Текст книги "Современный швейцарский детектив"

Автор книги: Фридрих Дюрренматт

Соавторы: Фридрих Глаузер,Нестер Маркус
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

– Не волнуйтесь, господин фон Гунтен, – до приторности вежливо начал лейтенант, – мы отнюдь не собираемся вас мучить, основное для нас – добиться правды. Поэтому мы вынуждены прибегнуть к вашему содействию. Вы – главный свидетель, и ваш долг помочь нам.

– Конечно, господин доктор, – ответил разносчик, явно приободрившись.

Хенци набил себе трубку.

– Что вы курите, фон Гунтен?

– Сигареты, господин доктор.

– Тройлер, дайте ему сигарету.

Разносчик помотал головой. Он смотрел в пол. Его слепил яркий свет.

– Вам что, мешает лампа? – участливо осведомился Хенци.

– Она мне светит прямо в глаза.

Хенци поправил абажур.

– Так лучше?

– Лучше, – прошептал фон Гунтен. В его голосе прозвучала благодарная нотка.

– Скажите–ка, фон Гунтен, чем вы в основном торгуете? Тряпками для уборки?

– Да, между прочим и ими, – опасливо ответил разносчик.

Он не понимал, к чему клонится этот вопрос.

– Еще чем?

– Шнурками для ботинок, господин доктор. Зубными щетками. Зубной пастой. Мылом. Кремом для бритья.

– Лезвиями?

– Лезвиями тоже, господин доктор.

– Какой фирмы?

– «Жилет».

– И больше ничем, фон Гунтен?

– Как будто бы нет, господин доктор.

– Хорошо. Однако мне кажется, вы кое–что забыли, – заметил Хенци и опять занялся трубкой. – Не тянет, да и только! – И продолжал безразличным тоном: – Не смущайтесь, фон Гунтен, можете смело перечислить все свои вещички. Мы и так разворошили вашу корзину до самого дна.

Разносчик молчал.

– Ну, что же вы?

– Кухонными ножами, господин доктор, – покорно прошептал разносчик. Капли пота блестели у него на шее.

Хенци безмятежно попыхивал трубкой – воплощенная приветливость и доброжелательность.

– Дальше, фон Гунтен, чем еще, кроме кухонных ножей?

– Бритвами.

– Почему вы боялись упомянуть про них?

Разносчик молчал. Хенци как бы машинально протянул руку к абажуру. Но, увидев, что фон Гунтен вздрогнул, отвел ее. Вахмистр не спускал с разносчика глаз. Он курил сигарету за сигаретой. Хенци по–прежнему пыхтел трубкой. В комнате решительно нечем было дышать. Мне очень хотелось открыть окно. Но запертые окна входили в метод допроса.

– Девочка зарезана бритвой, – мягко, как бы вскользь заметил Хенци.

Молчание. Разносчик сидел на табурете, весь сникнув, как неживой.

– Поговорим по–мужски, милейший фон Гунтен, – откидываясь на спинку кресла, начал Хенци. – К чему ходить вокруг да около? Я знаю, что убийство совершено вами. Но знаю также, что вы потрясены этим не меньше меня, не меньше всех нас. Что–то на вас накатило, вы не помнили себя, точно зверь набросились на девочку и убили ее. Вас, помимо вашей воли, толкала какая–то неудержимая сила. Когда же вы очнулись, вам стало до смерти страшно. Вы бросились в Мегендорф, чтобы заявить на себя. Но в последнюю минуту у вас не хватило духу на такое признание. Соберитесь же с духом сейчас, фон Гунтен. А мы вам в этом поможем.

Хенци замолчал. Разносчик покачнулся на своем табурете – казалось, он вот–вот рухнет наземь.

– Говорю вам как друг, фон Гунтен, – убеждал Хенци, – не упускайте этой возможности.

– Я устал, – простонал разносчик.

– Все мы устали, – подхватил Хенци. – Вахмистр Тройлер, позаботьтесь, чтобы нам принесли кофе, а немного попозже пива. Разумеется, и для нашего друга фон Гунтена, пусть знает гостеприимство нашей кантональной полиции.

– Я невиновен, комиссар, верьте мне, невиновен, – хрипло прошептал разносчик.

Зазвонил телефон; Хенци снял трубку, назвался, выслушал внимательно, положил трубку на рычаг, ухмыльнулся.

– Скажите–ка, фон Гунтен, что вы ели вчера на обед? – благодушно спросил он.

– Бернские колбаски.

– Так. А еще что?

– На десерт – сыр.

– Какой? Эмментальский? Грюйерский?

– Нет, тильзитский и горгонзолу, – ответил фон Гунтен и отер пот, заливавший ему глаза.

– Неплохо едят торговцы вразнос, – заметил Хенци. – А больше вы ничего не ели?

– Ничего.

– Советую вам как следует подумать, – настаивал Хенци.

– Шоколад, – вспомнил фон Гунтен.

– Видите, вспомнили, – поощрительно кивнул Хенци. – А где вы ели шоколад?

– На опушке, – ответил разносчик и посмотрел на Хенци недоверчивым и усталым взглядом.

Лейтенант погасил настольную лампу. Теперь только верхний свет слабо пробивался сквозь облака табачного дыма.

– Я получил сейчас сведения из института судебной медицины, фон Гунтен, – соболезнующим тоном заявил он. – Вскрытие обнаружило в желудке девочки шоколад.

Теперь уже и я не сомневался в виновности разносчика. Его признание было только вопросом времени. Я кивнул Хенци и вышел из комнаты.

14

Я не ошибся. На следующий день, в субботу, Хенци позвонил мне в семь утра. Разносчик сознался. В восемь я приехал к себе на службу. Хенци все еще находился в бывшем кабинете Маттеи. Он стоял у открытого окна, обернулся ко мне с утомленным видом и поздоровался. Пол был уставлен бутылками из–под пива, пепельницы переполнены. Кроме него, в кабинете ни души.

– Признание со всеми подробностями? – спросил я.

– Это еще впереди. Главное, что он признал убийство на сексуальной почве, – ответил Хенци.

– Надеюсь, ничего противозаконного допущено не было? – пробурчал я.

Допрос длился свыше двадцати часов. Это, конечно, не разрешается, но не могут же сотрудники полиции всегда точно следовать предписаниям.

– Никаких других недозволенных приемов допущено не было, – заверил меня Хенци.

Я пошел в свою «boutique» и приказал привести разносчика. Он едва стоял на ногах, полицейскому пришлось его поддержать, однако он не сел, когда я предложил ему стул.

– Я слышал, фон Гунтен, вы сознались в убийстве Гритли Мозер, – сказал я, и голос мой прозвучал мягче, чем следовало.

– Да, я зарезал девочку, – еле слышно ответил разносчик, глядя в землю. – Оставьте меня теперь в покое.

– Подите выспитесь, фон Гунтен, а потом мы поговорим, – сказал я.

Его увели. В дверях он столкнулся с Маттеи и остановился как вкопанный. С трудом переводя дух, он открыл рот, будто хотел что–то сказать, но промолчал. Только посмотрел на Маттеи, а тот смущенно посторонился.

– Иди, иди, – приказал полицейский и увел фон Гунтена.

Маттеи вошел в мою «boutique» и прикрыл за собой дверь. Я закурил сигару.

– Что вы на это скажете, Маттеи?

– Беднягу допрашивали двадцать часов подряд?

– Этот прием Хенци заимствовал у вас. Вы тоже бывали так настойчивы в допросах, – напомнил я. – Вы не находите, что он недурно справился с первым самостоятельным делом?

Маттеи ничего не ответил.

Я велел принести две чашки кофе с бриошами.

У нас обоих совесть была нечиста. Горячий кофе не разогнал дурного настроения.

– Мне почему–то кажется, что фон Гунтен отречется от признания, – высказался наконец Маттеи.

– Возможно, – хмуро ответил я, – тогда будем заново обрабатывать его.

– Вы считаете его виновным? – спросил он.

– А вы нет? – в ответ спросил я.

– Да, собственно, я тоже, – не сразу и довольно неуверенно ответил он.

В окно матовым серебром вливался утренний свет. С Сильской набережной долетали городские шумы, из казармы, печатая шаг, вышли солдаты.

Вдруг появился Хенци. Он вошел не постучавшись.

– Фон Гунтен повесился, – доложил он.

15

Камера находилась в конце длинного коридора. Мы бросились туда. Двое полицейских хлопотали возле разносчика. Он лежал на полу. Ему разорвали ворот рубахи. Волосатая грудь была недвижима. На окне еще болтались помочи.

– Сколько ни старайся, ничего не поможет, – сказал один из полицейских. – Он умер.

Я снова разжег погасшую «Байанос», а Хенци закурил сигарету.

– Теперь можно подвести черту под делом об убийстве Гритли Мозер, – заключил я. – А вам, Маттеи, желаю приятного полета в Иорданию. – И усталым шагом направился по нескончаемому коридору к себе в кабинет.

16

Однако, когда Феллер около двух часов дня приехал на служебной машине в «Урбан», чтобы отвезти Маттеи в аэропорт, и когда чемоданы уже были погружены в багажник, тот вдруг заявил, что времени до отлета много и можно сделать крюк через Мегендорф. Феллер послушно поехал лесом. На деревенскую площадь они выбрались в ту минуту, когда погребальная процессия, длинная вереница безмолвных людей, как раз вступала туда. На похороны собралось множество народу из ближайших деревень и даже из города. Газеты уже сообщили о смерти фон Гунтена; у всех отлегло от сердца: как–никак, а справедливость восторжествовала. Маттеи вышел из машины и вместе с Феллером встал в толпе детей у церковной паперти. Увитый белыми розами гроб стоял на колеснице, в которую было впряжено две лошади. За гробом, предводительствуемые учительницей, учителем и пастором, по двое шли мегендорфские детишки, и каждая пара несла венок, все девочки были в белых платьицах. За ними следовали две черные фигуры – родители Гритли Мозер. Мать остановилась и посмотрела на комиссара полиции. Лицо ее словно окаменело, в глазах – пустота.

– Вы сдержали обещание, – произнесла она тихо, но так внятно, что Маттеи расслышал каждое слово. – Благодарю вас. – И пошла дальше, выступая прямо и гордо рядом со сгорбленным, разом состарившимся мужем.

Маттеи подождал, пока мимо него не прошла вся процессия: председатель общины, представители властей, крестьяне, рабочие, матери семейств, девушки – все в самой парадной, праздничной одежде. Все безмолвствовало под лучами предвечернего солнца, замерла и толпа зрителей, только слышались гулкие удары колоколов, громыхание колесницы и топот бесчисленных шагов по булыжной мостовой.

– В Клотен, – бросил Маттеи, снова садясь в машину

17

Попрощавшись с Феллером и пройдя паспортный контроль, он купил в зале ожидания «Нойе цюрхер цайтунг». Там была напечатана фотография фон Гунтена как убийцы Гритли Мозер, и тут же фото Маттеи с заметкой о его лестном назначении. О нем говорилось как о человеке, достигшем высшей ступени служебной лестницы. Перекинув через руку дождевик, он уже шагал по летному полю, как вдруг заметил, что терраса аэровокзала битком набита детьми. Это были школьники, совершавшие экскурсию по аэропорту. Это были девочки и мальчики в яркой летней одежде; они махали флажками и носовыми платочками, взвизгивая от восторга при виде взлета и посадки гигантских серебристых машин. Маттеи остановился было, но тут же двинулся дальше, к стоявшему наготове самолету компании «Свисс–эр»; когда он подошел, остальные пассажиры уже заняли свои места. Стюардесса, проводившая отъезжающих к самолету, протянула руку за билетом Маттеи, но тот обернулся и, не отрываясь, смотрел на ораву детей, радостно и завистливо махавших руками готовой к отлету машине.

– Я не полечу, фройляйн, – сказал он, вернулся в здание аэровокзала, прошел под террасой, набитой детворой, и направился к выходу.

18

Я принял Маттеи только в воскресенье утром, и не в своей «boutique», а в официальном служебном кабинете откуда открывается столь же казенный вид на Сильскую набережную. Стены увешаны полотнами признанных цюрихских живописцев – Гублера, Моргенталера, Хунцикера. Я уже получил порцию неприятностей и был донельзя зол – мне звонило из политического департамента сановное лицо, которое изъяснялось не иначе как по–французски. Иорданское посольство заявило протест, и Федеральный совет сделал запрос, на который я не мог ответить потому, что и сам не понимал поведения своего бывшего подчиненного.

– Садитесь, господин Маттеи, – предложил я.

Официальность моего тона явно огорчила его. Мы сели. Я не курил и закуривать не собирался. Это встревожило его.

– Федеральное правительство заключило с государством Иордания договор, в соответствии с которым предоставило в его распоряжение специалиста по организации полицейского дела, – начал я. – Вы, доктор Маттеи, в свою очередь заключили с Иорданией соответствующий контракт. Вы не пожелали ехать и тем самым нарушили оба договора. Мы с вами юристы, а посему разъяснения тут излишни.

– Конечно, – подтвердил Маттеи.

– В связи с этим прошу вас возможно скорее отправиться в Иорданию, – заключил я.

– Я не поеду, – ответил Маттеи.

– Почему?

– Убийца Гритли Мозер еще не найден.

– Вы считаете разносчика невиновным?

– Да.

– Но у нас есть его признание.

– Должно быть, у него сдали нервы. Еще бы: непрерывный допрос, безнадежность, чувство отверженности. Есть тут и моя доля вины, – вполголоса продолжал он. – Разносчик обратился ко мне, а я ему не помог. Я торопился в Иорданию.

Странное создалось положение. Еще накануне в наших разговорах царила полная непринужденность. А сейчас мы сидели друг против друга с официальным, чопорным видом, оба в парадных костюмах.

– Прошу вас, господин начальник, передать мне это дело на доследование, – сказал Маттеи.

– На это я не могу согласиться. Ни под каким видом! Вы больше у нас не работаете, доктор Маттеи.

Маттеи в изумлении воззрился на меня.

– Я уволен?

– Вы поступили на службу к иорданскому правительству и, таким образом, ушли от нас, – спокойно пояснил я. – Договор вы нарушили – это ваше дело. Но, зачислив вас снова, мы тем самым косвенно одобрим ваш поступок. Поймите, это невозможно.

– Вот как. Понимаю, – произнес Маттеи.

– И ничего тут поделать нельзя, – заключил я.

Мы помолчали.

– Когда я по дороге в аэропорт завернул в Мегендорф, я увидел там детей.

– И что же?

– За гробом шли дети, много детей.

– Ничего удивительного.

– И на аэродроме тоже были дети, школьники, целыми классами.

– Ну так что же? – Я удивленно посмотрел на Маттеи.

– А что, если я прав, что, если убийца Гритли жив тогда, значит, другим детям грозит такая же опасность? – спросил Маттеи.

– Разумеется, – спокойно подтвердил я.

– А раз такая угроза существует, обязанность полиции защитить детей, пресечь возможность нового преступления, – с жаром закончил Маттеи.

– Так вот почему вы не улетели: чтобы защитить детей, – медленно выговорил я.

– Да, потому, – ответил Маттеи.

Я помолчал. Поведение Маттеи стало мне понятнее. Да, согласился я, вполне возможно, что угроза для детей не устранена. В случае если его, Маттеи, предположение правильно, остается только надеяться, что настоящий убийца как–то выдаст себя или, на худой конец, в следующий раз оставит такие следы преступления, за которые можно будет уцепиться. Мои слова звучат цинично. Но это не цинизм, а жестокая правда. Власть полиции ограничена – и должна быть ограничена. Хотя на свете возможно решительно все, даже самое невероятное, исходить надо из вероятия. Мы не можем с полной уверенностью утверждать, что фон Гунтен виновен, впрочем, такой уверенности у нас почти и не бывает. Мы можем говорить только о вероятии его виновности. Если отбросить домыслы о каких–то неведомых преступниках, единственным, на кого падает подозрение, остается разносчик. Он уже был повинен в преступлении против нравственности, при нем найдены бритвы и шоколад, на одежде у него обнаружена кровь, далее – своими торговыми делами он занимался также в кантонах Швиц и Санкт–Галлен, где были совершены два таких же убийства, и, наконец, он сознался сам и покончил с собой. После всего этого проверка его виновности – занятие чисто дилетантское. Здравый человеческий смысл говорит, что убийство совершил фон Гунтен. Конечно, здравый смысл может дать осечку, а мы можем по–человечески заблуждаться. Но такой риск нам часто приходится брать на себя. Убийство Гритли Мозер не единственное преступление, которым мы вынуждены заниматься. Только что оперативная группа выехала в Шлирен. Кроме того, за нынешнюю ночь совершены четыре кражи со взломом. Даже по чисто техническим причинам мы не можем позволить себе роскошь повторного расследования. Что было возможно, мы сделали. А дети всегда под угрозой. За год происходит свыше двухсот преступлений против нравственности. В одном только нашем кантоне. Надо инструктировать родителей, предостерегать детей, мы все это и делаем, но сплести такую частую полицейскую сеть, чтобы не оставить лазейки для преступлений, – это не в наших силах. Преступления совершаются постоянно, и объяснять это следует вовсе не тем, что полицейских мало, а тем, что они вообще есть. В нас не было бы необходимости, не будь преступлений. Вот о чем нам всегда надо помнить. Он, Маттеи, прав, мы должны исполнять свой долг, и первый наш долг – не выходить за положенные нам пределы, иначе мы попросту создадим полицейское государство.

Я замолчал.

С улицы донесся перезвон колоколов.

– Поверьте, я понимаю всю… сложность вашего положения. Вы действительно очутились между двух стульев, – вежливо заметил я, показывая, что разговор окончен.

– Благодарю вас, господин доктор. В первую очередь я займусь делом об убийстве Гритли Мозер. На свой страх и риск.

– Выбросьте вы эту историю из головы, – посоветовал я.

– Ни в коем случае, – возразил он.

Я подавил раздражение.

– Если так, прошу вас больше не докучать нам, – только и сказал я, вставая.

– Как вам будет угодно, – ответил Маттеи.

После чего мы расстались, не подав друг другу руки.

19

Нелегко было Маттеи, покидая пустое здание полиции, пройти мимо своего бывшего кабинета. Табличку на дверях успели сменить, а Феллер, который околачивался здесь по воскресеньям, явно смутился, встретившись с ним, и промямлил что–то невразумительное. У Маттеи было такое чувство, точно он выходец с того света, а главное, его огорчало, что он не может пользоваться служебной машиной. Ему хотелось как можно скорее добраться до Мегендорфа, но выполнить это намерение было не так–то легко: вроде бы и недалеко это местечко, да путь туда довольно сложный. Надо ехать восьмым трамваем, потом пересесть на автобус. В вагоне оказался Тройлер с женой. Они ехали к ее родителям; он вытаращил на полицейского комиссара глаза, но от вопросов воздержался. Вообще Маттеи встретил кучу знакомых, какого–то преподавателя Высшего технического училища, какого–то художника. Он очень туманно объяснял, почему не уехал в Иорданию, и всякий раз возникало ощущение неловкости, тем более что его «повышение» и отъезд были торжественно отпразднованы; и опять он почувствовал себя выходцем с того света.

В Мегендорфе только что отзвонили колокола. Крестьяне в воскресной одежде толкались на деревенской площади или кучками направлялись к «Оленю». В воздухе против предыдущих дней посвежело, с запада наплывали тучи. Возле дома «На болотцах» мальчишки уже играли в футбол; ничто не напоминало о том, что на днях неподалеку от деревни произошло убийство. Все было радостно, где–то пели «У колодца близ ворот». Перед большим крестьянским домом с высоченной кровлей и стенами из брусьев ребятишки играли в прятки; какой–то мальчуган сосчитал до десяти, и все бросились врассыпную. Маттеи остановился посмотреть на их игру.

– Дядя, – послышался шепот позади него.

Он обернулся. Между поленницей дров и садовой оградой стояла девчушка в голубом платьице. Волосы каштановые, глаза карие. Урсула Фельман.

– Что тебе? – спросил комиссар полиции.

– Стань передо мной, чтобы меня не нашли, – прошептала девочка.

Маттеи послушно встал.

– Урсула, – начал он.

– Не говори так громко. А то услышат, что ты с кем–то разговариваешь, – прошептала девочка.

– Урсула, – прошептал теперь и Маттеи, – про великана я не верю.

– Что ты не веришь?

– Что Гритли Мозер встретился великан ростом с гору.

– А он есть на самом деле.

– Ты его видела?

– Нет, Гритли видела. Замолчи скорей.

Рыжеватый веснушчатый парнишка крался из–за дома. Он–то и должен был искать остальных. Постояв перед полицейским комиссаром, он так же крадучись огибал теперь дом с другой стороны.

Девочка тихонько хихикнула.

– Не заметил меня.

– Гритли рассказывала тебе сказки, – шептал Маттеи.

– Неправда, великан каждую неделю ждал Гритли и дарил ей ежиков, – отвечала девочка.

– Где он ждал?

– В Роткельской ложбинке. Гритли даже нарисовала его. А ты говоришь, его нет! И ежиков нарисовала.

Маттеи был ошеломлен.

– Нарисовала великана?

– Рисунок висит в классе, – сказала девочка. – Отойди–ка. – И она прошмыгнула между поленницей и Маттеи, подскочила к дому и с торжествующим видом стукнула о дверной косяк, опередив мальчугана, со всех ног бежавшего из–за дома.

20

То, что я узнал в понедельник утром, было непонятно и тревожно. Сначала позвонил председатель мегендорфской общины и пожаловался, что Маттеи проник в школу и похитил рисунок убитой Гритли Мозер; он требует, чтобы кантональная полиция перестала рыскать по деревне и дала им отдохнуть после таких страхов; в заключение он довольно нелюбезно предупредил меня, что натравит на Маттеи цепную собаку, если тот еще раз посмеет сунуться в его деревню. Вслед за тем с жалобой на Маттеи явился Хенци: между ними произошло бурное объяснение и, что неприятнее всего, – в «Кроненхалле». Его прежний начальник был при этом явно на взводе, единым духом выпил целый литр из réserve du patron, [Хозяйские погреба (франц.).] вслед за тем потребовал коньяка и обвинил Хенци в том, что он угробил невиновного; супруга Хенци, урожденная Хоттингер, была до крайности шокирована. Но на этом дело не кончилось. После утреннего рапорта Феллер сообщил мне – и как на грех со слов шпика из городской полиции, – будто Маттеи шляется по барам и живет теперь в гостинице «Рекс». Из другого источника доложили, что Маттеи начал еще и курить. «Парижские». Человека словно подменили, словно он внезапно переродился. Боясь, как бы после такого нервного возбуждения не произошло срыва, я позвонил психиатру, которого мы неоднократно приглашали на экспертизу.

Каково же было мое удивление, когда врач сообщил мне, что Маттеи просил принять его в тот же день к вечеру. Я поспешил рассказать врачу о случившемся.

После всего этого я написал в иорданское посольство, что Маттеи заболел и просит дать ему отпуск, а через два месяца он не преминет прибыть в Амман.

21

Частная психиатрическая клиника находилась довольно далеко от города, близ деревни Рётен. Маттеи поехал поездом и затем порядочный путь прошел пешком. У него не хватило терпения дождаться почтовой машины, которая очень скоро обогнала его, и он с досадой посмотрел ей вслед. Он проходил через крестьянские поселки, у обочины играли ребятишки, в поле работали крестьяне. Небо было серебристо–серое, затянутое тучами. Снова похолодало, температура понизилась, но, к счастью, до нуля не дошла. Маттеи шагал вдоль гряды холмов, а сейчас же за Рётеном свернул на дорогу, ведущую по косогору к больнице. Прежде всего ему бросилось в глаза мрачное желтое строение с высокой дымовой трубой, скорее похожее на заводской цех. Однако дальше картина стала приветливее. Правда, главное здание заслоняли буки и тополя, но среди них Маттеи заметил и кедры, и даже гигантскую веллингтонию. Он вошел в парк, дорога разветвлялась. Маттеи свернул в ту сторону, куда указывала табличка с надписью «Дирекция». Сквозь деревья и кустарник поблескивал пруд, а может, это была полоска тумана. Тишина стояла мертвая. Маттеи слышал только хруст собственных шагов по гравию дорожки. Немного дальше он услышал, как шуршат грабли. На дороге работал молодой парень. Движения его были медленны и методичны. Маттеи остановился в нерешительности. Он не знал, куда повернуть теперь, а другой таблички не, было.

– Вы не скажете, где помещается дирекция? – обратился он к молодому человеку.

Тот не ответил ни слова. Он по–прежнему невозмутимо и методично, как автомат, возил граблями по дороге, словно никто с ним не заговаривал, словно никого здесь и не было. Лицо у него ничего не выражало, а так как работа явно не соответствовала его незаурядной физической силе, комиссару стало не по себе. Ему показалось, что парень может ни с того ни с сего замахнуться граблями. Чувствуя, что настаивать небезопасно, он нерешительно двинулся дальше и вошел в какой–то двор. За первым двором был второй, побольше. По обе стороны, как в монастыре, тянулись крытые галереи, но замыкало двор здание, напоминающее загородную виллу. Здесь тоже не было ни души, только откуда–то доносился жалобный голос, тонкий и умоляющий; он все время без устали, без перерыва повторял одно и то же слово. Маттеи опять остановился в нерешительности. Его охватила непонятная тоска. Никогда еще не испытывал он такого чувства безнадежности. Он нажал ручку обветшалой парадной двери, растрескавшейся и поцарапанной, но дверь не поддалась. А голос, все тот же голос, повторял свою жалобу. Маттеи, как во сне, побрел по крытому проходу. В больших каменных вазах цвели красные тюльпаны, желтые тюльпаны… Наконец он услышал шаги. Высокий старик шествовал по двору с брезгливым и недоумевающим видом. Его вела сестра.

– Добрый день, – сказал комиссар полиции, – мне нужно к профессору Лохеру.

– Вы назначены? – спросила сестра.

– Меня ожидают.

– Пройдите в приемную. – Сестра указала на двустворчатую дверь. – К вам выйдут.

Она пошла дальше, держа под руку старика, дремавшего на ходу, открыла какую–то дверь и скрылась вместе с ним. Голос все еще доносился откуда–то издали. Маттеи вошел в приемную. Это была просторная комната, обставленная старинной мебелью: вольтеровские кресла, огромный диван, над ним в массивной золоченой раме портрет пожилого мужчины – должно быть, учредителя больницы. Кроме того, на стенах были развешаны пейзажи тропических стран, скорее всего Бразилии. Маттеи как будто узнал окрестности Рио–де–Жанейро. Он подошел к двустворчатым дверям, они вели на террасу. Каменные перила были уставлены огромными кактусами. Но парк уже совсем скрылся за сгустившимся туманом. Маттеи смутно различал волнистый ландшафт, посередине не то статуя, не то надгробный памятник, а рядом грозным призраком стоял серебристый тополь. Полицейский комиссар начал терять терпение, закурил сигарету. Эта новая страсть немного успокоила его. Он вернулся в комнату, к дивану, перед которым стоял старый круглый стол со старыми книгами: Гастон Бонье «История французской, швейцарской и бельгийской флоры». Он полистал их. Тщательно вырисованные таблицы, изображения цветов и трав, наверно, очень красивые и успокаивающие, но полицейскому комиссару они были ни к чему. Он закурил вторую сигарету. Наконец появилась сестра, низенькая подвижная особа в очках без оправы.

– Господин Маттеи? – спросила она.

– Совершенно верно.

Сестра огляделась по сторонам.

– Вы без вещей?

Маттеи отрицательно покачал головой, удивившись такому вопросу.

– Я хотел бы только задать доктору несколько вопросов, – пояснил он.

– Прошу вас, – сказала сестра и распахнула перед Маттеи маленькую дверцу.

22

Он вошел в маленькую, на удивление убогую комнату. Ничто здесь не напоминало врачебный кабинет. На стенах пейзажи, как в приемной, да еще фотографии ученых мужей, бородатых уродов в очках без оправы, – по–видимому, предшественников доктора Лохера. Письменный стол и стулья были сплошь завалены книгами, кроме одного старого кожаного кресла. Врач сидел, уткнувшись в истории болезни. Это был щуплый, похожий на птицу человечек в белом халате и так же, как сестра и бородатые чучела на стенах, в очках без оправы. Очки без оправы, очевидно, были здесь непременным атрибутом, кто его знает, может быть, даже отличительным признаком какого–то тайного ордена, вроде монашеской тонзуры.

Сестра удалилась. Лохер встал, поздоровался с Маттеи.

– Милости прошу, располагайтесь поудобнее, – смущенно сказал он. – Тут у нас не очень пышно. Мы ведь благотворительное учреждение. И с финансами бывает туговато.

Маттеи сел в кожаное кресло. В комнате было так темно, что врач зажег настольную лампу.

– Разрешите закурить? – спросил Маттеи.

Лохер изумился.

– Пожалуйста, – ответил он и пристально посмотрел на Маттеи поверх своих тусклых очков. – Вы как будто не курили раньше?

– Никогда не курил.

Врач взял лист бумаги и принялся что–то записывать. Должно быть, какие–то данные. Маттеи ждал.

– Вы родились одиннадцатого ноября тысяча девятьсот третьего года. Правильно? – спросил врач, продолжая строчить.

– Ну да.

– По–прежнему проживаете в гостинице «Урбан»?

– Нет, теперь в «Рексе».

– Ага, в «Рексе», на Вайнбергштрассе. Так вы, мой друг, и ютитесь по гостиницам?

– Вас это удивляет?

Врач поднял глаза от бумаг.

– Странный вы человек, Маттеи, – заговорил он. – Тридцать лет постоянно живете в Цюрихе… Другие обзаводятся семьей, растят детей, смотрят в будущее. Неужели у вас вообще нет личной жизни? Простите мой нескромный вопрос.

– Понимаю, – протянул Маттеи, ему сразу стало ясно все, в том числе и вопросы сестры насчет чемоданов. – Значит, шеф опередил меня.

Врач бережно отложил авторучку.

– Что вы хотите этим сказать?

– Вам поручили обследовать меня, – уточнил Маттеи и потушил сигарету. – Кантональная полиция сомневается в моей… нормальности.

Оба замолчали. Сплошной туман застилал окно и серой слепой мглой вползал в тесную комнату, набитую книгами и папками. А в комнате, и без того промозглой, стоял холод, запах сырости и каких–то лекарств.

Маттеи встал, подошел к двери и распахнул ее. За дверью ожидали, скрестив руки, двое мужчин в белых халатах. Маттеи снова закрыл дверь.

– Два санитара. На случай, если я буду упираться.

Лохера нелегко было вывести из равновесия.

– Послушайте, Маттеи, – сказал он, – я буду говорить с вами как врач.

– Сделайте одолжение, – ответил Маттеи и опустился в кресло.

Ему стало известно, начал Лохер, снова берясь за авторучку, что за последнее время Маттеи совершил ряд поступков, которые решительно выпадают из нормы. Пора наконец поговорить откровенно. У самого Маттеи профессия суровая, которая вынуждает поступать сурово с теми, кто попадет в его орбиту, так пускай же не посетует, если он, Лохер, выскажется начистоту: врачебная профессия тоже приучает к суровости. В самом деле, как это понять? Человек ни с того ни с сего добровольно упускает такой исключительный случай, как назначение в Иорданию. И при этом вбивает себе в голову, что ему нужно искать убийцу, который уже найден. Наконец, эта новая привычка к курению, неожиданное пристрастие к выпивке – в одиночку целый литр из réserve du patron, а следом четыре двойные порции коньяку! Помилуйте, дружище! Старина! Такие резкие перемены в характере положительно смахивают на симптомы серьезного заболевания. Ради его же блага ему, Маттеи, следует подвергнуться тщательному обследованию, чтобы они имели полную, как клиническую, так и психологическую, картину, а посему, он, Лохер, предлагает ему пробыть несколько дней в Рётене.

Врач замолчал, опять уткнулся в свои бумаги и принялся что–то строчить.

– У вас бывают периодические повышения температуры?

– Нет.

– Нарушения речи?

– Тоже нет.

– Слуховые галлюцинации?

– Что за чушь?

– Потливость?

Маттеи помотал головой. Темнота и болтовня доктора действовали ему на нервы. Он ощупью искал сигареты. Наконец нашел, и, когда взял зажженную спичку, которую протянул ему доктор, рука у него дрожала. От злости. Уж очень глупое создалось положение, надо было это предвидеть и обратиться к другому психиатру. Но он искренне любил этого доктора и, скорее из личной симпатии, время от времени приглашал его экспертом на Казарменную улицу; он доверял Лохеру, потому что другие врачи отзывались о нем пренебрежительно и потому что он слыл чудаком и фантазером.