Текст книги "Кеворка-небожитель"
Автор книги: Галина Галахова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ КИМЫ
Киму отдали во власть Перевертышу, который ни минуты не мог устоять на месте и вечно куда-то летел, мчался или кувыркался как ему вздумается и где придется – бесился, как он это называл. Его любимыми игрушками были гоночные качели и летающий скаб – некоторое подобие, но только подобие, дельтоплана. Раньше он бесился один, теперь у него появилась подружка Кима. Сначала он был рад ей, потому что беситься вдвоем – веселее, но когда он понял, что для Кимы – покой дороже всего, он совершенно потерял к ней интерес.
Вот и сейчас, вцепившись в тросы, Кима сидела боком на узкой перекладине летающего скаба и безучастно смотрела на меняющийся ландшафт – горы, моря, синие квадранты штивы, причудливые постройки городов и поселений. Они никак, ну никак не напоминали ей Землю… Кима заплакала.
Вода из глаз – это было что-то новое и забавное для Перевертыша. Он снова заинтересовался новой игрушкой.
– Как ты это делаешь? А разноцветно можешь? – стоя вниз головой, снова стал приставать к ней Перевертыш.
– Мальчик, – сказала плачущая Кима, – а не могли бы вы связаться с Землей? Вы такой быстрый. Я хотела бы послать моей маме телеграмму. Я так давно ее не видела: она страшно волнуется за меня…
– У нас такого нет. Но, если хочешь, могу ей посветить крулером – с его помощью мы ремонтировали Раплета. На какой-то планете он в ступоре однажды застыл перед воротами, ни туда-ни сюда: он должен был их по утрам открывать, а по вечерам закрывать. Пришлось мне задать ему от ворот поворот – целых три поворота. Это было нужно для дела. А зачем тебе мама – для какого дела она тебе нужна? Она у тебя любит беситься?
– Как для какого? Разве у тебя нет мамы? Родителей? От кого же ты тогда произошел?
– Я произошел от вращения. От него же и погибну, когда вывернусь наизнанку. Так написано про меня в справочнике Ноленса. Давай беситься, немного побесимся, а потом так и быть попробую связаться с твоей мамой – вдруг получится.
Кима неумело подпрыгнула, скаб перевернулся, и они из него вывалились. Перевертыш как очень цепкий ухватился за пространство Олфея, завис там и поглядел по сторонам – где Кима. Он нигде не нашел ее и сразу про нее забыл: слишком уж была она неуклюжая, с ней совсем было неинтересно беситься, она даже не знала, что такое угловой градус, и еще она была какая-то вся рыхлая, совсем неупругая – никакой от нее остроты ощущений.
Кима упала в воду и пошла солдатиком ко дну и шла туда до тех пор, пока не зацепилась платьем за золотую серьгу, которая свешивалась с чьего-то большого уха.
Большое ухо принадлежало Чавоте – водоправительнице подводных гудзонов. Чавота сидела в своем подводном саду и пряла из водорослей пряжу. Она хотела связать себе теплый свитер, потому что последнее время стала мерзнуть в холодном озере – старость не радость!
Озеро Гудзонов по своему размеру вполне могло называться морем, но его назвали озером, потому что в гудзоновском языке было слишком мало слов, а те что были, употреблялись, в основном, для восклицаний. Гудзоны очень любили подарки и всякий раз, когда их получали, радовались и громко восклицали.
В озере жили гудзоны и страхоны, но страхонов почти не осталось, все они были выловлены авезудами. Нелепая вруническая война между аридами и гудзонами грозила уничтожить гудзонов до последнего плавника, поэтому Чавота сильно переживала.
Машинально орудуя вязальной клешней, которую на какой-то юбилей подарил ей рак Кенталь, она напряженно думала – что бы подарить Алуну Алунану, королю аридов, какую отступную дань предложить, чтобы тот образумился и прекратил военные действия.
И вот все решилось само собой: подарок свалился ей с неба прямо в руки – да какой еще необыкновенный!
Чавота ударила хвостом по большой перламутровой раковине, которая лежала в густых водорослях, и по воде побежала крупная рябь – это был сигнал всеобщего сбора.
Из раковины выплыл подводный паук, с интересом уставился на Киму, а потом сорвал у себя со спины водолазный колокол – пузырек воздуха – и с размаху нахлобучил его Киме на голову, а второй водолазный колокол налепил ей на нос – пока дыши на здоровье, а там видно будет! – и был таков.
Множество гудзонов подплыло к чавотиному водорослевому креслу и вытаращило на Киму свои и без того вытаращенные глаза. Кима от испуга закричала в голос и замахала на них руками.
– Кыш, кыш!
– Чаво ты, ну чаво? – Чавота удивленно вскинула глаза. Глаза ее разбежались в разные стороны, добежали до ушей и вернулись обратно.
– Кышшш!
– Чаво на них махаешься? Они тебе плохого ничаво не сделали и не сделают. Они у меня хорошие рыбки, понятно?
Кима замотала головой.
– Чаво мотаешься?
Кима ничего не ответила.
– Да она ничаво по-нашему не понимает – ну ни бельмеса, – сказала Чавота затаившим дыхание гудзонам. – Голодная, видать. Сперва ее накормим, а уже потом понесем в дар Алуну Алунану, который тридцать шестой и летучий, то есть… летающий! – Чавота постучала себя по голове. – Башка-то – дурья! В его королевском загоне такой диковинки еще, кажись, нету. И он, я уверена, заинтересутся нашей диковинкой и прекратит свое дикое безобразие, не до того, ему, шалуну, будет! – Она засмеялась, довольная.
Послушные гудзоны разбежались в разные стороны и через некоторое время натащили Киме целую уйму устрашающего вида рыб, улиток, крабов, моллюсков и рачков. Все это было живое, и прямо у Кимы под носом изо всех сил трепыхалось.
Кима заплакала от страха и отвращения.
Чавота сразу почувствовала, как вблизи нее изменился состав и температура воды. Она поднесла руку-плавник к Киминому подбородку, наруку ей упало несколько горячих капелек, и Чавота от удивления закричала:
– Горячая!
Гудзоны, не веря своим ушам, окружили Киму плотным кольцом и стали до нее дотрагиваться и восторженно лепетать:
– Наша горячая звездочка упала к нам с неба! Она принесла нам тепло, пускай теперь греет нас и согревает! – Они заплясали вокруг Кимы, забили хвостами.
Гудзоны любили тепло, а в глубинных водах озера царил холод. Вылезать на берег и греться на альдебаранском солнце им не давали ариды, которые за ними теперь постоянно охотились – на войне как на войне! Вот и сейчас послышались страшные удары, это ариды лупили по воде носами, они мечтали разрушить старухино царство, но до царства им было не дотянуться – оно лежало слишком глубоко.
Чавота вздохнула.
– Хотелось бы оставить это чудо себе, но как хвостом не крути, а врагу надо всегда отдавать самое лучшее, что у тебя есть. Тогда и мир будет крепче. Мне это еще Цытирик говорил, когда он не был Великим. Послушаемся ученого ума. Пойдем, подарочек со мной, подарим тебя Алуну, хотя летучий такого редкостного подарка, не при нем будет сказано, не заслуживает.
Придворные сразу помрачнели и притихли, но Чавота была непреклонна.
– Скорее, – торопила она, – упакуйте ее в букс. Мы не пожалеем всех наших богатств ради мира, и пусть враг попробует отказаться!
Чавота кликнула из рачевни самого старого и пучеглазого рака Кенталя, привязала себе на спину букс с Кимой, сидевшей внутри, потом накинула раку под усы водорослевый оранжевый поводок и уселась на Кинталя верхом по-дамски.
– Поскачу! – сказала она. – Заодно посмотрю на войну, может, там подучусь. Я в этих войнах ничавошеньки не понимаю, но всякое бывает – а вдруг мы победим? Тогда и подарок не понадобится!
Гудзоны, провожавшие свою водоправительницу на поверхность, восхищенно закричали ей вслед:
– Ура нашей мудрой Чавоте! Счастливого пятенья! – и дружно замахали на прощанье хвостами и плавниками. – И скорейшего возвращения восвояси-водоросляси!
Рак стал пятиться наверх и пятился туда очень долго, покуда они не прибыли на театр военных действий – всплыли там в самый неожиданный момент и до смерти напугали аридского принца Чурики, который горделиво прохаживался у самого берега туда-сюда, широко распушив за спиной голубые крылья, и гортанным, клекочущим голосом удивительного тембра подбадривал своих летающих:
– Так их, так их – бей-колоти по чем попадя, чтобы знали как высовываться и задирать нам крылья!
Ариды уже совсем выбились из сил и ужасно хотели есть и спать, но спать было негде, а есть было нечего, кроме мертвых гудзонов, которые плавали здесь и там кверху брюхом. Но они, ариды, по правилам Лабиринта, могли питаться только двухголовыми.
Чувствуя, что его армия может заснуть в любую минуту и тем самым упустить близкую победу, Чурики кричал изо всех сил. Его крик будил и подбадривал воинов, а на гудзонов-смертников наводил уныние и неверие в свои силы.
Тем временем медленно, как бы нехотя, вылез на берег, тяжело отдуваясь и отплевываясь во все стороны, огромный усатый-полосатый рак Кенталь с ношей на спине.
Увидев страшное побоище, Чавота всплеснула руками и загудела ужасным морским инфразвуком. Охранявшие принца Чурики ариды в крайнем испуге дружно взмыли в небо. Особенно их напугала Кима – таких страшилищ они отродясь не видели.
Принц Чурики от страха зашатался, возмущенно повел крыльями и зафыркал:
– Вот еще чего – никак мешать мне, тетушка, вздумали? Всю стражу мою распугали, подите вы отсюда прочь, милая тетечка, вместе со всей вашей страшенностью. Все равно вы не умеете командовать и сдавайтесь. Да побыстрее!
Чавота когда-то баюкала Чурики на своих руках-волнах: в детстве он был очень капризным, и Алун Алунан часто просил Чавоту помочь ему – хорошенько покачать его капризную детку, пока тот не заснет.
– Давай, Чурики, замиримся, все – ничья, никто не победил! Предлагаю тебе почетный мир, – сказала Чавота, с причитаниями считая тела погибших гудзонов.
– Шутить изволите? – ухмыльнулся Чурики. – Мне же осталось совсем немного, чтобы добить ваше войско до последнего плавника!
– Малыш, ну что нам делить: вы в небе живете, мы обитаем в воде. У нас так мало общего.
– Если вы будете мешать, уважаемая тетенька, мне ничего не останется как проткнуть вам ваше уважаемое брюхо, – и принц нацелил на Чавоту свой острый синий нос.
– Сделай, дорогой, одолжение – проткни старуху. Меня этим ты ни капли не удивишь. А ведь когда-то я от всей души носила, качала тебя на руках-плавниках на большой волне, тогда у твоего летучего отца еще все были дома…
Кима, привязанная к спине Чавоты, не понимала, о чем они говорили и спорили, ее кумеккер утонул в озере. Однако по тону их разговора ей давно стало ясно: красивый мальчишка-птица ужасно грубил безобразной старухе-рыбе.
– Вот опять вы ужасно обзываетесь… а еще просите мира!
– Я мира не прошу – я его завоюю!
Забыв об опасности, старая дряхлая Чавота, которая была настолько глуха к зову времени, что ничего вокруг не понимала и жила исключительно идеалами юности, соскочила со своей усатой лошади, забила о песок хвостом, растопырила плавники и поскакала, как безумная, прямо на Чурики.
Принц, распушив крылья, с надменным видом ждал приближения Чавоты. Его узкие ноздри трепетали от ярости и презрения, вот он поднял правое крыло, затем нацелился на Чавоту острым носом, но в этот момент из-за спины Чавоты высунулась чья-то страшная рука, схватила принца за нос и стала его трепать за нос из стороны в сторону.
Чурики взвыл от боли, но еще больше – от унижения. Его армия, заслышав этот невыносимый вопль, пришла в замешательство, и тогда оставшиеся в живых гудзоны бросились на остолбеневших аридов и быстро подмяли их под себя.
На холодную воду полегло множество синих голов и перьев, но вместо того, чтобы радоваться своей полной и окончательной победе, Большие Гудзоны и Маленькие также кинулись на прибрежный песок и устроили великий внутренний плач по всем убитым, и сердца их разорвались от этого неслышного внутреннего плача.
– Не по правилам это все, нечестно, нечестно! Вы, тетя, допустили запрещенный прием: вооружились новым оружием… Мы не договаривались воевать с «такимиужаснымирукими»! Ну, ладно, какие будут ваши условия – только нос, нос мой скорей отпустите?! – гундосил Чурики до тех пор, пока эта страшная рука не оставила в покое его синий королевских кровей нос.
– О каком оружии ты говоришь – это же подарок твоему отцу! – воскликнула Чавота. – Мы хотим навсегда откупиться от войны… вот этим бесценным сокровищем. Его подарило нам небо. Бери – и давай замиримся навеки-веков!
Чурики слушал вполуха, был занят собой: выправлял, ставил на место свой перекошенный нос и потому даже не заметил полного разгрома своего войска. Чавоте стало жалко принца, не видевшего дальше собственного носа.
И в этот момент с неба полыхнуло огнем: пролетавший над озером Чим-чин-чимбурай выдохнул из себя тренировочный огненный залп изо всех своих шести работающих голов.
– Ой, что это такое?! – закричала Кима в испуге и показала рукой туда, где летел дракон. – Это, что ли, у вас тут свое северное сияние?
И вдруг ей почудилось, что на небе в бушующем пламени она видит Наташу, Кеворку и Аленьку, но это было так невероятно, что она отказывалась поверить своим глазам и потому даже не произнесла их имена вслух, а только про себя.
– Огонь! Чавота, какой огонь над озером, сейчас оно испарится – и наша взяла! – истошно закричал обрадованный Чурики и плотно прижал к себе крылья, чтобы не обгорели.
– Огонь… подожди-подожди, кажется, вот сейчас я что-то… что из памяти вышибло… вспомню: слушай, Кенталь, тогда ведь тоже случился большой огонь, ох, какой был сумасшедший огонь… а потом – страшный удар об воду… и хвост вырос… да-да, вспомнила, хвост у меня вырос от сильного водотрясения, а потом – и плавники.
Рак Кенталь в ответ свистнул и начал пятиться к воде. Он пятился и пятился и наконец тяжело плюхнулся задом в воду и, царапая ее усами, исчез в глубине.
– Тетушка, хватит трепаться – как гудзона вас прошу. Сдайтесь – и все дела!
Чавота не отвечала. Она смотрела и смотрела в небо, потом, словно решившись на что-то отчаяное, сбросила со спины как будто бы уже ненужный букс, быстро-быстро замахала своими короткими прозрачными ручками-плавниками и бросилась в воду, и пошла, поплыла по воде, делая большие стремительные гребки, навстречу дракону.
И долго она так шла, плыла по воде, и руки ее тянулись к огню, и она взывала к небесам:
– Деткис, где ты…
Деткис был там, на небе…
На глазах изумленной Кимы и надменного, не шевельнувшего крылом Чурики, Чавота посреди озера вдруг высоко подпрыгнула и превратилась в легкое белое облачко, и поплыло облачко по небу, устремившись навстречу огню, и потом растворилось в небе, а дракон Чим-чин-чимбурай, перелетев через озеро Больших Гудзонов, вошел в дремучие леса Кваркеронии.
Кима горестно затрясла, замахала руками вслед облаку.
– Куда же вы, куда? Остановитесь………
– Ну чаво, чаво руки распускаешь, как цветы? Ты глазами, глазами меня провожай, глаза скажут больше, нежели руки… а память скажет все, – ответило ей небо Чавотиным голосом.
Как будто ничего такого из ряда вон выходящего не случилось – Чурики пару раз крутанулся на одной ноге, потом неспеша почистил перья и наконец-то удостоил Киму своего пристального внимания и презрительно стал разглядывать ее со всех сторон, одновременно передергиваясь от отвращения – какое ужасное на вид чудовище.
– Принц, как идет битва? – прокричал сверху гонец Акри, медленно снижаясь. – Меня прислал король поздравить тебя с победой.
– О победе не может быть и речи, – сказал Чурики, оглядываясь по сторонам и считая тела убитых аридов. – Речь может идти только о подарке. Вот – он, подарочек-не подарочек! От Чавоты – моему старикану. – Чурики сначала указал крылом на мертвых аридов, а потом на Киму. – Старушка была большой шутихой. И в конце концов взорвалась. Остался от нее один пшик! А тоже мне, вечный мир предлагала. И все только для отводу глаз – а сама разбила нас вдребезги. Ну что я скажу отцу, что?
– Дымно-то как, – посетовал Акри, опустившись на альдебаран – скорей летим отсюда, а то как бы не задохнуться. Откуда взялся дым, если кругом одна вода?
– Какой-то старый чемодан о шести головах по небу только что полыхнул-громыхнул. Ну помнишь, с ним еще таскался у нас по Талунсии, как его звали?.. Деткис, что ли?
– Деткис? – переспросил удивленно Акри. – Его разыскивают Светила. Он перешел на сторону Кеворки.
– Предателя этого?
– Не верю, что Кеворка предатель, я с ним учился в башне, которая клонится в сторону Рэтея. Мы прошли с ним все башенки. Я сделался аридом, а Кеворка решил продолжить учебу в разведшколе, он оказался самым из нас преданным, потому-то его туда и приняли после всех проверок-перепроверок.
Кима молча слушала и не понимала, о чем они говорят.
– Плевать я хотел на его преданность. Светила и без нас разберутся с ним. Мне вот возвращаться сейчас к отцу с пустыми крыльями – мороз по коже. А вдруг все обойдется? Хорошо, что не дано нам знать свое будущее, как ты думаешь, Акри?
– Думаю – хорошо.
– Думал ли ты, что самый преданный Альдебарану выпускник разведшколы, Кеворка твой этот, станет предателем? Как ты думаешь, Акри…
– Я уже все сказал, что думал. Ничего не осталось. Глянь туда – сколько выпрыгивает из воды гудзонов! Король приказал тебе истребить их всех под рыбий хвост, а как их истребишь?
– Пускай бы сам тут воевал со своей Чавотой, а то раскомандовался у себя в камнях… храбрец…
– Не должен ты так говорить – нельзя. Ну что ж делать нечего, полетим домой, а то допрыгнут еще до тебя – прикончат королевского сына себе во славу.
Действительно, все новые и новые стаи живых гудзонов выпрыгивали из воды и снова ныряли в воду – они прочесывали озеро, искали Чавоту или хотя бы ее следы.
Чурики и Акри крепко сцепили крылья, закинули туда Киму, и она, чтобы не упасть, обняла их за шеи, и они понесли ее в Талунсию, в царство аридов.
СТРАДАНИЯ БЕДНОЙ ЧАПЫ
Никто из прикатчиков не переживал так одиночество, как Чапа. Когда приемная станция затонула в Хартингском Времени вместе ней, Гутом и множеством безмолвных существ, Чапа от горя обрела собачий голос и принялась лаять. Она лаяла так отчаянно, что даже под гнетом Времени ее лай не затихал и не прекращался. Он окутывал ее, как звуковой пояс, и с этим жутким непрекращающимся лаем она отбыла в ничто до следующей перекачки.
Усталые служки приготовились быть ничем, но Чапа ужасно мешала им, своим безумным лаем возвращая их к вредной и утомительной работе. Надо было вставать, уговаривать собаку, объяснять ей правила внутреннего распорядка в «нигде», но собака ничего не хотела слушать, и даже Гут, которого она признавала за своего, не мог с ней справиться. Так продолжалось неопределенно долго.
– Перестанешь ты в конце-то концов? – свирепо набросился на нее всегда спокойный Гут, в очередной раз выпадая из спячки. – Потерпи немного, и ты поступишь на службу Спецвремени.
– Не хочу – хочу к Вите, к Вите, к Вите! – твердила упрямая собака.
– Будет нам покой или нам не будет покоя? – закричали проснувшиеся и отвернулись к стенке.
– Вам будет покой, – отвечала собака, – если вы меня отсюда выбросите, или дайте мне отсюда самой…
– Кажется, это у вас там называется самоволкой, не так ли? – перебил ее Гут. – Никто из наших здесь на это никогда не пойдет.
– Я пойду, я! – Чапа завыла уже по-волчьи. – Только скажите – куда? Я на все пойду и всем потом пролаю, что убежала сама без вашего ведома. Выпустите, по гроб жизни буду вам благодарна! – И Чапа снова завыла, но завыла теперь уже так, как воют собаки на Луну.
Хартингское Время не выдержало такого безобразия и пнуло Чапу так, что она с шумом и треском вылетела из него на альдебаран. Там она повела носом туда-сюда, но нигде не обнаружила витиных следов.
– Гут! – завыла она еще громче. – В какую сторону поехала та телега, на которой увезли Витю? Гут!
Гут не отзывался.
Тогда Чапа начала стучать задней ногой по альдебарану и стала выкрикивала свой вопрос много-много раз подряд, пока не получилась бессмыслица.
Однако и тогда Гут не откликнулся.
– Ты, что ли, спишь, Гут? – тихо прошептала Чапа.
И Гут ей так же тихо ответил:
– Нет, я не сплю, Чапа.
– А почему не спишь, Гут?
– А ты не догадываешься?
– Если не спишь, тогда скажи – куда они все подевались?
– Не могу.
– Но ты же не спишь.
– Не потому не могу, что не сплю, а потому…
Тут Хартингское Время рассвирепело окончательно и теперь вслед за Чапой выпихнуло наружу Гута, и Гут сказал:
– Говорил я тебе – перестань! Вот теперь из-за тебя и меня выгнали. Что я буду делать без работы?
– Пошли отсюда.
И они пошли отсюда и долго-долго плутали по боковым извилистым улицам. Чапа всю дорогу бежала с энтузиазмом и вся светилась надеждой, а Гут рядом с ней машинально передвигал ноги, поглощенный одной мыслью: может быть, решение Хартингского Времени – все-таки еще не окончательное, может, оно перебродит и перестанет на него сердиться. У него даже есть поговорка «Что было, то прошло!»
Но что прошло – было ли?
Гут задумался над этим и не заметил, как столкнулся с Цытириком. Его знаменитая белая борода теперь торчала редкими спекшимися кустиками, один глаз заплыл, плащ был прожжен во многих местах до дыр, а сам Цытирик тащился, припадая сразу на обе свои ходули.
– Что с вами, Великий? – в ужасе ахнул Гут и упал на колени перед ним в альдебаранскую грязь.
– Я бежал, Гут, – прохрипел, задыхаясь, Цытирик, – я бежал из альдебаранки. Там на белой стене я начал писать новую историю Гвадария Фигософа и едва не спекся… Гут, мне надо отдышаться: я позволю себе отдохнуть рядом с тобой.
Они перебрались на обочину дороги и уселись там. Чапа потащила Гута за ногу.
– Подожди! Не видишь – я слушаю старшего.
– За работой, как всегда, я сильно увлекся и забыл, где нахожусь, – продолжал Цытирик, – и вдруг как током меня ударило. Может, я закоротил им что-то какой-нибудь своей умной мыслью на белой их стене, – уж не знаю, только вышвырнуло меня оттуда, да с такой еще силой, чуть было рэнь из руки не выронил, представляешь, но главное – не в этом…
– Ой-е-ей, как страшно мне за вас!
Некоторое время Цытирик молча собирался с силами.
– Трудно даже вообразить, что я видел собственными глазами… нет, не могу произнести это вслух. Да-да, я вынужден об этом открытии только писать, писать, писать…
И Цытирик нацарапал на альдебаране своим рэнем: «Фигософ – дерево, простое бревно!»
Гут от волнения не мог ничего понять и таращился на Цытирика.
– Ну как тебе новость?
– Да!
Цытирик изучающе посмотрел на него и спросил вдруг:
– Гут, ты хоть понял, что верховный правитель Альдебарана, Гвадарий Фигософ – дерево…
Гут еще больше вытаращил глаза и ахнул:
– Да что вы говорите, Великий, – как это замечательно! И – большое? А где оно? Вот бы нам сейчас под ним посидеть – вы так устали и выдохлись, мне тоже не по себе.
Впрочем, другого отношения к подобной новости от Гута ожидать было трудно.
– В Кваркеронском лесу есть одна красивая роща, – все никак не мог успокоиться Цытирик, – рядом с рощей – поляна, а на поляне стоит гигантского роста…… с большим дуп…
Внезапно прямо перед лицом Цытирика произошел электрический разряд, раскололось пространство, и он увидел в проломе Нака и его зловещую ухмылку. Нак ему подмигнул:
– Неужто-таки с дуплом?
Цытирик вздрогнул.
Пролом затянулся.
Цытирик старательно затер надпись, конечно, Нак ему только примерещился. Это все из-за альдебаранки, из-за нее в у него голове – пожар и нереальные ужасы, но шутить с этим нельзя – вдруг осуществится.
– А что нового у тебя для Истории?
– Меня выгнали, о Великий. Я теперь безработный служка, – опечаленно ответил Гут. – Вот какая моя история. Прямо не знаю, что мне делать или не делать, то есть делать мне абсолютно нечего… – Гут всхлипнул.
– Да что ты говоришь – действительно историческое событие! Но только, пожалуйста, успокойся. Я ведь тоже теперь не Великий. Меня разжаловал Гвадарий Фигософ. Интересно, Хартингское Время дало ему на это свое добро или на сей раз он порет отсебятину-деревятину?
Чапе надоело это все слушать, и она резко потянула Гута за штанину.
– Пошли, Гут, хватит болтать чепуху, нам некогда – надо искать Витю!
– Чапа, не видишь разве: я разговариваю с Великим Цытириком.
– Да он больше не Великий – сам только что признался.
– Кто там тявкает? – изумился Цытирик. – Откуда опять взялось это чудище? Мы же его упрятали навсегда в никуда.
– Чапа-то? Да ее тоже оттуда выпихнули, ее – первую. Зовет меня искать своего Витю – помните, последних прикатчиков? Один из них был Витя. Она без него тоскует, меня своей тоской совсем замучила, голову мне замутила, и я согласился с ней искать…
– Да, – вздохнул Цытирик, – они принесли нам, эти последние пятилистники, одни сплошные несчастья, каких альдебаран еще не видывал… – Тут Цытирик спохватился: – Не вздумай пойти с ней – пойдешь со мной. Только не знаю, где теперь приклонить свою лысую голову, может, податься в Кваркеронию к Мулле? Фигософ сделал его хингом.
Гут страшно распереживался.
– Смотри-ка, этот Мулле хингом стал, а я, Великий, – для меня Вы останетесь Великим навсегда! – без работы. Время выпихнуло меня в три шеи…
– Оно оттолкнет, оно и притянет, не становись сердитым. Побредем со мной в Квакеронию, будешь таскать тележку с вандарами, их скопилось много… Тяжко, Гут, тяжко, когда в тебе кипит История, а ты начинаешь уже бояться выплеснуть ее на вандары – так сильно она жжется, потому-то ищешь обо всем слова похолодней, а вот находишь ли…
Гут поднял уставшего Цытирика и понес его на руках, как ребенка.
– Давайте лучше побредем в Кеоркию. Давно я не был дома, все дела, проблемы, перекачки, спячки, а Кеоркия одна без меня. Вот сейчас оглянулся и что же: карк Мулле уже хинг, а я даже и не пастух совсем, а вообще незнамо кто! Мы же с ним вместе росли на противоположных берегах горного потока. Встретимся, бывало, и давай кидаться камнями… а потом и словами стали перекидываться. Он мне про свою новую знакомуху, а я ему про Хартинга, которого однажды видел у нас в Кеоркии в тумане на широкой полосе… А теперь он – хинг! Я ему кланяться должен, а у меня спина не согнется при встрече. Так что в Кваркеронию не пойдем – ну этого хинга Мулле – знаю я его. Ни разу камнем в меня не попал! Ну разве можно после этого на него надеяться? Нет, он нам не помощник.
В этот момент Чапа пребольно куснула Гута за ногу и, дружелюбно помахивая хвостом, спросила его прямо – с кем он.
– Гут, ну пошли, чего ты там? Нам Витю надо с тобой искать. Куда идти – я совсем уже не знаю. Пожухлый этот твой старикашка унынием пахнет, все правильные запахи мне отбил, следа не взять.
– Иди Чапа, иди куда глаза глядят. У нас так скворчи ходят и всегда добираются до цели.
– Эта собака мне давно уже страшно надоела, – утомленно сказал Цытирик. – Из-за нее я теряю ценные мысли. Прогони ее, Гут, а если сможешь – убей!
Гут наклонился к Чапе и тихо шепнул:
– Чапа, беги отсюда. Ты – хорошая собака и сама все понимаешь.
– А ты? – так же тихо шепнула ему в ответ собака.
– Я не волен, я – невольник. Но мне все равно хорошо с Великим Цытириком. Только вот никак не могу смириться, что Мулле стал хингом. Если случайно встретишь его, передай, чтобы не ждал, что я буду ему кланяться.
Гут поискал на дороге камень и ударил на нему ногой в противоположную от Чапы сторону. Чапа метнулась прочь и пропала в сиреневой дали.
– Надо же – не попал, убежала. Ну что ты будешь с ней делать, с этой собакой!
– А чего ей не убежать, если ты ее отпустил, – насмешливо сказал Цытирик, вглядываясь в черное лицо Гута. – Ну почему ты такой, Гут?
– О не гневайтесь, Великий, мне всех жалко. Я изо всех сил борюсь с этим ужасным недостатком, но кто-то держит меня на прицеле и мешает быть равнодушным.
У каждого своя роль в Истории, – понимающе вздохнул Цытирик. – Ничего, я тебя подкрашу и усилю своим рэнем.
– Не надо, пусть я буду слабым, какой есть. Раплет – вот кто сильная фигура. Усиливайте его – ему это очень понравится.
– Не обольщайся насчет себя, Гут. Уж не думаешь ли ты, что добрым быть лучше, чем недобрым?
– Я не обольщаюсь – я совсем и не добрый, а просто такой, как есть, и ничего не могу с собой поделать. Теперь мне даже не хочется идти в Кеоркию – боюсь, не выдержу, распадусь от жалости на части, когда увижу ее вблизи. Мне хорошо быть только служкой – там я становлюсь, как все, спокоен и упрям. И только сквозь тонкие щели глаз, когда щурюсь, у меня иногда вытекают слезы, но это такая малость, что даже строгий Хартинг смотрит на это сквозь пальцы. «В пределах допуска!» – вот что он говорит.
– Так не направить ли нам свои стопы и не толкнуться ли снова к Хартингу в его бесконечность? Там в тишине и спокойствии я сработаю мои последние вандары, а ты пройдешь проверку как новенький.
– Это будет замечательно!
Время встретило Гута, как родного брата. Приемная станция снова выплыла на поверхность – ожидалась новая перекачка из далекой незнаемой системы, и служки были нужны. Гут был принят на новенького, он быстро освоился с работой, и все говорили ему, что он похож на какого-то работника станции, который когда-то давно у них работал, только тот был, пожалуй, поспокойнее и поупрямей, а таким он, Гут, – на самом деле никогда не был. В ответ на это Гут улыбался и думал о том, как встретит новую перекачку, и как она изменит его вновь начавшуюся жизнь.
