Текст книги "Бирюзовые серьги богини (СИ)"

Автор книги: Галина Долгая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Симона, не могли бы вы уделить мне несколько минут, давайте пройдем в аудиторию, – и он, уже улыбаясь, указал на открытую дверь.

Сима пожала плечами и согласилась.

Домой она вернулась вдохновленная и с последним выпуском журнала «Вестник археологии и истории», в котором была напечатана монография казахского ученого Елимова Хакана Ногербековича, посвященная теме расшифровки петроглифов кочевых племен, обитающих на территории современного Казахстана. В статье был упомянут вклад в эту работу Симы, и ее имя. Как сказал на прощание профессор Колесниченко: «Будет очень жаль потерять подающего надежды молодого археолога. Так что решайте свои личные дела и возвращайтесь к науке!»

– Ты что такая радостная? Сияешь, как медный таз, – Валя давно не видела дочь такой счастливой.

Сима разделась, достала журнал.

– Вот, смотри, – открыв нужную страницу, показала матери, – тут и обо мне написано.

– Да-а?!

– И Александр Матвеевич сказал, что я – подающая надежды!

Валя расстроилась, посмотрев на живот дочери.

– Подающая надежды… а год учебы теряешь!

– Ничего, мам, зато спокойно рожу и покормить успею, не торопясь, а учиться пока и дома можно, никто не мешает. Уф… – Сима сняла ботинки и вытянула ноги, сидя на стуле, который мать специально для нее поставила в коридор, – устала. Мам, сделай чайку, я посижу немного.

Валя засуетилась, побежала на кухню, вернулась.

– Иди, приляг, давай помогу…

– Да что ты, мам, я в порядке, просто устала, – Сима потерла поясницу, – я, правда, полежу. Как чай готов будет, позови.

В комнате приятно шумела печка. Сима прислонила к ней руки, согрев их, повернулась спиной. Комната, с ее привычной обстановкой, почти неизменной с самого детства, казалась островком тепла и уюта в большом мире ненастья, то ветром стучащегося в окно, то потоками дождя загоняющего людей в дома. В своей комнате Сима всегда чувствовала себя защищенной от любых невзгод. Все здесь дышало добром и любовью: и стены с шепчущимися тенями по ночам, и кровать с белоснежными простынями, и стол, всегда зовущий к работе стопкой тетрадей и книг и аккуратно очиненными карандашами, стоящими в обыкновенном граненом стакане.

Сима растянулась на кровати, с удовольствием прочувствовав, как расправились мышцы на спине, отпустило поясницу. Ребенок перевернулся. Сима точно знала, что он перевернулся! «Плавает, куда вздумается!» – с нежностью подумала она и представила своего малыша, свернувшегося клубочком внутри нее.

– Сима, – мама поставила на стол вазу с мандаринами и бокал с чаем, – пей, я с лимоном сделала.

Пока дочь, шумно втягивая в себя горячий чай, наслаждалась его особым цитрусовым ароматом, Валя разглядывала ее, в душе все еще переживая за так неожиданно изменившуюся судьбу своей девочки.

– Саша приходил, мандарины принес, – Валя словно оправдывалась.

– Мам, ты опять? Зачем взяла мандарины? – Сима скосила глаза на вазу с небольшими оранжевыми плодами. – Ты же его этим самым одобряешь, и будет он ходить, ну, зачем это надо? Лишние разговоры, лишние переживания. А ему учиться надо, свою жизнь устраивать, а не рядом со мной околачиваться.

«Рядом со мной… вот именно – рядом!» – это снова разозлило Симу. Всю благость будто ветром разогнало.

А мать отмахнулась:

– Не знаю, сами разбирайтесь. Тоже нашли миротворца. Вот придет, ты ему сама все и скажи!

– Да говорила уже! И не раз! Сколько можно? Хорошо папа не видит его!

– Видел, разговаривали…

– И что?..

– Сашка сказал, что он готов жениться хоть сейчас, но ты не соглашаешься.

Сима сглотнула.

– Я не соглашаюсь… – она не нашлась что возразить, – я не соглашаюсь, значит, а он прям герой! Мам, ну что делать?

– Не знаю, – Валя теребила уголок салфетки, не решаясь сказать давно вертевшуюся мысль, и все же осмелилась: – А может, правда, за Сашку замуж выйдешь?

Сима подавилась, закашлялась до слез, и прохрипела:

– Мам, ты что? А? Ну, с какого перепугу я за него замуж пойду? А вдруг Арман приедет? Я же люблю его!

– Ой-е-ей, – Валя покачала головой, – как знаешь, ладно, пойду я – дел полно, а Сашка парень хороший, не отталкивала бы ты его.

Валя оставила дочь размышлять одну. Ей и самой порыв парня казался странным. Единственно, что объясняло его настойчивость – это любовь. А может дочь все же любит Сашку? Просто стыдится, или от гордости нос воротит? Нет, она сама говорила, что любит того, казаха. Вот встретился же, окрутил девку, и нет его! А тут судьба решается! Всегда так в молодости – голова горячая, а скольких бед можно было бы избежать, будь в это время мудрости побольше, но… мудрость, она с годами приходит! Вот вышла же она замуж за отца Симы, не задумываясь, любит ли, нет, и живут душа в душу сколько лет! А любовь? Была ли у них любовь? Валя не могла ответить на этот вопрос и боялась, что дочь задаст его. Одно она знала наверняка, что без своего мужа она не мыслит жизни. Они просто вместе, как две половинки одного целого. Она для него – оазис среди всех невзгод и проблем, он для нее – стена, за которой спокойно и надежно. Может быть, это и есть любовь, когда двум людям просто хорошо друг с другом?..

А Сашка… хороший парень… Когда Валя спросила его: «Зачем тебе все это нужно? Симка скоро родит, а ты так и будешь ходить за ней?», он ответил: «Буду!». И потом добавил:

– Тетя Валя, я знаю, что выгляжу смешным. Да мне это неважно. Я просто хочу рассказать вам. Знаете, когда я первый раз увидел Симу, то внутри что-то щелкнуло, словно включился какой-то механизм, пошел отсчет… нашей с ней совместной жизни. Просто тогда я не сразу осознал это. Ну, понравилась девушка, влюбился, да мало ли. Но, когда я узнал, что она ждет ребенка, когда я увидел ее – растерянную, брошенную кем-то, но гордую, независимую, даже еще более независимую, чем прежде, тогда мне ее стало так жалко. И я решил, что теперь уж точно ее не брошу, будь, что будет.

– А если тот объявится?

– Кто? Отец ее ребенка? – Саша пожал плечами. – Не знаю. Когда объявится, тогда и посмотрим. А пока я ей нужен, хоть она и сторонится. Я точно знаю, что нужен. Когда человек в беде, ему становится легче даже от одной мысли, что он кому-то нужен.

– Как у классиков, – Валя широко улыбнулась. – А это ты о ком сейчас сказал: о Симе или о себе?

– Что именно? Что нужен? – Сашка удивился тому, что мама Симы не поняла, о ком. – Конечно, о Симке. Она знает, что нужна мне.

Валя посоветовала Сашке еще раз поговорить с Симой и обязательно сказать, что он просто хочет быть ее другом, чтобы она хотя бы пока не думала, что он навязывается в мужья, что он жалеет ее. Ведь они и так друзья, столько много у них общих интересов, так зачем все рвать? Только из-за беременности? Глупо.

Сима каждый день ходила в парк недалеко от дома, минутах в двадцати обычным шагом. Весной там было особенно хорошо! Молодая зелень радовала глаз: трава, листики на старых вековых дубах, недавно высаженные анютины глазки и маргаритки с разноцветными яркими головками – все это говорило о начале нового цикла жизни.

«И мой малыш родится весной, как этот цветок», – Сима сорвала розовую маргаритку, понюхала. Ничего особенного, просто свежесть, но такая трогательность в этом весеннем цветке!

Сима присела на скамейку. Малыш толкнул ее в бок. «Хочешь гулять?» – Сима положила руку на живот: пяточка ребенка выпирала бугорком под шерстяной кофтой. Сима погладила живот, сказала вслух:

– Подожди, отдохну чуть и пойдем.

– Привет!

Сашка плюхнулся рядом. От неожиданности Сима вздрогнула.

– С ума сошел? Чего пугаешь? Вот рожу здесь, что делать будешь?

Сашка скорчил удивительно-извиняющуюся гримасу. Сима покатилась со смеху.

– С тобой не соскучишься!

– Хочешь, каждый день буду плюхаться рядом, чтобы тебе не было скучно? – Сашка говорил серьезно, а в глазах корячились чертики.

– Нет уж, не надо! И вообще, я так далеко больше гулять не пойду. Тяжело стало как-то.

– Еще бы! Такой чемодан с собой таскать!

Сима уставилась на Сашку: вроде смешно, но и обидно как-то…

– Ну, тебя, надоел! – она встала и пошла по дорожке.

– Сим, прости, я что-то не то сморозил, Сим, я больше не буду, Сима давай дружить, а?

Симе пришлось подхватить свой живот, чтобы ненароком не растрясти. Она смеялась, переводя дух, и еле дошла до следующей скамейки, причем Сашка бегал вокруг нее, боясь прикоснуться, чтобы помочь и в то же время бормоча какую-то околесицу о дружбе между женщиной и мужчиной, об общих интересах и детях – сынах полка.

– Все, замолчи, полководец, все, а то, правда, рожу…

Сима отдышалась, ребенок вроде молчал. Посидев немного для надежности, Сима поднялась.

– Дай, под руку возьму, проводишь до дома, – она оперлась о галантно поданную руку Сашки и они не спеша пошли по аллее парка, расцвеченной веселыми клумбами, солнечными бликами, мокрыми пятнами карминного цвета песка.

Вскоре, в один из последних вечеров апреля, боль, – еще осторожная, легко скользнула по пояснице, и Сима испугалась.

– Что? – мать уставилась в ее расширившиеся глаза.

– Кажется, началось…

Сима родила утром. Ранним утром, когда птицы, проснувшись, приветствовали солнце, и малыш – крепкий, черноволосый мальчик, впервые глотнул сладкий воздух земли, и звонкий детский голос влился в птичий хор, прославляющий начало дня и новой жизни.

Родители Симы всю ночь прождали в роддоме, боясь оставить дочь одну. Медсестры пытались отправить их домой, но безуспешно.

– Как уйти? А если она родит без нас?

– А она и так родит без вас, у нас врачи есть, акушерки, что толку от того, что вы здесь сидите? – увещевала медсестра, дежурившая в приемном отделении.

– Как это, что толку? – возражал Петр, отец Симы. – Мы группа поддержки, слыхала про такую?

– А! Ну, ну, поддерживайте, – отмахнулась дежурная, пробурчав себе под нос: – Не спится людям…

Когда из родзала пришло сообщение о рождении ребенка, женщина позвала:

– Эй, там, группа поддержки, все, родила ваша дочь, внук у вас!

– Внук?! Валька, слышишь, у нас внук! – Петр прослезился.

Валя почувствовала усталость. Напряжение спало, и от слабости подкосились ноги.

– Ты чего, Валь? – муж обнял ее. – Нашла когда слезы лить! Все хорошо, все позади. Будем теперь пацана растить, а?

– Будем, – Валя утерла нос платком, спохватилась, – надо им что-то поесть приготовить, после родов, знаешь как есть охота, ой, я побегу.

Медсестра вышла к ним.

– Все хорошо у вашей Симоны, ишь, имечко какое вы ей дали! Мальчик большой, крепкий, голосистый. Они еще пару часиков там полежат, потом в палату отправят, успеете все приготовить. Хотите, записочку передам?

– А? Написать что ли можно? – Петр похлопал себя по карманам.

– Иди сюда, – позвала дежурная, – на тебе листок, ручку, пиши.

Он взял ручку, повертел, оглянулся на жену.

– Валь, что писать-то?

Она пожала плечами.

– Спроси, что ей принести.

Муж понимающе кивнул и, чуть помедлив, написал: «Как дела?», потом с новой строчки: «Спасибо за внука», и в конце: «Что тебе принести? Напиши, мы подождем».

Сима, развернув записку, прочитала в ней намного больше написанного. За скупыми словами, выведенными неровными буквами, она ощутила волнение отца, сердцем почувствовала его любовь. И от этого стало как-то особенно радостно. А еще рядом лежал ее сынишка – Алешка, спеленатый заботливыми руками улыбчивой сестрички, то и дело подходившей к малышу и повторяющей: «Надо же, какой красивый мальчик!»

Новорожденный шевелил губками, причмокивал, будто проверял воздух на вкус. Открытые глазки не выражали никакого интереса к внешнему миру. Малыш был погружен в себя. Душа, вновь обретя тело, снова привыкала к нему.

Сима разглядывала своего мальчика, изучая каждою черточку, умиляясь каждому движению губ, бровей. Она сразу увидела в сыне Армана: черноголовый, чернобровый, хоть и пухленький, но скуластый. «Что ж, это мне подарок от степи, – подумалось как-то некстати. Вспомнился последний вечер в экспедиции, шаманы. Сима отогнала от себя навязчивую картинку. – Сплошные загадки… и ты – главная из них!» Она осторожно, пальчиком, прикоснулась к маленькому носику.

– И разгадаем! Да? Красота моя ненаглядная!

– Любуешься? – сестричка из детского отделения ловко взяла малыша на руки. – Пора вам по палатам.

– А кормить? Разве его еще не надо кормить? – Сима встревожилась.

– Сами покормим, тебе отдыхать положено. Завтра принесем, не волнуйся.

– Папаша, что стоишь, как столб, бери сына! – пока Валя благодарила работников роддома, а ее муж забирал вещи дочери, медсестра без церемоний вручила ребенка Сашке.

Он так и застыл с зажатым в кулаке букетом тюльпанов и вытянутыми руками, боясь пошевелиться. Сима кошкой скользнула к нему, осторожно забрала ребенка.

– Лицо попроще сделай, папаша.

Сашка изобразил серьезность. Протянул букет.

– Это тебе!

– Спасибо, да опусти ты их, у меня же ребенок на руках. Дома заберу.

Сашка ойкнул и отступил к Маринке, которая, не спрашивая разрешения, приподняла уголок голубого детского конверта и заглянула в личико Симиного сына.

– Ути-пути, какие мы пухленькие… на кого похож? М-м-м… потом разберемся.

– Отстань, любопытная Варвара! – Сима прижала ребенка. – Разберется она… на меня похож, ясно?

– Ясно! А я думаю, что это личико такое знакомое…

Друзья проводили Симу до дома и ушли. Теперь ее жизнь изменилась еще больше, просто так в гостях не посидишь. Сама Сима хоть и отвечала на шутки, а все ее внимание сосредоточилось только на ребенке. Да и выглядела она очень уставшей: бледная, осунувшаяся, а глаза – такие глубокие и словно подведенные широким слоем темно-синей краски.

Дома Сима положила ребенка на свою кровать, присела рядом, раскрыла конверт, осторожно ослабила тонкое одеяло. Алешка закряхтел.

– Тсс, тихо-тихо-тихо… спи, маленький мой, спи… Мам, надо воды нагреть, проснется – искупаем.

– Да вроде нельзя сразу…

– Можно, пять дней не купаный! А пока спит, посиди с ним, я душ приму.

– Иди, иди, – Валя пододвинула стул и села, не сводя глаз с внука.

Оказавшись одна в ванной комнате, Сима разделась, и, разглядывая себя в зеркало, ужаснулась: «Ну и фигура!..» Хотелось плакать. Сима включила воду. Вода всегда успокаивала. Шумя, переливаясь звуками, она создавала музыку, от которой Сима ощущала особую благость, забывала тревоги. Теплые струи, падая на лицо, стекали на грудь, скользили по всему телу и, казалось, нет им конца, и так не хотелось останавливать поток своей собственной рукой…

– Сима, проснулся, давай скорей, плачет, – мама позвала.

Сима выключила воду, посмотрела на душ: одна капля застыла, не желая падать, но вот и она набухла до предела и сорвалась. А в тишине все громче звучал призывный плач ребенка. Он не желал ничего знать, он требовал внимания, как заложено природой. Он кричал, звал мать, которая должна была утолить его голод, согреть своим теплом, успокоить.

Сима наскоро вытерлась, накинула халатик и, завернув мокрые волосы в полотенце, вышла. Усевшись поудобней, она дала ребенку грудь. Валя подложила дочери подушку под спину и на цыпочках вышла, оставив дверь приоткрытой. Отец заглянул в комнату и замер, не в силах оторвать взгляд от увиденного: Сима – как мадонна на картине – склонилась над ребенком, сосущем грудь. Блаженная улыбка играла на губах дочери, а лицо словно светилось изнутри. Петр так и стоял бы и смотрел на чудо, преобразившее жизнь всей семьи, но жена оттащила его и закрыла дверь.

– Ты чего?

– Ничего, – отмахнулся он, – красиво…

Валя сама засветилась. В дом пришло счастье. А все остальное, что вокруг, не имеет никакого значения. Все стало таким естественным, что даже казалось странным. И пусть не как у всех, лишь бы Сима оттаяла, и жизнь снова раскрылась перед ней, как бутон розы.

Глава 8. Волчица

Волчица вползла в нору. Осторожно опустив добычу, она улеглась на бок. Почуяв мать, проснулись волчата. Зашевелились, запыхтели, подбираясь к материнскому брюху, от которого маняще пахло молоком. Поскуливая, они перебрались через кусок чужого меха, преграждавшего путь, и уткнулись носами в холодную шерсть матери, довольно заурчав и заработав лапками. Волчица принюхивалась к детям, кого-то подталкивая, кого-то облизывая, и между делом поглядывая на свою добычу. Чутким ухом она уловила дыхание, слабую возню, писк и потянулась носом к свертку. Толкнула его, мех развернулся, обнажив голенькое тельце ребенка. Шершавым мокрым языком волчица принялась вылизывать его личико. Ребенок дернулся, еще раз, запыхтел, как ее волчата, и оглушил их громким, требовательным плачем. Материнское сердце дрогнуло. Встав на полусогнутых, забыв о своих детях, на миг повисших на сосках, волчица улеглась ближе к ребенку. Он продолжал кричать, и не думая поворачиваться к ней. Тогда волчица подтолкнула его к себе носом, потом лапой. Она была усердна, и ребенок перевернулся на бок. Соски – мягкие, теплые – распространяли запах молока по всей норе. Почувствовав его, ребенок успокоился и потянулся открытым ртом. Попав губками на один из сосков, он затянул его, прижимая язычком, и живительная влага потекла в рот. Волчица от удовольствия зажмурилась. Ее волчата, недовольно поскуливая, снова потопали за едой. Мать рыкнула, но, повинуясь инстинкту, облизала каждого и позволила им продолжить трапезу.

Аязгул вернулся в стойбище темнее ночи. Не заходя в свою юрту, он поднял шамана и сказал ему готовиться к ритуалу изгнания демонов. Самолично выбрал двух толстых баранов, связал их и отнес к жертвеннику, потом вернулся и поймал еще одного. «Пусть духи будут благосклонны к Тансылу, и Великий Тенгри освободит ее от злых чар!»

Близилось утро. Небо было еще темным, как тишину разорвали гулкие удары в бубен. Шаман – в защитных амулетах, в ушастой шапке и со шкурой барса на спине – начал свой магический танец. Люди проснулись от его протяжных криков, выскочили из шатров, сонно переглядываясь. Аязгул вошел в свою юрту, растормошил Тансылу. Не обращая внимания на сопротивление, одел ее и силком привел к открытому месту, по которому в головокружительном танце скакал шаман, методично стуча в бубен.

– Что ты задумал? – зарычала Тансылу, пуская молнии из глаз.

– Я хочу освободить тебя от демонов, очернивших твою душу настолько, что ты убила своего ребенка… ненавистью, злостью. Ты убила его еще до того, как он родился, ты убивала его все время, пока носила. Даже кобылы, даже безмозглые овцы любят своих детей, но не ты! Это противно сущности женщины, это говорит о том, что тобой управляют демоны, и сейчас шаман будет изгонять их.

Аязгул говорил так громко и пылко, что соплеменники слушали, замерев и внимая его словам. Тансылу еще сопротивлялась, тогда Аязгул связал ее и завернул в кошму. А шаман, то, воздевая руки к светлеющему небу, то водя ими над барахтающейся девушкой, приняв в себя Великий Дух, его силу и мощь – в руки, его глас и волю – в разум, одного за другим вытаскивал из Тансылу демонов гнева, злости, раздражения, ненависти, обиды, лишал их силы и разрушал их дух.

К концу ритуала Тансылу обмякла. Ее глаза закатились, изо рта пошла пена. Шаман, обессилев, упал на колени и качался взад-вперед, продолжая шептать заклинания.

– Освободи ее, – едва слышно произнес он.

Аязгул не понял, к кому обращается жрец Тенгри, наклонился к его лицу и увидел в глазах, обведенных толстой черной подводкой вселенскую усталость.

– Освободи ее, она будет долго спать…

Аязгул кивнул. Раскрутил кошму. Тансылу лежала, словно мертвая. Он развязал ее, бережно поднял на руки и понес в юрту перед всеми соплеменниками, смотревшими им вслед и тихо переговаривающимися друг с другом.

Тансылу очнулась лишь на следующий день. Женщины дежурили около нее, прислушиваясь к дыханию, напрягаясь на каждое ее движение, будь то подергивание пальца или подрагивание век. Аязгул провел все это время со старейшинами и военачальниками, обсуждая как жить дальше, как вернуться ко всему сообществу племен на свои законные пастбища. Как снова влиться в мирную жизнь кочевья: пасти стада бок о бок с другими племенами, сеять просо вместе со всеми, там, где укажет совет племен.

– Господин, ваша жена проснулась.

Улетев мыслями в степные просторы, туда, где с наслаждением гуляла его душа, Аязгул не сразу сообразил, почему так тревожен голос женщины и почему о пробуждении жены ему вообще сообщают. Но образ Тансылу – злобной, шипящей, как змея, – молнией пронзил его, и степь растаяла в тумане его мыслей, как молодое облако.

Он резко встал и широкими шагами отмерил путь до юрты, спросив только:

– Как она?

– Тиха, господин.

Тансылу сидела, бережно укрытая меховой накидкой. От ее подавленного вида по сердцу Аязгула резануло болью, он покачнулся и присел напротив, жадно хватая ртом воздух. Тансылу смотрела в одну точку перед собой, казалось, не заметив мужа. Он, вздохнув глубоко, окликнул ее:

– Тансылу…

Она подняла на него глаза. В них блуждало безмыслие, но вот на лице отразилось напряжение, осмысление, глаза наполнились слезами. Влага задрожала и, как роса с наклоненного листа, выпала гроздьями слезинок на щеки.

– Тансылу! – Аязгул бросился к ней, сжал в объятиях. – Родная моя, не плачь, все уже позади, все будет хорошо…

– Я ничего не помню, Аязгул, что со мной?..

Он молчал, гладя ее по спутанным волосам, по мягкой пятнистой шкуре на ее спине.

– Почему ты молчишь? – Тансылу отстранилась.

В ее вопрошающем взгляде было столько наивного непонимания, что вспомнилось детство, их игры в переглядки, когда он погружался в глаза любимой, как в реку, меняющуюся каждое мгновение.

– Ты болела, сейчас ты здорова, шаман вылечил тебя, вот наберешься сил, и мы пойдем в степь, туда, где жили раньше, где мы были счастливы…

– Пойдем назад… Я хочу к маме…

Аязгул сглотнул. В словах жены было столько боли.

– Многое уже не вернешь, Тансылу, но мы сделаем так, что наша жизнь будет счастливой. Мы с тобой вместе, наши люди верят нам, у нас есть все, чтобы быть счастливыми.

Тансылу долго глядела на мужа. Он не мог понять, то ли она вспоминает что-то, то ли задумалась над его словами. Но вдруг она встрепенулась, потрогала свой живот.

– А мой ребенок? Он родился?

– Родился. Его нет. Он умер.

– Умер… Жалко, – Тансылу произнесла это так, словно пожалела потерянную камчу, которую ей только что подарили. – Умер… его забрал Бурангул!

– Почему Бурангул?

– Это его наследник. Ребенок его сына. Бурангул не мог допустить, чтобы его растила я, чтобы он сосал молоко из моей груди.

Помолчали.

– Куда ты дел ребенка?

– Я увез его, далеко…

– Далеко… А я успела привыкнуть к нему, до сих пор кажется, что он шевелится во мне. Может быть, он жив? А ты врешь мне? Отдал его людям Бурангула… – Тансылу прислонила руки к горящим щекам мужа, сжала его лицо, заглядывая в глаза. – А? Куда ты дел его?

– Это была девочка, Тансылу. Она умерла сразу после того, как родилась. Я увез ее далеко и похоронил. Ее нет. Ты должна забыть о ней. У тебя будут еще дети, наши дети, Тансылу…

Она отпрянула.

– Нет! Никто и никогда больше не будет пинать меня изнутри! – она подползла к Аязгулу. – А ты обещал никогда не прикасаться ко мне, помнишь?

Надежда Аязгула на счастье рухнула вместе с последними словами Тансылу. Но он попытался еще раз:

– Я помню. Но мое сердце плачет по тебе. Я хочу тебя, Тансылу, я хочу, чтобы мы были счастливы, чтобы ложились спать вместе под одной кошмой, чтобы ласкали друг друга, чтобы наше дыхание сливалось в одно…

– Хватит!

Тансылу встала. Шкура слетела с ее плеч. Длинная рубаха из тончайшего шелка опустилась до полу, но через нее были видны все изгибы тела женщины – желанной для мужчины женщины… Аязгул отвел взгляд. Тоже встал. В просторной юрте они стояли рядом, но как далеки были их сердца друг от друга.

– Отдыхай, Тансылу. Тебе надо беречь силы. Я не буду беспокоить тебя, и больше мы не будем обманывать ни себя, ни людей. Я поставлю свой шатер. Если тебе будет что-то нужно, позови меня.

Аязгул ушел. Тансылу села. Почувствовав слабость, легла. Закрыла глаза и уснула. Ей приснилась девочка в белой рубашке. Девочка бегала в траве и собирала цветы – большие, красные, много красных цветов…

Волчата крепли с каждым днем. Их движения стали увереннее, глазки любопытнее, шерстка жестче. Волчица начала приносить им мясо. Не сразу, но, следуя инстинкту и примеру матери, они вкусили кровавую плоть и почувствовали себя хищниками. Игры волчат все больше походили на борьбу, а щенячий визг перерос в рык, хоть пока и слабый. Только голый детеныш по-прежнему лежал в норе, оживляясь лишь тогда, когда рядом появлялась мать. Он сосал молоко, оставляя каждую грудь волчицы пустой и все чаще требуя еще. Ребенок вырос так, что занимал почти всю нору, но так и лежал на спине, только поворачивая голову на шум и плача, когда хотел есть.

В один из теплых весенних дней, когда волчата резвились в траве, волчица, бросив им убитого зайца, вползла в нору. Детеныш оживился, задергал ручками и ножками, загулькал, как птица. Но вместо того, чтобы, как обычно, лечь рядом с ним, мать подхватила его за ножку и вытащила на свет. Малыш так громко кричал, не обращая никакого внимания на сочную заячью лапку, отобранную для него у волчат, что раздосадованная волчица улеглась рядом с ним. Терпеливо ожидая, когда он насытится, она вылизывала его тельце. Почувствовав запах свежей крови – более тонкий и сладкий, чем у зайца, – она потянулась к ножке малыша. На припухшей покрасневшей плоти остался отпечаток ее зубов. Из ранки текла красная струйка. Волчица насторожилась, лизнула, еще и еще. Негромко зарычала. Звериный инстинкт шептал ей: «Пища, вкусная, рядом», а томление в животе от распирающего чувства материнства толкало на защиту. Волчата тоже почуяли кровь и, уже покончив с зайцем, осторожно ступая и вздыбив шерсть на загривке, потянулись на манящий запах. Мать оскалилась и зарычала громче. Они отпрянули, но продолжали ходить кругами.

Ребенок тем временем наелся, отпустил сосок и рассматривал клок шерсти, который между делом выдернул из брюха волчицы. Она встала, толкнула увальня носом, побуждая его подняться на конечности. Не удержавшись, он откатился от норы, остановившись на боку у бугорка, поросшего травой, засмеялся, перевернулся на живот, приподнял голову. Его ручки и ножки еще были слабы, поэтому встать на них он не мог, но держать головку сил хватало.

Вокруг отрывался необычный мир красок: среди зеленых стебельков трав голубели маленькие цветочные головки, собранные в пушистые корзинки, ярко-красная букашка с черными пятнышками на спинке перебирала лапками по веточке… В лицо дунул ветерок. Малыш зажмурился, потом часто заморгал и вдруг, распахнув глаза, с любопытством первооткрывателя уставился на голубые цветы, качающиеся перед самым носом. Ребенок потянулся к ним ручонкой, ухватил, сорвал и засунул в рот. Но его шейка, не привычная держать тяжелую голову, устала, мышцы расслабились, и малыш, уткнувшись лбом в траву, заплакал. Волчица засуетилась, лизнула его в макушку, толкнула, попыталась ухватить за загривок, чтобы оттащить в нору, но ребенок еще сильнее заплакал, став от напряжения красным. От бессилия мать завыла, призывая на помощь стаю.

Но ее вой и плач ребенка прежде услышали люди: два старика – женщина и мужчина. Они бродили у подножия гор, собирая травы, как, совсем близко, за поваленной стихией арчой раздался сначала плач ребенка, а потом волчий вой.

Старик снял лук со спины, достал стрелу и, пригнувшись, ступая мягко и осторожно, обошел заросший травой земляной ком с торчащими корнями. Увидев голого ребенка и нависшего над ним волка, он поднял лук, но испугался, что попадет в дитя и опустил руки, достав кинжал.

Волчица, почуяв человека, развернулась к нему и оскалилась. Волчата убежали в нору и затаились там, а ребенок затих, испугавшись рычания матери или уже понимая, что оно означает «опасность», когда надо молчать.

Человек не уходил, напротив, он принял враждебную позу, разящая сталь мелькнула в его руке. Волчица приготовилась к бою. Скалясь, она пригнулась, ее глаза сверкали огнем. Осторожно ступая, она пошла на человека, оставляя за собой ребенка. Старик попятился. Он уходил все дальше, держа расстояние между собой и готовым к прыжку волком. Сосредоточив все внимание на человеке впереди, волчица упустила приближение другого сзади.

Когда она отошла от норы на расстояние прыжка, женщина порывисто бросилась к ребенку, схватила его и побежала. Волчица, услышав шум, отскочила вбок, так, что люди оказались от нее с двух сторон. С одной стороны человек уносил дитя, с другой – угрожал клинком, с которым она познакомилась, когда нашла ребенка. Но тогда человек махал им наугад, в темноте, и лишь слегка задел ее, а сейчас он смотрел в упор и в любой момент мог наброситься.

За спиной, чуть в стороне, была нора, в ней сидели волчата. От человека пахло страхом. Волчица это чувствовала, как чувствовала и то, что запах ее голого детеныша становится все тише. И чем меньше он ощущался, тем дальше отходил человек с клинком. Волчица встала у входа в нору. Дальше пятиться было некуда. Человек, поняв, что она защищает свое потомство и сама нападать не будет, ушел. Вместе с людьми исчез и ребенок. Волчица завыла. Ее дети, любопытствуя, высунули носы из норы. Мать рявкнула и, дождавшись, когда они снова спрячутся и затихнут, понюхала воздух. Тонкий, сладкий запах младенца еще висел в нем. Волчица, оглянувшись на нору, решилась и пошла по следу.

Чем быстрее бежала волчица, тем сильнее становился запах, но к нему прибавился запах человеческого жилья, овец и собак. Вот показалась хижина, и загон, притулившийся к скале. Две собаки, охранявшие овец и козу с козленком, учуяв хищника, выбежали навстречу с громким лаем. Но они не смели отходить дальше помеченной территории: закон природы соблюдался всегда. Волчица залегла, тоже не приближаясь. Она смотрела на хижину и временами втягивала воздух, словно хотела убедиться, что ее дитя еще там. Из хижины вышел один из людей – тот, который угрожал клинком. Волчица тихонько зарычала, но не двинулась с места. Человек долго смотрел в ее сторону, потом, усадив собак перед входом в хижину, исчез в ней.

Женщина все рассматривала ребенка, удивляясь превратностям судьбы. Они с мужем давно жили уединенно. Почти всю жизнь, разве что в далекой молодости, когда были совсем детьми, у них было племя, из которого они ушли вдвоем с Иреком – тогда еще не мужем и женой, а просто испуганными детьми, спасаясь от смерти. Что уж сетовать, законы степи жестоки. Жизнью людей правит сила. У кого больше воинов, тот и силен. В их племени воинов было мало, да и все племя, а вернее – община, в которую объединились несколько семей, состояло из пастухов и женщин. Скот, стойбище, несколько хижин, да малые дети – вот все богатство общины! Мда… не уйди они тогда, кто знает, что с ними стало бы… Они ушли далеко в горы, спрятались в пещере. Вот она, здесь, над хижиной, которую они с мужем ставили весной, а на зиму по-прежнему поднимались в пещеру. Так надежнее и людям, и скоту. Один вход, одна опасность, что от зверья, что от человека.