Текст книги "Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад"

Автор книги: Фридрих Клингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

8

Фауст мрачно ехал на своем коне (когда границы государства остались позади, они переменили с помощью дьявольских чар способ передвижения). Последняя история все еще терзала душу Фауста. Ему было досадно, что дьявол оказался прав в своих суждениях о людях. Это горькое настроение усугублялось еще тем, что и сам он увидел людей в ином свете. Некоторое утешение приносила ему лишь мысль о том, что он отомстил лицемерам за несчастного министра. Гордость все больше овладевала его сердцем, и в конце концов он был уже готов рассматривать свой союз с дьяволом как отважный подвиг человека, пожертвовавшего своей душой во имя блага всех людей и тем превзошедшего даже героев древности, которые рисковали только своим земным существованием. Более того: они жертвовали собою ради славы, то есть действовали своекорыстно, в чем его, Фауста, учитывая ожидавшую его судьбу, никак нельзя было упрекнуть. В глазах ослепленного Фауста подвиг его стал несравним с подвигами древних героев. Поставь человека в любое положение, и можешь быть уверен, что его самолюбие найдет выход. Как видишь, читатель, оно сумело даже самый ад представить Фаусту в позлащенном виде. Исполненный гордости, он забыл о причинах, которые привели его к союзу с дьяволом, забыл о своем сластолюбии и жажде наслаждений. Сидя верхом на коне, он воображал себя рыцарем добродетели, мстителем за попранную справедливость. Этот самообман стал бальзамом для его оскорбленного духа, и он уже равнодушнее относился к мучительной мысли, что даже с помощью дьявола ему не удалось овладеть знаниями, которых он так страстно жаждал. Сердце Фауста тихо уснуло на краю адской бездны, как успокаивается сердце праведника в объятиях смерти, уносящей его в райские селения. Дьявол ехал рядом и не мешал Фаусту предаваться своим размышлениям. В каждом из этих мнимо благородных чувств дьявол видел новые основания для будущих мук и отчаяния, и его ненависть к Фаусту росла по мере того, как прояснялся и расширялся кругозор его жертвы. Он с наслаждением предвидел миг, когда все эти сияющие воздушные видения разлетятся по ветру, когда все пестрые фантастические картины окрасятся в мрачные краски ада и сердце смелого мечтателя будет испытывать такие терзания, каких не испытывало еще ни одно человеческое сердце. После долгого молчания Фауст наконец заговорил:

– Скажи мне, что сталось с коварным временщиком?

Д ь я в о л: Он изнывает на горячем песке, высовывает из пылающего рта сухой язык, чтобы воздух и роса освежили и смочили его, но там нет прохладного ветра и тысячелетиями не падает с неба ни одна освежающая капля. Кровь, как расплавленный металл, кипит в его жилах; отвесные лучи солнца падают на его обнаженную голову. Его воспаленный мозг уже готов предать проклятию предвечного, но иссохший язык не в состоянии произнести это проклятие. Как крот, роет он горячий песок, чтобы лизнуть сырую землю, но яма эта послужит ему могилой. Доволен ты своей местью?

Ф а у с т: Местью? Почему справедливость ты называешь местью? Смотри, от твоих слов у меня дрожь пробегает по телу, но я не забыл, как надменно он улыбался, когда я описывал ему муки его несчастных жертв.

Д ь я в о л: Фауст, время снимает свой покров медленно, но в конце концов оно нам покажет, кто прав. Крестьянин сеет коноплю и сплетает из нее веревку, не думая о том, что если он опоздает с уплатой податей, то жестокий помещик будет истязать его этой самой веревкой. Что станется с тобою, когда ты увидишь человека, действующего на более широкой арене? Ведь мы еще только содрали с чудовища шкуру, а что будет, когда мы разрежем ему грудь? Тот, кто взял бы на себя отмщение, быстро опустошил бы арсенал громовержца, если бы вздумал уничтожать всех, кого ты считаешь недостойными жить на земле. Но он хочет, чтобы люди жили, страдали, грешили и созревали для наказания. И все-таки жалкое существо, именуемое человеком, было бы терпимо, если бы оно сумело или хотя бы пыталось противиться стремлению своего гордого разума всем злоупотреблять и все искажать. Скажи, Фауст, чем объяснить это бессилие? Если бы ты построил машину, разве ты не сделал бы ее такой, чтобы она соответствовала твоей цели? И если бы ты потом увидел, что ошибся и что твое изделие больше препятствует, чем способствует достижению твоей цели, разве ты не попытался бы его улучшить или просто уничтожить?

Только Фауст хотел ответить, как вдруг они увидели вдали деревню, объятую пламенем. Взволнованный Фауст сразу пришпорил коня, и дьявол помчался вслед за ним. Вскоре им повстречался отряд рыцарей и солдат, потерпевший поражение в стычке с другим отрядом и спасающийся бегством. Подъехав ближе к деревне, они увидели поле, покрытое трупами всадников и коней. Среди мертвецов они заметили еще живого оруженосца, который обеими руками силился втиснуть обратно в живот вывалившиеся внутренности. При этом он страшно кричал и сквернословил. Фауст вежливо спросил его о причине столкновения, но оруженосец закричал на него:

– Убирайтесь ко всем чертям и не суйтесь не в свое дело! Если бы вам довелось увидеть на вольном воздухе свои кишки, вы не были бы так любопытны. Почем я знаю, за что мне распороли живот? Спросите вон того молодого рыцаря, моего господина, которого они тоже искромсали и которому я обязан этим завтраком.

Они подошли к рыцарю, который был ранен в бедро, и Фауст повторил свой вопрос. Рыцарь ответил:

– Недавно один крестьянин вон из той горящей деревни подстрелил оленя в лесах владетельного графа. Тогда граф потребовал от моего суверена выдачи виновника, чтобы по немецкому обычаю приковать его к оленю и вместе с оленем угнать в лес^{46}. Мой суверен не хотел выдать крестьянина, считая, что достаточно отобрать у него имущество в пользу графа. Но граф не согласился; пользуясь покровительством императора и прикрываясь именем бога, он объявил нам войну. Распря кончилась нашим поражением, граф поджег деревню, окружил ее своими рейтарами, так что из нее никто не может уйти, и хочет теперь выполнить клятву, данную им перед причастием, – всех мужиков зажарить, как гусей, и отдать на съедение своим псам и свиньям.

Ф а у с т (разъяренный): Где его замок?

Р ы ц а р ь: На той возвышенности. Это самый прочный и самый красивый замок в стране.

Фауст въехал на холм и увидел в долине горящую деревню. Матери с детьми, мужчины и дряхлые старики, юноши и девушки выбегали в поле, бросались воинам в ноги и в отчаянии молили о пощаде. Граф кричал на всю долину:

– Гоните этих собак назад! Пусть все они сгорят в огне!

Крестьяне вопили так отчаянно, что, казалось, небо и скалы должны были разверзнуться:

– Мы ни в чем не виноваты! Тот, кто оскорбил вас, бежал. Что вам сделали мы и наши дети? Пощадите хотя бы их!

Всадники ударами мечей поднимали людей с земли и гнали в огонь, матери бросали своих детей на землю в надежде, что солдаты сжалятся над малютками, но конские копыта топтали младенцев.

Фауст яростно закричал:

– Лети, дьявол, и не возвращайся, пока ты не превратишь в пепел замок вместе со всем, что находится в нем!

Пусть злодей, вернувшись домой, увидит, что месть уже постигла его.

Дьявол улыбнулся, покачал головой и умчался прочь. Фауст бросился на землю и, сидя под деревом, в нетерпении смотрел вдаль. Когда он увидел замок в огне, он решил, что восстановил справедливость, и с удовлетворением встретил возвращающегося дьявола. Тот победоносно предстал перед Фаустом, рассказал ему об ужасах, которые он натворил, и о том, с какой быстротой граф и его воины мчались обратно к замку.

– Но, Фауст, – прибавил он, – зловоние адской бездны не причинит ему таких мук, какие причинил этот твой поступок. Его молодая, горячо любимая жена лишь несколько дней назад родила ему первенца…

Ф а у с т: Спаси ее и ребенка!

Д ь я в о л: Уже поздно. Слабая мать сжала его в своих объятиях, и у нее на груди он превратился в пепел.

Это известие заставило сердце Фауста содрогнуться, и он сердито сказал:

– Как поспешен дьявол в разрушении!

Д ь я в о л: И все-таки не так поспешен, как отважный человек в своих суждениях и выводах, Фауст. Если бы вы обладали нашей силой, то уже давно разрушили бы весь мир и превратили его в хаос. Разве твое бессмысленное злоупотребление властью надо мной не доказывает этого? Продолжай в том же духе! Человек, давший себе волю, подобен колесу, катящемуся с горы: кто его удержит? Оно скачет с камня на камень, пока не разлетится вдребезги. Фауст, я охотно дал бы младенцу созреть для греха. Теперь же оп вместе с матерью ускользнул от ада; он сгорел дотла на ее груди, а она своими костями, на которых огонь уничтожил мясо, все еще защищала его от пламени.

Ф а у с т: Он останется на моей совести.

Фауст закрыл лицо плащом и залился слезами.

9

Страсть Фауста мстить за попранную справедливость несколько остыла. Его мозг, измученный последними событиями, утешился мыслью, которую ему подсказал дьявол. Ведь благодаря ему младенец и мать спаслись от адских мук. Кроме того, чувственность, горячая кровь, жажда наслаждений, страсть к переменам и всяческие сомнения не позволяли ни одному чувству глубоко укорениться в его душе. Так как он воспринимал все чрезвычайно живо, то его чувства вспыхивали подобно фейерверку, который на одно мгновение озаряет тьму и сразу гаснет.

Наконец он снова открыл лицо и увидел, что Левиафан, улыбаясь, прислушивается к чему-то. Он спросил дьявола:

– Чему ты улыбаешься, убийца? Мне кажется, ты слушаешь чью-то речь, а я никого не вижу.

Д ь я в о л: Ты не ошибся. Только что ко мне подлетел бес, обязанность которого сеять прелюбодеяния. Он рассказал мне забавную историю, которая меня рассмешила, несмотря на то что, находясь в твоем несносном обществе, я давно уже отвык смеяться.

Ф а у с т: Расскажи. Я хочу развлечься.

Д ь я в о л: Кому говорить? Мне или ему?

Ф а у с т: А где он? Я его не вижу.

Д ь я в о л: А между тем он около тебя. Хочешь, чтобы он явился? Или тебе достаточно слышать его голос, нежный, как голос соблазнителя, совращающего добродетельную женщину?

Ф а у с т: Хватит с меня и голоса! Выслушать анекдот из уст невидимого рассказчика – в этом есть для меня нечто новое, а мне нужны перемены. Но только пусть рассказ будет смешной.

– Смешной и в то же время трагичный, как это водится у вашего брата, Фауст, – произнес звонкий голос, высокий и нежный, как флейта птицелова.

Голос продолжал:

– Я только что был в Кельне, который, как вы знаете, больше славится своими церквами и реликвиями, чем гениями. Однако рогоносцев там еще больше, чем церквей.

Ф а у с т: Дьявол – моралист! Как видно, этот голос немало путешествовал. Он начинает прямо с критики. Бес, ты просто глуп! О каком городе нельзя сказать того же?

Г о л о с: Фауст, истина всегда уместна. Я расположился там между двух розовых бутонов на белой полной груди одной весьма набожной дамы; муж ее уехал в Голландию. Присутствие беспокойного, шаловливого гостя она почувствовала всеми нервами, связанными с соблазнительным местом моего пребывания, и пожаловалась своему духовнику на это странное обстоятельство. Последовали объяснения, окончившиеся тем, что он случайно прикоснулся ко мне своим нарамником^{47}. Цель моя была достигнута, и я улетел. Несясь над улицами, я вдруг увидел какого-то повесу, наряженного в тот шутовской костюм, который ваши монахи приписывают нам. На нем был красный плащ, отвратительная маска, украшенная огромными рогами; козлиные ноги и длинный хвост завершали его маскарад. Я уселся между рогами этого смельчака и двинулся на нем дальше. Он пробрался в дом юнкера фон Тросселя. Этого молодца я знал по его первой жене, и он стоит тога, чтобы вас с ним познакомить. Представьте себе вестфальского детину шести футов роста; на широких плечах сидит круглая жирная телячья голова. На его лице природа грубо, но отчетливо изобразила черты, обличающие упрямого глупца, раба попов, жестокого, грубого, хвастливого варвара, мучителя горожан и крестьян, да еще вдобавок и рогоносца. Воспитание он получил у слуг, конюхов и оруженосцев своего высокородного отца, в школе которых он с таким совершенством постиг мастерство оригинально сквернословить, что ни один ломовой извозчик в его отечестве не посмел бы с ним соперничать. Капеллан поучил его немного грамоте и набил ему голову разными легендами и волшебными сказками. Оказавшись, таким образом, вполне достойным своего дворянского звания, юнкер фон Троссель получил небольшой кавалерийский отряд и был послан на помощь императору в войне против турок. Он храбро бился с врагами, но еще больше любил воевать с друзьями, грабить и вымогать, – словом, действовал, как человек, не признающий иного права, кроме права своего кулака и своей дворянской родословной. Чрезмерная порция венгерского вина свалила его с коня и тем положила конец его безобразиям. При падении он вывихнул бедро. Лечение не помогло, ему пришлось уйти на покой, и он отправился в Кельн. Здесь от досады и скуки он занялся книгами, перечитал все истории и легенды о волшебниках и ведьмах, совершенно извратившие его убогое воображение, и из патриотизма (в чем вы, немцы, превосходите все народы мира) особенно полюбил реликвии и предания тех мест, в которых он жил. По его мнению, ничто не могло превзойти чуда одиннадцати тысяч дев (и в этом он, пожалуй, был прав). Кроме того, его усладой была легенда о трех волхвах^{48}. Еще до своего первого брака он задумал написать их историю, но до сих пор не добрался с ними до Вифлеема. Как видишь, он пишет с истинно немецкой основательностью и добросовестностью, однако эти богоугодные занятия не смогли отучить его от дурной привычки сквернословить. Попы и миряне упрекали его в этом; он давал обещание исправиться, но подкреплял при этом свои слова новыми, еще более ужасными проклятиями. Нужно добавить, что от сидячего образа жизни этот скот превратился в ипохондрика: он стал страшно бояться смерти, а еще того больше – нашей братии, несмотря на то, что ежеминутно призывал нас в свидетели. В довершение всего он ревнив, как тигр, не сводит глаз со своей жены, заставляет ее постоянно сидеть у его мягкого кресла и слушать, как он комментирует легенды или врет о своих военных походах. Недавно он женился во второй раз на здоровой, полной брюнетке, сладострастной плутовке, выросшей на непрочном стебле невинности и воспитанной на одной только женской чувственности. Я уже было сплел для нее сеть, да плутовка, как вы сейчас увидите, меня опередила.

Мнимый черт с шумом поднялся по лестнице. Я, догадавшись о его намерениях, быстро окружил его рога вспыхивающими, потрескивающими огоньками, а сам опять уселся между рогами, приняв вид огромной летучей мыши с горящими глазами. Мой черт подошел к постели и закричал:

– Троссель! Троссель! Рыцарь фон Троссель! Меня послал к тебе сатана, мой повелитель. Вместе с дружеским приветом он велел передать тебе, что, если ты не перестанешь сквернословить, ежеминутно призывая его на помощь, он скоро будет вынужден собственноручно свернуть тебе шею. Он давно уже сделал бы это, но тебе покровительствуют одиннадцать тысяч дев и три волхва, которые не подпускают его к тебе. Но это не помешает ему впредь за каждое произнесенное тобой ругательство положить любовника в постель Елены, твоей молодой жены. И горе тебе, если ты тогда посмеешь оскорбить свою невинную жену и ее невинного кавалера!

Ряженый с топотом спустился по лестнице. Троссель дрожал всем телом. Елена при появлении нечистого духа спряталась под одеяло и высунула голову лишь тогда, когда муж в отчаянии стал ее звать. Потом она заплакала и стала вслух горевать по поводу грозящего ей несчастья и умоляла бледного как смерть супруга ради всех святых воздерживаться впредь от сквернословия. Стеная и молясь, он клятвенно ей это обещал. Я полетел вслед за молодцом, так осрамившим нас, и проводил его до Рейна. Там его ждал молодой дворянин, которому ловкая бабенка предложила устроить эту милую комедию, когда они виделись в церкви. Маскарадный черт сбросил свой наряд. Фауст, он оказался монахом нищенствующего ордена.

Весь день Троссель сидел неподвижно в немом молчании – ведь для него говорить и сквернословить значило одно и то же. Шалунья брюнетка искоса поглядывала на него и, казалось, так же страстно жаждала услышать его ругательства, как, по вашему представлению, души в чистилище жаждут спасения. Однако она беспрестанно твердила ему о необходимости остерегаться сквернословия, все более яркими красками расписывала ему дьявола и грозящую им опасность и со слезами уверяла его, что она не пережила бы столь ужасной минуты. Впервые в жизни Троссель искренне вздохнул. Лицо его превратилось в безжизненную маску, он стал тенью, ничем. Его обкрадывали, приводили в беспорядок рукописи его легенд, наступали на лапы его любимой собаки, с ним грубо обращались, на него кричали, говорили ему дерзости, по его делу в суде был вынесен несправедливый приговор, но он только кусал губы, проглатывал вертевшиеся на языке проклятия, все терпел и молчал. Он почти онемел, и Елена уже совсем было пришла в отчаяние, как вдруг однажды вечером к ним явился под видом путешествующего дворянина мой нищенствующий монах и отрекомендовался другом одного из старых боевых товарищей Тросселя. Он осуществил мечты изнывающей брюнетки и прорвал плотину, сдерживавшую до тех пор поток сквернословия. Ловкий монах заговорил с Тросселем о трех волхвах. Немой стал красноречив, на все лады восхвалял он своих святых, читал вслух отрывки из рукописи, и брюнетка благоговейно слушала. Когда монах увидел, что Троссель основательно разгорячился, он с усмешкой сказал:

– Три волхва? Сразу три? А что они, собственно, забыли на Рейне? Чего ради они отправились в Кельн? Разве им нечего было делать дома, что они пустились по свету шататься, как бродячие музыканты? Чем же занимались в это время их подданные? Простите меня, но, насколько мне известно, цари не имеют обыкновения таким образом бросать свое государство – разве что их прогонят силой. Все это пустые басни и чепуха!

Троссель весь посинел. Потом лицо его стало багровым. Жилы-на лбу вздулись. На фиолетовых губах показалась пена. Он судорожно сжал кулаки, лицо исказилось ужаснейшими гримасами. Он пыхтел и сопел. Только что он хотел схватить костыль и ударить оскорбителя своей святыни, чтоб дать выход негодованию и тем самым подавить потребность в сквернословии, как милая Ленхен испуганно вскочила, обняла его, стала гладить, целовать, шептать нежные слова. Лаская его и прижимая к себе, она как бы нечаянно наступила ногой на мозоль своего разъяренного супруга и изо всех сил надавила. Тут наконец разразилась долго сдерживаемая гроза. Ужаснейшие проклятия, как прорвавшийся поток, хлынули из уст Тросселя, посыпались, как могучий град. Гость в испуге убежал, а брюнетка бросилась к мужу в ноги, крича:

– Ты сделал меня несчастной, ты погубил мою честь!

И она упала без чувств. Остолбеневший сквернослов стоял бледный и дрожащий. Наконец он закричал, уснащая свою речь новыми, еще более ужасными проклятиями:

– Зачем ты наступила мне на мозоль? Разве я не сдерживал до сих пор свой проклятый язык?

– Зачем ты ругался? – ответила Елена. – Тебе все безразлично, лишь бы только нечистый тебя не трогал, а моя честь пусть страдает.

Я не мог удержаться от смеха.

– Кто здесь смеется? – спросил Троссель, стуча зубами.

– Дьявол! – закричала брюнетка.

Благородная чета убежала и забралась в постель, но едва лишь Троссель, несколько оправившись от страха, начал храпеть, как его разбудил чей-то громкий голос:

– Вон из постели, сквернослов! Придется мне сделать тебя сегодня рогоносцем. Но ты не бойся, мои родители были такие же христиане, как и твои, и никакого зла я тебе не причиню. Все делается для блага твоей души, но если ты только шевельнешься, то дьявол тотчас же явится за тобой.

Троссель вскочил с постели, забился в угол и, надвинув ночной колпак на лицо, стал всем телом дрожать от страха. Несколько часов спустя тот же голос произнес:

– Можешь снова ложиться, но помни, что после каждого произнесенного тобою проклятия мне придется занимать твое место, а тебе – сносить это безропотно.

Обладатель голоса выскочил в окно. Ленхен пуще прежнего разыгрывала отчаяние, а ее домашний тиран, который раньше так ревниво относился к своим супружеским правам и не терпел ни малейшего противоречия, теперь должен был умолять ее, чтобы она простила его хоть на этот раз.

Сквернослову расставляли все новые ловушки. Ему долго удавалось их обходить, но брюнетка, найдя однажды способ развязать ему язык, продолжала играть на той же струне до тех пор, пока струна эта не лопнула. Одна затея удалась ей сверх всякого ожидания. Бедняга весь день работал над новой главой своего сочинения, в которой он доказывал, что его волхвы вышли из дому не пешком, а ехали верхом на верблюдах и что ночью крылатый гений сверху освещал им путь фонарем. Елена, заметившая, с каким усердием он в этот день трудился и как был доволен результатом своей работы, воспользовалась его недолгим отсутствием, разорвала исписанные листы, смяла их и на комки бумаги стала наматывать нитки, а в один из листов завернула медный грош, подожгла бумагу и выбросила ее из окна нищему музыканту. Вернувшись в комнату, Троссель хотел прочитать ей плоды своего дневного труда и, не найдя рукописи, испуганно спросил жену, где его листки. Елена притворилась непонимающей; ему пришлось трижды объяснить ей, о чем идет речь, после чего она презрительно сказала: