Текст книги "Кеворка-небожитель"
Автор книги: Галина Галахова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
ИЩИ АНГЕЛА В НЕБЕ
Каждый год наступает весна, и не разу не было такого, чтобы весна забыла про нас и не пришла. В этом году рано сошел снег и обнажил черную промерзлую землю. Грустно смотреть на землю, на которой не видно зелени, так не видно, что кажется – никогда не быть ей зеленой… кажется… Но каждый год все-таки свершается чудо, к которому невозможно привыкнуть, хотя оно совершается всегда.
Над нашим городом висит хмурое небо, солнце почти не выходит из-за туч, но мы ждем тепла – так хочется тепла.
Первой чувствует в воздухе тепло Сусанна.
«Запах весны помню еще с детства, с самого издаля,» – бурчит она себе под нос и потихоньку начинает собираться в дальнюю дорогу.
Ее дальняя дорога всем известна – сто шагов. Она медленно будет идти эти сто своих раз и навсегда отмеренных шагов, и весь дом начнет невольно прислушиваться к стуку ее суковатой палки. Раз Сусанна после зимы навострилась гулять, значит – к теплу. Такая примета.
– Завалялась нынче зимой на диване, засохла совсем, – говорит она первому встречному. – Погуляю денек-другой и воскресну для новой жизни.
Она долго спускается с лестницы и наконец выходит во двор. Ветер швыряет ей в лицо тяжелые и холодные брызги совсем не весенней капели. Сусанна делает первый затяжной вздох и захлебывается весной.
– Это я, братец дождь, – говорит она с трудом отдышавшись, подставляя сморщенную ладошку дождю. – Ну здравствуй-здравствуй!
Скупое солнце продирается сквозь дебри туч.
– Я жду тебя, мое солнушко, жду, – шепчет Сусанна. – Выходи – наш с тобой выход.
С причитаниями и шутками-прибаутками она садится на скамейку, повернувшись лицом в ту сторону, откуда только что выглядывало солнце, которое снова прячется за тучу, и вот оно опять выглядывает, и снова прячется – прямо какая-то игра света и тени.
– Господи, спасибо тебе… хорошо-то как…
– Ой, никак тебе нехорошо – аж глазки, смотрю, совсем закатила? – какая-то бабка поспешно подъехала к скамейке, толкая перед собой детскую коляску. – Сердце, аль воздуху маловато? Да-да, не тот нынече воздух, просто смох один, сплошное задушение.
– Зачем нехорошо – хорошо. Вот сижу и радуюсь всему… – откликнулась Сусанна и посмотрела на бабку глазами, в которых жило и плескалось неутоленное любопытство к жизни. – Ой, что-то я тебя, голуба, не припомню. А ведь я тут все про всех знаю. Недавно домработничаешь?
– Недавно, – отрезала «голуба», – сегодня первый день. И не домработница, а бери выше – нянька. Понимай разницу.
– У кого ж ты нянькаешь? – удивилась Сусанна и стала перебирать в уме имена. – Не иначе как у профессора каково, раз гордая такая.
– У него, у него – у профессора Зайцева. Трудовую книжку мне выписал уже. А где печать на нее поставить – случаем не знаешь?
– Я тебе могу что угодно поставить. Дааа, умный наш мальчик Витя…
– Хорош мальчик – уж, верно, давно тридцатку разменял. Седой весь и глаз во как дергается, прямо во все стороны.
– А по мне – мальчик, хоть и седовласый. Скажу я тебе, есть разные противу времени люди, – начала разбег Сусанна, с удовольствием поглядывая на неискушенную слушательницу. – Одних время скручивает в бараний рог, другие же на него плюют: как были, так и есть. Вот наш Витя Зайцев – он такой. Всю жизнь чуть ли не с пеленок профессором был. Я ж почти весь наш дом на этих вот скамейках вынянчила. Бывало, займется какой младенец плачем, так я перед ним рожки поставлю, прибаутку скажу. Гляди – затих и слушает сказки Сусанны. Бог ты мой, – не успеешь оглянуться, а он уже сам коляску с дитем толкает, ну прямо, как в сказке. На моих-то байках вся дворовая ребятня выросла – дай им сказку. И чтоб – интересную и новую. А новые – какие они сказки… горе одно, а зато вот старые…
Сусанна вздохнула и повела прищуренным взглядом высокого лысого человека. Он медленно шел, не замечая ничего вокруг.
– Во гляди-гляди, сейчас налетит вон на ту бандуру! – толкнула она локтем свою собеседницу, которая слушала ее открывши рот.
И верно, еще бы немного и лысый налетел бы на компрессор, стоявший без дела возле парадной.
– Эй, дядя Владя, смотри под ноги, не то лоб расшибешь! – веселясь, крикнула ему Сусанна.
Лысый очнулся, увидел в двух шагах от себя компрессор и благополучно обошел его.
– Физкультпривет долгожителям! – обернулся он и помахал Сусанне свернутой в трубочку газетой. – В небо все смотрим – ангела дожидаемся?
– А вдруг черт мне ближе и земля приветней? – У Сусанны засмеялись глаза, морщины, вся она засветилась. – Откудова знаешь?
– Уж я-то как-нибудь знаю, – хохотнул в ответ лысый и юркнул в парадную.
– Это кто? – полюбопытничала нянька, ритмично покачивая коляску.
– Владька Шагалов. Жена от него сбежала. Исчезла средь бела дняс каким-то сусликом при всем честном народе в хороводе. И верно: рано не женись, да еще на первой встречной.
– Это уж точно. А дальше-то как?
– А дальше – совсем ошалел. Работал на фабрике-кухне, дошеф-повара дослужился, чего тебе еще надо – почетные грамоты, премии заперевыполнение, да и делов-то: готовь на радость людям пети-фуры разные. Так нет же: бросил такую работу! Сказки, говорит, писать буду, с тобой, Сусанна, тягаться. Со мной тягаться вздумал – да где ему, слабаку! Для новых-то сказок надобно, чтоб время прокисло. Тогда нонешние события воистину сказками станут. Очевидцев нет, все перемерли, брехай себе на здоровье что хочешь – никто не одернит. Так что в новых сказках одна только правда может пока заключаться. Вот хочешь, одну такую расскажу, она ведь только так, для острого словца, сказкой называется, на самом же деле быль – у любого в нашем доме спроси.
ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА ПРО КЕВОРКУ
… ну, стало быть, уехал наш Али в знойное лето, да и затерялся там среди вечнозеленых лиан и растений. Королем стал, живет-поживает припеваючи и ни о чем не тужит в своем оазисе. Жены африканские под барабаны с утра-пораньше вокруг него прыгают-скачут, лимонад холодный, дымящийся, ему подают в кувшине хрустальном. А он писем нам все не пишет и не пишет, но зато раз в месяц аккуратно отстукивает в наш адрес денежный перевод на милого сыночка Кеворку. Тот, покуда мал был, жил с матерью, но как подрастать начал, так потянуло его сразу на юг к отцу в жаркие страны, как журавля. Боролся он с собой, спрашивал меня бывало: «Ведь я не залетный, правда?» А что тут ответишь? «Наш ты, наш родимый!» – отвечала я ему.
А надо тебе сказать, парень наш вырос всем на диво. На что уж я разборчива, ревнива к красоте, не всяку красу назову красотой, а тут слов моих – нету. Хорош – ай, хорош! И кровь в нем играет-бесится наша и чужая: наша чужой не уступает, чужая – нашей. Кипит все. Девчонки за ним – табунами-стадами, а он только на одну Наташу и глядит, сестренку вот этого самого Владьки Шагалова, ну который мне в небо смотреть присоветовал… Бывало, сойдутся своей честной компанией: Витя, Кеворка, Наташа, да еще с ними Аленька такой, заводнее парня, кажется, уже не бывает, волосом он светел, зуб щербатый, голос хрипатый, что ни слово – животик надорвешь. Кима тоже у них была – ничего девчушка, толстоватая, правда, любила очень поесть. Есть могла без остановки по круговому маршруту: «день-ночь, день-ночь мы идем по Африке». Сойдутся, значит, они, бывало, вот здесь на песочнице или на скамейке, и говорят-говорят часами, о чем – никогда не поймешь, и смеются, хохочут – водой не разольешь! Аленька, тот все на Киме хотел жениться. С детства были они: тили-тили-тесто – жених и невеста. И вот нате вам, является мимоходом какой-то Януш, в гости к кому-то в наш дом заскочил, и умыкает поляк нашу толстушку Киму в далекие края. Во как судьба повернула. Аленьке – физкультпривет и наилучшие пожелания!
Это было как раз после школьного выпуска. Помню, в тот школьный выпуск я чуть не померла. Зуб у меня разболелся. Простудила, видать, на ветру последний зубок-колосок. Чуть не выпал он тогда, сокровище мое одно, разъединственное. Это сейчас вот имею две стальные вставки – вон, слышь, клацают, как тюремные ворота. Значит, сижу это я тогда дома, больной зуб качаю, рукой подпираю, чтобы меньше зудел, и громко вою, терпеть уже ни в какую, боль дикая. Вдруг слышу под окошком голос: «Наташа, Наташа!» Сердце у меня так и заекало – мне чужая жизнь как своя. Про зуб забыла. «Наташа… люблю тебя с детства… с пяти лет…».
Господи, думаю, – сейчас чудо произойдет. Лезу, конечно, в окошко, свешиваюсь вниз с подоконника, чтоб чуда не проворонить. Хорошо, нога между батареей и стенкой затиснулась – уж точно бы брякнулась из окошка на асфальт. Это же такой захват, сильней, чем в театре: дыхания нет, сердце уже не бьется, и, главное, зуб перестал.
– Милый…
– Любимая…
– Милые вы мои, любимые! – кричу-поздравляю сверху, а уже нога заболела, ногу за батареей подвернула – ужас какая боль! – Желаю счастья в личной жизни! Благославляю!
Запрокинули они вверх головы: Наташа вся в белом платье, в белых туфлях и белых кружевных перчатках – форменная невеста. Кеворка, как жених, – в белой рубашке, в черном костюме с гвоздикой в петлице. Смеются, машут мне руками, потом убежали к своим.
Тут песни у них начались, пляски на всю белую ночь. Плачу, сама не знаю отчего – про зуб забыла, про ногу тоже, мне утром по срочному вызову водопроводчик ее вытаскивал, с пьяных глаз все ногу не мог там нащупать, а нащупав, чуть не оторвал, батарею из-за ноги пришлось ему сымать – ну и намучалась.
А потом осень пришла и развела всю компанию в разные стороны. Наташа прошла в консерваторию – голос у нее был как у жаворонка, звончее не придумаешь. А Кеворка поступил на монтажника-врехолаза в какую-то путягу. А скажу я тебе: тяга к высоте у него всегда была, сколько раз сигал на моих глазах со второго этажа. И все с рук ему сходило – берег его черный ангел. Аленька в школе остался еще на год старшим пионером, все с пионерами тут у меня перед глазами маршировал, орал во все горло – чуть не ослепла и не оглохла. Кима с Янушем улетела. Теперь-то я редко видела их всех вместе. Прошел года-два, а то и больше, слух пронесся: Наташа замуж выходит. И мне сразу в голову как ударит – не за Кеворку! И правда, вышла за старичка пожилого. Говорили во дворе – композитор, музыку шальную пишет – капутерную. Потом я не раз того композитора видела: идет по нашему двору и губами все тренькает что-то, и пальцами еще в воздухе чего-то перебирает. Дедушка вроде на вид не так чтобы и страшненький, но – не для Наташи, ох, не для нее. Кеворка черный был, как уголь, но, узнавши про это, лицом побелел. Как-то столкнулись мы во дворе. Как же ты так, Кеворушка, спрашиваю, нашу-то с тобой красавицу проворонил, мне бы хоть задание дал, я бы ее укараулила. «Не судьба, значит, – отвечает, – не судьба, Сусанна! Против судьбы не попрешь.» И чего она этот свой фокус выкинула? Раньше от нужды девушки себя за стариками губили, а здесь-то – что? Ну тут многие девицы вздохнули: Наташа с пути устранилась. Но Кеворка – ни на кого, ходит как бреющая тень в полете. Как-то подбегает, трясет меня за руку, обнимает, целует, прощай, говорит, Сусанна, уезжаю. Что, Кеворушка, ты все не весел, говорю, разве мало девок на белом свете? Девок-то много, отвечает, да Наташа – одна. Уехал далеко-далеко, на край света. Для начала к отцу-королю прокатился, только не остался в оазисе, уж почему – не знаю. Уехал в Сибирь. Потом я статейку про него в газете читала – Клауша приносила – хвалили там нашего Кеворушку-скворушку – герой труда и монтажа, высший пилотаж! Еще тогда при прощании я его напутствовала, чтоб не забывал про осторожность и с высокого не разбился.
А он в ответ: «С высокого-то не разобьюсь, с низкого бы не разбиться». Года три миновало или больше. Приходит Клауше письмо за двустами подписями: «Дорогая наша мама, крепитесь!»
Не скрепилась Клауша – всю на слезы себя извела, похоронили мы ее через год. Сказывали мне потом по большому секрету доподлинные люди из-под Красноярска, когда приезжали Клаушу хоронить, – погиб наш скворушка из-за какой-то космической штуковины, атеной вроде называется. Зашаталась эта самая атена и стала опрокидываться туда, где невинные люди сидели, ничего про опасность космоса не подозревая, лагерь там какой-то был неподалеку. Кеворка с товарищами стал ее, атену, заламывать, в сторону леса на тросах заводить, товарищи-то во-время спрыгнули, а Кеворка остался, надо было кому-то в последнюю минуту… чтоб не на людей! Разбился наш мальчик… вот и сказке конец.
Сусанна замолчала и уставилась в небо. Красная и распухшая от слез нянька спохватилась, толкнула коляску и понеслась к дому.
Сусанна сидела одна. Весна только начиналась.
ДЕТИ ЗЕМЛИ
Юность, разъединившая нас, кончилась, под нами обрыв – прошли те годы. Все выше мы взбираемся по лестнице наших лет, и теперь не очень спешим, медленно шаг за шагом мы уходим ввысь косым клином своей человечьей стаи, которая была обозначена временем: год рождения – тысячадевятьсот… Многие предпочли бы этому стремительному восхождению остановку на полпути, они могли бы посторониться – пусть их обгоняют быстрые… но никто на свете – ни самый умный, ни самый счастливый, сильный или злой – не в силах противодействовать времени. Оно тащит нас всех на себе, оно метит всех одинаково, оно похищает нас у самих себя, и мы только вздрагиваем во сне, когда это касается непосредственно нас. Мы живем по закону Земли. Мы – земные дети…
Раз в году, когда наступает самый яркий солнечный день весны, с неудержимо тянет на зеленую песочницу, где когда-то мы ощутили себя. Эта тяга непреодолима.
Мы сидим на старой песочнице, каждый на своей стороне: Витя, Наташа и Аленька. Четвертой присутствует Кима. Пятый – Кеворка. Он «водит», уводит нас далеко. Мы не можем до них дотронуться, мы просто видим их. Светлая тень Кеворки падает на наши лица. Наташа закрывает глаза ладонью, она тихо плачет, никто не мешает ей, потому что – весна…
В желтом тяжелом песке копаются наши дети. Сегодня мы повернулись к ним спиной: это – наш день.
Дети делают куличи, строят дома, корабли, замки и ракеты, громко смеются, до нас доносятся их голоса:
– А у меня дом до неба!
– А у меня еще выше!
Лица детей чистые, светлые, они омыты солнечным потоком. Дети тянутся навстречу теплу – наши солнечные растения, мы для них – только корни. И лишь наедине с собой, почти небывалое для нас состояние, мы иногда позволяем себе подумать: немного «Я» не повредит и нам.
– Мам! – Мамочка! – Паааа! – зовут нас с разных сторон и дергают каждую минуту. Сегодня мы их не слышим. Мы заняты, мы играем в самих себя.
– Ну вот опять уставился в свой дурацкий журнал, не надоело? – раздражается Аленька – солидный толстяк в аддидасовских кроссовках – и выдергивает из Витиных тонких ненатруженных рук журнал.
Витя, если не спит, то читает. Он читает такие журналы, в которых нам понятны одни лишь предлоги.
– Наташка, да ты только послушай, о чем доктор физмат. Наук проф. Зайцев хочет нам поведать! «Новая частица, открытая нами в потоке космического излучения, названа нами „кеворкой“…» Ну и как тебе?
– Не надо, – говорю я глухим и прокуренным голосом. С консерваторией давно покончено. Голос у меня сел, когда пришло известие о Кеворкиной гибели. Я разучилась петь, зато поют, заливаются, как соловьи, мои дочки.
Аленька забывает про меня и снова начинает приставать к Вите.
– Шеф, гони про частицу подробности – не то будешь удавлен, как Айседора! – Медленно он разматывает свой длинный белый шарф, с которым он никогда не расстается и который у него разрисован автографами известных футболистов – такое у Аленьки хобби.
– Какие там подробности, – нехотя отвечает Витя, из него лишнего слова, как и прежде, не вытянешь. – Ну что вам, ребята, сказать… физика стоит на пороге грандиозных открытий – вы даже не подозреваете, что нас всех ждет… Я к этому тоже руку приложил. Последний месяц переселился спать в лабораторию – глаз вон как опять дергается…
Две моих дочки теперь уже скачут, прыгают через скакалку. Они похожи сейчас на белок – так и мелькают, так и мелькают у меня в глазах.
– Я, пожалуй, на время конфискую твой журнальчик, – говорит Аленька и сворачивает журнал «Успехи физических наук» трубочкой и прячет в карман брюк. – На досуге разберусь, что ты там наоткрывал, а то вдруг это надо нам с Наташкой закрывать!
Аленька у нас прикладник – водитель автобуса: он часто высаживает меня прямо у нашего дома, нарушая водительскую инструкцию – за это его могут депремировать или снять с маршрута. Но он все равно это делает. Сумки тяжелые. Остановка далеко.
– Папа, тебе не пора на линию? – издали бегут к нему близнецы, его сыновья – точная его копия сразу в двух экземплярах.
Что?! – Аленька делает сердитое лицо.
– Ну ты же сам просил напомнить…
– Нет, акселератики, еще не пора, – смеется в ответ Аленька, смотрит на часы и поднимается с песочницы, – все-то они, чертяки, знают… деваться от них некуда.
– Подожди, – говорю я и лезу в карман, – вот опять Кима открытку тебе прислала на мой адрес.
Где-то на другом конце дома возникает знакомый звук шаркающей по асфальту метлы – это работает Раплет, наш старый дворник.
Аленька открытку не берет, а торопливо закуривает, пуская дым вбок, чтобы – не на детей.
– Как она там? – голос его слегка дрожит – никто, кроме меня, этого бы и не заметил. Дым ползет по его лицу и делает взгляд размытым.
– Летает. Стюардессой на правительственных линиях. С Янушем. Живут неважно, но столько лет… ты же знаешь Януша…
– Я знаю Киму, – хрипло отвечает Аленька и отворачивается.
– Ребята, давайте посидим еще немного. Аленька, присядь на минутку, – как-то жалобно тянет Витя. – Когда еще соберемся… Ну я тебя прошу! Ну пожалуйста… еще несколько минут… ну хоть одну секунду! Даже микро…
– Ладно, давайте на минутку, а то мне уже давно пора, я и так тут засиделся с вами, – Аленька садится.
Молчим, прислушиваемся к звуку приближающейся метлы.
Раплет сражается со вчерашним дождевым потоком. Он ведет его с дальнего конца дома, сгоняет в люк, слышно, как в люке разбивается вода. Увидев нас на песочнице, Раплет кивает нам и хитро подмигивает, а потом строго грозит нам забинтованной рукой – обжег ее в своей бесконечной войне с мальчишками, которые все время поджигают мусоропровод – и снова начинает шаркать.
Мы тоже киваем ему в ответ и продолжаем сидеть, завороженные скрипом его шагов и шарканьем метлы, знакомой нам с детства.
Ленинград 1972 г.
