Текст книги "Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад"

Автор книги: Фридрих Клингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

5

Когда несчастные тени накрыли столы и стали за креслами властелинов ада, так же подобострастно и смиренно, как обычно стоят немцы перед своими повелителями, из покоев сатаны вышли вельможи подземного царства. Впереди шли квартирмейстеры сатанинского двора, спутники людей. То были всевозможные грехи, отвратительный призрак смерти, голод, болезни, мор, война, несправедливость, бедность, отчаяние, властолюбие, насилие, гордость, презрение, богатство, скупость, сластолюбие, заблуждение, зависть, любопытство и разврат. За ними следовали телохранители, потом камергеры. Далее шествовали пажи с горящими факелами, изготовленными из душ монахов, которые делают детей чужим женам и призывают мужей завещать на смертном одре все свое состояние церкви, не заботясь о том, что свое собственное прелюбодейское отродье они тем самым обрекают на нищету. Потом вышел сам всемогущий сатана, а вслед за ним – вельможи его двора в порядке, соответствующем их сану и милости, которой они пользовались у повелителя. Дьяволы почтительно склонились, пажи поставили факелы на стол сатаны, а он с гордой и победоносной миной взошел на свой высокий трон и произнес следующую речь:

– Князья, вельможи, бессмертные духи, приветствую вас! Восторг охватывает меня при виде такого неисчислимого множества героев. Мы все еще те же, какими были, когда впервые проснулись в этой бездне^{14}, когда впервые здесь собрались. Только здесь, среди нас, царит полное согласие, только ад знает единодушие, только мы стремимся к одной и той же цели. Тому, кто властвует над вами, легко забыть однообразный блеск небесного царства. Я признаю: мы немало страдали и посейчас страдаем, потому что тот, кто, кажется, боится нас еще больше, чем мы его, ставит всяческие преграды к тому, чтобы мы прикладывали и развивали наши силы. Но сознание, что мы можем карать сынов праха, его жалких любимцев, созерцание их безумия и их пороков, благодаря которым неизменно рушатся все его замыслы, – все это сторицей вознаграждает нас за наши страдания. Слава вам всем, вдохновляемым этой мыслью!

Узнайте же, почему я решил устроить сегодня для вас этот пир. Фауст, отважный смертный, который, подобно нам, спорит с предвечным и сила духа которого может сделать его достойным поселиться когда-нибудь вместе с нами в преисподней, изобрел легкий способ тысячами множить книги, эти опасные игрушки людей^{15}, распространяющие среди них безумие, заблуждения, ложь и ужас, а также возбуждающие гордость и мучительные сомнения. До сих пор книги были слишком дороги и доступны поэтому только богатым. Только богачей они исполняли высокомерием, лишали простоты и смирения, которые предвечный во имя счастья вложил в сердца людей и которых он требует от них. Торжествуйте же! Скоро опасный яд знаний и поисков истины отравит все сословия. Безумие, сомнение, беспокойство и новые потребности распространятся повсюду, и я уже сомневаюсь, сможет ли мое необъятное царство вместить всех, кто испытает на себе действие этой сладкой отравы. Но и эта победа еще не так велика. Взгляд мой проникает гораздо дальше, в те грядущие времена, от которых нас с вами отделяет всего лишь один круговорот часовой стрелки. Близится час, когда мысли и суждения смелых открывателей нового и хулителей старины, благодаря изобретению Фауста, станут распространяться быстрее чумы. Появятся так называемые реформаторы земли и неба, их учения легко проникнут в самые бедные хижины. Они будут воображать, что творят добро, что очищают идею вечного спасения и свои упования от приставших к ним лжеучений. Но когда же людям удавалось творить добро и удерживать его в своей власти? Они используют во зло самые благородные начинания столь же часто, как и предаются греху. Народ, который всемогущий особенно любит и который он хотел навеки спасти от власти ада при помощи ужасного для нас чуда^{16}, начнет кровавую войну из-за учений, никому не понятных, и люди, как дикие звери, будут грызть и терзать друг друга. Европу будут опустошать ужасы, превосходящие все безумие и все неистовства, каким предавались люди с самого начала своего существования. Мои надежды кажутся вам слишком смелыми, и я читаю сомнение на ваших лицах. Услышьте же: религиозная война – вот имя тому новому беснованию, какого еще не знала очень древняя история грехов и заблуждений человечества. Безумцы заимствовали ее из опасной для нас религии. Однажды такая война неистовствовала; из пылающей пропасти вы слышите вопли тех, кто начал ее. Теперь фанатизм, дикий сын ненависти и суеверия, окончательно разорвет все узы, связывающие природу и человечество. В угоду ему отец будет убивать сына, сын – отца. Цари, ликуя, будут обагрять руки кровью подданных. Мало того, они будут подавать фанатикам меч, чтоб те тысячами убивали своих братьев, которые мыслят иначе, чем они. Воды в реках превратятся в кровь, и от криков гибнущих содрогнется самый ад. К нам явятся преступники, запятнанные такими пороками, для которых сейчас у нас нет еще ни имени, ни наказания. Я уже вижу, как они бросаются на папский престол, который с помощью коварства и обмана поддерживает готовое рухнуть здание, хотя собственное его основание трещит под грузом пороков и сластолюбия. Ненавистная для нас религия после своего крушения исчезнет с лица земли, и если предвечный не спасет ее каким-нибудь новым чудом, нам опять начнут строить храмы и воздавать божеские почести. Может ли остановиться человеческий дух, если уж он начал исследовать то, чему раньше поклонялся как святыне? Взявшись своими силами найти путь на небеса, он пускается в пляс на могиле тирана, перед которым еще вчера трепетал, и разбивает вдребезги алтарь, на котором приносил жертвы. Кто может сковать на тысячелетия этот неуемный дух? Обладает ли тот, кто создал людей, подлинной властью над ними? Может ли он помешать им, хотя бы одному из них, быть в миллион раз ближе к вашему царству, чем к небесному? Всем злоупотребляет человек: силами своей души и своего тела и всем, что он видит, слышит, осязает, чувствует, о чем думает, чем он играет и чем занимается всерьез. Ему мало разрушать и уродовать все, что попадает ему в руки, – он взлетает на крыльях фантазии в неведомые миры и уродует их, если не в действительности, то хотя бы в своем воображении. Даже свободу, высшее благо, за которое люди проливали потоки крови, они продают за золото, наслаждения и за мечту, от которой они едва успели вкусить. Неспособные к добру, они трепещут перед злом, и, чтобы спастись от него, они творят мерзость за мерзостью, вновь и вновь разрушая дело рук своих.

Окончив кровавые войны, устав от убийств, они будут недолгое время отдыхать, проявляя свою ядовитую ненависть лишь в тайном коварстве. Одни спрячут эту ненависть под маской справедливости, объявят себя мстителями за веру и начнут складывать костры и сжигать живьем всех инакомыслящих. Другие будут ломать себе голову над необъяснимыми загадками мира. Рожденные для мрака, они будут дерзко пробиваться /к свету. Их воображение разгорится и породит у них тысячи новых потребностей. Ради того, чтобы написать книгу, которая может принести славу и богатство, любой из них будет попирать ногами истину, чистоту и религию. Безумие этого самонадеянного поколения дойдет до того, что даже женщины – внимайте, все силы, все духи ада! – даже женщины будут писать книги. Вы знаете тщеславных дщерей Евы, и мне незачем говорить вам, в каких отвратительных чудовищ они превратятся. Таким образом, писательство станет всеобщим ремеслом, в котором гении и кропатели одинаково будут искать себе славы и благоденствия, не думая о том, что смущают умы своих собратьев и отравляют души невинных. Они захотят измерить и понять небо и землю, самого грозного господа бога, сокрытые силы природы и «тайные причины ее явлений, силу, которая движет небесными светилами и бросает в пространство кометы, и даже беспредельное время, иначе говоря – все видимое и невидимое. Для всего, что непостижимо, они придумают слова и счисления, они нагромоздят выдуманные системы, и так будет длиться до тех пор, пока мрак не скроет всю землю и только сомнения будут вспыхивать то здесь, то там, подобно блуждающим огням, заманивающим путника в трясину. И когда они в конце концов вообразят, что выбрались к свету, вот тогда я жду их сюда! К тому времени они уже отбросят религию, как старый, ненужный хлам, а из ее зловонных остатков отольют новый чудовищный сплав мудрости и суеверия, мистики и поэзии. Тогда я и жду их сюда! Тогда вы должны широко распахнуть ворота преисподней, чтобы человечество могло войти в них. Первый шаг уже сделан, близится второй. На земле произойдет еще одно ужасное событие. Я коснусь его лишь в немногих словах. Скоро жители Старого света отправятся открывать новые, еще неведомые им страны. В религиозном неистовстве они будут убивать там миллионы людей, стремясь овладеть золотом, которого те в простоте своей еще не ценят.

Новый свет они наводнят своими пороками, а в Старый привезут зародыши новых, еще более отвратительных. Таким образом, и те народы, которых раньше невинность спасала от нашего мщения, станут нашей добычей. Столетие за столетием будут люди во имя предвечного обагрять землю кровью, и таким образом с помощью самого неба ад одержит победу над тем, кто низверг нас сюда.

Вот и все, что я хотел сообщить вам, могучие духи! А теперь будем вместе радоваться нашему празднику, предвкушая победы, которые я смело могу вам обещать, потому что я знаю людей. Посмеемся же над предвечным, который, создавая сынов праха, столь странно и нелепо запряг в каждом из них в одно ярмо дикого зверя и полубога и обрек их тем самым на непрестанную внутреннюю борьбу. Смейтесь же, и да сольются наши голоса в ликующем, победном реве: Да здравствует Фауст!

Поднялся такой ужасный шум, что земная ось дрогнула и кости мертвецов зазвенели в могилах.

– Слава Фаусту! Слава отравителю сынов праха! – вопила вся преисподняя. Затем самым знатным вельможам грешного царства было дозволено приветствовать повелителя. Они преклоняли колена и целовали ему руку, и сатана всем отвечал любезно и с достоинством.

6

Ликующие дьяволы бросились к столам и принялись за приготовленное угощение. Души грешников затрещали на их острых зубах. Звенели бокалы. Грохот адской артиллерии сопровождал тосты за здравие сатаны, за Фауста, за духовенство, за всех деспотов на земле, за всех писателей, как ныне здравствующих, так и будущих, за смелых путешественников, коим предстоит открыть Новый свет. Чтобы придать празднеству еще больший блеск, распорядители сатанинской потехи спустились в бездну к осужденным на вечные муки, выгнали оттуда пылающие души и заставили их, кружась над столами, освещать, подобно фейерверку, эту мрачную сцену. Потом с отравленными плетями в руках они погнались за несчастными душами, заставляя их яростно драться друг с другом. Искры трещали и вспыхивали под черными сводами ада, как снопы на полях, зажженные молнией среди ночи. Во время пира, чтобы усладить слух дьяволов застольной музыкой, распорядители бросались к краю пропасти и лили в пылающую бездну расплавленный металл, на что грешники в исступленном отчаянии отвечали неистовым ревом и проклятиями. О, если бы вы, живущие на земле, могли вместо ваших холодных и бессильных проповедей услышать этот отвратительный вой! Клянусь, люди перестали бы слушать сладострастное пение кастратов и нежный шепот флейт, а затянули бы покаянные псалмы. Увы, это невозможно! Ад далек, а соблазн близок!.. Затем на большой театральной сцене были представлены геройские подвиги сатаны (так как и дьявол содержит при своем дворе поэтов, то у него нет недостатка в льстецах): совращение Евы, предательство Иуды Искариота, убийство Урии Давидом, идолопоклонство Соломона и многое другое.

В заключение в театре был поставлен аллегорический балет. Сцена изображала дикую местность. В темной пещере сидела Метафизика в образе высоченного тощего верзилы, вперившего взор в сверкающую надпись, состоявшую из пяти слов, которые непрестанно менялись местами и каждый раз имели другой смысл. Верзила неустанно следил широко раскрытыми глазами за перемещениями слов. В углу стоял маленький смеющийся дьяволенок и время от времени пускал верзиле в лицо мыльные пузыри. Гордость, секретарь Метафизики, ловила их, выжимала из них воздух и лепила из него гипотезы. Верзила был одет в египетское платье, усеянное мистическими изображениями. Поверх платья был наброшен греческий плащ, который должен был прикрыть мистические знаки, но оказался для этого слишком коротким и узким. На ногах у него были широкие шаровары, не прикрывавшие, однако, их наготы. Большой докторский берет украшал лысую голову, на которой длинные ногти оставили царапины – это были следы напряженной мыслительной работы. Европейского фасона башмаки были сплошь покрыты тончайшей пылью различных университетов и гимназий. Метафизика продолжала смотреть на движущиеся слова, не постигая их смысла, пока наконец Гордость не кивнула Заблуждению, стоявшему слева. Оно взяло в руки деревянную дудку и стало наигрывать танец. Услышав эти звуки, верзила схватил за руку Гордость и начал неуклюже плясать, не попадая в такт. Однако у него были слишком слабые и тонкие ноги, – вскоре он запыхался и, задыхаясь, снова сел в прежней позе.

Тут явилась на сцену Мораль, нежное, эфирное создание, закутанное в покрывало, ежесекундно, как хамелеон, менявшее свой цвет. Пышно и богато одетая Культура указывала ей путь, Порок и Добродетель вели ее под руки и танцевали с нею трио. Голый дикарь играл при этом на тростниковой флейте, европейский философ – на скрипке, а азиат бил в барабан, и хотя эти отвратительные звуки были настоящей пыткой для уха, привыкшего к гармонии, танцующие не сбивались с такта – так хорошо они знали свое дело. Когда грациозная танцовщица протягивала руку Пороку, она кокетничала и, как блудница, убегая, манила его за собой, а взявши под руку Добродетель, она шествовала медленно и степенно, как подобает матроне. По окончании танца она прилегла, чтобы отдохнуть, на тонкое, прозрачное, причудливо расцвеченное облако, сшитое ее поклонниками из множества мелких лоскутков.

Потом, в образе обнаженной сладострастной женщины, явилась Поэзия. Она исполняла вместе с Чувственностью очень сложный соблазнительный и символический танец, а Фантазия аккомпанировала им на флейте.

Здесь на сцену вышла История. Ей предшествовала Молва, державшая длинную медную трубу. В доказательство неутомимого стремления человечества к нравственному совершенствованию, История была увешана рассказами об ужасах, которыми украсили ее жестокие завоеватели, узурпаторы, сановники, придворные, временщики, фанатики, глупцы, бунтовщики, то есть все те, кто злоупотреблял религией и проводил коварную политику^{17}. За нею, кряхтя под огромным тюком летописей, дипломов и документов, шел сильный, рослый, одетый в немецкое платье мужчина^{18}. Под звон висевших на ней рассказов История танцевала с Боязнью, Ложь отняла у Молвы трубу и стала наигрывать какой-то танец, а Лесть показывала танцующим надлежащие па.

Затем с громким смехом на сцену выбежали Медицина и Шарлатанство. Смерть трясла мешок с золотыми монетами, под звон которых они исполняли менуэт.

Далее появились Астрология, Каббала^{19}, Теософия^{20} и Мистика. Держа друг друга за руки, они представляли замысловатые фигуры и дико кружились, в то время как Суеверие, Безумие и Обман играли для них на валторнах.

После них вышла Юриспруденция, жирная, упитанная особа, раскормленная гонорарами и увешанная глоссами^{21}. Задыхаясь, она с трудом протанцевала соло. Кляуза, аккомпанируя ей, водила смычком по контрабасу.

Последней явилась Политика. Она ехала на триумфальной колеснице, запряженной двумя клячами: Слабостью и Обманом. По правую руку от нее, держа острый кинжал в одной руке и пылающий факел – в другой, сидела Теология. Голову Политики украшала тройная корона, а в правой руке она держала скипетр. Она сошла с колесницы и протанцевала с Теологией па-де-де под аккомпанемент необычайно нежных тихих инструментов, на которых играли Хитрость, Властолюбие и Деспотизм. По окончании па-де-де Политика подала всем собравшимся знак начать общий танец. Те повиновались, и началась разнузданная, хаотическая пляска. Все музыканты заиграли на своих инструментах, и вызванный ими шум уступал разве только застольной музыке во время пира. Скоро среди танцующих завязалась ссора. Возбужденные злостью и ревностью, они схватились за оружие. Теология заметила, что все обнимают сладострастную Поэзию и пытаются сорвать плащ с Морали, ее злейшего врага, чтобы самим укрыться под ним. Она всадила в спину Морали кинжал, а Поэзии, которую все ласкали, спалила горящим факелом зад. Обе подняли отчаянные вопли. Политика велела им замолчать. Шарлатанство принялось перевязывать рану, нанесенную Морали, а Медицина тем временем отрезала в вознаграждение за свои труды лоскуты от ее одежды. Из-под мантии воровки Медицины Смерть протянула свою когтистую лапу, чтобы схватить Мораль, но Политика так больно ее ударила, что она громко завыла, страшно скаля зубы. На Поэзию с ее обожженным задом никто не обращал внимания, так как она была нага и с нее нечего было взять. Наконец над нею сжалилась История, приложившая к обожженному месту мокрую страницу исторического романа, в котором автор модернизировал, или, иначе говоря, сделал жалким и слабым, одного из героев древности^{22}. Но Поэзия молила дать ей мистический сонет^{23}, как более сильное охлаждающее средство. Затем Политика запрягла всех действующих лиц в свою колесницу и, торжествуя, укатила со сцены.

Вся преисподняя рукоплескала балету, и сатана обнял дьявола Левиафана^{24}, устроившего это представление и сумевшего так топко польстить повелителю, одним из капризов которого было тщеславное желание слыть среди дьяволов основателем наук^{25}. Часто он надменно похвалялся тем, что якобы произвел их на свет, прелюбодействуя с дочерьми земли, чтобы увести людей от прямого, простого и благородного сердечного чувства, сорвать с их глаз завесу счастья, показать им их ограниченность и слабость и заронить в их души мучительные сомнения о смысле их существования на земле. Он хвастался и тем еще, что учил людей так рассуждать о боге и добродетели, чтобы они перестали поклоняться первому и следовать второй. Он добавлял при этом:

– Мы воевали против неба смело и открыто, и я дал им по крайней мере оружие для вечных схваток со всемогущим.

Жалкое хвастовство! Допустят ли когда-нибудь люди, чтобы у них отняли то, чем они особенно гордятся и чем больше всего злоупотребляют?

Я прошу читателя подумать вместе со мной о том, сколь сходны между собой все дворы мира тем, что знатные и богатые приобретают милость повелителя, и получают награды за заслуги, труды и пот людей малых и незаметных. Левиафан выдавал себя за автора этого аллегорического балета, принимал ласки и благодарность сатаны, а между тем балет был сочинен немецким придворным поэтом^{26}, который лишь недавно умер с голоду и, следовательно, – в отчаянии, в силу чего душа его немедленно отправилась в ад. Он сочинил этот балет по приказанию Левиафана, обладавшего удивительной способностью открывать таланты; он сочинил его, сообразуясь с новыми вкусами, царившими при дворе его теперешнего повелителя. Вероятно, он столь едко осмеял науки потому, что они так плохо его кормили. Впрочем, быть может, Левиафан, хорошо знавший, что именно нравится сатане, и дал ему кое-какие указания. Как бы там ни было, награду получил только один Левиафан, а исхудалая тень немецкого придворного поэта сидела скрючившись за одной из скал театра и с глубокой скорбью смотрела, как сатана осыпает ласками Левиафана, присвоившего себе плоды чужих трудов.

7

Веселые пьяные дьяволы подняли теперь такой шум, что заглушили даже вопли осужденных на вечную муку. Вдруг с поверхности земли донесся до преисподней могучий голос Фауста, который проник в бездну с помощью волшебных чар, чтобы вызвать одного из могущественнейших князей темного царства. Против силы Фауста нельзя было устоять. Сатана возликовал и, поднявшись, обратился к присутствующим:

– Это зов Фауста. Только такому смельчаку могло это удаться. Только он, отважнейший, мог решиться с такой силой стучать в медные врата преисподней. К делу! Человек, подобный ему, стоит тысячи жалких бездельников, которые грешат как нищие и самым обыденным способом попадают в ад.

И он обратился к дьяволу Левиафану, своему любимцу:

– Тебя, самого утонченного соблазнителя, самого жестокого ненавистника рода человеческого, я прошу подняться на землю и завладеть душой этого смельчака, оказывая ему опасные услуги. Лишь ты сумеешь пленить и насытить жадное сердце и гордый беспокойный дух отважного, а потом ввергнуть его в отчаяние. Поднимись и рассей туман школьной премудрости в его мозгу. Пылающим огнем сладострастия сожги в его сердце благородные юношеские чувства. Открой перед ним сокровища природы, окуни его в жизнь, чтобы он ею пресытился как можно быстрее. Пусть видит он, что порок люди венчают лаврами, а справедливость и невинность попирают ногами. Таков ведь их обычай. Покажи ему страшные, уродливые сцены человеческой жизни. Пусть о и перестанет понимать ее смысл и цель и за этими ужасами уже не видит больше промысла и долготерпения предвечного. И когда наконец порвется связь между Фаустом и остальным миром,!когда утратит он веру в высокое назначение своего рода, когда огонь чувственности и жажда наслаждений угаснут в нем, когда ничто уже больше не будет ему дорого и червь раскаяния начнет точить его совесть, тогда только открой перед ним с присущей тебе адской силой все последствия его деяний и его безумия и покажи ему, как они отразятся на будущих поколениях. И когда отчаяние овладеет им, низвергни его в ад и вернись к нам победителем.

Л е в и а ф а н: Сатана, почему ты снова обращаешься ко мне? Ты ведь знаешь, что мне уже давно опротивел весь род человеческий и самая земля, место его бессмысленных деяний. Что можно сделать из этих жалких творений, неспособных ни на добро, ни на зло? Золото, честолюбие или сладострастие быстро превращают в подлеца того, кто в свое время гнался за призраком добродетели. А те одиночки, которые все же решаются вступить на путь порока, поворачивают обратно с полдороги, испугавшись призраков своего жалкого воображения. Будь это хотя бы горячий, гордый испанец, мстительный, коварный итальянец или веселый, сластолюбивый француз! Но немец?! Ведь это ленивые чурбаны, рабски преклоняющиеся перед знатностью и богатством, перед всякими выдуманными различиями между людьми. Они воображают, что их государи, что сильные мира сего сделаны из лучшего материала, чем они сами. Они считают себя героями, когда позволяют убивать себя во славу своих правителей или продавать на убой другим государям^{27}. Разве они не живут совершенно довольные под игом феодальной тирании, при которой каждый кто хочет и как хочет дерет с них шкуру? Донеслось ли до тебя из этой страны за последние столетия хоть одно слово возмущения против тирании? Выражение немецкая свобода, правда, есть в их языке, но они не знают еще магических слов, доводивших других сынов праха до безумия: права человека и равенство. Потому среди немцев не могут появиться люди, делающие честь аду. Долой немцев! Они слишком любят законность, слишком чтят свою жалкую мораль, государственный порядок и долг верности монарху. Еще не было случая, чтобы представитель этого народа, нисходя в ад, проявил достоинство и величие. Вот лучшее доказательство, что среди них нет выдающихся умов. Я имею в виду тех, кто смело критикует все жизненные отношения, кто стремится завладеть алмазным щитом самостоятельной мысли, о который разбиваются все небесные и земные предрассудки. Покажи мне человека, который готов рискнуть своей душой, чтобы сохранить силу и величие, – и я отправлюсь на землю!

С а т а н а: Левиафан, неужели дьяволов, как и сынов праха, должны ослеплять предрассудки? Человек, который нам нужен, может родиться в любой стране. Фауст тебе это докажет. Он – один из тех, кого природа создала для великих дел, кого она одарила жгучими страстями и наполнила духом возмущения против давних договоров человечества. Когда такой дух прорывается сквозь эту паутину, он похож на пламя, которое, чем сильнее оно бушует, тем быстрее уничтожает материю, дающую ему жизнь. Фауст – один из тех зараженных эстетизмом философов, которые хотят постигнуть воображением то, что недоступно холодному рассудку. В случае неудачи они смеются над всяким знанием и провозглашают своим божеством чувственную страсть и наслаждения. Подымись же на землю, Левиафан, скоро в Германии запылает огонь, который охватит всю Европу. Семена безумия уже пускают побеги, которые будут разрастаться и жить столетиями, ибо немец не скоро откажется от того, за что однажды взялся.

– Браво, ваше сатанинское величество! – крикнула вдруг одна из теней, более высокого ранга, в почтительном ожидании стоявшая за спиной сатаны. – И пусть скептик это запомнит. Да, за что немец однажды взялся, того он уже не бросит!

Дьяволы удивились смелости жалкой тени, но балет и изобретение Фауста привели сатану в столь благодушное настроение, что он, милостиво взглянув на тень, спросил:

– Кто ты, жалкий призрак?

– Я, всемогущий сатана, – немецкий доктор юриспруденции. Да простит мне ваше строгое величество смелость, с которой я, вопреки этикету, позволил себе протестовать против осмеяния моего отечества! И в то же время прошу вас заметить, как меня обрадовала похвала вашего величества. Я уверен, что если бы мне было милостиво дозволено выступить в защиту Германии и возразить великому и грозному князю Левиафану, то он сам вскоре избрал бы ее своим местопребыванием на земле и предпочел всем остальным странам Европы.

Сатана улыбнулся и сказал:

– Я прощаю тебе твою смелость. Взойди на подмостки и дай нам услышать все, что ты можешь сказать в защиту своего отечества. Я буду очень рад, если ты сумеешь внушить князю Левиафану расположение к немцам.

Доктор юриспруденции храбро поднялся на сцену, взглянул на присутствующих и начал:

– Прежде всего, грозные повелители ада, позвольте мне бросить общий взгляд на мудрое государственное устройство Германии. Если это, как я надеюсь, мне удастся, то я попытаюсь пункт за пунктом опровергнуть обвинения князя Левиафана. Простите мне, если красноречие мое не вполне соответствует столь высокой теме, – я еще не совсем свыкся с чадом, шумом и воплями преисподней; на земле я жил всегда в тишине княжеских покоев, за всем наблюдая, все высматривая, чтобы затем извлечь пользу из своих наблюдений. Кроме того, нелегко без трепета, да к тому же экспромтом, говорить перед таким опасным обществом, однако любовь к отечеству побеждает даже ужасы геенны. Но… только у немца! И пусть насмешники об этом помнят!

Наша возлюбленная Германия представляет собой, как известно всему миру, подлинную монархическую республику, состоящую из владений духовных и светских князей, графов, баронов и рыцарей Священной Римской империи; над ними царит в державном блеске один могучий повелитель, глава империи, которому, однако, ни один из князей не повинуется, так как каждый из них хочет быть самодержцем, разве только нужда или надежда обогатиться за счет кого-нибудь из соседей может привести их к покорности. О какой же еще стране можно сказать что-либо подобное? Смело называю весь ад и всех великих мыслителей, обитающих в его бесконечных просторах, – пусть укажут мне, где существует более возвышенный государственный строй! Вы, насмешники, пытающиеся смутить меня гримасами, попробуйте лучше изучить конституцию Германии, и вы увидите, что это задача, немыслимая даже для дьявола. Впрочем, ваш труд будет вознагражден сторицей. Скажите мне, где еще на земле в таком же блеске, как в Германии, процветает феодальная система[4]4
  Я знаю, что иду навстречу опасности услышать обвинение в том, что смысл всей речи доктора я списал с некоторых немецких журналов. Но это было бы очень несправедливо, – описываемые черты подходят только к XV столетию, в котором происходит действие этой драмы. Ведь каждый знает, что сейчас от системы, которая так восхищает доктора даже уже в аду, в Германии не осталось и следа. Поэтому я не мог дольше скрывать от публики эту речь и привел ее для того, чтобы было видно, как далеко мы ушли от наших предков. Ведь она еще ярче осветит знаменитые главы о привилегиях и правах немецкой нации в нашей превосходной классической книге о немецкой конституции. Сравните ее с сочинением Коллинза об Англии, и вы увидите, что обе книги, во всяком случае главы о правах народа, полностью совпадают. (Примечание автора.)


[Закрыть], этот поразительный шедевр насилия и человеческого разума? Где еще она сохранилась в такой чистоте и в таком совершенном виде, как в Германии? Поэтому на земле и нет государства более счастливого, чем мое дорогое отечество. С одной стороны – права государя и господина, а с другой – повиновение и покорность, как тому и следует быть. Прежде я читал много книг о других конституциях, но они ничего не стоят. Они написаны тысячелетия тому назад, когда государственные люди были еще столь наивны, что без умолку болтали о народе и его правах. Я просто не понимаю, как древние, которые во многом другом показали себя людьми достаточно разумными, могли говорить такой вздор по этому поводу. Слепцы! Правда, они не имели еще понятия о феодальной системе, и народы, которых они называли варварами, воздвигли это великолепное здание на развалинах их мира. Давно пора уничтожить эти старые книги, ибо наша конституция содержит все, что следует знать человеку. Клянусь вам, могучие князья преисподней, если в наших кодексах, где говорится о правах упомянутых высокопоставленных лиц, кто-нибудь из вас найдет хотя бы одно слово о правах сволочи, именуемой народом, можете сделать из меня горящий факел, и я буду иметь честь освещать роскошный обеденный стол его величества. Если это наказание покажется вам недостаточным, то пусть его сатанинское величество повелит мне разделить участь монаха, который изобрел порох^{28} (замечу мимоходом, что он был немцем, и пусть насмешники это запомнят). Предвечный низверг его в ад, – ведь вместо того, чтобы молиться о сохранении жизни своих братьев, он трудился над изобретением средства для их уничтожения. Итак, повторяю: если вы найдете такой закон о правах народа, то пусть его величество прикажет посадить меня в пылающий шар, где уже сидит вышеупомянутый монах, и да играют властители и вельможи ада, сколько им будет угодно, этим шаром в мяч. За время своего пребывания при немецких дворах я привык быть игрушкой.

– Браво! – кричали дьяволы. – Вот это – истинный патриот! Лови его на слове, сатана!

– Продолжай, доктор, – улыбнулся сатана. – Ты не будешь Сидеть в огненном шаре вместе с монахом. Мы никогда не слыхали о правах народа, зато очень много знаем о кулачном праве^{29}.

Д о к т о р: Да, это великолепная привилегия дворянства, в настоящее время, к сожалению, уже несколько утратившая свою силу.

Дьяволы завыли и зашипели.

Д о к т о р: Можете сколько угодно ржать и строить мне рожи. Милостивое внимание сатаны, его благосклонная улыбка сводят на нет ваши насмешки. Не забывайте, что в Германии доктор юридических наук – большая персона. Он становится дворянином, как только получит диплом. Этот диплом, так же как и дворянство, дает ему право драть с народа семь шкур. Если дворянин пользуется у нас кулачным правом своих рук, то ученый имеет еще более опасное кулачное право ума. И он использует его без малейшей опасности для своей высокой особы; те самые законы, которые он для других толкует как ему угодно, служат ему щитом против любых нападений, направленных на его мудрую грудь. Отсюда вы сразу видите, какое это великое дело – ученость.