Текст книги "Миф «Ледокола»: Накануне войны"

Автор книги: Габриэль Городецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Несанкционированное вмешательство Криппса

Хотя Черчилль преподносит свое предупреждение как акт исключительной важности, не следует забывать, что продолжительный спор по поводу его передачи был связан с напряженной деятельностью на международной арене, о чем он в своих мемуарах совершенно не упоминает. Напрасно Криппс пытался добиться от правительства определения политического курса по отношению к России на случай перемен в международном сообществе. После подписания советско-югославского договора, что совпало по времени с посланием Черчилля Сталину, Криппс возобновил лоббирование в пользу фактического признания контроля России над Прибалтикой. В своих мемуарах Иден конкурирует с Черчиллем за почетное право быть первым, кто закладывал основы «великого союза». Германские намерения и многогранная деятельность России по обузданию немецкой агрессии свидетельствовали о том, что «настало время для улаживания отношений» с Россией, которые, как заверяет нас Иден, были для Англии «высоко приоритетными»⁵⁴. Однако дела обстояли иначе. Кадоган без труда убедил Идена отвергнуть предложения Криппса. События, о которых рассказывает Иден в своих мемуарах, преднамеренно не рассматривались как «определенные свидетельства» того, что русские отказались от политики сотрудничества с Германией. Напротив, Иден по-прежнему считал, что Сталин готов скорее уступить угрозам Гитлера, чем идти на прямой разрыв, и не собирался «делать ненужные жесты». Роль же Криппса сводилась к пристальному отслеживанию событий и определению поворотных моментов, когда можно будет осуществить перемены в отношениях.

Чувствуя, что возможность ускользнула, Криппс стал теперь жаловаться, что «ему дали мало карт для разыгрывания вариантов, и почти все козырные карты забрало Правительство Его Величества». Оставшись при своих интересах, Криппс намеревался, как он писал домой, «сделать по своей инициативе все возможное, если только я смогу заставить этих людей выслушать меня»55. 11 апреля Криппс начал действовать по своему усмотрению. Он передал заместителю министра иностранных дел Андрею Вышинскому личное послание, в котором обращал внимание русских на опасность создания зон безопасности на своих границах вместо того, чтобы гарантировать нейтралитет Балкан в целом. Послание было отправлено еще до серьезных неудач британских войск в Греции, однако при его обсуждении с учетом последующей катастрофы оно могло лишь усилить подозрения Сталина в том, что его вовлекают в войну ради ослабления давления на Англию. Самым важным отрывком послания Криппса была следующая рекомендация:

«Поэтому кажется, что настоящий момент является самым критическим с точки зрения Советского Правительства, так как неизбежно возникает вопрос, стоит ли ждать и затем встречать неразделенные силы германских армий одному, когда они выберут время взять инициативу в свои руки, или не было бы лучше принять немедленные меры – объединить Советские силы с еще не завоеванными греческой, югославской и турецкой армиями с учетом помощи, которая осуществляется со стороны Великобритании как в отношении войск, так и материалов. Эти армии насчитывают около 3 миллионов человек и сдерживают большое количество германских сил в сложной местности»⁵⁶.

Фактически Криппс довел до сведения русских основную мысль послания Черчилля о том, что это– «видимо, последняя возможность для Советского Правительства принять меры для предотвращения прямого нападения немецких армий на его границы»5⁷.

Лишь после того, как Криппс по собственной инициативе предупредил русских об опасности, он получил от Идена указание довести до их сведения предостережение Черчилля. Передав только что очень похожую информацию и выслушав не забытое им до сих пор высказывание Вышинского о том, что отношение британского правительства препятствует проведению политических дискуссий, Криппс утверждал, что «более краткое и менее выразительное» послание Черчилля «не только будет неэффективным, но и окажется серьезной тактической ошибкой». Русские, повторял он, прекрасно осведомлены об упомянутых в послании фактах и заподозрят, что проводится в жизнь тщательно спланированный сговор, чтобы вовлечь их в войну⁵⁸.

Самоуправство Криппса привело Черчилля в ярость, когда он получил от него совет отказаться от послания, так как «оно может лишь ослабить впечатление, уже произведенное моим письмом Вышинскому. Я уверен, что Советское правительство не поймет, почему в такой официальной форме направляется столь краткий и отрывочный комментарий уже известных им фактов без какого-либо конкретного запроса об отношении Советского правительства или предложения им тех или иных действий». Криппс старался разубедить Черчилля в необходимости такого шага, который «не только будет неэффективным, но и окажется серьезной тактической ошибкой». Хотя Форин оффис был поражен необъяснимой «самостоятельностью» Криппса, выразившейся в составлении официального политического послания Вышинскому, они не могли не согласиться с тем, что «краткое и отрывочное послание» Черчилля было неуместным и его не следует направлять.

15 апреля Иден ознакомил Черчилля с последними сообщениями Криппса и заявил, что «в доводах сэра С.Криппса против направления русским вашего послания есть определенное рациональное зерно». Поэтому Иден предложил премьер-министру отказаться от послания и дать указание Криппсу встретиться с Вышинским, если будет получен положительный ответ. Однако до сих пор Черчилль отвергал все советы. Он сообщил Идену, что придает «особое значение доставке моего личного послания Сталину. Я не могу понять, почему этому противятся. Посол не понимает военного значения этого факта. Прошу вас предпринять усилия в этом направлении». Прошло еще какое-то время, пока Идена не было в Лондоне, и лишь 18 апреля Криппс получил окончательное указание доставить послание по назначению, несмотря на свои возражения. Для этого он мог использовать любой из имеющихся каналов и присовокупить дополнительные комментарии Форин оффис, которые «по-прежнему остаются в силе»⁵⁹. Предупреждение попало к Сталину в Кремль лишь 21 апреля.

Весьма сомнительны выраженные задним числом претензии Черчилля и Идена, что предупреждение неразрывно связано с закладкой фундамента «великого союза». Вынашиваемую министерством иностранных дел Англии политическую концепцию не смогли поколебать ни драматические события этого периода, ни скопившиеся донесения разведки, ни вмешательство Черчилля. Отношение «строгой сдержанности» и отказ начинать новые переговоры оставались официальной политикой правительства. По настоянию Криппса Иден все же проинформировал 21 апреля кабинет о своих намерениях начать новые переговоры, однако добавил, что «не очень-то надеется на положительные результаты». Он не собирался «настраивать Советы на благожелательный лад» по отношению к Англии в надежде, что «из этого что-нибудь получится»⁶⁰. Черчилль же, как будто забыв о мотивах, которыми руководствовался, настаивая на передаче своего предупреждения Сталину, не считал, что нужно предпринимать «отчаянные попытки» для демонстрации «любви», а выступал лишь за «невозмутимую сдержанность»⁶¹. Поэтому Иден поспешил согласиться с премьер-министром, что «новые усилия в отношении России сейчас ни к чему не приведут»⁶².

Постскриптум

Весьма сомнительно, что послание Черчилля Сталину является предупреждением. Также можно усомниться в большом военном значении, которое Черчилль придавал своему посланию. Черчилль всегда настаивал, что его послание скорее имело цель продемонстрировать недостатки и слабости немецкой армии, чем предостеречь русских о намерениях Германии. Он, видимо, недооценивал возможности немцев. Если бы русские действовали в соответствии с рекомендациями послания, последствия были бы теми же, как это было прекрасно продемонстрировано блестяще проведенной кампанией вермахта в Югославии и Греции. Когда замышлялась операция «Марита», у германского верховного командования под рукой было огромное количество войск. Естественно, подготовка к осуществлению плана «Барбаросса» была нарушена, но для проведения военных акций в Югославии и Греции были фактически задействованы всего 15 дивизий из огромной мощи в 152 дивизий, предназначавшихся для России. В связи с медленной подготовкой военного наращивания по плану «Барбаросса» большая часть дивизий, которые должны были быть направлены для участия в кампании против России, еще не отбыли к местам своей новой дислокации. Практически лишь 4 дивизии были откомандированы на юг еще до их запланированного развертывания на Востоке. Из пяти дивизий, предназначенных для использования на юге, лишь 14-я дивизия, передислокация которой насторожила Черчилля, начала движение на восток до того, как пришел приказ изменить курс. Как очень убедительно доказал Ван Кревельд, разбивая распространенный миф⁶³, отвлечение войск в Грецию отнюдь не нарушило боеспособность вермахта, а лишь совсем на немного отсрочило подготовку «Барбароссы»6⁴.

Обстоятельства, вынудившие Черчилля давать несколько искаженную картину передачи своего предупреждения русским, тесно связаны с двумя весьма острыми поворотами событий, которые по совпадению пришлись на октябрь 1941 года: беспрецедентным вызовом, брошенным Криппсом руководству Черчилля, и усилением недовольства Сталина отсутствием серьезных военных усилий Англии во время наступления немцев на Москву. Такое сочетание обстоятельств угрожало позициям Черчилля в связи с широкой народной поддержкой России в Англии и разочарованием в деятельности военного кабинета среди ближайших коллег Черчилля, особенно Бивербрука и Идена. В мемуарах Черчилля фактически ничего не говорится о брошенном вызове. Криппс жаловался по поводу «дерзких и некомпетентных телеграмм», «недостойных» Черчилля. Он продолжал осуществлять подкоп под стратегию Черчилля, назвав ее ведением «двух мало связанных между собой войн, к большому удовлетворению Гитлера, вместо единой войны на основе общего плана». Черчиллю стало ясно – и об этом он сказал Бивербруку – что Криппс «стряпает против нас дело»⁶⁵. Постоянное стремление Криппса к обходным маневрам достигло апогея в середине октября, когда Комитет обороны, бывший до той поры оплотом Черчилля, высказался в пользу размещения в Закавказье двух дивизий, ранее предназначенных для отправки в Северную Африку⁶⁶.

Происхождение версии Черчилля о его предупреждении Сталину восходит к этому бурному периоду. Ее появление было вызвано воспоминанием Бивербрука о жалобе Сталина на конференции в Москве в начале месяца о том, что его не предупредили о «Барбароссе». В письме к Бивербруку разгневанный Черчилль назвал «наглостью» попытки Криппса в апреле месяце воспрепятствовать отправке его послания. Размышляя об эпизоде в целом, Черчилль возложил на Криппса «огромную ответственность» за «упрямую, деструктивную позицию в этом вопросе»⁶⁷. Гнев, конечно, не имеет прямого отношения к предупреждению, но отразил имевшую место до этого перебранку и обмен колкостями. Черчилль, кроме того, воспользовался случаем, чтобы снять с себя вину за то, что его отношения со Сталиным дошли до такого неудовлетворительного состояния. Если бы Криппс следовал его указаниям, утверждал Черчилль, «то удалось бы установить какие-то отношения между ним и Сталиным». Такая интерпретация, данная спустя полгода после событий, сама по себе не учитывала политическую атмосферу середины апреля. Обвинения Черчилля настолько необоснованны, что их оспаривал даже Иден, известный своей робостью перед Черчиллем. Он деликатно довел до сведения Черчилля, что в тот период «русские не были настроены получать какие-либо послания… Такое же отношение было проявлено к более поздним посланиям, которые я передавал Майскому»⁶⁸. Несмотря на эти оговорки, обмен письмами с Бивербруком был полностью включен в военные мемуары Черчилля почти дословно, за исключением защиты Иденом Криппса.

Интересно сравнить дилемму, стоявшую перед Криппсом, с положением Лоуренса Стейнхардта, его американского коллеги в Москве, оказавшегося в середине марта в подобной ситуации. Не находившиеся в то время в состоянии войны американцы имели лучшие по сравнению с другими странами источники получения разведданных в Берлине и во всей Юго-Восточной Европе. К началу марта у них накопилось немало информации о подготовке немецких войск к нападению на Россию, чтобы довести ее до сведения Советского правительства. Взвесив все «за» и «против», Стейнхардт разубедил государственного секретаря США К.Хэлла в целесообразности подобных действий, аргументируя это тем, что такой шаг будет рассматриваться Россией как «неискренний и предвзятый»⁶⁹.

Глава 8. Русское «умиротворение» и сепаратный англо-германский мир

«Умиротворение»

Напряженность все росла, и с конца 1940 г. Сталин стал предпринимать действия по всем направлениям. В то время, как военные проводили большие оперативно-стратегические игры, он прибег к дипломатии в попытке разрешить пограничные конфликты с Германией в Литве и увязать их с экономическим соглашением, к заключению которого Берлин так стремился¹. По вопросам, связанным с буферной зоной, Сталин был непреклонен. В то же время он был готов идти на значительные уступки, поставляя немцам сырье и ресурсы, – а ведь они были так нужны самой России для ее военных усилий. До этого Сталин решительно отказывал немцам в этих поставках².

Решимость Сталина предпринимать любые шаги для умиротворения Германии была в значительной степени вызвана непрерывно поступавшими на его рабочий стол разведывательными сводками. К концу марта начальник разведывательного управления НКВД сообщил Тимошенко, что он расценивает намерения Германии, как серьезные. Он перечислил 21 случай несомненных передвижений немецких войск и их сосредоточения на границах за период с конца февраля и особенно в течение марта³. Шло время, и к середине апреля досье по вопросу о концентрации немецких войск, составленное разведкой НКВД, стало столь объемным и впечатляющим, что придало НКВД достаточно уверенности, чтобы направить соответствующее сообщение в военную разведку. А уверенность была очень нужна, ведь дух этого сообщения не соответствовал подходу Сталина к оценке ситуации в целом. Через неделю последовал новый совершенно потрясающий доклад – теперь уже о 43 случаях нарушений немцами советского воздушного пространства. Количество совершенных менее чем за две недели нарушений, также как и тот факт, что во многих случаях разведывательные полеты над советской территорией достигали глубины 220 километров – все это исключало возможность ошибок летчиков⁴. После этого Голиков также представил доклад, свидетельствовавший о развитии событий в этом же направлении, обратив особое внимание на то, что в первые две недели апреля было отмечено массовое передвижение войск из Германии к русским границам, они размещались теперь в районах Варшавы и Люблина. Факты говорили сами за себя, поэтому был сделан недвусмысленный вывод: «Продолжается переброска войск, накопление боеприпасов и горючего на границе с СССР»⁵. Скрывать дальше направление развития событий стало невозможно. Цифровые данные, представленные Сталину, свидетельствовали, что с февраля численность немецких войск вблизи советских границ возросла на 37 пехотных, на 3–4 танковые дивизии и на 2 моторизованные дивизии⁶. И тем не менее, несмотря на все это, русские в тот момент еще не уяснили для себя истинные цели Германии. Этому помешали немецкая кампания дезинформации, запутанная картина войсковых передвижений, совпавших по времени с вспомогательной операцией на Балканах, а также неторопливость, с которой осуществлялось передислоцирование немецких войск. Более того, сам момент нападения еще не был окончательно определен германским руководством.

Страстное желание Шуленбурга предотвратить войну еще более запутывало Сталина. Позиция Шуленбурга оказала катастрофическое воздействие на способность Сталина правильно понять намерения Германии. Сообщив Молотову о присоединении Болгарии весной 1941 г. к Тройственному пакту, Шуленбург сразу же постарался смягчить удар, указав, что целью этого шага было стремление не дать англичанам захватить прочный плацдарм в Греции. Германия не вынашивает агрессивных замыслов против Болгарии, сказал он. Молотов, «тон и манера поведения которого выдавали его большую озабоченность», затем напомнил о советских предложениях, на которые не было получено какого-либо ответа. Тем не менее, русские еще не утратили надежду помешать немецкому вторжению на Балканы. В присутствии Шуленбурга Молотов собственноручно написал неофициальный меморандум, в котором, среди прочего, говорилось, что «германское правительство должно понимать, что оно не может рассчитывать на поддержку своих действий в Болгарии со стороны СССР»⁷.

Неудачная позиция по вопросу о Югославии и последовавшие военные операции положили конец надеждам России на сохранение какого-то ощутимого контроля над этим регионом, имевшим жизненно важное значение для ее обороны. И тем не менее Сталин был по-прежнему убежден в том, что применяя тонкое политическое маневрирование еще можно предотвратить или по крайней мере оттянуть начало войны. Для этого, считал он, надо вернуться к предложениям, сделанным Риббентропом Молотову в Берлине. Сталину пришлось бы добиваться крайне сложного равновесия между положением зависимости от Германии и внешними проявлениями уверенности в себе. Он должен был осуществлять это маневрирование таким образом, чтобы отбить охоту и у немцев, и у англичан воспользоваться его слабостью. Точка зрения Майского, кажется, соответствовала позиции Сталина: и тот, и другой надеялись, что свои очередные шаги немцы предпримут против Англии. Вариантом номер один, возникавшим в представлении Майского, была бы военная кампания против Турции и далее проникновение на Ближний Восток. Другим, и более реальным, вариантом был бы захват Гибралтара с помощью Испании – или без нее; тем самым было бы покончено с господством британского флота в Средиземноморье, открывались бы новые перспективы для действий в Северной Африке и на Ближнем Востоке. Поэтому для России наилучшей линией поведения было бы избегать подобной участи, и оказывать сопротивление попыткам втянуть ее в конфликт⁸. Альтернативой было бы прилагать все усилия к умиротворению немцев в надежде продлить срок действия пакта Риббентропа-Молотова. и расширить сферу его применения.

Советское решение любой ценой избегать конфликта с Германией, вероятно, было принято всего через два дня после заключения с Югославией Договора о дружбе и ненападении. Это соглашение не остановило Гитлера, который отдал приказ наказать Белград. Были совершены налеты авиации на Белград, и в эти же часы немецкие танковые колонны шли на огромной скорости к югославской столице. 8 апреля Деканозов по поручению Молотова посетил Вайцзеккера для обсуждения второстепенных вопросов двусторонних отношений. Вайцзеккера поразило, что Деканозов «не произнес ни одного слова критики в связи с нашей интервенцией в Югославии». Его мысли были далеко от этого. Деканозов, казалось, был заинтересован визитом в Берлин министра иностранных дел Японии Мацуоки. Немецкий дипломат заверил Деканозова, что визит Мацуоки явился продолжением усилий по расширению Тройственного пакта, а сам пакт «имел целью предотвратить расширение войны»⁹.

Невооруженным глазом было видно, что русские после падения Югославии впали в состояние паники. Криппс был абсолютно прав, выступив против передачи им расплывчатых предупреждений Черчилля. Криппс говорил при этом, что русские очень внимательны к сигналам опасности и делают все, что в их силах, чтобы противостоять растущей угрозе. Первой реакцией на разгром Югославии стало поспешное заключение 13 апреля 1941 г. Пакта о нейтралитете с Японией. Это было сделано во время возвращения Мацуоки на родину, когда он проезжал через Москву. Сталин так рвался заключить соглашение, что отказался от всех своих ранее выдвигавшихся оговорок и уступил чрезмерным японским требованиям. Это было блестящим достижением для России, ибо заключение пакта снимало угрозу открытия против нее второго фронта в случае начала войны с немцами. Однако историки не разглядели, в чем же заключается для Сталина достигнутый успех. А дело в том, что в его первоочередные цели входило добиваться помощи Японии в своих возобновившихся попытках найти подходы к Германии – это расчищало бы путь к присоединению России к Тройственному пакту. Сталин сказал Мацуоке, что, заключая соглашение, он надеялся продемонстрировать отсутствие намерений «заключать сделки с какой-нибудь англо-саксонской державой». Он также заявил о своей готовности «к широкому сотрудничеству с участниками Тройственного пакта»¹⁰.

Сталин, кроме того, избрал этот момент для того, чтобы сбросить последние идеологические оковы, которые могли бы омрачить его отношения как с Германией, так и с Англией. В полночь 20 апреля члены Политбюро, насладившись жизнерадостным зрелищем таджикских плясок в Большом театре, вернулись в Кремль, чтобы участвовать там в рутинном ночном заседании, на которое был также вызван Димитров. Сталин воспользовался этим случаем, чтобы высказать свои взгляды на перспективы мирового коммунизма, которые у него сложились за последнее время. Он был весьма далек от того, чтобы думать о «ледоколе». Наоборот, Сталин подорвал сами основы Коминтерна тем, что выступил в защиту «национального коммунизма»:

«…следовало бы компартии сделать совершенно самостоятельными, а не секциями К. И. Они должны превратиться в национальные компартии, под разными названиями – рабочая партия, марксистская партия и т. д. Название не важно. Важно, чтобы они внедрились в своем народе и концентрировались на своих особых собственных задачах. У них должна быть коммун, программа, они должны опираться на марксистский анализ, но, не оглядываясь на Москву, разрешали бы стоящие перед нами конкретные задачи, в разных странах совсем различные…

Интернационал был создан при Марксе в ожидании близкой международной революции. Коминтерн был создан при Ленине также в такой период. Теперь на первый план выступают национальные задачи для каждой страны.

Не держитесь за то, что было вчера. Учитывайте строго создавшиеся новые условия»¹¹.

Это решение немедленно стало осуществляться. Утром следующего дня Димитров и члены Президиума Исполкома Коминтерна начали разработку новых условий принятия в Коминтерн, которые должны были заменить воинствующие 21 условие, написанные Лениным в 1921 году. Особо подчеркивалось следующее:

«Полная самостоятельность отдельных компартий, превращение их в подлинные национальные партии коммунистов данной страны, руководящиеся коммунистической программой, но разрешающие конкретные свои задачи по-своему, сообразно условиям своих стран, и несущие сами ответственность за свои решения и действия»¹².

Вслед за этим Сталин приказал, чтобы обычные коммунистические лозунги, выставлявшиеся на улицах во время празднования 1 Мая, были заменены другими, восхвалявшими национализм и национальное освобождение¹³. Сталинские слова, сказанные Димитрову именно утром 22 июня, показывают, сколь далеко его мысли были от идеи революционной войны. С бесспорным чувством облегчения он говорил Димитрову, что, хотя Коминтерн, может быть, надо еще какое-то время сохранять, «партии на местах разворачивают движение в защиту СССР. Не ставить вопрос о социалистической революции. Сов. народ ведет Отечественную войну против фашистской Германии. Вопрос идет о разгроме фашизма»¹⁴.