Текст книги "По закону «Триады»"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Сыщики

Китайцу становилось только хуже, и внятно на вопросы он отвечать уже не мог.

– Ну, где твоя Катя, Плетнев? – возмутился Сева.

– Говорю же, не могу дозвониться. Не звонить же снова в «Скорую»…

– А другие знакомые доктора есть?

В этот момент входная дверь в «Глорию» затряслась от сильных ударов. Сева и Плетнев переглянулись: что это? И главное – кто?! Голованов схватил Чонга Ли за шиворот и свалил на пол, за свой стол. Вытащил пистолет, проверил боезапас.

Плетнев тем временем захлопнул дверь кабинета. Подтащил к ней один из двух рабочих столов.

Еще несколько ударов – стальная дверь пока держалась. Затем раздалось два глухих хлопка, похожих на выстрелы из оружия с глушителем, – судя по всему, стреляли в замок. Через несколько секунд тишины последовал еще один удар – дверь открылась, и в предбаннике послышался топот.

Дверь прошила автоматная очередь. Пуля попала в лампу, и свет погас.

– Плетнев! Живой? – крикнул Голованов.

Плетнев вместо ответа выстрелил в дверь.

– У меня только одна обойма, – сказал Сева.

– У меня две…

– Стрельба в центре города… Может, кто услышит?

– Ты что, не слышал? У них оружие с глушителями.

– А у нас – нет! Нас и услышат… Телефон! – спохватился Сева. – Телефон рядом?

– На столе… Сейчас…

– Сиди! Нет – значит, нет! – Голованов увидел, что его мобильный лежит на полу в двух метрах от их укрытия.

В промежутке между очередями он выстрелил в дверь несколько раз подряд – Плетнев поддержал его огнем – и попытался схватить телефон. Но автоматная очередь снова загнала его за стол…

Чонг Ли быстрым кошачьим движением дотянулся до мобильника и успел юркнуть назад в укрытие. Голованов благодарно кивнул, и Чонг Ли испуганно улыбнулся в ответ. Но тут мобильник задребезжал звонком. В тишине после автоматной очереди телефонная трель была слышна так четко, что следующая очередь ударила прицельно на звук.

Сева закричал в трубку:

– Петя, ты?! Слава аллаху!.. Нет, мы не смотрим боевик… нас обложили!.. Петя, звони Меркулову! Ментам! Пришлите сюда кого-нибудь!!

Новая автоматная очередь заставила Севу дернуться в сторону – пули впечатались в стену совсем близко от его головы. Он выронил телефон. И нажал на спусковой крючок. Раздался холостой щелчок – патроны закончились. Сева жестом спросил у Плетнева, сколько патронов осталось.

Антон показал: два.

Снова раздался треск автомата, дверь задрожала и сорвалась с петель, но не упала, подпертая столом. Видно, с той стороны ее толкали – стол медленно, но неуклонно стал отъезжать. В раскрывшемся дверном проеме показались три силуэта. Лица было видно плохо, но, кажется, двое китайцев и один русский.

Голованов в отчаянии швырнул в них бесполезный пистолет… Бросил взгляд на Чонга Ли – парень прикрыл глаза и шептал что-то в медитативном спокойствии. Плетнев начал выпрямляться из-за своего стола, вскидывая руку с пистолетом…

И тут свет из предбанника пересекли еще чьи-то тени. И прежде чем троица успела передернуть затворы автоматов, прежде чем Антон успел распрямиться – прозвучали негромкие отрывистые хлопки. И все трое – Леха, Мо и Ши – со стонами свалились на пол, роняя оружие и хватаясь за пробитые пулями руки. В дверном проеме появились двое других китайских боевиков. Один из них сказал по-китайски:

– Ши Хуань! Ты работал на рынке и не был нашим бойцом. Деньги соблазнили тебя совершить эту низость. И все только потому, что тебе их предложил наш бывший боец, ставший предателем?

Ши захрипел:

– Я не виноват! Пощадите.

– «Триада» пощадит тебя, – сказал боевик и выстрелил ему в голову.

Леха мелко дрожал и пытался уползти в угол. Мо Яньпу лежал молча, стиснув зубы. Антон и Голованов с Чонгом Ли замерли за своими укрытиями.

Боевик заговорил по-русски:

– А ты, Леха, соблазнил наших братьев деньгами и втянул в чужие дела. Но ты не виноват, что они соблазнились. «Триада» пощадит тебя…

Леха зажмурился, скуля на тихой высокой ноте.

– Лежи здесь. И жди, что с тобой сделают твои русские. Наказывать тебя – не наше дело.

Боевик «Триады» сделал шаг вперед и пнул носком ботинка Мо Яньпу.

– Мо Яньпу, встань, когда с тобой разговаривает боец «Триады».

Мо с трудом поднялся на ноги, стискивая зубы и улыбаясь. Его правая рука висела плетью.

– Ты был нашим братом. Ты вошел в «Триаду» и начал боевое обучение. Но ты захотел власти. И еще – денег. Чужих, русских денег. Денег, которые не трогали даже наши боссы. Ты предал «Триаду». Ты предал всех китайцев. «Триада» не прощает тебя. Ты знаешь, что тебя ждет…

Мо кивнул, продолжая сжимать губы и улыбаться.

– Совет уже собрался, чтобы решить, как казнить тебя. – Он кивнул своему напарнику: – Брат, отволоки эту падаль к машине и кинь в багажник.

Второй сделал шаг к Мо Яньпу… И тот неожиданно ударил его здоровой рукой в живот. Завязалась короткая потасовка, в которой другой китаец участия не принимал, только наблюдал спокойно, убежденный в неминуемой развязке. Наконец Мо, поверженный коротким ударом, обмяк. Забрав его и мертвого Ши, китайцы ушли.

Голованов сел на пол и закрыл глаза. Чонг Ли по-прежнему молился. Плетнев вышел из-за укрытия… Увидев его, Леха снова заскулил. Плетнев присел перед ним на корточки и положил два пальца на шею, нажал. Леха захрипел:

– Не надо! Нет!

– Почему же нет? – спросил Плетнев, изо всех сил имитируя жажду убийства.

– Я… я… Я знаю заказчика! Я сдам заказчика, только, пожалуйста, пожалуйста-пожалуйста, не надо!!!

И тут послышалась милицейская сирена.

Максаков

Он готовился принять трудное решение. Очевидно, придется подать в отставку. Это, конечно, ерунда по сравнению с тем, какие деньги он потеряет, если завод придется закрыть… нет, эта мысль была невозможна, невыносима.

Для начала он срочно отправил жену за границу – ее самолет уже должен был вылететь, – как она и хотела – в Саудовскую Аравию, и наплел, что прилетит следом. Как бы не пришлось лететь куда-нибудь в Латинскую Америку с чужим паспортом… Нет, Генерал должен помочь. Он просто обязан подчистить все хвосты. Ведь это и его касается. Из нефтяного киселя, который они сварили, Генерал имеет очень неплохой процент. И тогда, как знать, может, удастся удержаться в министерском кресле. Все-таки оно предоставляет такие возможности…

Максаков ждал звонка насчет Турецкого. Проблема должна быть решена раз и навсегда. Васильев способный парень. С Русланом он прекрасно все организовал, а уж как сложно было до проклятого чечена добраться. С Турецким сразу не вышло, но ничего…

Этот звонок возродит его к жизни.

Максаков налил себе вина.

Ну, хорошо, хорошо, надо успокоиться. Все под контролем. Крекинг-шмекинг.

Ему показалось, что в квартиру кто-то вошел. Но это невозможно. У домработницы ключей нет. Вернулась жена? Да нет, глупости.

Почему же они не звонят?!

Максаков сделал большой глоток «Вега Сицилии»…

– Зачем ты заварил эту кашу с Турецким?!

Максаков выронил бокал. Обернулся. Хотя этот голос ни с кем не спутать. Петр Зима сверлил его своими ледяными глазами.

– Фу, напугал… Хочешь выпить? Подожди, а как ты… у тебя есть ключ?

– Отвечай на вопрос.

– Какой тут может быть вопрос? Турецкий сам по себе – ничто, пыль. Но я искал компромат, который был у него!

– Ты искал компромат, который сам дал ему в руки, – уточнил Генерал. – Ты захотел вывести из дела Тазабаева, встретился с ним среди бела дня, выболтал все Турецкому на диктофон… – Максаков замахал руками, но Генерал не дал оборвать себя. – А такие вещи не проходят бесследно. Компромат был бы не у Турецкого, так у кого-то другого. Ты потребовал изолировать Турецкого, и я организовал это абсолютно легально.

– Но ты же и не уследил за ним! – сорвался на крик Максаков.

– У тебя было достаточно времени, чтобы решить все проблемы, – невозмутимо заметил Генерал. – А я тебе не тюремщик. Я – солдат.

– Никакой солдат не зарабатывает столько денег, сколько ты, – тихо сказал Максаков. – Ты – коммерсант от военного дела.

– Просто я хорошо организовал свою работу, – спокойно отреагировал Генерал. – В отличие от тебя. Ты знаешь, что за годы пребывания у власти против Фиделя Кастро было совершено более шестисот попыток покушения, и все они в самый последний момент либо почему-то отменялись, либо пресекались спецслужбами острова. Его пытались подстеречь на подводной охоте, подсунуть ему отравленную сигару или убить его с помощью крохотного пистолета, вмонтированного в репортерскую камеру. Есть даже данные, что был разработан коварный план, предусматривающий полное выпадение волос из легендарной кастровской бороды, что якобы могло бы нанести урон сложившемуся имиджу вождя.

– К чему ты всю эту хреновину говоришь мне?!

– К тому, что ты – не Кастро. Ты смертен. А говорю я это тебе потому, что еще немного и ты провалишь все дело. Из-за своей жадности и трусости. Я не могу тебе этого позволить. Если ты думаешь, что я стану цепляться за этот дерьмовый завод, то ошибаешься. Да, мы вложили в него много труда, но жизнь дороже денег. Я придумаю новую комбинацию. Этому я у тебя научился – да, спасибо. И ее начало я уже изобрел. Довольно оригинальный ход. Надеюсь, ты оценишь его по достоинству.

– К-какой же? – запинаясь, спросил Максаков. Он не успевал за мыслью партнера, хотя не такая уж она была и стремительная. Не успевал, потому оказался пригвожден своими собственными мыслями, полными черного ужаса перед неотвратимой расплатой.

– Очень просто. В этой комбинации не будет места тебе.

Максаков побледнел и невольно сделал шаг назад.

– Останется много свидетелей, – пробормотал он. – Один только Банников много чего рассказать может…

Генерал засмеялся.

Ирина

Ирина лежала на спине около запертой двери. Поджала ноги к груди и изо всех сил била в дверь рядом с замочной скважиной. Дверь потрескивала, но не поддавалась. Еще раз… Перед третьим замахом дверь распахнулась, и Ирина, не успев остановиться, ударила человека в камуфляже в живот…

Омоновцы рассредоточились по территории дачи. Рассыпались по этажам, осматривали все помещения, каждый закуток.

Во дворе с некоторой опаской осматривался следователь Найденов. Ему было явно не по себе: вломились на дачу к уважаемому человеку… А если это провокация?

И тут омоновец, держась одной рукой за живот, вывел из дома Ирину Турецкую.

Несколько минут спустя во двор въехал джип. Из него выскочил Турецкий. Омоновцы мгновенно взяли его на прицел, поглядывая на своего начальника в ожидании команды.

– Опустите оружие, – сказал Найденов командиру ОМОНа.

Тот продублировал команду.

Ирина прыгнула Турецкому на шею.

– Ты где был, зэк несчастный?!

Турецкий прижал жену к себе, и так они стояли какое-то время. Найденов деликатно отвернулся. Потом Александр Борисович тихо спросил у жены равнодушным голосом:

– И что там было на этой кассете?

Ирина ахнула:

– Так ты ее даже не слушал?! Ах ты, гад самоуверенный!

– Как будем квартиру делить? – улыбнулся Турецкий.

– Дурак. – И она поцеловала мужа в нос.

У Найденова зазвонил телефон. Он выслушал сообщение и повернулся к Турецкому.

– Теперь можно никуда не торопиться.

– Максаков? – спросил Турецкий.

– Откуда вы знаете? – забеспокоился Найденов.

– Догадался. Но вы ошибаетесь. Торопиться есть куда. Это была только верхушка айсберга.

– И кто из нас педант? – вздохнул Найденов.

– Кто убил Тазабаева? По чьему распоряжению? Может быть, тот, кто на самом деле контролировал нефтефабрику? В одиночку все это никакому министру не потянуть. Это не Банников. Он не самостоятельная фигура – в противном случае не стал бы светиться. В таком случае на кого работает Банников? В какой связи с ними со всеми был Руслан Тазабаев?

– При чем тут Тазабаев? Какую фабрику? Какой еще Банников?! – разозлился следователь. – Слушайте, Турецкий, вам надо хорошо отдохнуть.

– Я – за! – подняла руку Ирина.

Максаков

Его нашли дома. Он застрелился, сидя за рабочим столом. По крайней мере, по всем внешним признакам это было так: в руке у него пистолет, видимые следы борьбы отсутствовали. На столе – предсмертная записка:

«Я, Виталий Максаков, беру на себя ответственность за создание нелегального завода по производству нефтепродуктов, расположенного на территории Чеченской Республики, на котором в принудительном порядке работали десятки специалистов. Жить с этим грузом я больше не могу. Я делаю это шаг осознанно, потому что…»

Дальше было залито кровью. Правда, ручка лежала далеко справа, а министр был левша. Хотя, конечно, она могла и откатиться. Криминалистам тут будет, чем заниматься, как сказал Найденов Турецкому.

Турецкий

Александр Борисович сидел на корточках рядом с пятилетним мальчишкой, раскачивающимся на качелях. Он придержал качели и спросил:

– Так когда у тебя день рождения, Юра?

– Двенадцатого апреля.

Турецкий вложил в руку мальчика медальон Кардана, юбилейный советский рубль с изображением Гагарина.

– Да, парень, у тебя есть дедушка. Сейчас он, правда, далеко, но когда-нибудь обязательно к тебе приедет. А пока он просил передать тебе это. Это семейная реликвия. Твоему дедушке он достался… – Турецкий подмигнул мальчику, – от его дедушки.

Это и был долг Турецкого перед сокамерником.

– Мой дедушка – космонавт? – серьезно спросил мальчик.

У Турецкого зазвонил телефон. Он достал трубку.

– Слушаю.

– Сань, привет! – Это был Гордеев. – Я в Москве. Надоело это безделье, понимаешь. Как у тебя дела? Все о’кей?

– Лучше не бывает.

Дирижер

Павел Сергеевич Чернобровое иногда подозревал людей в том, что они смеются или даже издеваются над ним. Он считал, что люди, которые и сравниться не могли с ним по своему положению, уму или достоинствам, – даже и эти люди способны поставить его в смешное положение. Он думал так с детства. Именно поэтому учеба давалась ему тяжелым, мучительным и неустанным трудом. Он работал так, как будто раз и навсегда сам себе приказал: на этот раз должно, обязано получиться безупречно. Иногда получалось. Иногда в голову приходила мысль, что работа и достижение успеха не находятся в прямой связи друг с другом.

Его родители были музыкантами оркестра Большого театра, и он пропадал в Большом целыми днями: болтался за кулисами, ходил по всем артистическим уборным, перезнакомился со всеми на свете еще до того, как сам стал сносным музыкантом.

Начинал-то он не блестяще. Скованный, недостаточно уверенный в себе молодой человек постоянно ждал подвоха от окружающих. О каком же качестве могла идти речь? И тогда он решил измениться – внешне, конечно, потому что в собственный талант он верил без малейших сомнений. Он разработал тщательный план.

В первый раз Чернобровову повезло, когда он встретил Лазарева… Это был настоящий энтузиаст. Лазарев был больше администратор, чем музыкант, и администратор блестящий. Ему поручили Камерный оркестр, который тогда был в полном завале (слишком маленькие ставки и совсем заурядные музыканты), и Лазарев решил его вытащить во что бы то ни стало. Для этого организовал поездку по Волге и нанял пароход, что было совсем не просто. Этот пароход передали оркестру, и Лазарев пригласил молодого дирижера Чернобровова. Причем за полгода до поездки Лазарев предложил Чернобровову приезжать в Горький каждый месяц на две недели главным дирижером и подготовить оркестр к поездке. У Чернобровова к тому времени был устойчивый имидж музыканта способного, но не ровного. Он согласился и приехал. Репетировал с группами, пересаживал музыкантов. Столичный авторитет, пусть даже совсем молодой, может делать то, что боялись делать когда-то другие дирижеры. Чернобровое принял молодежь, и оркестр немного вырос.

Они поплыли по Волге. Лазарев взял с собой настройщика – Виталия Алексеевича Митина, человека, одержимого всякими идеями по линии звучания инструментов. Тот впрыскивал коллодий, иголками накалывал и добивался того, что самый простой инструмент начинал хорошо звучать. Иногда только на один вечер, но больше и не было нужно. Он предложил Чернобровову эксперимент. Он сказал:

– Павел Сергеевич, вот в буфете стоит паршивенькое пианино. Я его настрою и буду проверять каждого музыканта-духовика, весь его диапазон по полутонам.

– Зачем это? – спросил Чернобровое в своей обычной высокомерной манере.

– Тогда он будет знать, какая его нота ниже, какая выше.

– Если вам хочется…

И Митин в течение недели пропустил по нескольку раз весь оркестр. Дальше случилось непредвиденное. Никто не ожидал такого потрясающего эффекта. На первом же концерте оркестр сыграл невероятно сильно.

Поездка продолжалась больше месяца. По всей Волге прошли концерты, с большим успехом и резонансом. Поездку омрачило лишь одно неприятное событие. В районе Куйбышева утонул Виталий Алексеевич Митин… Впрочем, в Москве это быстро забылось. Заслугу Митина в новом звучании оркестра никому не пришло в голову признать. В самом деле, не может ведь какой-то настройщик так повлиять на игру огромного коллектива?! И в Мин-культе решили, что Чернобровое созрел для руководства оркестрами.

Через пару лет его стали выпускать на гастроли – дирижировать западными оркестрами. Это оказался неоценимый опыт. Каждая страна, помимо заработанных денег, приносила новое знание.

В Италии, например, Чернобровов понял, что эта страна – не для симфонической музыки. Оперы там играли одни и те же, репертуар не увеличивался. Там были крепкие певцы, и качество оркестра ничего не решало. Каждая репетиция начиналась с получасовым опозданием. Болтали музыканты во время репетиции непрерывно. Не слушали, что говорил дирижер, поэтому приходилось по многу раз повторять, и, кроме того, они все равно все забывали от репетиции к репетиции. Сначала Чернобровое играл с оркестром Палермо. Там располагалась крупнейшая оперная сцена Европы, так называемый «Театр Массимо», который был гораздо больше Большого театра по масштабам, равноценный ему имелся только в Аргентине. Музыканты Палермо очень гордились тем, что это самое большое музыкальное помещение в мире, но, увы, играли так себе. На репетиции Чернобровое сразу же увидел, что гобоист с наглым видом играет все совершенно мимо нот. Чернобровое остановил репетицию.

«Вы не то играете!»

«Нет, я то играю».

«Сыграем еще».

Опять – не то.

«Сыграйте один… Стоп, минуточку, вторая нота си-бемоль, вы играете си-бекар».

«Да…» Играет.

«Нет, третья нота тоже неверна».

Кто-то хихикнул, Чернобровое свирепо оглянулся, и сейчас же наступила тишина. Чернобровое принял это на свой счет – появился строгий маэстро, и все… Он стал понемногу осваиваться.

На следующий день была генеральная репетиция. На ней гобоист снова играл не то, что было нужно. Чернобровое остановился и очень спокойно сказал: «Вы опять ошиблись». Гобоист встал и ушел из оркестра. Чернобровое сделал вид, что ничего не произошло, и оставшиеся пятнадцать минут репетировал без первого гобоя. В антракте он вызвал к себе директора оркестра:

«Что с первым гобоистом?»

«Malato, malato» (заболел).

«Завтра будет? Болен на один день?»

«Да!»

«Хорошо, передайте всем спасибо. Завтра и будем репетировать. Без первого гобоя я репетировать не буду».

«Как, маэстро, мы так любим с вами работать!»

«Нет, нет, вижу, что все совершенно бесполезно, и я ухожу».

В день концерта Чернобровое увидел, как гобоист сидел и учил соло, которое не получалось. Концерт прошел хорошо.

На следующий день Чернобровое уехал оттуда в Страсбург. После первой репетиции директор Страсбургского оркестра угостил его обедом и спросил, какое впечатление оставил его оркестр. Чернобровов сказал, что очень приятное, что в этом оркестре дисциплина ближе к немецкой, чем к латинской, ведь он только что был в Палермо и там…

– Вы обратили внимание на первого гобоиста? – сразу же спросил директор.

– У меня даже был с ним конфликт.

– Какой конфликт?

Чернобровое рассказал.

– Вы сильно рисковали. Он племянник главы неаполитанской мафии.

– А вы откуда знаете?!

– В прошлом году я был директором записи на пластинки. И наш звукорежиссер отказался писать. Попросил, чтобы гобоиста заменили. Но директор оркестра сказал, что не может этого сделать, потому что боится.

– Ну и ну! Чем же все кончилось?

– Тем, что этого гобоиста попросили сделать вид, что он заболел, обещав выплатить ему вознаграждение.

Чернобровов расхохотался. Умеют же люди зарабатывать, ничего не делая, черт возьми!

Эта история обошла западную прессу, и популярность Чернобровова увеличилась. Так ему повезло во второй раз.

В Соединенных Штатах было два оперных театра, имевших постоянную труппу, – Метрополитенопера и Сити-опера. Остальные обычно имеют постоянный хор, который в течение всего года учит на оригинальном языке то, что в течение сезона предстоит исполнять. К тому времени, когда подходит сезон, они набирают оркестр из профессиональных музыкантов. Конечно, ни о какой режиссуре, ни о каком новом прочтении речи быть не может. Задача – все максимально качественно слепить. И вот Чернобровова пригласили «слепить» «Фальстафа» в Чикаго, в «Лирической опере». В главной роли должна выступать великая в Недавнем прошлом итальянская прима Тонелли. Она фактически дебютировала после операции на горле и пришла в негодование, узнав, что пригласили советского дирижера, который будет учить ее петь…

Директор театра сказал, что необходимо найти общий язык.

– Хорошо, – согласился Чернобровое. – Давайте сделаем встречу и небольшую репетицию. Концертмейстер, я, она и переводчик. Мы пройдем всю партию, чтобы выявить общий язык и не оказаться в глупом положении.

Чернобровое решил, что на репетиции Тонелли, как все примадонны, промурлычет что-то в полсвиста, и был готов к этому, а еще к тому, что, вероятно, придется за ней бегать…

И вот Тонелли явилась. Прежде всего, вместо пяти человек в комнате оказалось пятьдесят – набежала пресса. Было совершенно ясно, что назревает скандал, и все репортеры собрались смотреть, как Тонелли станет отчитывать советского дирижера. Чернобровов, не обращая ни на кого внимания, начал играть. И Тонелли начала сразу петь в полный голос, он дирижировать в полную эмоцию, и примадонна за ним пошла.

«Вам удобно?»

«Да… мне здесь хочется немножко ускорить, потому что здесь такое состояние…»

«Хорошо, пожалуйста, – ее замечание было вполне логичным. – А вот здесь я бы хотел, чтобы вы пели быстрей».

«Я попробую…»

Спевка шла более двух часов, Тонелли проголосила полным голосом все, включая верхние ноты, повторяя столько, сколько было нужно. На следующий же день в прессе появилась заметка «Любовь с первого взгляда», о том, как репетировали Тонелли и советский дирижер, которые никогда раньше не встречались, но почему-то ненавидели друг друга, и как у них появилось взаимопонимание.

Лед был сломан, спектакль прошел с успехом…

Он вернулся в Союз с четкой целью – сделать Камерный оркестр лучшим. Лучшим сегодня, лучшим завтра, лучшим в стране, лучшим во Вселенной. Как жаль, что первенство в музыке нельзя измерить математическим способом!

В советские времена он говорил коллегам: на Западе каждый мой приезд для людей, любящих музыку, это праздник! Все вертится вокруг меня, пресса удивительно оперативна, а в Союзе мы получаем рецензии через месяцы и полугодия. На Западе ты нужен реально и навсегда!

Прошло время, изменилась страна, музыка и здесь стала большим бизнесом, а пресса – вездесущей. И дирижеру стало ясно, что яркая, праздничная жизнь, которой он грезил, – атрибуты только гастрольной жизни, постоянного же безоблачного творческого существования нет нигде, если его нет внутри тебя самого. Это надломило его одновременно с болезнью. Он заболел полиомиелитом. Болезнь, которой чаще страдают дети, чем взрослые, подкосила пятидесятилетнего мужчину. У него была поражена нервная система, стали плохо повиноваться руки. Но больше, чем сама болезнь, его парализовал страх, страх того, что он никогда не вернется к былой славе.

Болезнь была скрыта от посторонних глаз. Он много лечился, и с недугом удалось справиться – его вылечили настолько, что для человека обычной судьбы и рода занятий это было бы фактически без последствий, но не для дирижера. Работать виртуозно, как прежде, Чернобровов больше не мог. Но и отказаться от того, что стало смыслом жизни, – от славы, которая равнялась деньгам, было невозможно, немыслимо… Он сам в этом запутался. Голое тщеславие осталось его путеводной звездой.

В сущности, как метко заметил один из коллег, Чернобровов всегда был гораздо больше спортсмен, чем художник. У него под рукой оставался послушный, вышколенный механизм – его оркестр. И Чернобровое теперь концертировал только с ним, только его Камерный оркестр мог заученно воспроизводить его былое мастерство. В сущности, с тем же результатом им мог бы дирижировать кто угодно. Но появление за пультом знаменитого дирижера давало исключительный эффект, конечно, в первую очередь для зрителей.

Правда, Метрополитен-опера, Венский, Пражский, Дрезденский, Стокгольмский оркестры остались в прошлом. Практически никто не знал, не понимал, почему он отказывался от предложений, а потом и приглашать перестали.

Репертуар его оркестра сильно сузился. Приятели-музыканты, не знавшие истинной причины, говорили ему: что ты творишь? Ты играешь одно и то же. В мире много мест, где хотят тебя слушать, и тебе понадобится еще немало времени, чтобы объехать их все, но что дальше?

Но Чернобровов, как обычно высокомерно, отвечал:

– Что вы понимаете?! Если я выпаду на полгода из концертной жизни, то появится другой дирижер, третий, четвертый, и меня никто больше не захочет слушать!

Голое тщеславие…