Текст книги "Кеворка-небожитель"
Автор книги: Галина Галахова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
В ПРЕДЧУВСТВИИ КАТАСТРОФЫ
Цытирик и Гут вернулись на круги своя и вновь осели на приемной станции Хартингского Времени.
Гут налаживал тесные контакты с новыми прикатчиками, сначала из созвездия Девы, а теперь из созвездия Льва, а Цытирик между делом вяло домучивал свои последние вандары. Все чаще и чаще к нему приходило ощущение завершенности витка жизни, про которую уже невозможно сказать ничего нового. Разве что начать все сначала…
Уже были детально описаны приключения землян, с достаточной привязкой к местности было расшифровано местоположение Гвадария Фигософа и многословно и сложно описан его величественный лик, был довольно убедительно описан сонный смех хинга Мулле, который, как выяснилось, научился спать лучше всех предыдущих хингов, и много еще чего было понаписано скользящим рэнем, продолжением усыхающей руки Цытирика.
Оставалось дело за малым – закончить в нескольких простых и доходчивых словах кеворкину историю. Но как только Цытирик выводил кеворкино имя, так рука у него поневоле начинала дрожать, рэнь из нее выпадал и куда-нибудь закатывался. Цытирик чувствовал полную свою беспомощность перед высоким барьером кеворкиной жизни. Однако, он не сдавался и снова пытался рассказывать о том, что его мучило.
Вандары в конце концов забили весь приборный отсек, где работал Цытирик, и приборам там стало тесно. И тогда они вытолкнули несколько вандаров наружу, на альдебаран, где за пару ночей эти вандары проросли и дали жизнь странным цветам небывалой формы и окраски – жгуче желтые и знойно красные звездочки с фиолетовыми усами. Гут, пораженный этим невиданным зрелищем, сорвал два таких цветка и теперь носил их у себя за ушами, и они не вяли.
Однажды Цытирик окончательно собрался с духом и написал:
«Кеворка был самым…», но от этих слов по его спине пробежал холодок, вызванный словом «был», и он закричал испуганно:
– Гут, куда ты запропастился? Принеси флеча!
Гут прибежал и принес флеча. Цытирик съел флеча, успокоился, устало откинулся на свою жесткую лежанку и запричитал:
– Никода мне не кончить эту Историю. Не дается мне она.
Гут встрепенулся и спросил:
– Какую историю Вы имеете ввиду, Великий?
Цытирик поднял на него глаза.
– Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, что я говорю про Кеворку.
Гут с грустью уставился на подтаявшую фигурку – глаза его были полны бархатистой влагой.
– Что молчишь? – сказал Цытирик и жалобно попросил: – Ну поговори немножко со мной, ну пожалуйста.
Гут приблизился к лежанке и укрыл Цытирика платком.
– С вами трудно говорить, Великий. Как что не по вам – вы сразу сердитесь, слова не даете вставить, а я давно мечтаю о беседе. Ведь когда разговариваешь с другими – умнее тебя – как будто летишь и не падаешь, а под тобой легкая голубизна и светло кругом, и пальцев касается ветер… Становится хорошо и ничего больше не надо, потому что все уходит и остается только чистое изображение, ты о нем думаешь-думаешь, и тебе начинает казаться, что оно было.
– Что было?
– Не знаю.
Цытирик недовольно поморщился.
– Ты становишься болтливым, Гут. Поверь мне – это тебе не идет. Лучше прислушайся, не кажется ли тебе, что где-то что-то скребется? Уменя такое чувство, что это во мне скребется Время…
Дверь приборного отсека вдруг резко распахнулась, и оттуда выкатился футуметр – прибор, предсказывающий будущее. Его гладкое дискообразное тело неравномерно светилось изнутри и гудело, все светящиеся стрелки зашкаливали.
Футуметр обогнул ноги Гута, замер у лежанки Цытирика и проскрежетал: «Катастрофа!»
И сразу все пространство заговорило, заполнилось щемящими звуками, тоскливыми завываниями, стонами, казалось, ожил воздух – многоголосое эхо заголосило на все лады – «Ката-стро-фа!»
– Гут, – сказал Цытирик, – я пойду. Назревают большие события, и, стало быть, мне надо двигаться навстречу им. Впервые я не буду плестись за Историей, а пойду навстречу, влезу в самую ее гущу. Поставь футуметр на место, не то раздавишь.
– Не уходите, Великий, вы так слабы, а дорога такая длинная. Вам ее не осилить одному, а я не могу бросить станцию до новой перекачки. Подождите немного, и мы пойдем вместе.
Гут пнул футуметр ногой, и тот, скривившись, укатился обратно в приборный отсек.
– Уж не думаешь ли ты, что события будут меня дожидаться? – усмехнулся Цытирик, спуская свои с трудом гнущиеся ходули на пол. – Увы, не будут, нет. Так что пойду я, Гут. Подари мне что-нибудь на прощанье.
Гут снял с уха один цветок и протянул его Цытирику. Цытирик взял цветок и стал пристально его разглядывать. Он разглядывал цветок и узнавал – да, действительно, это было именно то самое, что он чувствовал в тех редких случаях, когда его охватывала безудержная радость и такая же безудержная тревога, и зябкое волнение… его слова, казавшиеся ему всегда такими беспомощными, бесцветными и глупыми… – и вот они вдруг сами по себе ожили на какой-то новой почве и обрели новую прямо-таки фантастическую форму в виде…
– Не рви их больше, Гут, ладно? Это клочок поля моей фантазии. Присматривай за ним, когда я уйду. Поле не должно опустеть – когда-нибудь я вернусь туда, сяду где придется и буду вспоминать, вспоминать… мы почему-то с тобой мало вспоминаем. А это и твоя жизнь, Гут, да-да, и твоя… и она тоже уходит, а мы ничего не замечаем… Собери мои вандары и погрузи их в маленькую тележку – без них я не стою и дохлого скворча.
Подвывая от грусти и страха, Гут пошел грузить тяжелые и полосатые вандары, нагрузил маленькую тележку с хвостиком. Тележка была маленькая, но вместительная, вандары легли на нее высокой горкой. Сверху он еще добавил свою печаль.
Когда Гут вернулся в отсек, Цытирик был уже одет в дорожный красного цвета с черной окантовкой плащ. Они вышли на площадку. Худой и тщедушный, Цытирик приналег на тележку что было сил и еле-еле сдвинул ее с места.
– В последний раз, в последний раз … – протяжно произнес он и похлопал Гута по его крутой и мощной спине своей сухой, ставшей вдруг горячей ладошкой.
Гут тяжело вздохнул и захлебнулся прощанием.
– Так-так, так-так…
– Только в памяти, только в памяти… – пропел Цытирик и подмигнул служке. – Иду навстречу событиям – катастрофа или что иное, но что-то обязательно будет, потому что это – будущее. Может быть, увижу Кеворку… что ему передать?
Гут мотнул головой и улыбнулся одними глазами – говорить он не мог.
– Анычунэ, Гут, анычунэ!
Цытирик приналег на тележку и покатил ее.
Поднялся ветер. Он толкал Цытирика назад, однако все тающий и тающий в размерах Цытирик упрямо резал острой головой пространство и шел вперед, горько-золотистый настой тревожных дум и размышлений плескался в нем.
Гут стоял на пороге станции и шептал вслед уходящему Цытирику свои просьбы, все, как одна, о том – чтобы все кончилось хорошо.
Никогда так много и так долго не говорил Гут сам с собой.
«ЭТО БЫЛО, БЫЛО, БЫЛО…»
Кеворка, Аленька и Наташа падали в чащу Кваркеронского леса. Лес ощетинился, деревья под ветром заострили свои макушки, готовые, казалось, проткнуть беглецов своими пиками, чтобы навсегда приобщить их к лесной коллекции. Здесь немало осталось таких же редких экземпляров, которые давным-давно были нанизаны на сухие голые стволы или же почти полностью истлевшие лежали на альдебаране: немало прикатчиков искало спасения в лесах Кваркеронии, но все они не по своей воле покончили здесь счеты с жизнью – лес никого не выпускал из своих жестких объятий.
Тревожным взглядом Кеворка окинул сверху необъятное пространство леса – величественное лесное войско, стоявшее на страже, казалось бы, не давало им никакой надежды на спасение.
Лишь одно раскидистое темнолапое дерево, обнимавшее половину неба, не высказывало злобы или ненависти, а даже, наооборот – замахало приветливо ветвями, словно позвало их к себе.
Сейчас он летел первым, за ним – Аленька и Наташа. Обернувшись, он увидел их расплющенные, опрокинутые лица и огромные от страха глаза, хватившие драконовского пламени и теперь забитые беспросветной чернотой. Они что-то ему кричали, что-то пытались объяснить обгоревшими губами, но он их не услышал – мешал сильный ветер, прицельный, как огонь.
– Делай, как я! – крикнул Кеворка и развернулся в воздухе в сторону раскидистого дерева.
Наташа с Аленькой послушно последовали за ним.
Крепкие, сильные лапы Фигософа выхватили падавших с неба беглецов из стремительного воздушного потока, подержали на весу, покачали, а потом осторожно и медленно опустили на альдебаран, потому что Гвадарий не мог допустить, чтобы кто-то разбился прямо у его подножия. Все жестокое и страшное обязано было свершаться за пределами его поляны – недаром он так надежно когда-то отгородился от мира и затерялся в густом лесу. Поглядывая из леса вдаль, он видел или угадывал лишь общие контуры событий, подробности всегда наводили на него ленивую скуку, и он тогда начинал зевать, качать-раскачивать свои ветки. Туманным и сиреневым рисовался ему мир за пределами леса – и это его вполне устраивало. Теперь все было иначе: сам – ожившая, живая душа – он жаждал встретить похожую на себя душу, чтобы понять ее и вместе с ней и себя тоже.
Он сильно потянулся, затрещали его большие ветки, защелкали маленькие, живые умные листья сорвались с веток и закружились, и потом осели на траву, горя от нетерпения подслушать разговоры, которые вели упавшие с неба беглецы.
Беглецы тем временем с любопытством и удивлением оглядывали поляну, со всех сторон окруженную заслоном высоких колючих кустов, которые вырастали прямо у них на глазах, так что поляна все больше и больше походила на ловушку.
Наташа опустилась на траву и теперь лежала у подножия Фигософа Гвадария, уронив голову на руки – еще не осознавая того, что с ней произошло. Она плакала.
Аленька стоял посреди поляны, ощупывал себя со всех сторон и несвоим голосом орал как оглашенный:
– Живые! Мы – живые! Что ж вы никто не радуетесь? У нас на Земле мы сразу разбились бы, потому что у нас на Земле – тяготение, а у них тут – одна сплошная тягомотина.
Он со смехом повалился на траву, задрал ноги кверху и стал пятками колотить по колючим кустам, не обращая внимание на боль, и поломал-таки часть кустов – получился узкий вход-выход на поляну.
Наташа плакала тихо и надсадно крупными слезами. Жуки-альдебаранцы закатывали эти капли в сухую пыль и долго с ними играли, перекатывая горячие водяные мячи с одного места на другое.
– Ты о чем, Наташа, плачешь? – Кеворка опустился с ней рядом на толстый морщинистый корень. Он не сводил с нее глаз. – Поплачь обо мне! – Осторожно он дотронулся до ее руки.
– Зачем? – Наташа убрала свою руку.
– Сам не знаю, – он пожал плечами.
И вдруг на него накатила волна зябкой дрожи, необъяснимая тревога прокатилась по нему, как тяжелое колесо, горло ему сковало холодом, он вскочил и осмотрелся по сторонам и увидел эту поляну, это раскидистое дерево не глазами, внутреннее зрение таинственно и странно прокрутило перед ним хоровод былого…
Перед тем, как их – закатанных в частицы – выпускать в бездну, в черноту космоса, долгий миг они – разведчики – пребывали здесь, чтобы получить последнее внушение, и будучи уже просто частицами высоких энергий, они уносили с собой со скоростью света «последнее прости Альдебарана» как нечто ни с чем несоизмеримое, самое прекрасное из всего того, что могло бы встретиться им на их целенаправленном пути…
Тревога и волнение Кеворки не остались незамеченными: они достигли Гвадария, докатились до его глубоко спрятанного сердца в большом дупле, сокрытом в гуще листвы. Удивление и смятение отразились на раздробленном и странном челе, состоявшем из множества ветвей, листьев, бабочек, стрекоз, муравьев, жуков и прочих живых маленьких существ – чем был так богат Кваркеронский лес в этой своей заповедной части.
Гвадарий Фигософ замахал, закачал ветвями и притянул Кеворку к себе, к своему стволу – морщинистому и жесткому. Он узнал разведчика.
– О бедный-бедный, жалкий-жалкий, – прошелестел, прошептал, прокричал сначала тонким высоким, а потом грудным и низким голосом Фигософ, сотрясаясь от нахлынувших на него воспоминаний и только что родившихся, ранее не испытанных им чувств.
Этот голос надорвал Кеворке сознание: он узнал этот голос, который благославлял их, разведчиков, на дальние странствия, на великие подвиги во имя…
В это мгновение из-за дерева, то есть из-за спины Фигософа, высунулась чья-то рука, державшая под наклоном пузырек с прозрачной влагой. Маслянистая тяжелая жидкость стала медленно изливаться из пузырька и стекать-падать вниз. Там, куда она попадала, трава и листья быстро занимались тусклым недымным пламенем и тут же делались черно-серыми, скручивались в мягкие пепельные колечки, а потом этим пеплом устилали альдебаран, который расползался по всем швам, как старый-престарый скворч.
Фигософ почувствовал резкий запах и непривычное кронокружение.
Кеворка схватил эту руку, рванул к себе.
Перед ним стоял «один знакомый мальчик – глаза в разные стороны смотрят, волосы треплет ветер, и лицо у него задумчивое и не скажет он ни слова, покуда его не окликнешь раз или два…».
– Витя, ты?! – растерянно сказал Кеворка. – Витя, почему… что ты тут делаешь, зачем ты..?
Рука у Вити дрогнула, и влага перестала литься.
На поляну выбежала Чапа. Маленькие синие цветы запутались в ее голове. Чапа раньше бродячая была, пока снова с Витей не повстречалась, но теперь уже он не по рассеянности, а от души ее погладил, и она, счастливая, пошла за ним, и они вместе пришли сюда.
– Выполняю приказ Нака, – коротко объяснил Витя. – Выльем жидкость под корни дерева, будем свободны. Нак мне это сам пообещал.
– А как же мы? – расстроился Аленька.
– Не знаю. Нак про вас ничего не говорил, а я… я тогда не посмел за вас просить. Но мы с Чапой решили, как только получим свободу, сразу же пойдем искать вас.
Запах стал удушающим, все начали кашлять.
– Смотри, что ты сделал, умник! – Кеворка вырвал у Вити из рук пузырек. – Траву, кусты – умертвил, а дерево, дерево…
– А твое-то какое дело, предатель! Чего ты все время лезешь в наши дела? А ну отдай, что у Витьки отнял, и нечего тут лапать! – Аленька выхватил из Кеворкиных рук пузырек и выплеснул остатки жидкости под корни Гвадария.
Кеворка закрыл лицо руками.
– Нет нам прощения…
Фигософ тяжело закашлялся, зашатался, его охватил непривычный жар, и чтобы охладиться, он начал сильно раскачивать крону вверх-вниз, слева-направо. Все вокруг потемнело, поплыло, Гвадарий стал задыхаться и корчиться от страшной боли.
Из колючих кустов с шумом выбрался Раплет.
– Ага, – торжествующе заскрежетал он, – теперь уж точно вы мои – никто! Молодец, Кеворка, ловко ты их загнал в нашу ловушку! Скоро эта дубина завопит, – он кивнул на Гвадария, – и мы с тобой сразу начнем наши прихлопы и притопы.
– Он лжет, не верьте ему! – закричал Кеворка в отчаянии.
– А я что вам всегда говорил? Предатель – предатель он и есть! – заорал Аленька по своей привычке как резаный.
Раплет захохотал: он наслаждался местью.
Гвадарий весь почернел, кора слезла чулком с его мощного морщинистого ствола и там обнажилось дупло.
– Я вспомнил! – Кеворка бросился к дереву. – Я все вспомнил!
Он встал на цыпочки и заглянул в дупло.
Звездная ночь космоса холодно глянула ему в душу, он отпрянул назад и прошептал: «Выход… это – наш выход!»
Огромный мир оглушил его и наполнил светом и звоном.
– Я? – крикнул он в надежде на спасение.
– Они… – откликнулось слабое эхо ему и в нем самом.
– Они… – тихо повторил он и стремительно повернулся к землянам.
– Здесь – выход, спасение… ваше! Скорее сюда, я помогу вам…
«Они…» – пришел еще более мощный отклик.
– Земля вас зовет – слышите?!
Мы столпились у дерева, мы кричали, мы плакали от счастья и еще непонятно отчего.
– Кеворка, а как же Кима? А ты разве не с нами?
Услышанный нами голос далекой Земли вмиг соединил нас всех воедино. Мы схватились за руки. Чапа уцепилась за Витю всеми четырьмя лапами. Теперь мы по-настоящему снова стали своими, близкими и понятными друг другу.
Гвадарий громко застонал и с огромным усилием изверг из себя большую матрешку – целое семейство мал-мала-меньше – запретный, тайный плод своей любви. Его качало из стороны в сторону – одно резкое движение – и большая матрешка, кувыркаясь, полетела куда-то вниз, поблескивая светлым лаком при свете звезд. Он закричал от жалости к себе и ко всем остальным, которые жили и умирали с его знаменитым триединством на губах – «спокойствие, равновесие, невмешательство».
.. любовь, только любить… – стонал Гвадарий Фигософ не в силах овладеть собой.
Кеворка – красный от напряжения – протискивал всех нас по очереди в узкое чрево Гвадария.
Первым выбросился Аленька, за ним Витя с Чапой, потом – Наташа…
Очертя голову, с закрытыми глазами, летели мы за матрешкой – она знала дорогу. Мы летели домой – вольные мы птицы.
– Прощайте… – долго неслось нам вслед, – будьте живыми…
Цепкие руки Раплета схватили Кеворку.
– Негодяй, изменник, открыл чужакам наш выходной канал! – хрипел Раплет. – Взять его!
Невесть откуда на поляну просочились туманистые авезуды, которые могли превращаться во что угодно. Сейчас они выглядели великанами-карибами. Они схватили Кеворку и скрутили его винтом. И вдруг их руки ослабли, пот прошиб надменные лица, которые размякли и стали похожими на осевшее тесто. Тяжелый хрип раздался у самого уха Кеворки, и он увидел такие же размытые лица знаменитых альдебаранских ученых во главе с самим Наком Пакуа.
Послышался треск, завизжали колючие кусты, и, проклиная все на свете, на поляну выкатился вездесущий Цытирик, налегая из последних сил на тележку с вандарами.
Страшная картина представилась его взору.
– О Гвадарий, что с вами сделали! – зарыдал Цытирик и бросился на вздыбленные и обезображенные корни правителя Альдебарана и стал их гладить дрожащими руками.
«Так это и есть Гвадарий Фигософ?!» – ахнули про себя все присутствующие.
Фигософ зашелся долгим глухим лающим кашлем и, как слабоумный, просипел что-то нечленораздельное и судорожно затряс изуродованными лапами в чудовищных черных наростах.
Увидев Цытирика, Нак Пакуа несколько смешался – он не рассчитывал увидеть здесь этого бессмертного, этого плоского писаку, неизвестно за какие заслуги ходившего в авторитетах у Матери-Истории. Теперь, чтобы не прослыть навек грубым злодеем, надо было поставить последнюю точку, а может быть, последний восклицательный знак как можно более аккуратно, не запятнав себя.
Нак Пакуа нахохлился, чиркнул головой и взглядом приказал Раплету – давай.
– Это неслыханное злодеяние – дело рук изменника Кеворки и его сообщников-землян, с которыми он вступил в преступный сговор еще там у них на Земле, – начал Раплет. – Они уничтожили наше самое святое и высокое. Мало того, изменник открыл чужакам тайну выхода из пространства Олфея! Где гарантия того, что земляне теперь не пустятся в космический разбой, не примчатся завтра на Альдебаран? Гарантия есть! Она напечатана немыслимой силой ума и вдохновения на лице Нака Пакуа. Уже готовится его приказ: заменить растительное дело Фигософа спасительной и эффективной технобрутией. От имени всех, кто удостоин чести здесь присутствовать, я приветствую амеров и авезудов, которые говорят биобрутии свое решительное «нет». Отныне и навсегда только амеры и наш отец Нак Па… – голос Раплета оборвался, от большого внутреннего перенапряжения у него расплавились и полыхнули огнем контакты бимольного уровня.
Нак Пакуа набросил на вздыбленное пламя свой плащ, огонь погас, и Нак отфутболил упавшего докладчика в сторону. Раплет в последний раз закричал «Долой биобрутию!», загремел, как старое дырявое ведро, и закатился куда-то в кусты.
Эта сцена произвела тягостное впечатление на авезудов, но тут из толпы выскочил на поляну новоявленный амер Карп.
– Мой предшественник Раплет был абсолютно прав, когда восстал против биобрутии. Долой ее! Авезуды, поднимите высоко изменника биобрута Кеворку. Пусть все его видят. Мы уверены, что ни один технобрут никогда не поднимется до уровня этого биобрута. Я не оговорился. Биобруты поклоняются высоте, а мы – Наку Пакуа. Разве он высок? Он – низок, но именно в этом его величие. Его величеству Наку Пакуа – слава! Его высочеству Фигософу – наши соболезнования! Изменнику Кеворке – смерть!
Сильные руки Карпа подняли Кеворку, раскачали и пустили, как стрелу, к подножию Гвадария.
Кеворка ударился головой о ствол дерева, голова его вспыхнула яркой звездой – белым карликом, и последняя высокая нота его жизни прозвенела в пространстве Олфея. Кончаясь, он вспомнил Землю и отлетел к ней.
Неожиданный и страшный удар по стволу пробудил Гвадария из последнего забытья.
– По праву Гвадария я правил Альдебараном, – просипел он, собрав остатки своих когда-то могучих сил. – Никто не поручал мне этого… все случилось само собой, потому что корни мои – корни всего живого в нем. И неживого тоже. Они уходят во всех вас… Несчастные, вы думаете – погубили меня? Вы погубили себя. Я – это вы… в любом из вас живет, жила… моя частичка, частица меня…
Нак Пакуа закричал:
– Не слушайте это бревно, я теперь у вас – Самый-Самый!
Карп покоробился от зависти, тени знаменитых ученых зашевелились, пришли в движение, внезапно проявились их настоящие лица – добрые и живые, однако это длилось одно лишь мгновение, и когда оно кончилось, все на Альдебаране перестало существовать.
Фигософ зашатался, его корни, пропитанные смертельным ядом, совсем истончились, ослабели, и он с треском повалился на поляну, придавив собой все.
Испарились авезуды все до единого. Не проснулся хинг Мулле, смеявшийся во сне до полной одури. Не допел свою песню пастух Кинда. Не успел вернуться к своему хозяину Эрумий. Гут канул в вечность. От Нака Пакуа остались одни магнитные стрелки и чудовищные рога музыкальных грифов… Мертвый альдебаран лежал под ними…
Чурики с Кимой летели на большой высоте, и только поэтому Фигософ при падении не задел их ветвями и не увлек за собой в страшную бездну, в черную дыру. Долго и безуспешно искали они хинга Мулле. Они никого не нашли, и только жуткий сонный смех Мулле, разбросанный здесь и там, изредка долетал до них и заставлял их вздрагивать.
Кима выучила язык крылатого и пыталась его приручить, но Чурики не давался, он был постоянно раздражен и цеплялся к каждому ее слову. Что бы она ему ни предложила, ни сказала – все вызывало в нем бурю неприязни и буйный протест: настолько они были чужими и чуждыми друг другу.
– Ничего не понимаю, не – по-ни-ма-ю ни-че-го, – с отвращением повторял Чурики, – был Альдебаран – и нету Альдебарана! Совершенно не узнаю знакомых мест – куда все и вся подевались?
Кима не слушала Чурики и твердила свое:
– Где же наши? Они должны быть где-то поблизости – я чувствую это, а чувство это еще не разу меня не обмануло… Аленькааа! Наташааа! Витяяя!
– Они давно забыли тебя, кому ты нужна – сама посуди, – дразнил ее Чурики. Ему очень нравилось доводить ее до слез. Пока до слез не доведет – не успокоится. – Я тоже связался с тобой только из-за королевства, если бы не это, я бы давно тебя бросил!
– Ты не смеешь так говорить…… Я им нужна. Мы всегда были вместе… – все твердила и твердила, как заведенная, Кима, а потом начинала рыдать.
Чурики понимал ее слова, но не – их смысл. За время полета они притерпелись друг к другу и выработали свой язык общения, который их не обязывал ни к чему.
Чуждые друг другу, они летали долго – Кима и Чурики – они летали всю жизнь и нигде не могли найти пристанища. Холодный и вздыбленный Альдебаран не давал им посадки. А под конец их стремительно втянуло в пространственную дыру, в бывшее дупло бывшего Гвадария Фигософа, и это пустое пространство приговорило их к вечным скитаниям в пустоте, потому что не было у них жизненного указателя, матрешка давно улетела.
Вездесущий Цытирик кое как выбрался на небольшой островок, оставшийся от когда-то цветущего и могущественного Альдебарана, и отряхнулся. Бесплотный, он не чувствовал ни холода, ни удушья. Тележка с вандарами, к счастью, не пострадала, он выкатил тележку на островок и остановился. «Это было… было… было…» – повторял он, в который раз не зная, куда девать свою печаль и бесконечность.
Все старое живое и неживое умерло, а все новое затаилось на том крохотном островке и ждало благоприятного момента, чтобы подобраться к жизни и начать с самого простого. На долгие-долгие хартинги все пространство Олфея превратилось в молчаливую пустыню, а время там съежилось и шло тихо-медленно, не позволяя себе игры случая или прошлых заумных своих скачков.
Цытирик упал на вандары – слепки славной альдебаранской Истории – и расплакался, как маленький.
