что вдруг снова совсем не по-классноруководительски погладила Настю ладонью по волосам.

Да ведь не положено же так! Не положено! Настя приходила в отчаяние, она не знала, как вести себя с Тамарой Ивановной.

– Может быть, тебя отсадить от Запеваловой? С кем бы ты хотела сидеть? Может быть, с Верой Сотиной? Или с Кочневой? Тоже хорошая девочка.

Насте было все равно, с кем сидеть. Лишь бы не смотрели на нее вот так по-доброму, совсем как Евфалия Николаевна. Лишь бы не гладили по волосам…

– Ну, а что ты думаешь о Потанине?

– Не знаю… Он все время толкается.

– А! Ну, тогда Потанина оставим. Пусть толкается в одиночестве.

Насте по-прежнему было непонятно, почему же Тамара Ивановна никак не дойдет до главного. И на уроки сегодня опоздала, и самая настоящая драка была…

– Тебе передает привет Евфалия Николаевна.

Настя так сильно вздрогнула, что портфель, лежащий у нее на коленях, подскочил, как живой.

– Она просила передать тебе, что помнит тебя и любит.

– А… а где она?

– Она работает в другой школе, в другом месте, и у нее все хорошо. Все хорошо, не беспокойся.

Настя обеими руками сжала ручку портфеля, чтобы не подпрыгивал. Евфалия Николаевна помнит ее и любит, просит ее не беспокоиться… А Настя сегодня, совсем недавно, только что, собиралась ее предать!

– А… а откуда вы это знаете?

– Ну, разве трудно познакомиться двум учителям? В особенности если у них оказалась одна и та же знакомая ученица. У нас же бывают всякие там совещания, заседания. Сама знаешь.

– А где она?

Тамара Ивановна помолчала немного, потом как-то очень решительно спросила, прямо взглянув в лицо Насте:

– А зачем она тебе?

– Я бы к ней поехала, – тихо сказала Настя.

Тамара Ивановна вздохнула, и ее вздох по-горькому стал понятен Насте. И ответ Тамары Ивановны был именно таким, каким и должен был быть. Только таким, только классноруководительским.

– Я думаю, Настенька, что тебе этого не следует делать. Ты должна это понять, ведь так?

И все-таки Настя чувствовала, понимала, что Тамара Ивановна делает что-то такое, что делать учителю, может быть, и в самом деле не положено. Теперь они, Тамара Ивановна и Настя, словно в каком-то заговоре состояли. И это совсем неожиданное «Настенька?!

– Ведь так?

– Так, – тихо отозвалась Настя.

– Если ты поедешь к ней… Если даже ненадолго, у тебя дома могут быть снова осложнения. Ты меня понимаешь?

– Понимаю.

Тамара Ивановна вздохнула.

– Если тебе нужно что-нибудь передать на словах, девочка, я передам. Но адреса, прости, дать не могу. Ты меня понимаешь?

Как же не понять, когда они теперь в заговоре!

– Понимаю.

– Так что же ей передать?

– Передайте ей, пожалуйста, что я ушла, – сказала Настя.

– Она и так это знает, – мягко сказала Тамара Ивановна.

Настя резко поднялась.

– Нет, вы ей обязательно передайте, что я ушла!

– Хорошо, – сказала Тамара Ивановна, еще раз внимательно и прямо взглянув Насте в лицо. – Я передам.

– Спасибо.

– Да! Кстати! Почему ты ударила Запевалову?

Вопрос был задан строго, даже холодно, – так, как это и положено было спрашивать у нашкодившей ученицы. Настя отчаянно посмотрела на Тамару Ивановну.

– Ладно. Хорошо. Поговорим об этом потом. Мне на репетицию пора. И между прочим, тебе неплохо было бы посещать наш кружок. Мы великолепный спектакль ставим. Метелица там такой монолог читает – жуть! Мороз по коже!

* * *

Настя опять долго простояла в коридоре у окна, глядя на обнаженные ветки деревьев с поблескивающими на них капельками бывшего инея, уже крепко схваченными морозом. Не хотелось идти по такому длинному школьному коридору, где непременно кто-нибудь по дороге встретится. А ей стыдно было смотреть в глаза людям. Она чуть не предала человека, который даже вдали от Насти думал о ней… И разве вина деда – не ее, не Настина вина? Ведь Настя не отделяла себя от деда. Так как же теперь искупить эту вину? Не по силам это Насте. А может быть, уже и нельзя ее искупить? Поздно. И искупить нельзя, и отделиться от нее нельзя, потому что для этого ей надо отступиться от своего родного деда. И посоветоваться ей не с кем. Был бы рядом отец! Родной, настоящий!

И еще поняла она, стоя здесь, в коридоре, у окна, почему ей так не хотелось, чтобы Тамара Ивановна смотрела на нее по-доброму и гладила ее по волосам. Ей не хотелось доброты от чужих. За добро надо платить добром. За чужое добро потом приходится расплачиваться отступничеством от родных. Если бы не была к ней так добра Евфалия Николаевна, может быть, все было бы по-другому?..

Неужто все было бы по-другому? Неужто Настя злой и жестокий человек?

Похоже, мороз на улице усиливался: по оконному стеклу возле рамы протянулись тоненькие, почти невидимые нити будущих морозных узоров. Настя загрустила, подумав о том, какая бесконечная, долгая зима впереди. И такие же бесконечные, долгие зимние каникулы. Она вдруг отчетливо поняла, что не сможет выдержать этих, хоть и далеких еще, но все же неумолимо ожидающих ее городских каникул в городской квартире, где поселился новый отчим.

Вот-вот должен был кончиться первый урок второй смены. Значит, когда Настя придет домой, мать уже вернется с работы – сегодня она работает неполный день. И конечно, какой-то разговор об отчиме, о Настином отношении к нему у них должен состояться. Разговора этого все равно не избежать, как не избежать и сегодняшнего долгого домашнего вечера – вечера, в котором будет новый, чужой человек, уже считающий себя Настиным отцом.

Оглушительно прозвенел звонок над самой ее головой, и тут же в коридор из классов вылилась бурная ребячья толпа. Переждать это столпотворение здесь, в сторонке у окошка, не было никакой возможности. Ее задевали, толкали, кричали что-то над самым ухом, не обращая при этом ни малейшего внимания на нее, словно она была кадкой для пальмы или подоконником, о который можно облокотиться. Удивительно неорганизованной была эта школа! У них в интернате такого себе не позволили бы!

Вспомнив про Каменский интернат, Настя совсем загрустила, и ей еще больше не захотелось возвращаться домой.

Она вспомнила про репетицию драмкружка. Может быть, еще не кончилась?

Она заторопилась на третий этаж, с трудом лавируя между бурными потоками, и, еще не дойдя до лестничной площадки, поняла, что опоздала – через стеклянную дверь она увидела, что по лестнице с третьего этажа спускается положительный герой новогоднего спектакля Потанин-старший.

Его взгляд равнодушно скользнул сквозь стекло двери по Насте, не задержавшись на ней ни на секунду, и это Настю почему-то обидело больше, чем подножка Потанина-младшего.

Она неторопливо вышла на площадку и нарочно, чтобы не идти за ним по пятам в раздевалку, стала подниматься наверх. И здесь, на площадке третьего этажа, нос к носу столкнулась с Виолеттой.

* * *

Конечно же, она давно догадывалась, что Виолетта что-то напутала с Евфалией Николаевной. И все же именно теперь, после разговора с Тамарой Ивановной, ей стало грустно оттого, что пришлось убедиться в этом окончательно – Виолетта и в самом деле ничего об Евфалии Николаевне не знает, она ее с кем-то безнадежно спутала.

Однако грусть эта в тот же день была оттеснена другой какой-то теплой, светлой, не такой болезненной грустью…

В тот день Виолетта пригласила ее к себе, и вечером Настя, ничего не сказав дома ни матери, ни отчиму, пошла в гости.

Вечер был морозный, падали легкие снежинки, у которых пока еще не хватало сил укрыть землю, да они и не собирались этого делать. Зима словно хотела пока лишь разузнать, стоит ли приходить до весны.

Когда дверь квартиры ей открыл высокий красивый человек со светлыми глазами и серебряной сединой на висках, Настя догадалась сразу – отец Виолетты. Вот какой у нее отец…

А тот, даже не спросив, что ей надо и к кому она пришла, улыбнулся широко, словно ждал ее давно и вот дождался, распахнул перед ней дверь квартиры и сказал:

– Входи!

И так как Настя от смущения и неожиданности замешкалась, он взял ее руку в свою большую, крепкую ладонь и ввел через прихожую в уютную, ярко освещенную комнату, громко и торжественно объявив:

– А к нам гость! Смотрите, какой приятный гость!

– Это хороший гость! – радостно закричала Виолетта, бросаясь к ней навстречу. – Это же Настя! Мы с ней старые знакомые! Проходи, Настя!

Весь вечер в этой теплой и уютной комнате Настю не оставляла новая, светлая и добрая грусть. Ей было хорошо здесь, и она даже почувствовала себя виноватой оттого, что в этой чужой семье ей было так хорошо – ведь не родные же. И это даже несмотря на то, что мать Виолетты и ее старшая сестра встретили Настю не очень уж доброжелательно. Наверно, дело было в отце Виолетты, хотя вроде бы и он почти не обращал на Настю внимания, а просто сидел у телевизора. Но зато как хорошо встретил ее…

Если бы не этот мед, с которым Виолетта неожиданно предложила пить чай, она пробыла бы здесь до самого последнего вечернего часа, когда выключают телевизор.

– Спасибо! – сказала она. – Мне очень некогда! Мне еще уроки… Я домой.

Ей не хотелось, чтобы в этом доме был мед!

Виолетта и ее отец пошли Настю провожать, потому что хоть и не наступил тот последний вечерний час, все равно было уже поздно.

Легкие снежинки все кружились в воздухе, уже улегшись густым слоем на земле. Зима убедилась, что приходить можно, и Настю она страшила – чужая, незнакомая зима в этом совсем чужом ей городе, где падает чужой снег, в чужой школе, где Аллочка Запевалова, в чужом доме, где новый отчим, который сегодня уже на правах отца потребовал у нее дневник, потому что матери было скучно листать его.

Отец Виолетты шел позади них, довольно далеко, и можно было говорить с Виолеттой о чем угодно. Но говорить не о чем было – о глупой истории в Каменском интернате они, в сущности, уже поговорили, окончательно выяснив, что к Евфалии Николаевне Виолетта не имеет абсолютно никакого отношения.

Они шли и молчали. И так хорошо было идти и молчать, зная, что позади них идет большой и сильный человек, на руку которого, наверно, всегда можно надежно опереться. Нет, Настя не завидовала Виолетте. Та теплая, светлая грусть мешала ей завидовать…

А потом Виолетта все испортила.

– Твой дед, наверно, не очень хороший человек, да? – спросила она вдруг резко.

– Откуда ты это взяла? – тихо, не сразу ответила Настя вопросом на вопрос.

– А я, между прочим, в твой распрекрасный Каменск еще один раз ездила!

У Насти внутри все похолодело.

– С пирожными, между прочим, ездила… Так вот, мне там кое-что и рассказали.

– Что… рассказали?

– А то!

– Что?

– А то, как твой дед Евфалию Николаевну из интерната выжил. Ну, а уж потом интернатники тебя выжили из-за этого.

– Никто меня не выживал! – почти крикнула ей Настя. – Я к маме приехала! К своей родной матери!

– А виноват во всем твой дед! И потому ты от него сбежала! – решительно заявила Виолетта.

Настя остановилась. Виолетта тоже. И так они стояли молча, довольно долго и при неярком свете уличных фонарей не могли разглядеть выражения лиц друг друга, а потому Настя так и не поняла, что же знает Виолетта о деде Семене… Так они стояли, пока задумавшийся о чем-то отец Виолетты чуть не налетел на них. Настя облегченно вздохнула.

Дальше они пошли уже все вместе и разговаривали уже совсем о другом, о чем придется. И Настя совсем успокоилась.

Проводили они ее до самых дверей квартиры, и открывала она дверь с тяжелым сердцем – оттого, что приходилось расставаться с этими хорошими людьми, а еще оттого, что не знала она, как же отнесется новый отчим к столь позднему ее возвращению домой.

Однако отчим даже не заметил, что она вернулась. Он возился с умолкнувшими часами, пытаясь их починить.

Но часы молчали. То ночное прикосновение материнской руки почему-то заставило их умолкнуть так безнадежно.

А может быть, просто они от своих безуспешных попыток рассказать что-то тяжкое людям, которые их не понимали. Рассказать что-то такое, о чем знали давно.