Текст книги "Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на Советский Союз"

Автор книги: Габриэль Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

Представляя свой двухнедельный рапорт 20 марта, Голиков точно взял тон Кремля: «Большинство разведывательных донесений о вероятности войны с Советским Союзом весной 1941 г. исходят из англоамериканских источников, прямая задача которых – добиться ухудшения отношений между СССР и Германией». Он представил, без дальнейших комментариев, шестнадцать донесений, которые счел заслуживающими «особого внимания». Они, однако, подверглись значительной редакции, чтобы соответствовали сталинским установкам, как их понимал Голиков. Все эти донесения в целом почти как аксиому выражали уверенность, что Германия не нападет на Советский Союз, пока не побеждена Англия. Некоторые заостряли внимание на предполагаемой борьбе внутри германского руководства по вопросу о войне^{691}. Длинный рапорт преуменьшал значение информации о реальных немецких планах кампании, делая вывод, что войны можно избежать или по крайней мере отсрочить ее дипломатическими средствами. В общем все это совпадало с установкой, направлявшей военные учения в январе. Единственным примечательным исключением являлась свежая информация, собранная из шведских источников в Берлине, впоследствии оказавшаяся совершенно верной. Однако ее достоверность была поставлена под сомнение, так как она будто бы исходила от Криппса^{692}. На деле она с большой точностью описывала три удара по всему фронту с перенесением центра тяжести в центр, даже называя командующих и указывая дату нападения – 20 мая (Гитлер впоследствии вынужден был перенести дату из-за отвлекающих действий на Балканах и задержки в развертывании войск). Но Голиков отдавал предпочтение «другим источникам», заключавшим, что Германия нападет на Советский Союз только «после победы над Англией» и ударит с двух направлений, на севере, вероятно из Финляндии, и с Балкан. Он принял некоторые предосторожности, упомянув о противоположном мнении в сообщении из Румынии, будто Гитлер действительно изменил свои планы и собирается атаковать Советский Союз до завершения кампании против Англии, так как фронт на западе практически перестал существовать. Однако не следует придавать слишком большой вес этому отклонению, которое меркнет в сравнении с тем фактом, что весь документ заканчивается совершенно определенным выводом: «Наиболее возможным сроком начала действий против СССР будет являться момент после победы над Англией или после заключения с ней почетного для Германии мира». Еще коварнее было твердое убеждение, что «слухи и документы, говорящие о неизбежности весной этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию, исходящую от английской и даже, может быть, германской разведки»^{693}. Такова была господствующая точка зрения в Москве, когда в начале апреля упал занавес в Югославии, еще больше приблизив угрозу войны.

Глава 7
На распутье: югославский переворот

Верный своей привычке действовать поэтапно, Гитлер, как только Болгария оказалась в его сетях, обратил свое внимание на Югославию. Весной 1941 г. контроль над этой страной стал жизненно важен для его оперативных планов. Ей отводилась роль щита против Советского Союза на левом фланге грядущей кампании в Греции и на правом фланге операции «Барбаросса». Это диктовалось и крайней необходимостью, возникшей при осуществлении операции «Марита» по оккупации Греции. Наращивание сил отставало от графика, и возможность переброски войск через Югославию становилась решающим фактором, если операция «Барбаросса» была запланирована на начало лета. Ожидалось, что контроль над Югославией сократит сроки кампании, позволив быстро оккупировать Салоники, и, таким образом, операция «Барбаросса» пойдет более или менее по плану^{694}.

Милан Гаврилович, левый лидер Сербской аграрной партии, прибыл в Москву в июне 1940 г., вскоре после падения Франции, желая заручиться советской помощью, чтобы отдалить от Германии принца-регента Павла. Во время его первого визита в советский Наркомат иностранных дел он зашел так далеко, что настаивал на создании Балканского союза, руководствующегося славянофильскими идеями, в котором русский язык заменит различные славянские диалекты. Как заявляет в своих мемуарах генерал Судоплатов, он вместе с Федотовым, начальником контрразведки, «официально завербовал» Гавриловича^{695}. Правда это или нет, Гаврилович в самом деле тесно сотрудничал с Кремлем, хотя его с самого начала подозревали в содействии Криппсу в попытках втянуть Советский Союз в войну с Германией.

Боясь провокации, русские вначале демонстративно сводили свои беседы с Гавриловичем к ряду «вопросов общего характера, в частности о славянской культуре, о значении славянского языка и т. п.»^{696}. Находясь по существу в изгнании и в отрыве от своего министерства иностранных дел, Гаврилович постепенно внушил русским мысль искать поддержки у югославских военных, не одобрявших поворота правительства к Германии. Тайные переговоры в самом деле начались в Париже в конце сентября 1940 г,^{697}; начальник югославского Генерального штаба, не теряя времени, представил список требуемых вооружений. Вновь назначенный югославский военный атташе был принят маршалом Тимошенко, наркомом обороны, и начальником Генерального штаба генералом Мерецковым – случай беспрецедентный^{698}. После фиаско Молотова в Берлине предложения по поставке вооружений приняли более конкретные формы. Подполковник Божина Симич, сражавшийся вместе с Красной Армией в гражданскую войну, был выбран, чтобы возглавить военную миссию в Москве. Донесения советской миссии в Белграде свидетельствовали о настроениях «солдат и офицеров, открыто распевавших на марше и в казармах наши военные песни о Сталине»^{699}. Пустили пробный шар и через югославское посольство в Анкаре. Германские гарантии Румынии несомненно сблизили две страны, преградив Советам путь на Балканы, полностью попавшие во власть Германии^{700}.

Гитлер, однако, быстро принял меры, чтобы подавить в зародыше советское влияние в Югославии. Вскоре после визита Молотова в Берлин Цинкар-Маркович, югославский министр иностранных дел, отправился по дорожке, проторенной другими балканскими лидерами, в Берхтесгаден, где Гитлер предупредил его о панславистских амбициях русских, «заимствованных из завещаний Петра Великого и императрицы Екатерины»^{701}. К тому времени, однако, подчиненность Югославии Германии уже была определена, как сообщал в Берлин германский министр в Белграде, «безоговорочным признанием военного превосходства Германии и растущим осознанием бессмысленности русофильских тенденций»^{702}. На тот момент желание Гитлера пристегнуть Югославию к Тройственному союзу столкнулось с опасениями югославской армии, как бы Югославию не использовали в качестве плацдарма для вторжения в Грецию^{703}. Расколу между военными и политиками суждено было сыграть главную роль в отношениях Югославии с Советским Союзом после драматического переворота в марте 1941 г.

Продолжающийся крен югославского правительства в сторону Германии в начале 1941 г. заставил русских застопорить сделку по поставке вооружений. Чтобы избежать провокации, которая могла повлечь за собой конфликт с Германией, Молотов предостерег советских дипломатов в Белграде против попыток англичан и немцев «втянуть советского полпреда в разговоры, которые дали бы им основание спекулировать затем имением Советского Союза в интересах своей группировки»^{704}. Крутые меры, принятые в Белграде против коммунистической подрывной деятельности, и выдворение корреспондента ТАСС не способствовали разрядке обстановки^{705}.

После включения Болгарии в страны Оси времени у Гитлера было в обрез, и югославскому премьер-министру Цветковичу было приказано явиться в Берхтесгаден вместе с Цинкар-Марковичем. Цветкович, как и следовало ожидать, старался оттянуть решение о присоединении к Оси, выставляя в качестве довода советскую угрозу и используя растущую напряженность между Советским Союзом и Германией. Риббентроп не только отвергал подобные предположения, но и уверял своих гостей, что Сталин «разумный, здравомыслящий человек» и прекрасно понимает: конфликт с Германией «приведет к уничтожению его режима и его страны». Гитлер коварно постарался отбить у Цветковича охоту разыгрывать русскую карту, открыв ему предложение Молотова в Берлине о территориальных изменениях в Болгарии за счет Югославии. К концу визита была подготовлена сцена для встречи Гитлера с принцем-регентом Павлом, к которому тоже применили обычную гитлеровскую тактику кнута и пряника^{706}.

Дипломатическая игра, в которой Сталин так преуспевал, стала пробуксовывать в начале 1941 г. После того как Румыния и Болгария вошли в орбиту Германии, одна Югославия стояла между Советским Союзом и Германией на Балканах. Сталин внимательно следил за стратегическими дебатами в Лондоне по поводу британской помощи Греции. От него не укрылось, что англичане не могли сами вновь поднять Балканы против «свежей германской армии». Иден, например, подстрекал Майского к действиям, предупреждая, что крен Югославии в сторону Германии и «потеря Салоник будут представлять угрозу Проливам, в будущем которых Россия исторически заинтересована». Сталин поэтому все больше утверждался в своей навязчивой идее о британских интригах с целью привести Советский Союз к преждевременной конфронтации с немцами на Балканах. Однако, сосредоточив свое внимание на англичанах и югославах, он проглядел реальную опасность, притаившуюся за ближайшим углом^{707}.

Сталину сообщили о гарантиях, предложенных Гитлером Югославии в обмен на присоединение к Оси. Поскольку он ожидал, что югославские политики и двор уступят давлению, предстоящий визит в Москву военной делегации, возглавляемой Симичем, он отнес на счет английского заговора^{708}. Кроме того, народные симпатии к России в Югославии, казалось, эффективно сдерживались проанглийскими склонностями принца Павла и прогерманскими настроениями Цинкар-Марковича. Поэтому предложения Гавриловича о сотрудничестве были отвергнуты как попытки «разведывательного характера»; кроме всего прочего, репутация его в югославском правительстве была неважной, а его дипломатическое искусство, как говорили, «сводилось к умению играть в шахматы»^{709}. Внутри кабинета Тупанянин, второй после Гавриловича лидер Аграрной партии, сам бывший на содержании НКВД, поставил под сомнение искренность югославской инициативы, так как две страны «преуспели лишь в выражении одобрения на словах»^{710}.

Тем временем Сталин получил сообщение от «Софокла», военного атташе в Белграде, о согласии принца Павла присоединиться к Оси, данном во время его встречи с Гитлером в начале марта. Заслуживающие доверия источники во дворце обнаружили, что, пытаясь отбить у югославов охоту разыгрывать русскую карту, Гитлер раскрыл принцу свое намерение отказаться от планов войны с Англией ради захвата Украины и Баку в апреле – мае. Однако столь же значительно было открытие «Софокла», что «фактически власть в Югославии принадлежит генштабу, без него министерский совет ничего не предпринимает»^{711}. Явное неповиновение вооруженных сил правительству порождало новые надежды. Их укрепила позиция Симича на секретных переговорах в Наркомате обороны, где он с одобрением отнесся к идее сотрудничества, чтобы противостоять германской угрозе. Кроме того, подозрения в отношении Англии несколько ослабли, после того как югославы не разрешили Идену и генералу Диллу посетить Белград, демонстрируя намерение «держать чашки весов в равновесии»^{712}. Даже германский посол предупреждал Вильгельмштрассе, что югославское правительство непрерывно заседает, «и не для того, чтобы попить кофе»^{713}.

Как и в случае с Болгарией, усилия Советов были направлены на мобилизацию народной поддержки в Белграде; делалось это и по дипломатическим каналам, и через Коминтерн. Лебедеву, советскому послу в Югославии, поручили разоблачить неискренность предложений югославского правительства Советскому Союзу, скрывавших «закулисную» германо-югославскую деятельность^{714}. Тито, лидеру Коммунистической партии Югославии, были даны инструкции «взять решительную позицию против капитуляции перед Германией. Поддерживать движение за всенародное сопротивление политике военного вторжения. Требовать дружбу с Советским Союзом»^{715}. В Белграде создавалось общественное мнение, что следует нажать на правительство, чтобы оно сделало конкретные предложения. Одновременно Тупанянин, следуя инструкциям из Москвы, допустил утечку информации о предстоящих переговорах с военными. Гаврилович оказывал прямое давление на Цинкар-Марковича, указывая на тяжелые последствия, которые может иметь внутри страны провал переговоров. Он старался соблазнить премьер-министра тем, что если предложения правительства в конце концов будут отвергнуты в Москве, то народ возложит вину за это на русских, а не на свое правительство. Затем он высказывал мнение, что правительство реабилитирует себя, если русские согласятся в принципе, но выставят жесткие условия и затянут переговоры. Но, по-видимому, главной целью его стараний было, дав переговорам ход, проверить ими русских, как лакмусовой бумажкой: насколько явное недовольство советских военных немцами одобряется Кремлем^{716}.

Британский Форин Оффис был недалек от истины, подозревая Сталина в «заигрывании с Югославией… чтобы выторговать у Гитлера лучшие условия для себя»^{717}. Военные переговоры в Москве прошли под знаком твердой решимости Советов создать военный союз, который восстановит равновесие в отношениях с Германией и вынудит Гитлера сесть за стол переговоров^{718}. Тут есть несомненное сходство с мотивами, которыми руководствовался Чемберлен, давая гарантии Польше после оккупации немцами Праги в марте 1939 г. Оба, однако, действовали с осторожностью. Сталин, возможно, подражавший Чемберлену, продолжал подозревать югославов в использовании этих переговоров как козыря в своих переговорах с немцами, а англичан в попытках втянуть Советский Союз в войну. Он прекрасно знал об усилиях, приложенных Иденом во время его продолжительной поездки по Среднему Востоку, чтобы создать оборонительный блок Турции, Греции и Югославии^{719}.

Все это лишь усугублялось непрекращающимися попытками Криппса предостеречь русских против германской опасности. Не зная, что принцем Павлом жребий брошен, Криппс старался заручиться помощью Советского Союза. Уже в ходе своих консультаций с Виноградовым в Анкаре он высказывал предположение, будто немцы могут повести наступление на Грецию через Югославию. Он не исключал возможности, что югославская армия, которая была «неплохой», даже окажет помощь Англии. Конечно, он надеялся дать новую жизнь идее Идена относительно Балканского блока. Он предлагал, чтобы Англия приняла участие в тайных военных переговорах, идущих в Москве, каковой факт Виноградов, естественно, не мог признать^{720}. Вскоре по возвращении из Турции Криппс узнал от Гавриловича, что переговоры Симича вскрыли «горячее желание» крупных военных деятелей в Москве достичь военного соглашения с Югославией^{721}.

Криппс кинулся действовать, как только новости о решении регента присоединиться к Тройственному союзу дошли до посольства во второй половине дня 22 марта. По своему обыкновению, он расписал Вышинскому мрачными красками цели немцев. Вышинский, отнесшийся к известию «очень серьезно», пообещал связаться с правительством. Криппс на этом не остановился, послав Гавриловича к Вышинскому с предложением выпустить коммюнике, которое опровергло бы общее убеждение, будто Советский Союз «уступил Балканы и Югославию в сферу интересов Германии»^{722}. Рвение Криппса лишь подстегнуло подозрения Сталина насчет английского заговора. Когда он вернулся вечером в Кремль, надеясь продолжить обсуждение в «дружественной беседе», Вышинский оборвал его, как только он начал подробно излагать, какие препятствия можно создать замыслам немцев на Балканах, если русские будут поощрять Югославию сохранять независимость. Вышинский также улучил момент, чтобы привести целый список якобы враждебных Москве действий англичан^{723}. Самого Гавриловича вызвали в Наркомат иностранных дел в полночь, там его встретил Вышинский, «озабоченный и полный сочувствия, но и чего-то боящийся». Вышинский, по-видимому, боялся, что все усилия заставить Советский Союз вмешаться после необратимого решения, принятого Югославией, – западня^{724}.

Немецкая дезинформация убедила Сталина в мудрости его политики. В Анкаре фон Папен, германский посол, резко отрицал слухи о намерениях немцев использовать Югославию как плацдарм для захвата Проливов. Он пошел еще дальше и, чтобы успокоить русских, выразил мнение, будто союз с Югославией направлен исключительно на то, чтобы не пустить англичан на Балканы и в Черное море, сказав затем: «Мы выиграем войну, только идя с вами рука об руку»^{725}.

Однако 27 марта все карты смешались: генерал Душан Симович, командующий Югославскими военно-воздушными силами, произвел бескровный переворот в Белграде с помощью армии. Принц Павел был свергнут и отправлен в изгнание, а на престол возведен юный король Петр. Внимательным наблюдателям было совершенно ясно, что переворот явился для Москвы сюрпризом. Вряд ли Советский Союз мог «тайно или явно» участвовать в перевороте, которым дирижировал британский Отдел особых операций. Хотя генерал Соломон Мильштейн, заместитель начальника ГРУ, в сопровождении нескольких «нелегалов» был специально послан в Белград, его заданием, если он имел таковое, являлось отслеживание «английских заговоров»^{726}.

Несмотря на великолепные источники, Сталин не был посвящен в твердое и бесповоротное решение Гитлера «разгромить Югославию и в военном отношении, и как государство», даже если придется отложить операцию «Барбаросса» на четыре недели. Гитлера, однако, тоже ждал сюрприз, поскольку он думал, что Советский Союз не станет реагировать^{727}. Сталину все труднее становилось оставаться безучастным к народной поддержке, завоеванной мятежниками. Югославское правительство находилось в весьма затруднительном положении, пытаясь обуздать массовые демонстрации против пакта. Советский посол не мог скрыть воодушевления, сообщая домой, что «все население Белграда заполонило улицы, размахивая национальными флагами», и никто не мешал ему «открыто выражать свои чувства». Кроме того, массы, по-видимому, возлагали свои надежды на Советский Союз. Союз с Москвой, замечал Лебедев, связывался с ожиданием «отмены позорного пакта со странами Оси и особенно с ненавистной Германией… С раннего утра тысячи людей собрались перед советским посольством, поднимая транспаранты, призывающие к „Альянсу с Советским Союзом!“» Позднее демонстранты двинулись к соседнему германскому посольству, скандируя враждебные лозунги и выбив стекла в здании германского туристического бюро. Число демонстрантов «так выросло, что к вечеру новые толпы уже не могли пробиться к посольству, но продолжали призывать к „Альянсу с Советским Союзом!“»^{728}.

Дальнейшие донесения отражали беспощадную критику, которой подверглась прогерманская политика правительства. Проводилась мобилизация армии, когда югославская делегация вернулась из Вены тайно, минуя главный железнодорожный вокзал Белграда. Захваченный мятежным духом Белграда, Лебедев довольно опрометчиво предположил, будто переворот покончил с ростом германского политического присутствия в Югославии; он уже лелеял надежду на крутой перелом политической тенденции не только в Балканских государствах, но и на всем Европейском континенте^{729}. Такое впечатление подтверждалось генералом Голиковым, начальником военной разведки. Он тоже подчеркивал просоветский характер демонстраций, идущих под лозунгами типа «За Советский Союз» и «Да здравствуют Сталин и Молотов». По его расчетам, теперь армия должна была отвергнуть секретные статьи соглашения, дававшие германским войскам право свободного прохода на юг страны, и не исключалась возможность выхода Югославии из Оси. Его заключение, что уже мобилизованные 48 дивизий намерены и вполне способны дать отпор германскому вторжению, разумеется, поддерживалось Генеральным штабом^{730}.

Испытав несомненное облегчение, Сталин все же не спешил открыто бросать военный вызов Германии, как принято изображать в литературе по этому вопросу. Он сохранял осторожность, так как не являлось секретом, что переворот не привел к повороту югославской политики на 180 градусов. Придя к власти, Симович уведомил короля о своем намерении оставаться верным Оси. Он поспешил заверить германского посла, что Югославия выступает за «продолжение сотрудничества со странами Оси, особенно с Германией», и за «возврат, насколько возможно, к политике нейтралитета»^{731}. Поэтому ближайшей целью Сталина оставалось на волне народной поддержки помешать Гитлеру распространить войну дальше, а англичанам – воспользоваться нестабильной ситуацией. При отсутствии прямого диалога с югославским правительством до переворота попытки русских удержать его от присоединения к Оси предпринимались через коммунистическую партию. В новых обстоятельствах срочно были приняты меры, чтобы приглушить народный энтузиазм. Молотов немедленно дал инструкции Димитрову, председателю Коминтерна, прекратить уличные демонстрации, иначе «англичане воспользуются этим. Внутренняя реакция также»^{732}. Тито поручили следить за «разнузданными поджигателями войны – англичанами и великосербскими шовинистами, толкающими страну к кровопролитию своими провокациями». Сталин явно надеялся восстановить пошатнувшийся баланс сил, если югославы сохранят свой суверенитет и не станут «орудием в руках английских империалистов, так же как и… рабами немецких и итальянских агрессоров»^{733}.

Тем временем положение Гавриловича в Москве укрепилось в результате его назначения на министерский пост во вновь сформированном кабинете. По чистой случайности его отъезду домой в знак протеста против подписания пакта помешала плохая погода^{734}. Как только установился новый режим, сам Симович передал русским устное предложение пакта о взаимопомощи, равносильного «реальному альянсу». В тот же вечер еще более настойчивый призыв прозвучал со стороны нового министра обороны на тайной встрече с советским послом, состоявшейся у министра на квартире. Илич вновь подтвердил свое намерение добиваться «всестороннего политического и военного сотрудничества с Советским Союзом»; он клялся, что армия твердо решила «стоять до конца» в случае немецкого вторжения. Разрыв между правительством и вооруженными силами, по всей видимости, увеличивался^{735}.

31 марта на стол Сталина хлынул поток донесений разведки, включая самое главное – от Меркулова, с подтверждением тревожного рапорта Голикова о возможности войны^{736}. Возрастал нажим со стороны Наркомата обороны с целью добиться переговоров с югославами. 1 апреля в 1 ч. ночи Лебедев прибыл в апартаменты Симовича в сопровождении Сухонина, военного атташе, и переводчика. Он сообщил премьер-министру, что Молотов принял предложение по поводу пакта и хочет, чтобы в Москву срочно отправилась делегация для заключения соглашения. Симович, не теряя времени, позвонил Нинчичу, своему министру иностранных дел, поручив ему назначить Гавриловича главой делегации, с тем чтобы переговоры могли начаться еще до прибытия остальных ее членов^{737}.

Когда Лебедев встретился с Нинчичем на следующее утро, у него создалось впечатление, что в кабинете произошел раскол. Как он подозревал, в последней попытке предотвратить конфликт югославское правительство хотело использовать в Берлине советский противовес. Оно несколько наивно предполагало, будто Гитлер оставит Югославию в покое, если Сталин объявит ему, что «СССР имеет большую симпатию к югославскому народу». С другой стороны, решимость кабинета противостоять нажиму англичан по вопросу открытия нового фронта на Балканах, конечно, успокоила Сталина^{738}. В Москве испытывали смешанные чувства в связи с переворотом и открывшимися благодаря ему возможностями. Тимошенко, по-видимому, возлагал большие надежды на способность югославов дать отпор немецкому вторжению, тогда как Сталин рассматривал соглашение ограниченного действия как козырь в своей сложной дипломатической игре. Главной его целью являлось сохранение нейтралитета Советского Союза и признание сфер его интересов. Ограниченность ближайших целей отразилась даже в инструкциях Жданова Коминтерну. «Балканские события, – заявлял он, – не меняют общей установки… Германскую экспансию на Балканах мы не одобряем. Но это не означает, что мы отходим от пакта с Германией и поворачиваем в сторону Англии»^{739}. Переворот предоставлял благословенную возможность отсрочить конфронтацию с Германией: разумно составленное соглашение с югославами могло сдержать Гитлера и привести его за стол переговоров. Если же начнутся военные действия, Советский Союз все еще мог бы оставаться нейтральным, устроив так, что югославы свяжут вермахту руки по крайней мере на два месяца, и тем самым оттянув начало войны с ним самим как минимум на год. Этим объясняются советские предложения поставки вооружений и продовольствия Югославии, сделанные, пока не стали очевидны масштабы ее поражения^{740}. Таким образом, параметры переговоров были определены еще до прибытия югославской делегации в Москву. Они обусловливались общим желанием обоих правительств избежать войны, а не организовать эффективное сопротивление Гитлеру. Прилагались усилия, чтобы, отнюдь не аннулируя соглашение с Германией, модифицировать его так, что оно «будет целиком поставлено в зависимость от интересов Югославии»^{741}.

Тем временем спешно организовывалась отправка югославской делегации в Москву через Стамбул. Однако оформление виз заняло все утро, и два офицера смогли вылететь на борту специального самолета лишь ближе к полудню 2 апреля. Разрываясь между желанием действовать и боязнью провокации, русские попросили удалить с самолета опознавательные знаки. Долетев из Белграда через Салоники до Стамбула, делегаты в результате какой-то непонятной ошибки отклонились в сторону Анкары. Произошла короткая задержка, прежде чем они смогли проследовать к Одессе и, наконец, приземлились в Москве ранним вечером 4 апреля^{742}.

Как надеялся Сталин, одной лишь демонстрации солидарности с Югославией будет достаточно, чтобы удержать Гитлера от нападения на нее. Однако, пока делегация еще была в пути, положение круто изменилось. Нарастающий поток зловещей информации о развертывании германских сил с явно наступательными целями на их границах заставил югославов повысить ставки и добиваться всестороннего военно-политического альянса с Советским Союзом. Естественно, это предложение должно было быть сначала представлено Сталину, но Вышинский не сомневался, что «едва ли целесообразно заключение таких соглашений». Югославам лучше остерегаться провокаций, и английских, и немецких, демонстрируя при этом свою силу, так как «независимость страны лучше всего можно сохранить, сохранив сильную армию». Тем не менее, Гаврилович стоял на своем, подчеркивая, что его правительство «горячо желает и ожидает союза с СССР»^{743}. И действительно, Лебедева вызвали к премьер-министру и поставили перед fait accompli: югославское правительство рассматривало соглашение как «уже существующее, даже если на практике оно еще не подписано». Симович рассчитывал, что «решительный советский демарш в Берлине остановит интервенцию или, во всяком случае, даст Югославии время завершить мобилизацию». Когда неизбежность военных действий стала очевидной, русских попросили послать в Югославию войска и оружие. Чтобы побудить Сталина к действиям, Симович поделился с ним информацией, полученной от принца Павла, которому Гитлер на их недавней встрече говорил о своем намерении напасть на Советский Союз^{744}.

Со 2-го по 4-е апреля поток пугающих сведений обострил дилемму, стоявшую перед Сталиным. Из ставки Геринга агент «Корсиканец» сообщал, что к событиям в Югославии армия отнеслась «чрезвычайно серьезно». Штаб люфтваффе «проводит активную подготовку действий против Югославии, которые скоро должны последовать». Усиленные приготовления к операции в Югославии заставили «временно» отказаться от подготовки войны с Советским Союзом. По его предположениям, пробудившим в Москве дальнейшие надежды, штаб люфтваффе опасался, что кампания займет 3–4 недели, «отодвигается нападение на Советский Союз и этим самым вызывается опасение, что момент акции против СССР будет упущен»^{745}. Как полагал «Софокл» в Белграде, немцы прибегли к психологическому давлению на югославов, чтобы заставить их отказаться от сотрудничества с Советским Союзом. Югославам передали слова Гитлера: «Мы в мае начинаем войну с СССР, через 7 дней будем в Москве». Их военный атташе в Берлине собрал информацию, из которой в конце концов составился совершенно точный план немецкого наступления на СССР тремя группами войск под командованием фельдмаршалов Рундштедта, Листа и Бека. Тем не менее, сталинскую тактику еще можно оправдать, так как донесение заканчивалось выводом, что нападению будет предшествовать ультимативное требование присоединиться к Оси и предоставить экономические концессии. Теперь важно было не сделать неверного шага^{746}.

Переговоры с югославской миссией открылись, омраченные этими донесениями, ранним вечером 4 апреля. Сразу стало ясно, что русские настроены резко против идеи военного альянса, который немцы обязательно сочтут откровенной провокацией. Они приводили шаткие доводы технического характера: якобы такое соглашение требует «серьезного взаимного изучения сил, которыми располагают стороны для обеспечения подобной договоренности». Взамен они предлагали договор о дружбе и ненападении. Прощупывая почву, Молотов уведомил Шуленбурга, как того требовали статьи пакта Молотова – Риббентропа, о решении подписать договор такого рода. Донесение Шуленбурга в Берлин намеренно затушевывает драматичный характер беседы. Развитие событий в Югославии грозило свести на нет его усилия сделать Гитлера современным Бисмарком. В своих прежних донесениях Шуленбург отмахивался от слухов о советском военном вмешательстве, объявляя их «гнусной интригой югославов»^{747}. Надеясь отговорить русских от продолжения переговоров, он предупредил, что близость по времени заключения соглашения и событий в Белграде «произведет странное впечатление в Берлине». Молотов старался подчеркнуть ограниченность соглашения и указывал, что германо-югославский договор «идет дальше, чем договор о ненападении между СССР и Югославией», подразумевая остающееся в силе присоединение югославов к Оси.