Текст книги "Миф «Ледокола»: Накануне войны"

Автор книги: Габриэль Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Потом открыл дверь, высунул рябую голову и громко сказал: «Если вы будете там на границе дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда головы полетят, имейте в виду», – и дверь захлопнулась⁵³.

Жуков пишет, что Сталин казался уверенным в том, что «Германия по уши увязла в войне на Западе, и я» – говорил он – «верю в то, что Гитлер не рискнет создать для себя второй фронт, напав на Советский Союз. Гитлер не такой дурак, чтобы не понять, что Советский Союз – это не Польша, это не Франция и что это даже не Англия и все они, вместе взятые». Позиция, которую занимали Тимошенко и Жуков, вызвала у Сталина гневную реплику: «Вы что же, предлагаете провести в стране мобилизацию, поднять сейчас войска и двинуть их к западным границам? Это же война! Понимаете вы это оба или нет?»⁵⁴ Таким же образом, в ночь на 14 июня, после опубликования коммюнике, он не дал разрешения адмиралу Кузнецову, народному комиссару ВМФ, привести Балтийский флот в состояние боевой готовности. Сталин, которому Майский только что сообщил о реакции в Лондоне на отзыв Криппса, не исключал возможности немецкого нападения. Но он был всецело под воздействием навязчивой идеи о том, что Англия вынашивает замысел вовлечь Россию в войну⁵⁵.

Лондон: настал день последнего суда

9 июня английская разведка получила новые сведения, на основе которых она сделала вывод, что «концентрация немецких войск против России ведется с огромной скоростью и энергией». Но даже тогда Иден решил опубликовать эту информацию лишь с целью «способствовать сопротивлению русских», очевидно – против уступок перед лицом немецкого ультиматума⁵⁶. Чтобы англичане не думали, что идут германо-советские переговоры и не ускорили бы собственные переговоры с немцами, Майский сообщил 10 июня Идену, что «между Германией и Россией не существует военного союза и он не планируется. Более того, Советское правительство в настоящее время не ведет переговоров с германским правительством о каком-либо новом соглашении, ни экономическом, ни политическом». Такая информация, однако, поставила серьезную дилемму. Если сосредоточение немецких войск у советских войск означало войну, то англичане могут соблазниться начать собственные усилия по достижению мира или способствовать повороту немцев на Восток⁵⁷. Очевидно, русские надеялись, что их заверения приведут к тому, что английская пресса оставит эту тему. Вместо этого они столкнулись с обилием спекуляций вокруг приезда Криппса.

Ощущение Майского, что Англия отчаянно пытается вовлечь Россию в войну, казалось, было подтверждено в ходе его бесед с Иденом 13 июня – после возвращения Криппса и непосредственно перед выходом коммюнике ТАСС. На Майского произвела сильное впечатление «кампания в прессе в связи с приездом Криппса…», и он «выразил сожаление, что намерение Идена воспрепятствовать «спекуляциям» газет по этому поводу, о которых, – пишет Майский, – он мне говорил 5 июня, не нашло практического осуществления». Это, очевидно, укрепило его ощущение, что слухи раздуваются Черчиллем. Майский предупредил Идена, еще до публикации коммюнике ТАСС, что «сообщения такого характера, которые появились вчера, не будут поняты в Москве и к ним отнесутся с возмущением». На этот раз, однако, Иден пригласил Майского для того, чтобы сообщить ему о возросшем за предыдущие 48 часов потоке разведывательных данных. Сосредоточение немецких войск, подчеркнул он, «может быть предпринято для ведения войны нервов, а может быть и для нападения на Россию». Иден, как казалось, отчаянно пытался внушить Майскому свою убежденность, что характер этой разведывательной информации показывал действительное намерение немцев совершить нападение. Однако Майский, занятый мыслями о кампании в печати, сразу же отверг предложение Идена о помощи, которое могло быть еще одной попыткой вовлечь Россию в войну. Предложение Идена, заметил он, «предполагает сотрудничество» между двумя странами, которое, как он считал, было «преждевременным». Однако, Иден продолжал настаивать. Он объяснил, что раньше у него было такое же мнение, как сейчас у Майского, однако информация, ставшая известной в самые последние дни, заставила его изменить свои взгляды. Майский, на которого давило тяжкое бремя необходимости правильно оценить характер этой информации, настойчиво потребовал от Идена дальнейших доказательств намерений Германии, причем «как можно раньше, либо сегодня либо в выходные дни». Иден не понял, насколько срочный характер носит просьба Майского о дополнительной информации; он пообещал проконсультироваться с Черчиллем и Генеральным штабом о передаче разведывательных данных⁵⁸.

Итак, ближе к концу дня 15 июня, за неделю до нападения Германии, Черчилль наконец дал добро на решение расстаться с судьбоносными доказательствами, полученными англичанами через «Энигму». Кадоган получил от Объединенного комитета по разведке доклад о вероятности войны, содержавший самые последние данные; основу доклада составляла подборка всех имевшихся разведывательных данных, включая дешифровки, полученные благодаря «Энигме». Этот жест был исключительно щедрым, так как путем тщательного изучения доклада можно было бы выявить источник разведывательных данных. Разведка также вручила Кадогану карту, на которой была обозначена умеренная оценка позиций противостоящих сил по обе стороны границы. При этом разведчики саркастически заметили, что «сравнение этой карты и замечаний г-на Майского в ходе его последней беседы с заместителем министра является очень забавным». В выходные дни Майского не было в посольстве, и передача информации была задержана до утра следующего дня⁵⁹.

Майский был ошеломлен, когда утром в понедельник он предстал перед Кадоганом в Форин оффис, и тот беспристрастно монотонным голосом начал зачитывать ему «точные и конкретные» факты. Майского встревожило не столько осознание того, как он впоследствии столь ярко заметит в своих мемуарах, что «вся эта дышащая огнем и смертью лавина должна вот-вот обрушиться» на Россию. Скорее, он забеспокоился при мысли об успокаивающем содержании своих предыдущих телеграмм. Поэтому он тут же дал телеграмму в Москву с опровержением своих более ранних оценок⁶⁰. И даже тогда Майскому, как свидетельствуют его мемуары, оценки, господствовавшие в Москве, мешали послать точный доклад:

«Конечно, я не принимал сообщение Кадогана за стопроцентную истину; сведения разведки не всегда точны; англичане были заинтересованы в развязывании войны на Востоке и могли сознательно сгустить краски для произведения большего эффекта на Советское правительство; поэтому с того, что я слышал от Кадогана, мысленно делал значительную скидку. Но все-таки информация товарища министра была столь серьезна, а сообщенные им сведения столь точны и конкретны, что должны были бы, казалось, заставить Сталина задуматься, срочно проверить их и уж во всяком случае дать строгое указание на нашу западную границу: Будьте начеку!»

Несмотря на цензуру, в телеграмме Майского содержалась довольно точная информация о различных стадиях наращивания немцами численности своих войск у советских границ в мае и июне. В заключение он писал: «Общее количество германских войск, в настоящий момент сконцентрированных на советских границах по сведениям британского генштаба, составляет 80 дивизий в Польше, 30 в Румынии, 5 в Финляндии и Северной Норвегии, всего 115 дивизий, не считая мобилизованной румынской армии»⁶¹.

Русские оказались на тонком льду – они набирали очки против немцев, но их позиции в Англии ослабевали. Это могло бы быть особенно опасно, если бы переговоры о сепаратном англо-германском мире шли полным ходом. Русские совершенно очевидно колебались в своих оценках. Отношение английского правительства к развивающемуся кризису имело центральное значение для собственных оценок Кремля. Несмотря на атмосферу отчаяния, воцарившуюся там, Сталин оставался непоколебим в своей уверенности в провокациях англичан, с одной стороны, и в том, что перед нападением немцы предъявят ультиматум, с другой. Это препятствовало его окружению – разведке и Майскому – формулировать четкие доказательства. Поэтому оценки Майского в дни между 10 и 15 июня сыграли на руку одержимости Сталина провокациями, – отголоски ее мы слышали в знаменитом коммюнике – и усыпили его в отношении реальной военной опасности.

Как очевидно теперь, целью тонко сформулированного коммюнике, опубликованного 14 июня, было разоблачить провокацию. Содержавшееся в нем недвусмысленное утверждение, что советско-английский союз не находился в процессе создания, должно было, как ожидалось, быть подтверждено Лондоном, что привело бы к ликвидации слухов. От Берлина ожидали отрицания враждебных намерений, а то и появления Гитлера за столом переговоров.

Тем не менее, коммюнике даже не стали печатать в немецких газетах. Известно только, как отреагировали круги вермахта, в которых коммюнике было «воспринято весьма иронически»6². От Англии же последовал жесткий официальный протест, напоминающий русским, что информация о сосредоточении немецких войск ничего общего не имела с возвращением Криппса и появилась не с «советской стороны границы»⁶³.

Сталин, размышлявший со своими советниками над отсутствием реакции на коммюнике, 16 июня получил телеграмму Майского, изменившего свои оценки после беседы с Кадоганом. Последовала молниеносная реакция. Вечером 16 июня английский поверенный в делах впервые за все время после отъезда Криппса нанес визит вежливости в Кремль. Пытаясь приуменьшить значение коммюнике, Вышинский извинился, сказав, что упоминание о Криппсе не было какой-то местью лично против него; это была «простая констатация факта, в очень тщательно взвешенных выражениях»⁶⁴. 18 июня, после того, как в Лондоне Криппс предупредил Майского, что на его возвращение в Москву «в очень большой степени» повлияют объяснения советской стороной упоминаний о нем в коммюнике, Майский заверил его «в самом высоком уважении» лично к нему со стороны русских⁶⁵. Не прошло и нескольких часов, как Майский направил Идену послание с извинениями, выдержанное в почти идентичных формулировках с московским примирительным заявлением⁶⁶.

16 июня в военном кабинете состоялось последнее перед началом советско-германской войны обсуждение отношений с Россией. Брендан Брекен информировал Майского о решении кабинета. Как представляется, при обсуждении выявились две позиции. Криппс, какой узнал от него раньше, испытывал опасение, что, в то время как вермахт достиг пика своей мощи, Красной Армии нужно было еще не меньше года, чтобы восстановить свои силы. Криппс проявлял симпатию по отношению к Сталину, поскольку он был за то, чтобы русские еще какое-то время оставались невовлеченными в войну. С другой стороны, Черчилль верил, что Красная Армия может сразиться с Германией, и это могло бы оказаться «большой помощью для Англии». Это подтверждало опасения Майского, что подход Черчилля по-прежнему во многом окрашивается тем, что он «принимает желаемое за действительное». Майский поэтому до самого кануна войны продолжал, с некоторым основанием, предупреждать Сталина, что кабинет в целом «страстно желал, чтобы СССР принял участие в войне»⁶⁷. Однако Майский все более начинал нервничать в связи с характером своих сообщений; особенно это стало проявляться после его встречи с Кадоганом.

Через два дня после заседания кабинета Майский обедал с Криппсом и его женой И зобе л. Их откровенный разговор вышел мрачным. Майский прямо заявил Криппсу, что Англия хочет вовлечь Россию в войну против Германии. Криппс не только отрицал это, но даже заявил Майскому, что единственное, что он хотел бы – это чтобы Россия проявила, к Англии 75 % такого нейтралитета, как в отношении Германии. Майский информировал Молотова срочной телеграммой, что Криппс, не смотря на его позицию во время обсуждения, состоявшегося на заседании кабинета, теперь «твердо убежден в неизбежности военного столкновения Германии с СССР, и притом не позднее середины июля». Во время беседы с Криппсом Майский пытался сделать вид, что он не растерян. В то же время он, – и это любопытно – придерживался концепции, популярной в Форин оффис: сосредоточение войск – это де просто «один из гитлеровских ходов в «войне нервов»… Но война? Нападение? Атака? Не могу поверить. Это было бы сумасшествием». Майский слабо пытался отрицать доводы Криппса, говоря, что они, мол, «не производят на него большого впечатления». Криппс не клюнул на эти слова. Он привел мощную аргументацию, которая явно вызвала у Майского сильное беспокойство. Он писал в телеграмме: Кадоган «располагает абсолютно достоверной информацией, что именно таковы планы Гитлера. И, если бы ему действительно удалось разбить СССР, вот тогда-то он со всей своей мощью обрушился бы на Англию. Члены бритпра, с которыми Криппс беседовал, считают, что прежде чем атаковать СССР, Гитлер поставит нам определенный ультиматум. Криппс с этим не согласен. Гитлер просто нападет на нас без всякого предупреждения, потому что он заинтересован не в том или ином количестве продовольствия, сырья и т. п., которое он хотел бы получить от СССР, а в разгроме самой страны, в уничтожении Красной Армии»⁶⁸.

У Криппса сложилось явное представление, что, по сравнению с их встречей буквально несколько дней назад Майский «казался куда менее уверенным в том, что войны не будет». Криппс бесстрастно отметил в заключение, что к концу беседы «из советского посла как будто полностью выкачали воздух, и он казался очень угнетенным»⁶⁹. То же впечатление сложилось у Г.Доусона, редактора «Таймс», который обнаружил, что Майский внезапно стал убежденным в близости немецкого вторжения⁷⁰.

22 июня 1941

Наконец-то русские по-настоящему поняли масштаб кризиса, возникшего у их порога. Новая информация, поступившая после 16 июня, не снимала возможности английской провокации. В то же время она говорила о возрастании вероятности войны совершенно независимо от того, что происходило в Лондоне. Раньше приоритет отдавался попыткам предотвратить провокацию; среди мер такого рода – обеспечение чрезвычайной секретности передвижения войск к границе. Теперь же были отданы указания авиации и наземным войскам принять меры предосторожности. Но это было сделано только 18 и 19 июня. В изменение действовавших до этого распоряжений командующим Балтийским и Северным флотами было приказано перевести их на оперативную готовность N 2. 19 июня генерал-лейтенанту А.И.Еременко было приказано немедленно сдать командование 1-й Краснознаменной армией на Дальнем Востоке и выехать в Москву⁷¹.

Выходные дни были необычайно жаркими. Майский проводил их в Бовингтоне, в доме своего друга, бывшего посла Испанской Республики. В те дни его совершенно не трогало очарование английской природы. На него давил тяжкий, почти невыносимый груз ответственности последних двух месяцев. Факты, открывшиеся из только что состоявшихся бесед с Кадоганом и Криппсом, ставили под сомнение саму суть его постоянных донесений в Москву. Перебирая мысленные слухи, заявления, угрозы и лесть последнего месяца, Майский, подобно Сталину, все еще не перестал колебаться:

«Но, может быть, это искусственно вздутая английская спекуляция? Может быть, это британское wishful thinking (принятие желаемого за действительное)? Еще одна попытка испортить наши отношения с Германией и втянуть нас в войну на своей стороне? Откровенно говоря, мне не очень верится, чтобы Гитлер напал на нас. Воевать с Россией всегда было тяжело. Нашествия всегда кончались печально для их инициаторов. Достаточно вспомнить поляков (смутное время), Карла XII, Наполеона, Кайзера в 1918 г…. Российская география еще не совсем отменена. А к тому же – и это особенно важно – мы имеем мощную армию, мы имеем танки, аэропланы, зенитную артиллерию. Мы имеем те же инструменты войны, какие имеет Германия и каких не имела, например, Франция. Мы сумеем постоять за себя. Неужели при таких условиях Гитлер рискнет на нас напасть? Ведь это было бы равносильно самоубийству».

Вскоре после ленча Майского вызвали в Лондон. Здесь Криппс вручил ему дополнительные сведения о предстоящем нападении. Майский незамедлительно направил телеграмму в Москву. Криппс сообщил, что сведения получены из надежного разведывательного источника (источником была «Энигма»), «свидетельствующего как будто бы о приближении момента «действия» со стороны Германии. Так, все немецкие суда, находившиеся в Або и других финских портах, получили предписание немедленно покинуть их». Криппс считал, что Гитлер начнет войну либо завтрашним утром, либо в воскресенье на следующей неделе. Гитлер, объяснил Криппс Майскому, получает некоторое преимущество, нападая на своих противников в воскресенье, когда состояние боеготовности снижено⁷².

В Кремле в эти выходные дни царила давящая атмосфера неопределенности. Сталин 21 июня проявлял встревоженность. «Положение неясное», признался Димитрову удрученный Молотов. «Ведется большая игра. Не все зависит от нас»⁷³. Турецкому послу Молотов также сказал, что положение стало «запутанным и неопределенным».

Жуков вспомнил, что Сталин разрывался между тревогой и страхом перед развязыванием войны, которой он не хотел. Проводившиеся открыто военные предупредительные меры сопровождались отчаянными дипломатическими усилиями в попытке произвести на немцев то впечатление, которое не сумели добиться с помощью коммюнике ТАСС.

В Берлине в субботу 21 июня стояла отличная погода, день был жарким. Многие работники российского посольства отдыхали, купались в красивом парке Потсдама и на озере Ванзее. В посольстве оставалась небольшая группа дипломатов. Внезапно все они были приведены в состояние готовности, и им было приказано начать крайне срочную работу. Должен был быть вручен лично Риббентропу протест в связи с ростом числа немецких разведывательных полетов над советской территорией. Важнее были содержавшиеся в депеше указания выразить готовность советской стороны вести переговоры. Но все попытки установить связь с Вильгельмштрассе оставались безуспешными. В конце концов в девять часов вечера 21 июня Молотов пригласил к себе Шуленбурга и сообщил ему содержание советской ноты. Несмотря на свои просьбы, Молотов не смог получить от германского посла какого-либо ответа по вопросу о состоянии германо-советских отношений. Давление на Берлин продолжалось. В 4 часа ночи 22 июня официальная машина германского МИД, предоставленная в распоряжение Деканозова, примчала его на встречу с Риббентропом. Деканозову было заявлено, что «под запечатлением серьезной угрозы политического и военного характера, исходившей от Советской России, Германия с утра сегодняшнего дня предприняла соответствующие контрмеры в военной сфере». Итак, на Россию обрушилась война, которую Сталин столь страстно стремился избежать. Когда Деканозов направился к выходу, Риббентроп поспешил за ним. Он был явно угнетен и, видимо, основательно выпил. Он умолял посла передать в Москву, что он, Риббентроп, безуспешно пытался отговорить Гитлера от развязывания войны. В то же время Шуленбургу, еще более выведенному из душевного равновесия, было предписано сообщить Молотову о решении Гитлера. Ему было специально приказано не втягиваться в дальнейшие дискуссии⁷⁴.

Только после полуночи начальник Генерального штаба, наконец, смог убедить Сталина поднять войска по тревоге. Отданные в последнюю минуту указания командующим 3, 4, 10 армий, хотя по-прежнему и сформулированные очень осторожно, чтобы удовлетворить одержимость Сталина желанием избежать провокации, тем не менее ввели в действие планы обороны. Приказы по обороне не оставляли сомнений, что в Кремле отдавали себе отчет в надвигающейся опасности. Об упреждающем ударе и помину не было. Было острое ощущение катастрофических последствий немецкого удара:

«1. В течение 22–23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибОВО, ЗапОВО, КОВО, ОдВО. Нападение немцев может начаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения.-

3. Приказываю:

а) в течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22.06.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировать;

в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточение и замаскированно;

г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов.

д) Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить»⁷⁵.

Разнообразные отчаянно предпринимавшиеся дипломатические усилия с целью изменить ход событий исчерпали себя. В 7 часов 15 минут утра 22 июня в округа была передана директива N 2 наркома обороны, дававшая зеленый свет осуществлению планов обороны, тщательнейшим образом разработанных в ходе военно-оперативных игр и в последние предвоенные месяцы 1941 года. Директива предусматривала осуществление «глубокой операции», в ходе которой авиация – а она уже подверглась ужасающему удару со стороны немецких ВВС – как предполагалось, должна была уничтожить авиацию противника на глубину германской территории до 100–150 км.⁷⁶. Увы, из-за соотношения сил на поле боя и характера дислокации вооруженных сил, этот приказ так и остался невыполненным.

* * *

В течение нескольких часов утра 22 июня Сталин все еще не исключал возможность того, что Россию запугивают, чтобы добиться от нее покорности в политике. Через неделю после начала войны Молотов признался прилетевшему в Москву Криппсу, что в Кремле не предполагали, что война «начнется без каких-то обсуждений или ультиматума»⁷⁷. Поистине вызывает интерес тот факт, что Сталин был застигнут врасплох зловещими сообщениями с фронтов на рассвете 22 июня. Он жаловался: «немцы напали на нас, не предъявляя никаких претензий; не требуя никаких переговоров; напали подло, как разбойники». Он, казалось, оправдывал свою политику накануне войны, упомянув объяснение нападения, сделанное Шуленбургом, где утверждалось, что Германия «считает себя угрожаемой концентрацией советских войск на восточной границе, предприняла контрмеры»⁷⁸.

Столь же изумило Сталина и то, что Англия не примкнула к крестовому походу против России. До тех пор, пока Сталин верил, что он может избежать войны, вероятность союза с Англией казалась отдаленной. Под парализующим воздействием недавних немецких побед на Балканах, Сталин боялся предпринять малейшие шаги, которые могли бы быть расценены немцами как провокации. Его и без того немалые подозрения в отношении Англии еще больше были усилены делом Гесса и теми угрозами, к которым несколько раз прибегали Криппс и Черчилль. Когда английский временный поверенный в делах рано утром 22 июня нанес визит в Кремль, русские были не только, как можно было ожидать, «чрезвычайно взволнованными», но также и «чрезмерно осторожными»⁷⁹. В этом причина зловещего молчания и сумятицы, которые характеризовали поведение Майского в первые дни войны. Майский узнал о нападении Германии из передачи утренних новостей Би-Би-Си, и ему даже пришлось отложить встречу с Иденом до тех пор, пока он не узнал о советской реакции, прослушав выступление Молотова по радио⁸⁰. Майский поспешил поставить перед Иденом ряд вопросов, свидетельствовавших о такой же озабоченности: «Может ли он заверить свое правительство, что наша позиция и наша политика остаются неизменными? Он был уверен, что Германия будет стремиться сочетать наступательные действия против России с мирными шагами в отношении западных держав. Может ли Советское правительство быть заверено, что наши военные усилия не будут ослаблены?»

Черчилль с радостью ответил на сдержанный запрос Майского. Он никогда не рассматривал предложения о мире и еще менее будет расположен делать это теперь, когда Германия связана на Восточном фронте. Красноречие его знаменитого выступления по радио в день немецкого вторжения скрывало отсутствие какого-либо существенного сдвига в стратегии. Он затронул проблему, гораздо более тревожившую советское руководство – поразительную веру русских в потворство англичан нападению Германии: «Мы никогда не будем вести переговоры, мы никогда не будем договариваться с Гитлером или кем-либо из его банды. Мы будем драться с ним на суше, мы будет драться с ним на море, мы будем драться с ним в воздухе…»⁸¹. Реакцией Майского на эту речь, как это видно из его дневника, было явное облегчение: «Сильное выступление! Прекрасное выступление». В основном речь Черчилля – боевая, решительная речь. Никаких компромиссов и соглашений! Война до конца. Это как раз то, что сейчас больше всего нужно»⁸².

Политбюро Коммунистической партии Великобритании выступило с заявлением в тот же день, еще не получив ориентировку из Москвы и не успев услышать обязательство Черчилля об оказании помощи; в заявлении утверждалось, что нападение Гитлера было «следствием секретных шагов, предпринимавшихся за кулисами миссии Гесса»⁸³. Советские подозрения в отношении потворства англичан немецкому нападению выражались видными сотрудниками советского посольства в Лондоне, даже после речи Черчилля. Они настойчиво утверждали, что, если бы Черчилль и Иден были вынуждены уйти в отставку, тогда те, кто занял бы их место, «заключили бы сепаратный мир с Германией за счет России»⁸⁴. Криппс, со своей стороны, также не был особенно удивлен, когда на своей первой встрече со Сталиным после начала войны, нашел, что тот был встревожен возможностью сепаратного мира. В конце концов, откровенно писал он в своем дневнике, ведь мы «стремились в прошлом заставить их [тревожиться], чтобы они не зашли слишком далеко в своих делах с немцами»⁸⁵. «Все», вспоминал через несколько месяцев в Вашингтоне Литвинов, «были уверены, что британский флот на всех парах идет по Балтийскому морю, чтобы совместно с Гитлером напасть на Ленинград и Кронштадт»⁸⁶.