Текст книги "Кеворка-небожитель"
Автор книги: Галина Галахова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Хинг поднял руку, требуя тишины:
– У меня чтоб тише!
Под его гневным взглядом Гришкины дети испуганно притихли и попрятались за своего папашу-мамашу. Хинг подумал-подумал, почесал в затылке, посмотрел вдаль и постановил: оба разборных домика отдать многодетной семье бывших грибов, а другого новоявленного карка временно определить на постой к братьям Горохам.
Братьев оказалось трое: Чудо Гороха, Чучело Гороховое и Шут Гороховый. Это были толстые неуклюжие существа, очень похожие друг на друга. Аленька до конца пребывания в их домике так и не разобрался – кто из них кто. У братьев был самый опрятный, самый ухоженный дом в Кваркеронии. Дворец хинга по сравнению с их домом казался конюшней.
Даже среди трудолюбивых карков братья Горохи выделялись своим усердием на штиве. «На моих Горохах весь Альдебаран держится!» – Рэта Берга вечно ставила их всем остальным в пример.
Появление прикатчиков нарушило привычный ритм каркской жизни. Теперь уже не будешь все время думать о штиве, когда тебе в окно лезут шаловливые грибочки и крушат цветы на подоконнике!
Первое время все карки очень удивлялись Аленьке, который нехотя трудился на штиве и то и дело клонил голову в сторону подушки, которую всегда таскал с собой на поля. Когда он спал в доме, вся деревня собиралась под окнами у Горохов и прислушивалась к его храпу. Сами карки спать не умели и мучались от бессоницы – за всех спал хинг, такая тяжелая у него была работа.
Неизвестно, что стало бы с Аленькой в дальшейшем, если бы веселые кеоркийцы однажды не напали на деревню Горохов и дочиста не распахали ее своими хлыстами.
Братья Горохи кто в чем выскочили из дома, побежали на штиву и вместо нее увидали один сплошной черный альдебаран.
– Где же наша штива? – запричитали безутешные братья.
– Нету! – радостным хором закричали Гришкины дети.
– Для карков штива – самое святое, а вы радуетесь, что ее нет, обижаете их… нельзя никого обижать, – сказал Гришка и погрозил им шляпкой.
– Здесь кто-то выжил? – раздался чей-то разочарованный голос, и, размахивая пустым мешком, на распаханное поле выскочил кеоркиец Гиян, к спине его была привязана повозка. – Ага, попались?! А ну быстро: грибы – в мешок, остальные – в повозку. Считаю до трех! Раз…
Смирные Горохи покорно полезли в повозку, зато Аленька заупрямился и даже метнул в Гияна подвернувшийся под руку булыжник: тот еле-еле успел от него увернуться.
– Так его, так – пуляй еще! – закричали озорные грибенки и устроили по Гияну настоящую пальбу своими шляпками.
Гиян только смеялся и облизывался – шляпки щекотали ему горло, когда он съедал их прямо на лету.
– Побаловались и будет, – сказал он, доотвала наевшись грибных шляпок. – Теперь айда в Кеоркию. Хочу вас всех сразу предупредить, чтобы потом не обижались: нынче мы пленных на свободу больше не выпускаем, а делаем из них кашу.
– Какую кашу? – испугались братья Горохи.
– Обыкновенно какую – гороховую, – Гиян сгреб Аленьку и всех оставшихся грибенков зашиворот и бросил в мешок.
– Ну и ешьте на здоровье Горохов – а нас, чур, не трогать! – раздался из мешка голос Аленьки. – Мы с Гришкой и с его грибенками разумные, а Горохи – нет.
– И неразумным жить хочется, – осторожно заметил Аленьке Гришка, устраиваясь в мешке поудобнее на временное жительство. Он собрал своих грибенков в кучу и стал их учить уму-разуму: чтобы они вели себя как подобает хорошим грибам, то есть никого не обижали. – Ведь неразумного так легко обидеть, – поучал своих детей Гришка, – если будут есть Горохов, пускай тогда едят и нас с ними вместе. Хотя это, может быть, для нас – гроб-дело.
– Ты все неправильно говоришь – гриб-дело! – хором поправили его грибенки.
– Только, пожалуйста, уважаемый, к вам будет наша большая, огромная просьба, – обратился Гришка к Гияну, – ради будущей грибной поры пожалейте, прошу вас слезно, моих бедных деточек-малолеточек! – Тут Гришка всплакнул в свою мохнатую серую жилетку и утер покрасневшие глазки своей шляпкой. – А меня можете первого даже зажарить или даже прямо живьем…
– Там разберемся, – буркнул Гиян, – кого так есть, а кого – жареным лопать!
«Съедят или слопают?» – ужаснулся Аленька. «Стоило ли за этим лететь так далеко?..»
О ХАРТИНГ, ЧТО ДЕЛАЕТСЯ НА ЭТОМ СВЕТЕ!
Теперь каждое утро Раплет допрашивал Кеворку. Светила именно ему поручили в кратчайший срок выяснить – как, на каком этапе случилось то, что опытнейший разведчик Альдебарана оказался вдруг столь ненадежным. Сколько раз до этого случая, закатанный в пучок космической энергии, Кеворка носился по Вселенной, проникал в чужие миры, совершал там космические похищения и всегда возвращался прежним Кеворкой. Никогда прежде похищенные им существа не знали ни его жалости, ни даже намека на сочувствие. Всегда считалось – и подтверждалось практикой, что Альдебаранские разведчики защищены от посторонних влияний панцирным полем – открытым Ноленсом в пору изучения непроницаемости душ аварибегов.
«Помните, что на вас – панцирная рубашка! – так внушали разведчикам на станции преображения перед тем, как закатать их в космические частицы с нулевым индексом Паривана. – Несмотря ни на какие воздействия и влияния, вы всегда останетесь сами собой, чистыми альдебаранцами: пространство Олфея надежно защищает вас своим мощным сверхполем…».
И всегда это было действительно так. Сколько за свою жизнь Кеворка испытал самых фантастических перерождений, все ему было нипочем, но проникновение на Землю и воплощение там в виде мальчика, который родился у женщины, работавшей на хладокомбинате, неожиданно повлияло на его сущность. Он пронес это нечто через все трассорные скачки, и даже снова преобразившись, не вернулся в себя…
Раплет вошел в липучую камеру – жуткое сооружение, придуманное Наком Пакуа для изменников Дела Грандиозного Познания. Камера представляла собой пирамиду, со стен и с вершины которой медленно сочилась на пол ядовитая липкая масса. Эту массу вырабатывали гусеницы-жирелы, которых разводили в специальных карманах, находившихся на стенах пирамиды. Стоило узнику остановиться, как гусеницы оплетали беднягу этой своей массой с головы до ног, и он погибал в медленных страшных мучениях.
Кеворка знал принцип действия ВЭГА, поэтому ни на минуту не останавливался, метался по камере. За ним жадно охотились жирелы. От слабости у него кружилась голова и болело его земное сердце, которое он продолжал чувствовать, как чувствует человек свою отрезанную ногу.
– Остановись ты! – приказал Раплет Кеворке и сверкнул на жирел специальным фонариком, на который они единственно реагировали, чтобы прекратили они свою охоту и убрались в карманы.
Кеворка остановился, наблюдая, как гусеницы медленно уползают, предоставляя ему минутную передышку.
Между Кеворкой и Раплетом существовало соперничество, специально запланированное Лабиринтом, чтобы легче было управлять ими обоими. Раплет шел по линии амера – он был создан из новейших альдебаранских сплавов, его приборы внутреннего управления были созданы по последнему слову альдебаранской психотехники, а Кеворка был живым существом, биобрутом, по классификации того же Лабиринта.
Раплет всеми силами стремился доказать, что биобруты по сравнению с амерами ничего не стоят. Надежным в космической разведке может быть только амер – и только амер! Вот и на этот раз он припас для Лабиринта немало тому доказательств. Окончательное решение Лабиринта – вся судьба Раплета – зависели от его успеха – расколоть этого предателя до самых тайных его глубин. Поэтому жирелы были подменены безобидными голографическими двойниками, но Кеворка об этом не знал.
– Будешь отвечать по существу или сразу тебя прикончить? – наконец спросил Раплет. – Я получил разрешение Лабиринта.
– Выйдем отсюда, – сказал Кеворка, – здесь разговора не получится. Видишь, я стою по колено в липучке. У меня могут отмереть ноги.
Немного подумав, Раплет согласился – сегодня истекал срок, отмеренный ему Светилами для предварительного дознания, а он еще решительно ничего не выяснил: когда, почему и зачем и каким образом Кеворка пропитался этим земным ядом. «Шевелись, а то тебя заменят!» – сказал ему под конец разговора Нак. И действительно – они могут!
Раплет сжал Кеворкину ладонь в своей холодной руке с цепкими железными пальцами и повел его по длинному спиральному коридору. Наконец, они пришли в тамбур с подъемными меховыми дверями.
Раплет встал у стены, Кеворка опустился на прибитую к полу табуретку и впервые за несколько суток дал отдых затекшим ногам.
– Говори!
Кеворка повернул к Раплету измученное лицо.
– О чем ты? Каких признаний от меня добиваешься? Я во всем уже сознался. Я нарушил инструкции. Хорошо. То есть – плохо. Я виноват. Но это – сильнее меня. Я – в полной твоей власти, во власти Светил. Делайте со мной, что хотите… это – сильнее меня, пойми!
– Нет, ты нас не обхитришь! Лабиринт хочет знать, почему ты нарушил заповедь разведчика. Что такое «любовь»? Не ты первый, оказывается, на ней горишь – еще был, ты, наверное, не знаешь, такой Вилт, мне Нак приоткрыл секретные архивы…
– Я знаю. Помнишь, на приеме Нак сам о нем заговорил?
– Да, было дело… но ты так можешь перезаразить здесь всех подряд и даже нас, амеров, тоже. Подробно опиши симптомы этой болезни, причины ее – она ускользает от наших приборов. Мы должны знать, как с ней бороться и победить эту напасть, если уже к нам ее занесли. Ты действительно способен открыть этим земным примитивам наши пути во Вселенной, рассекретить выходной канал?
Кеворка как будто не слышал.
– Я должен, – бормотал он, – вернуть их на Землю. Только на Альдебаране я понял, что здесь они превратятся в чудовищ, если уже не превратились. Я должен помочь им… там на Земле они когда-нибудь меня вспомнят и поймут… Они поймут меня и – откроют себя…
– Поймут тебя, откроют себя – что за бред ты несешь? Подумаешь, какая-то Земля не досчитается каких-то четверых своих жителей, – усмехнулся Раплет – могли же они попасть там под машину или умереть от воспаления легких! Вместо этого они попали к нам. И ничего с той Землей не случилось, уверяю тебя. Ноленс на всякий случай проверил ее параметры – она попрежнему вращается все с той же частотой и радиоизлучение у нее все то же, как было прежде. На место этих четверых там уже родилось множество других. Разве ты не знаешь их любимую пословицу «Незаменимых у нас нет!»? Как же ты смешон и жалок в своей привязанности к ним, ничтожный биобрут!
Раплет засмеялся, голова его затряслась и от этой тряски из-под черной шляпы выбилась косица разноцветных проводков.
Кеворка с силой дернул Раплета за выбившуюся косицу. Амер вздрогнул, полоса его жизни дала зигзаг, и он оцепенел. Кеворка нырнул в дверной проем. Пропустив его, двери с криком ужаса свернулись в ядовитый кокон.
Случайное отключение амера было недолгим: сработала система бликмента, и Раплет снова задвигался. Его вступление в новую фазу бытия было ужасным – он впал в такую ярость, что превратил ВЭГ в горстку камней и липких железных прутьев, а потом помчался к авезудам и там, унижаясь и кланяясь, выпросил у них во временное пользование – на пару каких-нибудь часиков! – Таинственного Дзыня.
А тем временем по всем каналам связи уже неслось сообщение: «Из ВЭГА бежал опасный преступник Кеворка, черный кеоркийец. Указавший его местонахождение удостоится высшей награды Альдебарана – получит право изменить свое происхождение!»
Весь Альдебаран был поднят на ноги, удивлению его жителей не было предела: «Неужели тот самый Кеворка, первый разведчик системы, ее гордость?!»
О Хартинг, что делается на этом свете!
ГВАДАРИЙ ФИГОСОФ И ЕГО РОЛЬ НА АЛЬДЕБАРАНЕ
Гвадарий Фигософ – верховный правитель Альдебарана – в утро побега Кеворки пребывал в дурном расположении духа, а это значило, что его размышления не будут представлять ценности для последующих поколений.
Гвадарий был странным существом и скрывал свою странность ото всех, кроме Эрумия: перед ним он не натягивал свой лиственный плащ до корней волос и не горбился, как глубокий старик, и не притворялся немым. Эрумий был ему предан беззаветно, и потому на Эрумия всегда можно было во всем положиться, уж он клюв зря, во вред своему Гвадарию, не разинет.
Гвадарий Фигософ представлял из себя существо наивысшего порядка, но в отличие от его подданных, не считая, конечно, карков, происхождение имел чисто растительное – это было дерево, наделенное способностью к глубокомыслию, постоянно раздумывающее о судьбах мироздания и, в частности, о судьбе пространства Олфея с его системой Альдебаран.
Это он, Гвадарий, придумывал законы для Альдебарана, это он следил из своей заповедной рощи за всем ходом его, Альдебарана, Истории, изредка подправляя ее – если что-то казалось ему не совсем так или же не в том духе.
Однако же существенных вмешательств в Историю, воплощенную в жизнь Светилами, – исполнительной властью Альдебарана – он по принципальным соображениям избегал, потому что его жизненный принцип был: спокойствие, равновесие, невмешательство.
Он был преогромного роста и мощного телосложения и занимал в лесу много места. Карки, в последнее время бродившие от нечего делать по кваркеронским лесам, часто садились под ним – в его тень – чтобы отдохнуть от очередной войны и от затянувшейся кваркеронской неразберихи с ее строгими беспорядками. Быстрые ариды, с гортанными криками пролетавшие над ним, иногда садились на его ветви, чтобы отдохнуть после долгих перелетов, и оставляли ему на память сделанные их когтями отметины на его ветвях. Коричневый неспокойный туман авезудов обычно накрывал его по вечерам. И он следил за его причудливым движением и проникался пониманием сложности авезудской жизни. Кеоркийцы не раз устраивали на его поляне свои поражавшие воображение шумные игры с песнями и плясками. Он терпеливо сносил их крики, крепко смежал веки и своими прохладными ветками легко постегивал не в меру разгулявшегося какого-нибудь певуна или танцора по его разгоряченной спине. Они не обращали на него никакого внимания – думали, что это такой теплый ветер раскачивает деревья и шелестит над ними мягкой листвой.
Он взрастил на своих крепких ветвях множество поколений узорчатых листьев, и они – наделенные частицей его разума – уносились из Кваркеронского леса и летали потом по всему Альдебарану и пространству Олфея в поиска для него, Гвадария, новых знаний и приносили их на себе в виде разнообразных прожилок и новых рисунков. Но никто из альдебаранцев не знал, не догадывался – что это за листья такие, кто за ними стоит, или кого они, альдебаранцы, сами лицезреют, когда сидят под шатромшумной листвы или же отдыхают после долгого перелета на толстых ветках, покрытых узорчатыми листьями.
Светила, через которых Гвадарий управлял всем пространством Олфея и системой Альдебарана, в отличие от карков, аридов и авезудов, его вообще никогда в глаза не видели, он был защищен от них своим мощным мыслительным полем, однако, они отлично знали, что он есть, существует и что выше, могущественнее его здесь никого нет и быть не может.
Странное дело, но случалась с ним иногда такая проруха, когда он вдруг начинал сам в себе сомневаться и начинал думать, что это ему только кажется, что он свободен и управляет. Что на самом деле есть «некто», еще более невидимый, нежели он сам, – кто на самом деле управляет им, Гвадарием, но он, Гвадарий, его не видит, как не видели его никогда, например, Светила. А тем, кто управляет этим «некто» управляет, наверно, совсем другой «некто», и этих «нект» не счесть, и существуют они по принципу «матрешки». Это открытие он сделал давно, когда разведчик Вилт в третий раз вернулся с Земли и привез оттуда своему дальнему родственнику Эрумию, который был помешан на всяких блестящих побрякушках, множество металла, всякие там цепи, гвозди, заклепки и другие суверниры – фуражку, носки, солдатский котелок и большую матрешку. Так вот эту сувенирную матрешку Эрумий с презрением сразу отверг тогда и выбросил ее в кусты за полной ненадобностью, а весь свой драгоценный для него металл постепенно растерял во время служебных полетов.
Он, Фигософ, поднял матрешку, когда Эрумий улетел на очередное задание, и спрятал ее подальше, засунул в самое большое и старое свое дупло, не хотел, чтобы Эрумий ее обнаружил, когда начнет заниматься уборкой, а то, чего доброго, еще подумает, что он, Гвадарий, в игрушки здесь играет, покуда он, Эрумий, летает по делам. Чем-то родственным, почти родным, пахнуло на него, когда он впервые качал на своих ветвях большую матрешку с ее матрешечками внутри мал-мала-меньше, и это ощущение тогда его очень согрело и потом еще долго продолжало согревать во время альдебаранских холодов, стоило ему о той матрешке подумать. Так родилась у него маленькая личная тайна: больше личного у него не было ничего.
Фигософ давно открыл внутренние законы, управляющие системой и все шло для него, Гвадария, без сучка и задоринки до тех пор, пока однажды Эрумий не принес ему вот эту самую весть о предательстве Кеворки, его побеге из ВЭГА и помрачении Раплета на почве ревности к биобрутам.
Так как Светилам не дано было право самим общаться с Гвадарием, они всегда обращались к нему через Эрумия, что они сделали и в этот очередной раз. Они настоятельно просили Гвадария поскорее найти для этого ужасного случая взвешенное, философское решение, ибо Альдебаран мог лишиться сразу двух самых лучших своих разведчиков.
От большого внутреннего перенапряжения у Гвадария началась безмыслица и ужасно затрещала кора – потому что найти взвешенное, философское решение на этот раз оказалось убийственно трудным делом. Впервые он почувствовал себя полностью деревянным.
Эрумий топтался на маленькой площадке, которую он вытоптал на поляне до черного альдебарана не за один плавный хартинг беспорочной службы, и пялил глаза на Гвадария, то есть терпеливо ожидал ответа, чтобы отнести его затем Светилам. Но ответа не последовало, во всяком случае он его не дождался, потому что из леса на поляну вывалился неуклюжий карк Мулле и закричал на всю поляну как оглашенный:
– Эй, лесовик, не знаешь – где наши? Я ушел к одной знакомухе наполнить мой барабан выхлопными газами, возвращаюсь, а деревни нет. И ничего нет. Ни-че-го-шень-ки!
Эрумий вопросительно взглянул на Гвадария, но тот от него отмахнулся веткой, мол, с такими пустяками разбирайся сам и не лезь ко мне.
– Не знаешь разве, что вчера была война? И твоя деревушка исчезла с лица альдебарана и почти все ваши уничтожены. Все, песенка ваша спета, ку-ку!
Неповоротливый карк поскользнулся на листьях, зарылся в них с головой и глухо оттуда заголосил:
– О горе мне, несчастному, горе, вот возьму и размозжу себе башку об это старое бревно!
Гвадарий зашелестел всеми листьями, выражая крайнюю степень озабоченности и удивления, что ничего не знает про эту войну… и что означает, позвольте, это слово – «бревно», никогда не слышал?!
Эрумий склонился перед ним в глубоком поклоне, начал торопливо оправдываться, что не хотел беспокоить по такому ничтожному поводу, ну подумаешь какая-то война, словом – берег покой Гвадария для серьезных и важных раздумий, а бревно, бревно – это просто лысое состояние…
Мулле попытался встать, чтобы разбить себе голову, но не смог, ноги у него разъезжались на скользких от его слез листьях, он весь заплыл слезами. Он сидел, весь опутанный травой, связанный по рукам и ногам, и кричал диким голосом:
– Бедные мои братья погибли – кто отомстит за них? Я отомщу – пусти! – И он стал кусать траву направо-налево.
У Гвадария из-за его рева еще пуще растрещалась кора и треск этот уже был слышен на всю округу.
Вот на этот-то ужасный треск и вышел из кустов Цытирик, отправившийся на поиски Гвадария Фигософа – по его, Цытирика, разумению, только верховный правитель Альдебарана мог сейчас спасти Кеворку.
Опознав издали Эрумия по его фуражке, Цытирик хитро склонил голову на бок, глаза его совсем сузились: о-го-го, этой хитрющей вороне нечего одной делать в такой глуши – значит, и сам Гвадарий Фигософ находится где-то от нее поблизости…
– Любезный Эрумий, я услыхал издалека крик безутешного Мулле и поспешил ему на помощь. Действительно тяжелые нынче времена! Мулле, прими мое соболезнование, – Цытирик наклонился к Мулле и погладил его по тупой голове. – А как поживает наш достопочтимый Гвадарий Фигософ? – Цытирик низко поклонился Эрумию. – Надеюсь, с ним все в порядке? Мне было бы невыносимо больно услышать обратное, поскольку у меня к верховному правителю неотложное дело. Многоуважаемый Эрумий, не мог бы ты меня связать с Гвадарием Фигософом, попроси его принять Цытирика на пару минут по очень-очень важному вопросу, не терпящему отлагательства.
«Вот тебе и раз – Мулле оказался подсадным скворчем, – подумал Гвадарий в некотором остолбенении. – Настояший управитель обязан быть анонимным, и сколько хартингов я был таковым – мое местопребывание было засекречено… и надо же, самый тупоумный из тупоумных рассекретил его… надо бежать!»
Гвадарий дернулся, на Цытирика сверху посыпались ворохом листья, один из них он поймал на лету и увидел на нем замысловатые рисунки.
– Где я видел их? – прошептал Цытирик. – Ну конечно же… телевротический сеанс… закатка разведчиков в элементарные частицы… неужели?!
У Цытирика подкосились ноги: сраженный наповал чудовищной догадкой, чтобы не упасть, он ухватился за ближайшую ветку, которая раскачивалась прямо у него над головой, и, уже падая, сломал ее.
Гвадарий от боли вскрикнул:
– Как ты посмел, несчастный, меня ранить!
– Так Вы, Ваше Высочество, всего лишь дерево?! – только и нашелся что сказать Цытирик и повалился на колени, прикрыв свою плоскую голову руками.
Эрумий нахохлился, чтобы не видеть этот вселенский позор – так оскорбить Гвадария!
Дальше таиться не имело смысла, и Гвадарий, не удостоив больше Цытирика внимания, прошелестел, обратившись к Мулле:
– Мулле, не убивайся! Кеоркийцы увели в плен многих карков. Ты один остался на свободе. Завтра они начнут переговоры с тобой. Тебе придется начинать новую династию правителей Кваркеронии, побереги прыть.
Мулле поднялся на ноги. Неотесанно стоял он перед Фигософом и таращился на разбушевавшееся по непонятной причине дерево. Ему было невдомек, что перед ним – Гвадарий. А если бы Мулле и сообразил это, то все равно бы не испугался – он боялся лишь строгую свою знакомуху, которой уже, наверное, не было в живых. Не посмев, однако, ослушаться приказа, отданного ему кем-то сверху, он потащился в Кваркеронию, перебирая в памяти прошлые сцены мирной жизни, когда он был простым и ни от кого не зависел. Сейчас его сделали сложным, а он не хотел этого. Не добравшись до Кваркеронии, он свалился в чаще леса и там уснул (Фигософ уже разрешил ему спать как будущему хингу). Он безмятежно спал, первый раз в своей темно-зеленой жизни, пока его не разбудила История, которая никому на Альдебаране не давала ни минуты покоя. Она уже приготовила ему планку «Правитель Кваркеронии хинг Мулле первый, квадрант кьяри». Тяжело заплакав, Мулле подставил под планку шею и побрел спать дальше – неизвестно куда.
Цытирик лежал, обнимая натруженные мыслью корни Гвадария, которым давно сделалось тесно прятаться в альдебаране, и повидимому не собирался вставать.
– Ну и что ты этим хочешь сказать? – после затянувшейся паузы проговорил Фигософ, который тоже был не чужд предрассудков и, если честно признаться, стеснялся своего происхождения и потому прятался от всех в лесу. Первых два его первооткрывателя мгновенно распрощались с жизнью – их заклевал Эрумий – третий, как на грех, оказался бессмертным, причем не по его, Гвадария, воле.
Цытирик наконец поднялся сначала на острые колени, а потом на тощие свои ходули и отряхнул с плаща альдебаран. Ему как-то все еще неловко было разговаривать с деревом, но дерево, как ни странно, держало себя с таким великолепным достоинством, что внезапно Цытирик ощутил непривычный душевный трепет и почти позабыл о цели своего прихода.
– О Гвадарий Фигософ, прошу минуточку Вашего драгоценного внимания! Я – скромный ваш верноподданный, по имени Цытирик, пришел к вам с нижайшей просьбой, – Цытирик низко поклонился ветвям и корням Гвадария, – ради нашего всеобщего альдебаранского блага уймите поскорее взбесившегося амера Раплета. Достаточно одного лишь Вашего намека Лабиринту – и Раплет замрет как вкопанный. Я прошу Вас пощадить Кеворку для нашей Истории – он ее любимый герой!
Гвадарий никогда ранее не видел Цытирика, но зато много о нем был наслышан – не было дня, чтобы Эрумий восторженно не прокаркивал ему что-нибудь новенькое, какую-нибудь заковыристую цитату из его трудов. Так что он заочно недолюбливал Цытирика за чрезмерное любопытство и постоянное вмешательство не в свои дела. Высокий титул бессмертного он присвоил ему не по своей воле, а по подсказке Хартинга, чтобы не казаться скупым и завистливым, но уже давно при одном только упоминании этого имени его раскачивало и трясло, как от штормового ветра. К тому же Эрумий успел ему шепнуть, что Цытирик, по последним сведеньям Лабиринта, замечен в тесном дружеском контакте с изменником Делу Грандиозного Познания разведчиком Кеворкой…
– Я не скажу этого слова. Никакой он уже не герой Истории, и произнесенное тобой предыдущее слово – я начисто отвергаю, – ответил Гвадарий с величавым спокойствием, однако внутри уже содрогаясь от раздражения. – Амер кругом прав. Раплет защищает чистоту наших идей, их величие и высшую справедливость. Мы поставили непроницаемый заслон чужеродным идеям и организмам, но они все-таки, как я понимаю, находят свои каналы и просачиваются на Альдебаран даже через нас же самих. Пусть погибнет наш лучший разведчик в борьбе с амером, пусть даже мы потеряем их обоих, но я и веткой не шевельну, чтобы остановить Раплета – хватит с меня сочувствия к Мулле. Никогда раньше я не опускался до этого. Больше я не запятнаю себя вмешательством и останусь навсегда на высоте своих идей… то есть ветвей. Пусть будет что будет!
И он гордо выпрямился, стал еще выше, и замер.
Как только Гвадарий Фигософ произнес этот свой приговор, внутри у него что-то жалобно запищало, заныло, да еще так надсадно, что он не знал, что и думать, как этот внутренний ужас унять: ничего подобного с ним отродясь не случалось. О чем и кого вообще он мог жалеть по уши деревянный?! И все-таки… он снова и снова пытался отогнать от себя жалостливые мысли, вдруг охватившие его, однако они с его чела не уходили, и надсадный писк внутри него продолжался.
– Помилуйте, какие вредные идеи привез Кеворка? – воскликнул Цытирик уже из духа противоречия. – Он хочет вернуть похищенных на их планету, только и всего. В конце концов, они еще дети. О, Гвадарий – разве детеныши могут причинить зло нам, таким могущественным?
– Они уже его причинили – неужели ты так ничего и не понял до сих пор?! – Гвадарий все-таки сорвался и его затрясло от гнева.
– Эрумий, слушай сюда! Вот оно – мое взвешенное философское решение. Сейчас же подготовь мой приказ об их уничтожении и немедленно передай этот приказ Светилам!
Цытирик бросился плашмя на корни могучего дерева, слово которого становилось законом в системе, и запричитал:
– Смилуйся, Гвадарий Фигософ, все твое высокомыслимое правление не знало деяний и злодеяний, совершавшихся по твоему прямому повелению. Все подобные безобразия происходили через замкнутый круг Светил и Лабиринта. Впервые ты вмешиваешься в события лично, История говорит… – Цытирик поднялся на ноги.
А что и кому История говорит, Цытрик объявить не успел.
– Пошел вон – он еще посмел давать мне указания! Эрумий!
И опять теперь уже с новой невыносимой силой и болью в нем забилось, заплакало это непонятное ему нечто, и в этот момент он, сам того не сознавая, как это случилось, вдруг со всей отчетливостью понял, что в нем стонет матрешка – его тайная, глубоко запрятанная в дупло любовь, которой он сам когда-то невольно поддался, сам себе разрешил ее… и вот она-то и привела его теперь на край гибели.
Это открытие так его потрясло, что Гвадарий на мгновение, на какой-то мелкий хартинг, явил Цытирику свой жалостливый лик.
Цытирик, увидав Гвадария лицом к лицу, полным жалости и внутренней скорби, забыл обо всем на свете, и долго стоял пораженный этим видением, этим ликом – что внезапно открылся ему, но и тут же бесследно исчез. Цытирик перестал дышать, он боялся расплескать это свое впечатление, которому в его жизни не было равных.
Эрумий каркнул, взвился в воздух, и не успел Цытирик оторвать взгляд от Гвадария, как на поляну явились карибы-охранники, известные своей свирепостью, подхватили его под руки – Цытирик был почти также легок, как те же самые листья Гвадария – и понесли его в электрическую альдебаранку – камеру смертников, где было невыносимо жарко и светло, там в какие-то считанные секунды из смертников делали электрические нагревательные шнуры для той же самой электроальдебаранки.
– Отставить…… отставить все… – шептал убитым шепотом Гвадарий, чувствуя себя раз и навсегда сломленным. – Это все не по мне… я просто сорвался с веток и вышел на поверхность листьев с поверхностным решением…
Однако же остановить события он был не в силах: Эрумий, оседлав на лету военного скворча, уже умчался с его приказом во Дворец Светил.
Зато хитроумный Цытирик, переполненный своими впечатлениеми, которые требовали, жаждали немедленного выхода, нашел способ подкупить карибов: пообещал им, – если они его послушаются, исполнят сейчас его волю, – он поделится с ними своим бессмертием: никто и не заметит, что он отрезал от своего бессмертия маленький кусочек для них, а для них этот кусочек станет целой вечностью, потому что вечность не убывает и не прибывает от какого-то довеска, и любой довесок вечности равен ей самой.
Великаны сразу согласились и мгновенно ощутили, как Цытирик прибавил им жизни, но не заметили, что из-за этого в них основательно поубавилось свирепости. Они сделались для Цытирика совсем ручными, и он без промедления отправил их на помощь Кеворке.
О себе же ему заботиться было нечего: он давно был на вечном довольствии у Хартингского Времени, и непредвиденное приключение с Гвадарием только скрасило его дурную бесконечность.
Он стоял в жаркой светлице – альдебаранке – и в руках у него трепыхался привычный рэнь. С отвагой первопроходца он записывал сегодняшние события на белой слепящей стене. Ему не надо было видеть, что он пишет – он уже давно жил внутренним зрением, которое делало из него провидца. Отослав на помощь Кеворке великанов-карибов, он вздохнул свободно, он сделал все что мог, и даже больше того – дальше начиналась та полоса чудес и преступлений, за которую он не отвечал.
