Текст книги "Бирюзовые серьги богини (СИ)"

Автор книги: Галина Долгая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Аязгул кивнул и подумал: «Посмотрим, сколько он будет там ждать! Лишь бы молва раньше времени не достигла его ушей».

– Что наши стада? Перевалили хребет?

Другой охотник приблизился к Аязгулу.

– Не все. Отары Кальтакула только снялись с места, идут. В горах снег выпал, как бы не померзли.

– Не померзнут. Пусть поторопятся! В долине еще тепло, отогреются! Кишлак ставят уже?

– Ставят! У реки ставят, на другом берегу. Переправу сделали. Овцы пройдут, люди пройдут, снимем. Женщины спрашивают, где муку брать будем? В старый кишлак обозы приходили. Как сейчас быть? В той долине никого нет.

Аязгул задумался. Верно женщины беспокоятся. И кузнец нужен, и гончар, и мука нужна, и просо надо. Охотнику ответил:

– Передай, чтобы не беспокоились. Переправим стада, подумаем обо всем остальном. Да Бурангула дождемся, а там видно будет. Еще вот что: сказал всем, чтобы оставили людей огонь жечь, когда стада уйдут?

– Сказал. Уже жгут.

– Хорошо. Люди Бурангула огонь видят, думают, что все еще там. Пусть так думают. Вряд ли его охотники осмелятся ближе подойти. Тут места наши, побоятся.

Аязгул поискал глазами Тансылу. Она сидела в стороне у старого раскидистого дерева, что выросло у подножия холма, и наблюдала за воинами, готовившимися к битве.

Поблескивали на солнце начищенные шлемы, позвякивали пластины кольчуг, скрежетали о камень точимые мечи и кинжалы. Женщины готовили обед, дети подносили всем желающим кумыс. Жизнь в стойбище не останавливалась. Только не слышно было ни блеяния овец, ни ржания лошадей, ни покрикивания пастухов – обычных звуков для кочевья. Ушли стада, и теперь стойбище превратилось в военный лагерь, готовя засаду для Бурангула.

Воины беседовали меж собой, поглядывая то на Тансылу, то на ее мужа.

– Как думаешь, кто из них главный?

– Аязгул, она ж девчонка совсем!

– Девчонка-то девчонка, а смотри, как очами сверкает, да и рука у нее твердая, крови к тому же не боится.

– Вот в бою и поглядим, кто из них вождь, а пока они парой ходят. И чего Таргитай сразу не отдал дочь Аязгулу? Жили бы себе, как раньше, а теперь вот, к войне готовимся.

– Как думаешь, Бурангул придет?

– Придет! Месть – это одно, а кто, скажи, от такой добычи откажется, как наши табуны да отары? То-то же! Придет! Скоро придет! Все кочевья уже вернулись на зимние стойбища, Бурагнул ждет не дождется, когда мы пойдем, а нас нет, он и подумает, что испугались, решили в горах зимовать. И поведет своих сюда.

– Слышь, – прошептал молодой воин, – Азамат вчера с дозора вернулся, я слышал, как говорил Аязгулу, мол, охотников чужих видел, не иначе, как терпение у Бурангула кончилось, так что недолго нам тут уже без дела сидеть…

Аязгул отпустил охотников, подошел к Тансылу. Она встретила его, кивнув на воинов.

– Шепчутся, с опаской поглядывают, не нравится мне это.

– Пусть шепчутся, главное, чтобы к бою хорошо готовились. Тансылу, слушай. Не сегодня-завтра, думаю, Бурангул дойдет до красных камней, охотники говорят, ожила степь, слышен топот копыт, эхо до нас докатилось. С утра отправляй всех женщин в долину, пусть догонят последнюю отару и идут вместе. Дай проводника, нескольких воинов.

– Не надо воинов, сами справятся. Воины здесь нужны.

– Хорошо. Я тоже уйду, ко второму отряду, Кудайберды уже предупрежден, они прикроют тебя с юга. Тебе недолго придется ждать. Как только Бурангул пройдет холмы с Каньоном Грешниц, так мы сзади подтянемся.

– Да, жаль, в каньон они не сунутся, Ишбулат предупредит, а то бы там и прикончили.

– Бурангул – опытный воин, он и без советов Ишбулата в каньон не пойдет. Но так даже лучше. Им больше времени понадобится на обход. Мы подождем в засаде. Главное, чтобы они наш план раньше времени не поняли. Ты для них приманка. Не прячься, будь на виду, пусть и видят тебя, и слышат.

Тансылу смерила мужа презрительным взглядом.

– Не прячься? Ты думаешь, я боюсь?

– Не кипятись, Тансылу. Это я боюсь за тебя, – Аязгул прикоснулся к ее руке, заглянул в глаза, – береги себя, не лезь на рожон.

Тансылу отдернула руку. Ее словно обожгло от прикосновения Аязгула. Слезы навернулись на глаза. Она сжала зубы, чтобы не расплакаться, сама не понимая от чего. А Аязгул понял ее жест по-своему. Как бы ему сейчас хотелось увидеть нежный, зовущий взгляд любимой, уйти с ней в шатер и не выходить до самого утра, но, видно, не судьба! Нет у Тансылу к нему чувств, нет и никогда не было! Но есть у него! И он даже думать боится о том, что шальная стрела может отнять у него пусть холодную, пусть гордую, но такую беззащитную и любимую женщину.

Утром Аязгул ушел. Еще день Тансылу провела в томительном ожидании, и только следующей ночью воин заглянул к ней в шатер, сообщив о том, что передовой отряд Бурангула разбил лагерь на расстоянии видимости от них.

Тансылу спала готовой к бою – в кольчуге, сапожках, с туго заплетенными косами. Быстро убрав их под шлем, она подтянула пояс, что стягивал ее короткий халат, проверила на месте ли кинжал, пристегнула меч, а колчан, тесно заполненный стрелами, и лук Тансылу перекинула на спину. В лагере никто не спал, и, несмотря на холодную ночь, не горел ни один костер. Воины заняли заранее намеченные позиции и приготовились к бою. До рассвета оставалось немного времени. Тансылу прижалась к Черногривому, который, чуя напряжение людей, фыркал в нетерпении.

– Понимаешь! – Тансылу погладила коня, пряча озябшие пальцы в его гриве. Конь закивал головой. Тансылу сжала двумя руками его морду. – Тихо, тихо, рано еще. Потерпи чуть, скоро, совсем скоро мы с тобой первыми выйдем к врагу.

Словно поняв хозяйку, Черногривый ткнулся мягкими губами в ее щеку. Тансылу тихонько рассмеялась.

– Какой ты у меня нежный, только ты – мой настоящий друг, только ты, Черногривый…

Небо посветлело, хоть тучи еще с вечера заволокли его, но пока не было дождя, только воздух стал холоднее, сильнее подул ветер с гор.

– Пора! – решила Тансылу и запрыгнула на спину Черногривого, покрытого теплой войлочной кошмой.

Ноги привычно уперлись в крутые бока, одной рукой Тансылу ухватила повод, в другую взяла лук. Воины уже ждали, сидя на играющих под ними конях. Тансылу подняла лук над головой и, издав воинственный клич, помчалась вперед. Выскочив на возвышенность, за которой стоял передовой лагерь Бурангула, она остановилась. Дозор противника увидел вражеский отряд и поднял тревогу, но стрелы воинов Тансылу уже полетели и крики первых сраженных огласили степь вместо приветственной песни птиц восходящему солнцу.

Молниеносно взяв лагерь в кольцо, не останавливаясь, на ходу лучшие лучники племени Таргитая разили врага, не давая ему вырваться. К тому моменту, когда солнце, прорвавшись сквозь тяжелые тучи, выкатилось на небо, бой закончился. Ни одни воин Тансылу не был даже ранен. Но едва они успели подобрать стрелы с поля боя, как с двух сторон на них обрушились основные силы Бурангула. Во главе одного отряда Тансылу разглядела вождя. Волчий хвост мотылялся на его шлеме, надвинутом на глаза, но и из-под него Тансылу чувствовала огонь пылающего ненавистью взгляда.

– Назад! – крикнула воительница, и, развернув Черногривого, что есть мочи, помчалась на возвышенность, с которой пустила первую стрелу.

А всадники Бурангула, уже объединившись, скакали вслед за ее отрядом, вдохновленные быстрым бегством противника, пуская на ходу стрелы и издавая устрашающие вопли.

Почти у самого лагеря воины Тансылу развернули коней и, выпустив столько стрел, сколько удалось, выхватили мечи и ринулись вперед, рассекая звенящей сталью воздух.

Тансылу, оттесненная своими воинами, искала взглядом волчий хвост на шлеме, и вот она увидела его, и взгляды двух противников встретились. Тансылу крепко сжала меч в руке и, пригнувшись к шее коня, помчалась навстречу судьбе.

Бурангул жаждал мести. Он не сомневался, что его войско победит, но он сам, только сам хотел отрубить девчонке голову и потому еще накануне сказал своим воинам об этом. И вот она – эта бестия, одержимая демонами, забывшая закон предков, осквернившая брачное ложе кровью своего мужа – его любимого сына! И сейчас свершится возмездие, и смерть Ульмаса – Бессмертного, как он сам назвал сына, не спрашивая шаманов, – будет отомщена.

Бурангул пришпорил коня и, воздев руку с разящим клинком, подался вперед. Когда Тансылу приблизилась на расстояние вытянутой руки, он резко опустил меч, но девчонка спряталась за коня, свесившись за него и удерживаясь, крепко зажав его спину длинными ногами. Она метнулась в сторону, извернулась змеей и, обойдя Бурангула, полоснула его мечом ниже талии. Сталь проскрежетала по стали. Кольчуга Бурангула удержала удар, а он успел развернуться и помчался за дочерью Таргитая, чтобы раз и навсегда покончить с ней.

Тансылу, оглянувшись через плечо, увидела настигающего ее врага. Отбросила меч, на ходу сняла лук и, выхватив стрелу из колчана, пустила ее, развернувшись так, будто и не летящий конь был под ней, а твердая земля. Бурангул тоже пустил стрелу, но Тансылу и на этот раз увернулась, а ее стрела вонзилась в шею коня Бурангула.

Вождь кубарем слетел с осевшей лошади, и, несмотря на потемнение в глазах, встал сначала на колени, а потом еле поднялся, чувствуя, как земля плывет под ногами, но тут же был сбит копытами Черногривого на спину, а на грудь камнем упала Тансылу. Короткий взмах, и под злобное шипение: «Сдохни!» кинжал рассек горло Бурангула, окропившись кровью отца, так и не сумевшего отомстить за сына, убитого той же рукой.

Тем временем подошли отряды Аязгула и Кудайберды. Они окружили все войско Бурангула и звон клинков смешался с криками и стонами раненных и умирающих. Тансылу сняла шлем с Бурангула, подхватила его меч, вскочила на Черногривого и, разя каждого, кто попадался на ее пути, ворвалась в самое сердце битвы и пронзительно закричала:

– Бурангул убит! Остановитесь, воины!

Кто-то услышал и опустил меч, провожая взглядом смелую воительницу с высокоподнятой рукой, в которой она держала всем знакомый шлем вождя, кто-то, опьяненный кровью, не видел и не слышал ничего, кроме лязга мечей, и продолжал махать клинком. Но когда дочь Таргитая взобралась выше всех на небольшой холм, почти все опустили мечи и смотрели на нее. Зорким взглядом Тансылу отметила среди всех Аязгула. Он не смотрел на нее, он следил за воинами, натянув тетиву своего лука.

– Бурангул убит! – повторила Тансылу, потрясая его шлемом над головой. – Я, дочь Таргитая, убила его. Теперь вам, воины Бурангула, не за кого сражаться. А потому остановитесь! Хватит проливать кровь, забирайте своих раненых и идите в кишлак. И скажите всем, кого встретите, что Тансылу сама завоевала право называться вождем своего племени – племени, созданного ее отцом Таргитаем. Я все сказала.

В тишине зазвучала тетива и стрела, распарывая воздух свистом, вонзилась подмышку Ишбулата, так и не успевшего отправить свою стрелу в Тансылу. Больше никто не помышлял о мести, и Аязгул пробрался к жене и встал за ней.

Битва закончилась. Впереди была зима. И борьба за выживание всего племени в высокогорной долине за Черными Горами. А по степи полетел слух, что сбылось древнее пророчество, и миру явился во плоти дух Великого Воина. Шаманы поклонились ему у Батыр-камня, принеся в жертву не одного барана. Но воинственный дух жаждал другой крови. Уже вкусив ее, он плотоядно облизывал губы, а из ненасытной пасти демонов, поднявшихся над землей, растекалось по степи смрадное дыхание смерти.

Тансылу сверкала очами, опьяненная победой. Возгордившись, она вознеслась духом над всеми воинами, чувствуя свою силу и власть над ними. Да и Аязгул теперь никогда не встанет перед ней. Только она будет впереди всего племени, всего войска, только она!..

Копыта Черногривого проваливались в пушистый снег по самые колени. А с неба все летели белые мухи, кружились над головой и падали на шапку, на плечи, покрытые толстой медвежьей шкурой поверх войлочного халата. Конь то и дело тряс головой и с его челки звездочками осыпались снежинки. До перевала оставалось рукой подать, когда Тансылу услышала у самого уха такой родной голос:

– Госпожа…

Она оглянулась. С ней поравнялся Аязгул. С его остроконечной шапки снег скатывался к густому меху лисьего хвоста, которым шапка была оторочена. Длинный рыжий ворс закрывал лоб Аязгула и нависал над глазами, так что их почти не было видно, но Тансылу поймала вопрошающий взгляд, в котором уловила, как и в голосе, нотки почтения и обиды. И то, и другое резануло по сердцу. Куда делась дружеская непосредственность, с которой они бесцеремонно общались друг с другом еще совсем недавно?! После битвы, когда Тансылу торжествовала, между ней и Аязгулом встала плотная завеса отчуждения и от этого радость победы померкла.

Тансылу придержала коня, поравнялась с Аязгулом и, наклонившись к нему, прошептала:

– Ты – мой муж, Аязгул. Разве так обращается муж к жене: «Госпожа»?

– Прости, Тансылу, – Аязгул отвел взгляд, – давай отъедем, надо поговорить.

Черногривый недовольно скосил глаза, когда хозяйка свернула в сторону почти у перевала. В снежной пелене уже виднелась поляна, за которой исчезали головы впередиидущих лошадей и всадников.

– Тансылу, нам надо достать ячмень, просо, перевалы через день-два закроются, не пройти. Сейчас еще есть шанс. Я возьму отряд воинов и пойду туда, где проходит караванный путь. Еще не все торговцы прошли, есть надежда, что мы встретим кого запоздавшего. Если не встретим, то пойдем в ближайший кишлак, там возьмем все, что надо. Иначе зиму нам не прожить. В долине опасности нет, тех воинов, что останутся, достаточно для защиты, если что.

– Ты хочешь идти без меня?

Тансылу вдруг почувствовала себя такой беззащитной. Ей, как раньше, захотелось сесть на одного коня с Аязгулом, прижаться сзади к его спине, обхватить за пояс и ни о чем не думать, а только мчаться вперед и знать, что эта надежная спина всегда защитит…

– Тебе нужен отдых, Тансылу, там внизу тебя ждет теплая юрта, хорошая еда, там ты отдохнешь и согреешься…

– Нет! Я иду с тобой!

Звонкий голос утонул в снежной пелене и никто кроме Аязгула не услышал того отчаяния, которое вырвалось из самого сердца девочки-вождя. Аязгул, не возражая больше, остановил десяток воинов и, дождавшись, когда все пройдут перевал, увел их на тропу, что шла южнее, петляя по склону и уходя за понижающийся гребень, туда, где проходил караванный путь.

Снег вскоре прекратился, хотя небо так и висело над головой тяжелым серым одеялом. День угасал и Аязгул предложил встать лагерем в одном тихом месте, защищенном от хоженых дорог грядой скал. Шатров не ставили. У каждого воина была войлочная кошма, в которую он и заворачивался прямо на земле. Поужинали кровяной колбасой. Размочив сухие кишки в ручье, что вытекал из-под валуна, обрастая по берегам причудливыми наростами льда, заполнили тонкие оболочки кровью своих коней, сделав надрез на шее, и поджарили колбасу на костре. Тансылу достала из хурджуна горсть кислых творожных шариков и с удовольствием сосала их, изредка запивая студеной водой. Ни о чем не разговаривали. Люди устали после длительного перехода, и нуждались в отдыхе.

Оставив стража для охраны, Аязгул улегся рядом с Тансылу и мгновенно уснул. Только кони, получив, наконец, свободу, паслись рядом, раскапывая мерзлую траву копытами и с хрустом поедая ее.

На рассвете Аязгул оседлал Белолобого и, пока лагерь оживал после холодной ночевки, умчался на разведку. Пробравшись по узкой тропе между отвесных каменных стен, он свернул в небольшое ущелье и, оставив там коня, забрался на скалу, откуда хорошо просматривалась равнина. В сером свете начинающегося дня Аязгул разглядел на горизонте огни костров.

«Караван! – не сомневался опытный охотник. – Пока соберутся, успею поднять отряд. Тут пройдут, – он прикинул путь, – тут!» – ящеркой сполз с камня и тихонько свистнув, подозвал коня.

Груженые лошади с сонными погонщиками еще не спеша только приближались к скалам, а отряд кочевников уже поджидал их, заняв удобные позиции для нападения. Лошадей было одиннадцать, людей восемь. Издали Аязгул прикинул, что среди поклажи есть мешки с провиантом, а в двух сундуках, возможно, жемчуг, красивые камни, которые он когда-то видел у одного чужестранца из далекой восточной страны. А может быть, там лежит та самая ткань – легкая и прочная, из которой шьют и добротные халаты, и невесомые рубахи и штаны, в которых и в жару прохладно, и в холод тепло.

Как только караван поравнялся с сидевшими в засаде, Аязгул громко свистнул, и все погонщики, не успев даже понять, что произошло, замертво упали, сраженные стрелами, кто на землю, кто на спины своих коней. Тансылу выскочила из засады и ухватила за повод последнего коня. Он заржал, приподнялся на задние ноги, но Тансылу притянула его к себе.

– Спокойно, спокойно, – она погладила жеребца, при этом не отводя взгляда от его испуганных глаз.

С его спины на бок скатился старый погонщик. Стрела, пущенная Тансылу, торчала в его шее, пронзив ее насквозь, меховая шапка слетела с головы, а с седой косички, заплетенной сзади, на землю стекал кровавый ручеек. Тансылу попыталась сбросить старика с коня, но его нога застряла в стремени. Конь же, почуяв смерть, испугался и, резко мотнув головой, вырвал повод из рук Тансылу. Он бы так и ускакал с болтающимся на боку мертвым телом, но вовремя подоспел Аязгул. Он остановил коня, срезал кожаные постромки, освободив ногу убитого, и тот мешком скатился на землю. Тансылу заметила, как блеснул камень на пальце его правой руки и, оставив коня Аязгулу, наклонилась над стариком.

Крупный перстень из блестящего серого металла, был украшен красным, как застывшая капля крови, камнем. Тансылу попыталась снять кольцо, но оно словно вросло в палец мертвеца и не поддавалось. А камень играл светом, будто подмигивая и дразня девушку. Тансылу, недолго думая, вынула кинжал и, приподняв руку старика за палец, отрезала его. Кольцо скатилось с окровавленного обрубка, который Тансылу презрительно выбросила. Она подняла кольцо, оттерла его о халат старика и, зажав добычу в кулаке, поднялась на ноги. Тугая волна, поднявшись вместе с ней, ударила в голову. В глазах потемнело, скалы, люди, кони – все поплыло перед Тансылу, и черный морок утащил потерявшую сознание девушку в царство беспамятности.

– Тансылу, Тансылу! – Аязгул ощупывал вдруг упавшую жену, пытаясь понять, куда ее ранили. Но не нашел ни стрелы, ни раны, да и вокруг не было никого, кто бы мог напасть.

– Кольцо, – приходя в себя, прошептала Тансылу и раскрыла ладонь.

Аязгул взял перстень.

– Оно здесь. Что с тобой случилось?

– Кольцо. Это старик хотел забрать меня с собой. Забери это кольцо, оно наполнено кровью.

Аязгул посмотрел на камень, ставший темным, как запекшаяся кровь, и засунул его за пазуху. Тансылу тем временем села. В голове еще витал туман, сердце ухало в груди, как сова, но мысли обрели ясность. С помощью Аязгула, воительница поднялась, взобралась на коня. Муж уселся за ее спиной, перехватил повод. Она расслабилась, откинулась на его грудь, как и раньше.

– Вместе поедем, что-то тревожно мне за тебя, – Аязгул словно оправдывался, а Тансылу блаженно улыбалась, ощущая спиной надежную стену, за которой она, как прежде, чувствовала себя в безопасности.

Через два дня отряд привез в кишлак и просо, и шелк, и сушеные фрукты, и удивительно пахнущие порошки, и мерцающий перламутром жемчуг, от взгляда на который в глазах женщин загорался восторг.

Аязгул наблюдал за Тансылу и замечал, что после всего, что произошло, она стала задумчивее, все чаще сидела одна, в стороне, воротя нос и от еды, и от людей. А сама она расцвела: хоть лицо ее побледнело, глаза сияли, и даже в полутьме юрты, когда Тансылу снимала верхнюю одежду, Аязгул заметил, насколько женственной стала ее фигура, как поднялась грудь, как округлились бедра.

Не в силах больше бороться с собой, он все чаще уезжал в долину, не появляясь в кишлаке по несколько дней. Тансылу беспокоилась, ведь холодные ветра и быстро наступающая ночь могли принести беду, но Аязгул не отвечал на ее вопросы, возвращаясь то с козлом, то с зайцем, и снова уходя после бессонной ночи, проведенной в юрте с женой. Тансылу украдкой плакала, а люди уже шептались меж собой, поглядывая на нее и отводя взгляды от Аязгула.

Странные сны снились Тансылу. Она пыталась поделиться с мужем, но он, казалось, не слушал ее, строгая новые стрелы, или натачивая нож.

– Я почти каждую ночь вижу Ульмаса. Он смеется надо мной. Но его смех утихает, когда появляется белое облако. Оно несется на меня и, остановившись прямо передо мной, вдруг превращается в девочку. Она молчит и смотрит на меня, улыбаясь. Это дух? – вопрошала Тансылу, а Аязгул безразлично подергивал плечами и снова уходил.

Встревоженная и снами, и частыми отлучками мужа, Тансылу попросила шамана поговорить с духами. Она не могла больше жить в неведении и хотела узнать свое будущее. Безделье в кишлаке тяготило ее, а воинственный нрав звал в поход. Но куда? Тансылу казалось, что ее жизнь остановилась, заснула крепким сном вместе с природой, и только надежда на весну еще придавала силы.

В кишлаке все шло своим чередом. Женщины катали войлок, готовили еду, шили одежду. Мужчины возились со скотом, чинили кольчуги, сбрую, украшая шлемы и рукояти своих мечей добытыми камнями и полосками золота. Дети играли, собираясь в самом просторном шатре, или учились стрелять из лука, держать в руке меч, пусть пока и не такой острый и тяжелый, как у воинов. А Тансылу завидовала им, вспоминая свое, так внезапно ушедшее детство.

В хорошую погоду Тансылу брала Черногривого и уезжала из кишлака, позволяя коню размять ноги, почувствовать ветер, хоть и холодный, но зовущий вперед. Но без Аязгула ей самой было скучно, да и с ней что-то происходило странное. То она так хотела есть, что аж в животе все шевелилось и руки тряслись, то от еды ее воротило, да так, что выворачивало все внутренности наружу. Только любимые кислые шарики из свернувшегося молока кобылиц Тансылу могла сосать всегда и всегда носила их горстями в маленьком кожаном мешочке у пояса.

– Госпожа, шаман прислал сказать, что готов и начнет ритуал, как только стемнеет, – мальчик, подросток, так напомнивший Тансылу Аязгула в детстве, разбудил ее от дремы, заглянув в юрту.

– Я приду, – твердо ответила Тансылу, и лохматая головка, кивнув, исчезла за закрывшимся пологом.

Тансылу почувствовала тошноту, достала курт, положила его в рот. От кислого вкуса стало легче. Она откинула теплое одеяло, нехотя встала, потянувшись. Горячие уголья в железном коробе еще мерцали, отдавая тепло и прогревая юрту. Тансылу прикрыла их крышкой, положила сверху кошму. Оделась и, открыв полог, почувствовала ядреную свежесть зимнего воздуха. В голове прояснилось, и дышать стало легче.

«Нет, больше я не могу сидеть тут. Приедет Аязгул, так и скажу – с ним буду на охоту ходить, и пусть попробует остановить меня!»

От таких мыслей настроение сразу поднялось. Тансылу осмотрела кишлак. Повсюду горели костры, светились лица в их отблесках, слышался смех, привычный говор у шатров. Бабушка Хадия махнула, подзывая, и Тансылу, как и раньше, пошла на ее зов, чувствуя, как тает лед в груди, как жизнь возвращается к ней, как любовь к своему племени согревает душу.

– Здравствуйте, бабушка, все ли у вас хорошо, ничего не надо? – Тансылу присела рядом, сложив ноги калачиком, подоткнула под себя одеяло.

– Здравствуй, дочка, – бабушка обняла ее, поцеловала, – как хорошо, что ты вышла, а то сидишь там одна, тоскуешь. К людям надо идти, когда на душе плохо, а не прятаться от них.

Тансылу еле сдержала слезы.

«Все они знают, все видят!»

– Ты так похорошела, Тансылу, – почти беззубый рот бабушки расплылся в улыбке, и, наклонившись к девушке, она шепнула: – Никак дитя ждешь, а от нас таишься. Не дело это, людям радость будет, вашего с Аязгулом малыша понянчить, да и его родителям радость особая, что ты все от них бегаешь, а?

Тансылу замерла, потеряв дар речи: бабушка не хуже шамана все ей раскрыла, рассказала, только глянув на нее.

– Ну, что молчишь, словно воды в рот набрала? К концу зимы разродишься, думаю, надо готовиться. Зима нам дана, чтобы потомством обзаводиться. Посмотри, вон и у овец наших приплод уже есть, да еще будет, они на это дело скорые. И у кобыл бока округлились. Твой Черногривый не одну покрыл!

Бабушка все говорила, а в груди Тансылу вскипала злость. Благое расположение духа улетучилось, на его место змеей вползла ненависть – к Ульмасу, к его поганому роду, к себе самой, к ребенку, копошащемуся в ее животе.

«Как я не догадалась раньше? – злилась Тансылу. – Надо вытравить Это, убить, пока не родилось, но как?»

Тансылу не могла больше чинно сидеть, вскочила, как ошпаренная, одержимая одной мыслью и вдруг песня шамана, глухие удары в бубен отрезвили ее.

«Шаман! Он все может!»

Тансылу побежала к камню, у которого было устроено святилище, где приносили жертву духам, где просили каждый о своем, где шаман выпивал чудодейственный напиток из кислого молока, сухих веточек и плодов горных трав, входил в экстаз и слушал духов, задавая им вопросы и прося помощи и совета.

– Что это с ней? – бабушка Хадия сошла с лица, предчувствуя что-то недоброе.

Но рядом никого не было, кто бы ответил на этот вопрос. И, тревожась все больше, старуха поднялась и, переступая, как утка, с ноги на ногу, пошла за Тансылу.

Шаман окропил кровью жертвенного ягненка камень, который с самого начала ритуала был полит священным напитком сомы-хаомы, так любимого богами и дающего человеку, принявшего его, дар видения того, что в обычной жизни не доступно никому из людей.

– Прими, о Великий Тенгри жертву от того, кто хочет спросить тебя о сокровенном! Воздай просителю по его щедрости, открой ему тайну пути его. Испей священной сомы и будь весел и добр к вопрошающему, – пел шаман, пританцовывая перед алтарем, вокруг которого горели костры, вспыхивающие сонмом искр, когда шаман ветром проносился рядом.

Тансылу, очарованая магическим действом, сидела поодаль и качалась в такт ритму. Бабушка Хадия присела в отдалении среди соплеменников, с интересом наблюдающих за ритуалом.

Шаман, воздев руки к небу, еще и еще призвал Тенгри, и вдруг замер. Бубен выпал из его рук, длинные уши войлочного клобука [15]15
  Клобук – шапка шамана.


[Закрыть]приподнялись от порыва налетевшего ветра. Пламя костров затрещало, добравшись до крупных сухих поленьев, спрятанных под ворохом веток и соломы. Тансылу закатила глаза и застыла изваянием. Ее мысль через шамана воспарила к небу, и небо возмутилось. Сверху обрушился на шамана вихрь, сорвал его ритуальную шапку, ударил в лицо, да так, что тот упал на колени, закрывая голову руками. Люди поднялись со своих мест и в страхе разбежались, только старая Хадия на коленях доползла до Тансылу и протянула к ней руки.

– Не надо, дочка, остановись! – кричала она, но ее голос был подобен шепоту листвы, заглушаемому рыком бегущей с гор воды.

Шаман, повинуясь воле того, кого он вопрошал, поднялся на ноги, повернулся к Тансылу и запел песнь, слова которой зазвучали магическим заклинанием:

– Велика щедрость прославленной людьми и любимой богами Умай, дарующей душу семени, вдыхающей в него чистый дух. Страшны козни демонов, поджидающие добычу, заманивающие в свои сети слабых духом и одержимых страстями. Во имя победы добра над злом, не искушай, женщина, богов, выбравших тебя вместилищем для возрождения Свободного Духа, не впускай в свое сердце демонов, береги дарованное тебе, ибо ответственна ты перед небом и землей, перед настоящим и будущим.

Костры угасли. Только уголья еще мерцали красным огнем, готовые при малейшем порыве ветра вновь вспыхнуть. Шаман осел, уронил голову на грудь. Его сознание еще металось в иных мирах, о чем говорили бессвязные бормотания, редкие взмахи руками, словно посвященный в великие тайны мироздания отгонял кого-то, кому не было места в мире людей.

Тансылу не мигая смотрела на лежащую у ее ног бабушку. Казалось, девушка никак не может понять, почему старуха здесь, почему она лежит и к тому же вцепилась в ее ноги. Но в ушах все еще звучал голос шамана и постепенно до Тансылу начало доходить то, что передали через него духи – она должна смириться и стать матерью, матерью ребенка, который ей не нужен, более того, который уже ненавистен ей. Тансылу не умела принимать удары судьбы с поникшей головой. Чем труднее ей было, тем большая злость вскипала в ее сердце. И сейчас она, раздираемая гневом, искала виновных в том, что вышло не по ее воле, на кого она могла бы направить весь свой неуправляемый гнев. Только два человека оказались перед ней – бабушка Хадия и шаман, – и оба поникшие. Тансылу вскочила, отпихнула от себя старуху, одним прыжком, как убегающая лань, она оказалась рядом с шаманом. Не владея собой, Тансылу пнула его, отчего тот завалился на бок. Реальность только начала возвращаться к нему, но сил на то, чтобы действовать, еще не было. И шаман косился на обезумевшую девушку, пытаясь неловкими жестами защититься от ее гнева.

– Или ты вытравишь Это из меня, хоть с помощью духов, хоть без них, или я убью тебя, как клопа, от которого нет никакого толка, одно беспокойство!

Шаман не промолвил ни слова, только закрыл глаза, шепча что-то несвязное и непонятное. Тансылу зарычала, как зверь, и выхватила кинжал. Сильная рука ухватила ее за запястье, сжала его так больно, что Тансылу вскрикнула и выронила кинжал. Она не успела понять, кто и как осмелился встать на ее пути, как смельчак загреб ее в охапку, поднял на руках, крепко сжимая в объятиях.

– Аязгул?..

Она узнала друга, повернувшись к нему лицом, и слезы ручьем покатились из только что пылавших огнем глаз.

– Успокойся, Тансылу, все будет хорошо, я с тобой.

Он отнес девушку в юрту, уложил там на кошме, укрыл потеплее, убаюкал, как ребенка, утешая и шепча ласковые слова. Когда Тансылу уснула, он вышел. Несмотря на ночь, в стойбище никто не спал. Морозный ветер обжигал лица, но люди лишь плотнее укутывались в халаты. Перед шатром бабушки Хадии сидели старейшины племени. Они переговаривались меж собой и, когда Аязгул подошел к ним, самый старший обратился к нему:

– Аязгул, сынок, мы знаем тебя с детства. Твои родители – уважаемые люди в нашем племени. Мы приняли тебя, как вождя, хотя ты поставил впереди себя дочь Таргитая. Да, мы помним последний наказ матери Тансылу, и она сама в бою доказала свое право на то, чтобы заботиться о нашей безопасности, но, – старик покачал головой, – ты же видишь, сынок, что Тансылу одержима демонами и ее умение сражаться в бою не может перевесить чашу страданий, которые она принесла всем нам.