Текст книги "Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на Советский Союз"
Автор книги: Габриэль Городецкий
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 45 страниц)
9 июня английская разведка получила новые сведения, позволявшие сделать вывод: «Усиление немецких войск на границе с Россией ведется с предельной скоростью и энергией». Но даже тогда Иден решился предать гласности эту информацию, чтобы «подвигнуть русских к сопротивлению», по всей видимости, ультиматуму Германии{1393}. От посла в Стокгольме он узнал, что, «хотя советско-германские отношения обострились в последние три недели, выход, вероятно, скоро будет найден, и в Берлине ожидают делегацию советских военных представителей для подписания советско-германского военного пакта. Сообщение это неофициальное и сделано, видимо, чтобы удостовериться, будут ли советские власти отрицать это, подтвердят или обойдут молчанием»{1394}. Конечно, Форин Оффис трудно было переварить «явное решение Гитлера не развивать успех, достигнутый при завоевании Греции и Крита, а направить главную угрозу в сторону России». Это казалось, по признанию Идена, «по большому счету, самым ошеломляющим поворотом событий с начала войны». И Кэдоган, полагавший, что «в безумии [Гитлера] всегда была своя логика», признавался, что данные разведки его озадачили. Иден оставался настроен скептически: «Если Россия будет воевать, это большое если», – заключал он{1395}.
Чтобы не давать англичанам повод думать, будто идут советско-германские переговоры, и не ускорить в результате их собственные переговоры с немцами, Майский сообщил Идену 10 июня, что «не существует никакого военного альянса между Германией и Советским Союзом и не задумывается таковой. Более того, Советское правительство не ведет в настоящий момент переговоров с Германским правительством ни о каком новом соглашении, ни об экономическом, ни о политическом». Добровольное предоставление такой информации, однако, порождало серьезную дилемму. Если сосредоточение немецких войск означало войну, англичане могли не устоять перед искушением выступить с собственными мирными инициативами или поощрять Германию повернуть на восток{1396}. Русские, очевидно, надеялись, что их заверения заставят прессу оставить эту тему. Вместо этого они получили кучу домыслов по поводу отзыва Криппса.
Подозрение Майского, что Англия отчаянно старается втянуть СССР в войну, как будто подтвердилось в ходе его беседы с Иденом после возвращения Криппса 13 июня, как раз перед выходом коммюнике ТАСС. Майский находился под сильным впечатлением «от кампании в прессе, связанной с приездом Криппса… и выразил сожаление, что меры, принятые Иденом, чтобы прекратить „домыслы“ в газетах по этому поводу, о которых он сообщил мне 5 июня, не принесли успеха». Это, видимо, укрепило его мнение, будто слухи распускает Черчилль. Майский предупредил Идена, еще до публикации коммюнике, что «сообщения такого рода, какие появились вчера, не будут поняты в Москве и вызовут там возмущение». Иден, однако, в этот раз позвал Майского, чтобы сообщить о притоке разведывательных донесений за последние 48 часов. Войска сосредоточиваются, настаивал он, «может быть, с целью ведения войны нервов, а может быть, и с целью нападения на Советский Союз». Он изо всех сил старался внушить Майскому свое убеждение: характер полученных теперь разведывательных данных показывает, что немцы планируют нападение. Однако, помня о кампании в прессе, Майский поспешил отклонить предложение Идена о содействии, которое вполне могло быть еще одной попыткой вовлечь Советский Союз в войну. Такое предложение, заметил он, предполагает «тесное сотрудничество» между двумя странами, что, на его взгляд, «преждевременно». Тем не менее, Иден стоял на своем, объясняя, что, хотя раньше он разделял точку зрения Майского, недавно полученная информация заставила его изменить взгляды. Ощущая бремя тяжкой ответственности за верную оценку информации, Майский потребовал, чтобы Иден представил ему еще сведения о намерениях немцев «как можно скорее, или сегодня, или в течение уик-энда». Тот не мог обеспечить такую срочность, поскольку обещал проконсультироваться с Черчиллем и Генеральным штабом, прежде чем передавать информацию{1397}.
Решение поделиться важнейшими сведениями, полученными с помощью «Энигмы», было санкционировано Черчиллем вечером в воскресенье 15 июня, за неделю до нападения Германии. Объединенный комитет разведки вручил Кэдогану самый последний и наиболее соответствующий текущей ситуации документ, касающийся возможности войны, основанный на анализе всей имеющейся информации, включая сообщения «Энигмы». Жест исключительно великодушный, так как, внимательно изучив этот рапорт, можно было бы раскрыть разведывательные источники. Кроме того, Кэдогана снабдили картой, показывающей силы, стоящие друг против друга на границе, насмешливо заметив при этом, что «было бы очень забавно сравнить эту карту с замечаниями м-ра Майского в ходе его беседы с министром». Поскольку Майский на уик-энд уехал из города, передачу информации пришлось отложить до следующего утра{1398}.
Майский был ошеломлен, когда его вызвали в Форин Оффис и там Кэдоган бесстрастно и монотонно выложил ему «точные и конкретные» сведения. Его взволновало даже не столько представшее перед ним (и впоследствии так наглядно описанное в его мемуарах) видение «этой лавины, дышащей огнем и смертью, готовой в любой момент обрушиться» на Советский Союз, сколько воспоминание об успокоительном содержании его прежних корреспонденции. Поэтому он поспешно послал в Москву телеграмму, поворачивающую все его прежние оценки на 180 градусов{1399}. Даже тогда царившие в Москве предубеждения не позволили Майскому, как свидетельствуют его мемуары, полностью отдать себе отчет в происходящем:
«Конечно, я не принял сообщение Кэдогана за 100-процентную истину. Информация военной разведки не всегда верна; англичане были заинтересованы в том, чтобы война разгулялась на востоке, и могли намеренно сгустить краски, чтобы произвести больший эффект на Советское правительство. По этим причинам я, слушая Кэдогана, делал в уме значительную поправку на преувеличение. Тем не менее, информация заместителя министра была так серьезна, а сообщения, которые он передал мне, так точны и конкретны, что (казалось мне) они должны были дать Сталину серьезную пищу для размышлений, побудить его немедленно проверить их и в любом случае отдать строгий приказ, чтобы наша западная граница была начеку!»
Невзирая на цензуру, телеграмма Майского давала довольно верное представление о разных этапах наращивания сил немцев на советской границе в мае и июне. Однако британский Генеральный штаб серьезно недооценивал масштабы развертывания войск в сравнении с информацией, имеющейся у русских, полагая, что у немцев 80 дивизий в Польше, 30 в Румынии и 5 в Финляндии и Северной Норвегии, всего 115, включая мобилизованную румынскую армию{1400}.
Русские шли по тонкому льду, набирая очки у немцев и подвергая риску свое положение в Англии. Это могло бы стать особенно опасным, если бы действительно были в разгаре переговоры о сепаратном англо-германском мире. Теперь они явно заколебались в оценке ситуации. По мнению самого Кремля, отношение британского правительства к развивающемуся кризису приобрело первостепенное значение. Несмотря на воцарившуюся в Кремле атмосферу безысходности, вера Сталина в провокации англичан, с одной стороны, и в ультиматум немцев, который должен предшествовать нападению, с другой, осталась незыблемой. Это не позволяло его окружению, разведывательным источникам, а также и Майскому, четко формулировать свои выводы. Поэтому в сообщениях, посланных с 10 по 15 июня, Майский подыгрывал Сталину, одержимому идеей провокации, эхом отразившейся в знаменитом коммюнике, и всячески успокаивал его, игнорируя реальную военную опасность.
Сталин вместе со своими советниками размышлял о причине отсутствия реакции на коммюнике, когда 16 июня перед ним оказалась телеграмма с пересмотренным после беседы с Кэдоганом мнением Майского. Последствия не замедлили сказаться. Вечером 16 июня британский поверенный в делах нанес визит вежливости в Кремль, первый после отъезда Криппса. Стараясь свести к минимуму эффект от коммюнике, Вышинский уверял его, что упоминания о Криппсе не носят характера личного выпада; это «всего лишь констатация факта, причем в тщательно подобранных выражениях». Возможно, приезд Криппса в Лондон «подстегнул воображение [редакторов газет]», так как было замечено, что после его прибытия 11 июня английская пресса «придавала подобным сообщениям большее значение, чем раньше»{1401}. Когда Криппс предупредил Майского 18 июня, что его возвращение в Москву будет «в большой степени зависеть» от того, как Советы объяснят упоминание о нем в коммюнике, русские заверили его в своем «величайшем уважении» к нему лично{1402}. Через несколько часов Майский обратился к Идену с извиняющимся примирительным посланием, почти дословно повторяющим то, что было сказано в Москве{1403}.
Остановка в Стокгольме заставила Криппса засомневаться в том, что скоро будет достигнуто соглашение. На обеде у британского посла в Стокгольме генеральный директор шведского Министерства иностранных дел был сильно удивлен теориями Криппса по поводу возможности советско-германского соглашения. Желая просветить британское правительство, он рассказал Криппсу о перехваченных приказах вермахта войскам в Норвегии. Он утверждал «с большим напором», что немцы собираются напасть на Советский Союз где-то между 20 и 25 июня{1404}.
В последний раз перед началом военных действий Криппса пригласили выступить с изложением своей точки зрения в Военном кабинете 16 июня. Иден и члены Генерального штаба перед этим угостили его ланчем в «Савое». К единому мнению так и не пришли. Военные считали, что Гитлер уничтожит русскую армию тотчас же. По мнению Криппса, для Англии было бы лучше, «если бы Советы не участвовали в деле в этом году, а оставались потенциальной угрозой», но Иден не верил, что Гитлер это допустит. Полагаясь на коллективную мудрость своего министерства, он думал, что Советский Союз «либо примет суровые условия „сотрудничества“, либо подвергнется нападению»{1405}. «Не исключена возможность, – продолжал уверять Сарджент, – что Сталин и Гитлер в несколько дней придут к соглашению, по условиям которого в обмен на уступки, сделанные Советским правительством Германии, Сталину позволят в качестве компенсации аннексировать турецкое Закавказье или занять выигрышную позицию на Дарданеллах»{1406}. Черчилль по-прежнему колебался, не возлагая на Восток особых надежд. «Судя по всем сведениям, какие я смог собрать, – писал он южноафриканскому премьер-министру, – Гитлер намерен получить от России все, что захочет, вопрос лишь в том, сделает ли Сталин тщетную попытку сопротивляться. Я все больше надеюсь на Соединенные Штаты»{1407}. За отсутствием какой-либо конкретной информации Кабинет согласился с выводом, что Германия намерена предъявить России ультиматум, после того как завершит сосредоточение своих войск. Майскому взгляды Кабинета подробно изложил Брендан Брэккен, своевольный советник Черчилля. Взгляды эти, по всей видимости, разделились на два направления. Криппс, как он узнал от него еще раньше, опасался, что Красной Армии потребуется еще год, чтобы восстановиться, в то время как вермахт – в пике своей формы. Он выражал свою симпатию к Сталину и рекомендовал, чтобы русские еще некоторое время оставались в стороне от войны. Черчилль, со своей стороны, считал, что Красная Армия могла бы представлять некоторую проблему для Германии и это послужило бы большим подспорьем для Англии. Это подтверждало опасения Майского, что выводы Черчилля окрашены субъективностью и выдают желание видеть Советский Союз участвующим в войне. Поэтому Майский и в самом преддверии войны предостерегал Сталина, отчасти оправданно, что Кабинет горячо желает вступления СССР в войну{1408}. Тем не менее, он все больше нервничал из-за своих сообщений, особенно после встречи с Кэдоганом.
Через два дня после заседания Кабинета Майский обедал с Криппсом и его женой Айсобел. Он прямо заявил им: Англия хочет, чтобы Советский Союз вступил в войну с Германией. Криппс не только отрицал это, но и сказал, что все, чего он желает Советскому Союзу, – хотя бы 75 % того нейтралитета, которого он придерживался относительно Германии. Как поспешно уведомил Молотова Майский, Криппс был теперь убежден, невзирая на свое выступление в Кабинете, «в неизбежности нападения Германии на нас, и притом в самом ближайшем будущем. – Если это не случится до середины июля, – заявил он, – я буду сильно удивлен». Майский старался бодриться, цепляясь, как это ни курьезно, за концепцию, которой придерживался Форин Оффис: наращивание сил – просто «один из гитлеровских ходов в "войне нервов"… Но война? Нападение? Атака?.. Не могу поверить! Это было бы сумасшествием». Неуверенные возражения Майского не произвели большого впечатления на Криппса, разбившего их мощными аргументами и сказавшего в заключение, что он «располагает абсолютно достоверной информацией, что именно таковы планы Гитлера. И, если бы ему действительно удалось разбить СССР, вот тогда-то он со всей своей мощью обрушился бы на Англию. Члены бритпра, с которыми Криппс беседовал, считают, что прежде, чем атаковать СССР, Гитлер поставит нам определенный ультиматум. Криппс с этим не согласен. Гитлер просто нападет на нас без всякого предупреждения, потому что он заинтересован не в том или ином количестве продовольствия и сырья и т. п., которое он хотел бы получить от СССР, а в разгроме самой страны, в уничтожении Красной Армии»{1409}.
У Криппса создалось четкое впечатление, будто Майский, в сравнении с их встречей несколькими днями раньше, «гораздо менее был уверен в том, что войны не будет». Их беседа, небрежно заключал он, «выпустила весь воздух из советского посла, который теперь казался очень подавленным»{1410}. То же бросилось в глаза и Джеффри Доусону, редактору «Тайме», обнаружившему, что Майский вдруг поверил в немецкое вторжение{1411}.
22 июня 1941: долгий уик-эндАссарассон, дуайен дипломатического корпуса в Москве и внимательный наблюдатель кремлевских событий, лучше всех описал атмосферу в Кремле в последние мирные дни:
«Никто не знает или не хочет сказать, что происходит, если происходит, на дипломатическом фронте. Один полагает, что идут переговоры, другой – что они еще не начались, третий – что не будет никаких переговоров, а будет ультиматум. Одни говорят, что требования, предъявлены они или нет, касаются Украины и бакинских нефтяных месторождений, другие считают, что они связаны с другими вопросами. Некоторые полагают, что в число требований входят демобилизация и разоружение Украины. Большинство думает, что война неизбежна и близка; некоторые думают, что война входит в намерения и желания немецкой стороны. Немногие считают, что войны не будет, по крайней мере в настоящий момент, и что Сталин пойдет на большие уступки, чтобы избежать войны. Одно несомненно: скоро мы станем свидетелями либо битвы глобального значения между Третьим Рейхом и Советской Империей, либо самого грандиозного шантажа в мировой истории»{1412}.
Сталин, по-видимому, гнал прочь любую мысль о войне. Однако по его поведению другие, например Хрущев, видели, что он озабочен и серьезно встревожен. Он устраивал попойки, на которых вынуждал присутствовать людей из своего окружения. Кроме того, вопреки своему обыкновению, он постоянно стремился быть в компании, казалось, это помогало ему избавляться от кошмарного предчувствия скорой войны. Затягивающиеся надолго обеды и сборища на даче заменили рабочие заседания в Кремле, как было заведено прежде{1413}. До последней минуты Сталин продолжал верить, что это германская армия старается навязать конфликт. Как призналась Коллонтай в день вторжения, Сталин, «конечно, надеялся и верил, что война не начнется, пока не состоятся переговоры, в ходе которых может быть найдено решение, позволяющее избежать войны»{1414}. Однако он потерял инициативу и был практически парализован.
«Абсолютная тишина» в Кремле и сдержанность национальной прессы демонстрировали стремление не допустить даже видимости провокации{1415}. После публикации коммюнике, писал домой Гафенку, Москва «ничего не слышала от Гитлера. Война нервов в полном разгаре, положение усугубляют известия из Финляндии и Румынии о все более и более значительных военных приготовлениях»{1416}. Шуленбург пребывал в таком же унынии, так как был убежден, что война не может служить интересам Германии. Но, по общему мнению германского посольства, которое наверняка разделял и Сталин, «если ружье заряжено, оно может выстрелить, даже если такого намерения и не было»; там еще питали иллюзии, будто тактика Гитлера заключается в том, чтобы «держать короля в состоянии вечного шаха, не объявляя мат». Шуленбург даже послал в качестве последнего средства своего советника Вальтера в Берлин разузнать, нельзя ли устроить встречу Гитлера со Сталиным{1417}.
Пользуясь временным затишьем, Сталин по-прежнему обдумывал, какого урегулирования он может добиться с помощью мирных соглашений. Богомолов, его доверенный посол в Париже, вернувшись после консультаций в Москве, пояснял, что «новый раздел территорий в Европе и новые государства, основанные вместо существовавших до войны, не могут быть определены точно, пока новые границы не будут подтверждены мирными договорами с участием непосредственно заинтересованных стран». Сталин представлял два варианта. Если Германия выйдет из войны победительницей, Польша «будет стерта с карты»; если же Германия потерпит поражение, то, очевидно, «Польша будет воссоздана и ее границы закреплены договором с Советским Союзом»{1418}. За чаем на Кэ д'Орсэ генерал Суслопаров, военный атташе, выразил «глубокую убежденность в том, что немцы не нападут на Советский Союз, и отрицал существование напряженности в отношениях между Берлином и Москвой». По его признанию, сначала казалось, будто слухи распускают англичане, но теперь «неоспорим тот факт, что эти слухи распространялись если не непосредственно германскими информационными службами, то наверняка с их согласия». Он в точности пересказал мнение Сталина, что причина, вызвавшая слухи, – «давление, которое германское правительство думает оказать на Москву, чтобы значительно увеличить поставки зерна, нефтепродуктов и другого сырья, необходимого для продолжения войны»{1419}.
Майский проводил необычайно жаркий уик-энд в Бовингтоне, в доме своего друга – бывшего посла республиканской Испании. Его не успокаивала безмятежность английской сельской местности. Бремя ответственности, свалившейся на него в последние два месяца, было тяжело. Недавние откровения Кэдогана и Криппса ставили под сомнение суть его постоянных донесений в Москву. Возможно, многие советские послы разделяли это чувство. Раздумывая над слухами, заявлениями, лестью и угрозами, слышанными за последний месяц, Майский, как и Сталин, продолжал колебаться:
«Но, может быть, все это – искусственно раздутые домыслы англичан? Может быть, англичане "выдают желаемое за действительное"? Еще одна попытка разрушить наши отношения с Германией и втянуть нас в войну на своей стороне? Честно говоря, я не верю, что Гитлер нападет на нас. Воевать с Россией всегда было очень трудно. Вторжение всегда заканчивалось трагически для его инициаторов. Стоит только вспомнить поляков (в Смутное время), Карла XII, Наполеона, кайзера в 1918 г. Русскую географию все это не слишком изменило. И вдобавок, что особенно важно, у нас мощная армия, у нас танки, авиация, артиллерия… У нас такие же орудия войны, какие у Германии и каких, к примеру, не было у Франции. Мы сильны таким внутренним единством, какого не было во Франции. Мы сумеем постоять за себя. Возможно ли, чтобы при таких обстоятельствах Гитлер рискнул напасть на нас? Вы знаете, что это было бы равносильно самоубийству».
Вскоре после ланча Майского вызвали в Лондон, где Криппс предоставил ему новые сведения о скором нападении, соответственно переданные в Москву. Криппс открыл ему, что информация, полученная из надежного разведывательного источника (это была «Энигма»), «свидетельствует о быстром приближении момента „акции“ со стороны Германии. Все немецкие корабли, стоящие в Або и других финских портах, получили приказ выйти в море». Он ожидал атаки Гитлера на следующее утро или в ближайшее воскресенье. Гитлер, пояснил Криппс Майскому, получил бы небольшое преимущество, атакуя в воскресенье, когда бдительность противника снижена. Он пообещал, хотя в Москве к этому отнеслись с недоверием, что Англия «не ослабит своих военных действий». Майский с шизофреническим упорством не желал и слышать о возможности войны, почти как при их разговоре с Иденом 13 июня, и заявлял: «Вся картина, столь ярко нарисованная вами, выглядит не более чем гипотетической»{1420}.
Зима в Москве необычайно долго затянулась, и даже во вторую неделю июня выпал снег. Но в ту особую субботу внезапно проглянуло жаркое солнце, и толпы людей высыпали в парки в тот долгий светлый вечер. В Кремле в этот уик-энд царила тягостная атмосфера неуверенности. «Положение неясно, – поведал измученный Молотов Димитрову. – Ведется большая игра. Не все зависит от нас»{1421}. Хотя он и признал в разговоре с турецким послом, что «в настоящее время есть много неясностей в вопросе о том, как развернутся дальнейшие события», но, в ожидании распоряжений Сталина, делал вид, что «у Советского Союза нет оснований для беспокойства»{1422}. Сталин приехал в Кремль вскоре после полудня с ясным сознанием того, что больше не является хозяином положения.
Меры предосторожности, тайно принимаемые военными, сочетались с отчаянными дипломатическими усилиями как-то повлиять на немцев, чего не удалось достичь с помощью коммюнике. В субботу 21 июня и в Берлине был славный теплый денек. Большинство работников советского посольства отдыхали и купались в тихих окрестностях Потсдама и парках Ваннзее. Немногие оставшиеся в посольстве внезапно были подняты по тревоге и развили бурную деятельность. Протест по поводу возрастания числа разведывательных полетов немецких самолетов над советской территорией следовало вручить Риббентропу лично, главное, выразив при этом готовность Советского Союза приступить к переговорам. Лихорадочные усилия завязать диалог в Берлине имели целью получить прямой доступ к Гитлеру и ознакомить его с серьезностью положения. Деканозову не удалось это сделать на встрече с Вайцзеккером, которой он добился 18 июня. Однако все попытки связаться с Вильгельмштрассе теперь оказались тщетными. Риббентроп нарочно уехал из Берлина рано утром, оставив специальные указания держать Деканозова подальше{1423}. Следовало говорить советскому послу, что Риббентроп свяжется с ним, как только вернется из-за города. Постоянные телефонные звонки из Москвы с требованиями, чтобы работники посольства поторопились, результата не достигли.
В итоге Шуленбурга срочно вызвали в Кремль в 6 ч. вечера. Молотов явно потерял большую часть своего хладнокровия и жаловался на массовые нарушения советского воздушного пространства немецкими самолетами. Он хотел знать, почему работники германского посольства и их жены выехали из Советского Союза, дав пищу слухам о скорой войне. Почему германское правительство никак не реагировало на «миролюбивое» коммюнике ТАСС? Чем вызвано недовольство Германии Советским Союзом, «если таковое имеется»? Молотов не смог добиться ответа. Однако Шуленбург бросил последний намек по поводу намерений Германии, о чем явно не сообщил домой. Он признал, что «все эти вопросы имеют основание», но, к несчастью, он не в состоянии ответить на них, так как Берлин «его совершенно не информирует». Молотов довольно патетично стенал, что «нет причин, по которым германское правительство могло бы быть недовольным в отношении СССР». Шуленбург мрачно повторил, что ему нечего ответить. Для него самого единственным лучом надежды стала новость, которую он услышал по английскому радио, – что Деканозов несколько раз в течение дня встречался с Риббентропом. Но Молотов, чей приемник тоже был настроен на Би-Би-Си, с сожалением вынужден был опровергнуть это известие и распрощался с Шуленбургом, находясь в еще большем расстройстве{1424}. Деканозову наконец удалось добиться встречи с Вайцзеккером в 9 ч. 30 мин. вечера и вручить ему ноту, подобную той, какую получил в Москве Шуленбург, с перечислением 180 случаев разведывательных полетов немецких самолетов над советской территорией с момента последней советской жалобы в апреле. Полеты, заявлялось в – ноте, «приняли систематический и умышленный характер». Выражение уверенности, что «Германское правительство примет меры, чтобы положить конец подобным нарушениям границы», отражало убеждение Москвы, будто Гитлер может приструнить армию. Вайцзеккер, выигрывая время, предложил Деканозову подождать официального ответа{1425}.
Жуков провел этот день с Тимошенко в Наркомате обороны. Когда Молотов беседовал с германским послом, Жукову поступил срочный звонок от начальника штаба Киевского округа с сообщением о немецком фельдфебеле, только что перебежавшем через границу и рассказавшем, что нападение планируется на следующее утро. Сталин, с нетерпением дожидавшийся звонка Молотова, предложил ему прийти в Кремль вместе с наркомом обороны через 45 минут. Когда около 7 ч. вечера они явились в Кремль, Сталин встретил их один. Он казался встревоженным, но все еще носился с мыслью, что немецкие генералы нарочно послали перебежчика, «чтобы спровоцировать конфликт». Тем временем собрались несколько членов Политбюро, и Тимошенко, отвечая Сталину, предложил дать ход директиве о приведении в боевую готовность сил прикрытия. Сталин счел это слишком грубым решением. «Такую директиву сейчас давать преждевременно, – утверждал он, – может быть, вопрос еще уладится мирным путем». Он предпочел дать более короткое и более общее предупреждение, которое поспешил подготовить Жуков. Последние распоряжения командующим 3-й, 4-й и 10-й армиями, посланные в 2 ч. 30 мин. пополуночи, хоть и были составлены осторожно, в угоду навязчивому стремлению Сталина избегать провокаций, тем не менее приводили в готовность силы прикрытия:
«1. В течение 22–23 июня 1941 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с провокационных действий.
2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения…
ПРИКАЗЫВАЮ:
а) в течение ночи на 22 июня 1941 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;
б) перед рассветом 22 июня 1941 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;
в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно;
г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;
д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить»{1426}.
Были приняты и другие меры. Жуков принял верховное командование Юго-Западным и Южным фронтами, где по-прежнему ожидали главного удара немцев. Его предшественник на посту начальника Генерального штаба Мерецков был назначен командующим северным фронтом{1427}.
Сталин без конца получал предупреждения с начала месяца, и всю неделю его убеждали издать директивы по приведению войск в боевую готовность. Это воскресенье, пусть и тревожное, для него ничем не отличалось от остальных. Поговорив еще 15 минут с Молотовым и Берией, он счел возможным в 11 ч. вечера удалиться на дачу{1428}. Жуков и Тимошенко думали иначе. Они вернулись из Кремля в Наркомат обороны и стали связываться с различными фронтами, повсюду объявляя тревогу. Около полуночи Кирпонос обратил их внимание на второго дезертира, переплывшего реку и сказавшего пограничникам, что нападение начнется в 4 ч. утра. Сталина, которому немедленно сообщили на дачу, это не слишком обеспокоило, и он отправился в постель.
В 3 ч. 30 мин. утра зазвонили телефоны спецсвязи в Наркомате обороны, принеся известие о том, что немцы ведут сильный артиллерийский огонь по всей границе. Сталин потерял дар речи, когда Жуков связался с ним по телефону; слышно было только его тяжелое дыхание. Несмотря на настояния Жукова, он отказался санкционировать контрмеры. К 4 ч. 30 мин. утра, когда Жуков и Тимошенко ехали в Кремль, немецкая артиллерия била по советским городам, советские самолеты были уничтожены на земле и германская военная машина двинулась на Советский Союз. В Кремле их встретил Сталин, который был «бледен», «сидел за столом, держа в руках набитую табаком трубку». Присутствовали также вездесущий Мехлис, Молотов и Берия. Сталин явно «растерялся», но отчаянно не хотел расставаться со своим заблуждением, полагая, что все это еще может быть «провокация… немецких генералов». Попытка Тимошенко вернуть его с небес на землю, напомнив, что речь идет не о локальном инциденте, а о наступлении по всему фронту, мало что дала. Сталин уперся, заявив: «Если нужно организовать провокацию… то немецкие генералы бомбят и свои города». По некотором размышлении он добавил: «Гитлер наверняка не знает об этом». В качестве последнего средства он велел Молотову поговорить с Шуленбургом.
Тем временем Шуленбург сам добивался немедленной встречи с Молотовым. Между 3 и 4 часами утра в секретариат Молотова поступил звонок из кабинета Шуленбурга. Всемогущий секретарь Сталина Поскребышев принял сообщение и поставил в известность Сталина и Молотова. Последний оставил кабинет Сталина и поднялся к себе{1429}. Шуленбург получил совершенно секретную телеграмму с распоряжением уничтожить рацию и все шифровальные материалы. Он должен был встретиться с Молотовым в 4 ч. утра, когда раздастся первый залп по советским войскам, и сделать развернутое заявление, подчеркивающее враждебные действия Советского Союза в отношении Германии, якобы имевшие место после подписания пакта Молотова – Риббентропа. Гитлер намеренно не придал заявлению форму объявления войны, желая представить нападение оборонительной реакцией на советскую агрессию{1430}.
Пока Молотов встречался с Шуленбургом, Сталин оставался по-прежнему глух к просьбам Жукова приступить к осуществлению планов развертывания. Как раз в то же самое время Деканозова срочно привезли на правительственном автомобиле, предоставленном в его распоряжение, к Риббентропу. Ему сообщили, что, «ощущая серьезную угрозу политического и военного характера, исходящую от Советской России, Германия этим утром предприняла соответствующие контрмеры в военной области». Война, которую Сталин так стремился предотвратить, обрушилась на Советский Союз. Когда Деканозов попрощался, Риббентроп вышел его проводить. Он казался расстроенным чуть не до слез. Умолял посла объяснить Москве, что он старался удержать Гитлера от войны, но тщетно. Всю войну, по свидетельству Хильгера, Риббентроп будет хвататься за любую возможность вернуть, «хотя бы частично, момент своего триумфа… он никогда не переставал мечтать о еще одном шансе поговорить со Сталиным»{1431}.
