Текст книги "Двенадцать отважных"

Автор книги: Фрида Вигдорова

Соавторы: Татьяна Печерникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

ДЕВОЧКИ

Когда в Покровское пришли враги, Наде Гордиенко было тринадцать лет. До войны она очень хорошо училась, в классе ее всегда выбирали то старостой, то редактором газеты. Но друзей у нее не было.

– Чересчур гордая, – говорили девочки. – Нелюдимая, да еще воображает.

Надя знала, что о ней так говорят.

– Скажи, – спросила она однажды Олю Цыганкову, – почему ребята считают меня гордой?

– Ты молчишь всегда. В кино и то одна ходишь. Ну, значит, не хочешь никого знать.

– А старостой зачем же выбрали?

И тут Оля ответила не задумываясь:

– Ты справедливая, аккуратная! – И добавила, помолчав: – Списки вовремя составишь, за дежурством поглядишь. Ну и вообще…

«Аккуратная! – думала Надя. – За дежурством погляжу, списки составлю. Невелика радость!»

Она не знала, что с собой делать. Ей всегда хотелось вмешаться в разговор ребят. И когда ребята играли в лапту или в волейбол, сказать: «Примите меня!»

Но она молчала. И глаза ее глядели задумчиво, а ребятам казалось – строго.

Однажды кто-то ножом изрезал классную доску. Учительница Ольга Александровна спросила:

– Кто это сделал?

Все молчали. Тогда Ольга Александровна сказала:

– Можете не говорить. Я и сама понимаю, что это сделал Панченко.

Из всех шестиклассников одна Надя знала, что Ольга Александровна права. Надя в тот день пришла в школу рано и отворила дверь в класс в ту минуту, когда Коля Панченко проводил на доске последние глубокие борозды. Увидев Надю, он выскочил в окно и на уроки не явился.

И вдруг, к удивлению всего класса, Надя поднялась со своего места и сказала:

– Это я сделала, Ольга Александровна!

Класс застыл. Потом кто-то засмеялся. Поверить, что доску изрезала Надя, никто не мог.

– Да врет она! – крикнул Толя Погребняк.

– Зачем ты говоришь неправду? – спросила Ольга Александровна.

– Это я сделала, – упрямо повторила Надя.

– Ну хорошо. Ты. А зачем?

Надя молчала.

Когда она шла из школы, ее догнала Оля Цыганкова.

– Зачем ты на себя наговорила?

– Кольку отец выпорет до полусмерти. Ты не знаешь, как он его дерет! А мне ничего не будет. Я маме все сама расскажу.

С Колькой потом тоже был разговор. Он подстерег Надю на улице и все повторял:

– Да кто тебя просил? Кто тебя просил? Подумаешь, выскочила!

А вечером, проходя мимо Гордиенок, он сказал Наде, сидевшей в палисаднике:

– А меня все равно выдрали, только за другое.

После того случая Оля Цыганкова часто заходила к Наде по утрам, и они вместе шли в школу. Оля всю дорогу болтала, с ней было весело. Однажды она вдруг сказала Наде:

– Давай дружить.

И Надя ответила:

– Давай.

И хоть редко так бывает, что решили люди дружить – и подружились, но Надя с Олей с тех пор дня друг без друга не могли прожить. Вместе готовили уроки, работали в поле, гуляли. Надя очень любила читать, и Оля приохотилась к чтению.

Когда Покровское заняли фашисты, родители чуть не силой удерживали своих детей дома. Надя с Олей по целым дням сидели то в цыганковской, то в гордиенковской хате и часто оставались друг у друга ночевать.

Раньше, прежде чем заснуть, они, бывало, вдоволь наговорятся, насмеются, даже на Надю нередко нападало в эти часы беспричинное веселье. Теперь они лежали молча, напряженно прислушиваясь к тому, что делалось за стенами хаты.

Однажды их поднял с постели чей-то исступленный крик и плач. Девочки кинулись к окну, но на улице была густая, непроглядная темень, и только по затихавшему топоту тяжелых сапог да женскому плачу можно было понять, что какую-то женщину повели в сторону сельской площади.

К тому времени покровчане уже хорошо знали, что такое «новый порядок», о котором все долдонили гитлеровцы.

До утра девочки не сомкнули глаз, думая о том, какое еще злодеяние совершили фашисты, для чего повели они на площадь плачущую женщину? И едва забрезжил рассвет, подруги незаметно выскользнули из хаты.

Взявшись за руки, шли они по узкой, тесной для двоих стежке и вдруг замерли на месте: перед ними на дереве раскачивалось маленькое тело. Оцепенев от ужаса, они смотрели на посиневшее, изуродованное лицо. Это был Коля Панченко. Надя долго стояла у дерева, ей казалось, что ноги вросли в землю: нестерпимо было стоять и смотреть и не было сил двинуться с места. А Оля вдруг вскинулась, заплакала и бросилась бежать. Медленными, тяжелыми шагами пошла прочь и Надя.

Много ночей подряд они обе не могли спать: перед глазами все стояло искаженное мертвое лицо. Оля плакала, зарывшись лицом в подушку. Надя лежала молча. Без слов, неотступно и горько она думала об одном: как же быть? Что же делать?

…Они слышали плач девушек, которых фашисты угоняли в Германию. По ночам их будил сухой треск автоматов. Утром за селом они находили свежие могилы.

Однажды они возвращались с картофельного поля в сумерках. Небо было высокое, сиреневое, воздух прозрачный. И так не хотелось думать, что на земле война. Но война была постоянно с ними. Прежде, если случалось что-нибудь худое, можно было забыться над книгой, отвлечься разговором, пойти в кино. А теперь? Нет, теперь беда была с ними постоянно. И только теперь они поняли, что такое настоящее горе. Прежде, бывало, получишь плохую отметку, повздоришь с подругой – и свет не мил. А сейчас… Если бы вернуть те дни со всеми их горестями! Как было бы хорошо!

– Надь, – окликнула Оля, – посмотри!

Она держала в руках белый листок. На нем было напечатано: «Не верьте немецким россказням. Красная Армия отогнала фашистов от Москвы еще в декабре 41-го года. Москва стоит и будет стоять несокрушимо…»

Девочки склонились над листком, прочли, оглянулись – не видит ли кто (теперь все приходилось делать с оглядкой, тайком) – и снова прочли. Так странно было читать слова, обращенные к ним. Не грубый немецкий приказ: «запрещается», «возбраняется», «не ходить», «не сметь», «расстрел» – а человеческое слово, добрую весть: Москва стоит и будет стоят несокрушимо!

– Оля, а вон еще, еще, гляди!

Да, советский самолет пролетел здесь и сбросил листовки. Что ж, им так и лежать в степи, далеко от села?

…Ночью все кажется страшнее, чем при дневном свете. Рваные косые облака быстро скользят по небу, кривобокая луна ныряет между ними, заливая спящее село недобрым холодным светом. Все вокруг смутное, будто пеплом присыпано. Ветер налетает порывами, тревожно шумят сады, шелестит трава под ногами, и все чудится, что следом кто-то идет. Сдерживая дыхание, с кошачьей осторожностью крались девочки вдоль стен, прятались в тени изгородей, и все-таки собственные шаги казались им страшно громкими. Может быть, их услышал патруль? Вот сейчас немецкий солдат шагнет наперерез…

Сначала они наклеивали листовки на стенах хат. Потом ползком стали подбираться к комендатуре. Подле нее, переговариваясь друг с другом, стояли солдаты. Патруль! Оля и Надя прижались к земле в нескольких шагах от врага. Густая черная тень скрывала их. Перешепнуться, обменяться знаками было опасно. Они затаились, едва дыша. А им так хотелось бы сейчас хоть взглядами подбодрить друг друга. Долго ли еще ждать?

Патрульные лениво потоптались на месте, перекинулись еще несколькими словами и ушли во двор. Тогда девочки вскочили и быстро наклеили последнюю листовку на дверь комендатуры. И, снова пугливо прижимаясь к земле, отползли подальше от опасного места.

Обратно они шли сначала даже медленнее, чем прежде, словно испытывая себя. И вдруг Надя бросилась бежать что было сил. За нею побежала и Оля. Они вихрем неслись посреди улицы, не помня об осторожности, не думая, что, попадись им навстречу патруль, их неминуемо заподозрят и схватят или подстрелят…

К счастью, ночная улица была пустынна, и девочки благополучно добрались до Надиного дома. Оля осталась ночевать у Гордиенок.

Они долго не могли уснуть. Перебирали шепотом всех подруг.

– А если сказать Ксане Маринченко? – спросила Надя.

– Да что ты! У нее зимой снегу не выпросишь.

Надя хотела было спросить: «А при чем это?» – но смолчала.

Ксана Маринченко была самой лучшей ученицей среди старшеклассников. Ее всегда ставили всем в пример. «Ксана – наша гордость», – говорили учителя. Если в школу приезжали почетные гости из Артемовска (а однажды приезжали даже из области!), приветствовать гостей всегда поручали Ксане.

– И еще, – шептала Оля, – она подруг меняла. То с Верой дружила, то с Варей. Подружит и бросит.

– Она была активная девчонка, – сказала Надя.

– И пусть активная! Мы с ней раз по грибы ходили. Еще в четвертом классе. Она нашла грибное место и как закричит: «Это мое! Я нашла! Не ходи сюда!» Я не пошла. Но запомнила.

– Ладно. А Варя Ковалева?

– Варе скажем обязательно! – с жаром воскликнула Оля. – Ну чего ты смеешься? Смешинка в рот попала, да?

– Я представила себе Варю на нашем месте… Ну, когда мы с тобой листовки клеили. Ей бы за кустом не укрыться!

– Да уж, – обрадовалась случаю посмеяться Оля, – родись она хлопцем, во флот бы взяли.

Когда девочки играли в волейбол, Варя лучше всех «гасила» мячи. Чуть поднимется на носки – и еще один неотразимый удар. Рослая она, сильная. И не сутулится, как многие высокие люди, а ходит прямо. Даже чересчур прямо. Словно у нее на голове кувшин с водой.

– Вот сколько я Варю знаю, – сказала Надя, глядя на Олю задумчивыми зелеными глазами, – вечно она для других старается. Ведь и дома дел много, а она еще и соседкам поможет. И ребятишек очень любит. А говорят, кто детей любит – тот хороший человек. В общем, захочет она в нашу компанию, нет ли, а открыться ей надо. И еще, я думаю, Нине Погребняк да Лене Никулиной.

– Не мала ли? – усомнилась Оля.

– И мы не больно взрослые. Зато Лена смелая, ничего на свете не боится. Вон как она со своими постояльцами расправляется, – напомнила Надя подруге.

Да, никому из девочек пока еще не пришлось столкнуться с врагами так близко, как Лене.

…В сырую холодную зиму фашисты заняли хату Никулиных, а вещи хозяев вышвырнули за дверь, в сени.

– Это наш дом! Понимаете? Наш! – крикнула Лена. – Вы не смеете нас выгонять!

Она стояла перед немецким солдатом, маленькая, в дырявых валенках, в старом платке, повязанном вокруг шеи.

Озябшими пальцами отвела свесившиеся на лоб светлые волосы и посмотрела врагу прямо в глаза.

Он не понял ни слова. На минуту в комнате стало очень тихо. Но в следующее мгновенье солдат схватил девочку за плечи и толкнул с такой силой, что она отлетела за дверь, ударилась в кухне головой о плиту и свалилась на пол.

То с одного, то с другого двора фашисты уводили коров. Дошла очередь и до Никулиных. И снова Лена не стерпела. Она повисла на рогах у Зорьки с отчаянным криком:

– Не дам! Умру, а не отдам!

Солдат оторопел. Он с тупым недоумением посмотрел на девочку, пробурчал что-то себе под нос и кивнул второму солдату. Они ушли. Бывает же так! Ушли! Зорька осталась в хлеву.

В другой раз немец, живший тогда у Никулиных, почистив свои сапоги, повесил их над столом на крюк для лампы. Лена сорвала сапоги с крюка и с размаху кинула в сени, крича:

– Да что за мода такая, чеботы над столом вешать?

Гитлеровец бросился к ней, она увернулась, выскочила из хаты и целую неделю не возвращалась домой. Ночевала она то у Гали Носаковой, то у Гордиенок.

Когда Надя сказала ей, что листовки расклеили они с Олей, Лена, глядя на Надю пристально, не мигая, попросила:

– Пойдете еще, возьмите меня… Возьмите меня к себе! Я смогу. Вот увидите! Надя, обещай, что возьмешь!

А потом они сидели у Гордиенок – пять девочек – Надя Гордиенко, Оля Цыганкова, Нина Погребняк, Варя Ковалева, Лена Никулина.

– Люди говорят: и зачем эти листовки клеют? Спалят нам село из-за этих листовок! – сказала Нина Погребняк.

– А моя мама заплакала от радости, – сказала Лена. – Спасибо, говорит, тем, кто писал, за добрые вести.

– Нет, листовки, если еще найдем, клеить надо обязательно, – сказала Варя Ковалева. – А еще что будем делать?

– А еще, – сказала Лена, – мне Вася перед войной одну книжку читал, про мальчика… имя такое мудреное… Как он с товарищами всем помогал.

– Тимур! – воскликнула Нина – еще бы ей не помнить Тимура! – Книга «Тимур и его команда». Там ребята хорошо решили – у кого сын или муж в Красную Армию ушел, мужиков в доме не осталось, тем помогать. Воду носили, дрова рубили, в общем, по хозяйству…

– Я буду ходить к Матвеевне, я люблю с маленькими, – сказала Варя, – у нее пятеро…

Разнесли девочки по селу листовки, подобранные Надей с Олей, и вдруг появились в Покровском воззвания, написанные от руки. Надя сказала подругам:

– А мы разве не можем сочинять такие же?

Надя же и сочинила первую листовку, а Нина Погребняк, у которой был самый красивый и четкий почерк, переписала ее десять раз на десяти плотных бумажных квадратах. Но когда Толя, пораженный своей догадкой, стал расспрашивать сестру, Нина ни в чем не призналась. Едва он, огорченный и рассерженный ее упорством, ушел из дому, Нина побежала к Наде Гордиенко. Там она застала Олю и Лену с Варей.

– Толька мне не поверил! – говорила она, спеша рассказать о том, как донимал ее брат. – Все равно не поверил, хоть я и не призналась. Как же быть? Он мне теперь шагу ступить не даст. Будет ходить следом, проверять, высматривать!

– А знаете, девочки, – сказала Лена, – мальчишки тоже свое придумали, я тут как-то зашла к Носаковым… К тете Домне, – поспешно добавила девочка, – и они сразу всполошились, что-то прятать начали.

– Ну, как же нам быть? – снова спросила Нина.

Они помолчали немного. Потом заговорила Надя:

– Да разве ребята нам враги? Васе верить можно, его все знают. Может, вот что… Может, просто пойдем к ним и все расскажем?

– Нет! Они же нам не рассказывают? Прячутся, – сердито сказала Лена.

– Так ведь мы тоже не говорим. Нет, обижаться нечего. Давайте, девочки, пойдем к Васе?

– И нет! – закричала Лена. – Нет и нет! Они будут воображать и от нас прятаться, а мы к ним на поклон? Не хочу!

– А я хочу, – сказала Оля.

– И я, потому что Толька меня замучает, – сказала Нина.

…Тем временем Толя, еще не остыв после спора с сестрой, говорил Васе, сидевшему на подоконнике:

– Чем хочешь ручаюсь, это Нинкин почерк. Что хочешь говори, а это девчонки устраивают!

– Да я ничего и не говорю. Я вот думаю, надо у Лены спросить. Может, она чего знает?

Дверь тихо приоткрылась.

– Вася, к тебе… – негромко окликнула Домна Федоровна. Вася выглянул – на крыльце стояли Надя, Оля и Нина.

ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ?

Через день они собрались все вместе – семеро мальчиков и пять девочек. Кое-как уселись в тесной Васиной комнатке: примостились кто вдвоем на одной табуретке, кто на подоконнике, Оля с Надей и Варей на кровати, а Лена и Володя Лагер просто на полу.

– Будем кого еще к себе брать? – спросил Вася.

– Кольку Воробьева! – сказал Володя Моруженко.

– Нет, нельзя. Робкий очень. Пугливый. На него прикрикнуть – он и скапустится.

– Он только учителей боялся. Это не считается!

– Нет, считается! И Мишку Разумейко нельзя. Он тоже начальства боится.

– Мишку правда нельзя. У него что ни слово – брехня.

– А ты уж будто никогда не врал!

– А когда? Ну скажи, когда?

– Я вот хотела Ксану, – сказала Надя, – все-таки самая активная девчонка из всех.

– Активная? – спросил Толя Прокопенко. – Ну и пусть активная!

– Она была на болтовню активная! Она речи хорошо говорила! Так ведь теперь разговаривать некогда. Надо дело делать, – сказал Борис.

– Что делать будем?

– Я знаю! – торопливо сказала Лена. – Вы только послушайте, что я придумала. Давайте бросим в комендатуру бутылку с сажей. Бутылку, понимаете? Прямо в окошко. Она как грохнет!

– Вместо гранаты! Здорово! – сказал Толя Цыганенке. – А сажа-то жирная, ввек не отмоешь!

И все представили себе: бутылка со звоном разлетается в куски и перепуганных врагов (вправду подумают, граната) с головы до ног обдает едкой черной пылью, которую так трудно отмыть с лица и одежды.

– Давайте я кину! – соскочив с подоконника, сказал Толя Прокопенко. – Уж я знаю как!

– К чему это? – раздался вдруг негромкий голос.

Ребята затихли и повернулись к Домне Федоровне. Она сидела в углу, как всегда тихая, молчаливая, с иглой в руках – зашивала Васину рубашку.

– К чему это? – не повышая голоса, повторила Домна Федоровна. – Пыли будет много, а толку мало. Умоется – и дело с концом. А вы погибнете ни за что. Уж если головой рисковать, так не для того, чтобы враг лишний раз умылся.

– Что правда, то правда, – сказал Толя Прокопенко, хотя видно было, что ему очень жалко отказаться от этой затеи.

– Отставить бутылку, – заключил Вася. – Будем дальше думать.

– Надо оружие доставать, вот что я вам скажу, – горячо заговорил Володя Лагер. – Оружие и патроны. Да побольше.

– А как же их достанешь? – с недоумением спросила Оля.

– Я уж кое-что принес – вот пусть Вася скажет. Только мало. Надо так запасти, чтобы в случае чего на всех хватило. И еще осталось. Может, понадобится с людьми поделиться. А патронов много в степи валяется. Там и оружие отыскать можно.

– Оружие! Обломки да ржавчина.

– А может, и что получше найдется! – возразил Володя. – Ржавчина – не беда. Я знаю, как ее отмывать.

– Дело, – сказал Вася. – Оружие добывать будем. А еще?

– А еще, – начала Надя с запинкой, – а еще мы с девчонками помогаем тем, у кого мужики на фронте. Варя ходит к Матвеевне, помогает ребятишек нянчить…

И тут все заговорили разом. Да, это дело. Это, вправду, хорошее дело! Ведь столько осталось в Покровском солдаток и детей без отцов! Сколько старых без помощи!

И ребята тут же стали перебирать на память красноармейские семьи.

– Я детей нянчить не умею, – сказал Толя Прокопенко. – Я лучше со стариками. У меня рядом Петрович с Коськой. И Коваленкова, у нее трое на фронте. А теперь давайте выберем штаб и командира. Надо, чтоб был порядок. Я предлагаю в командиры Васю.

– А в штаб – тебя и Бориса, – предложил Володя Лагер. – Вы самые старшие.

– Одни мальчишки! – воскликнула Лена.

Все засмеялись, но Лена стояла на своем:

– Пусть и девочки будут в штабе. Пусть Надя.

И с этим все согласились.

Может быть, впервые с того дня, как в Покровское пришли враги, ребятам было так хорошо. Хорошо, когда есть друзья! Хорошо, когда они рядом. Тогда ничего не страшно!

Село погружено во тьму. С виду хата Носаковых, как все – темная, тихая. Патруль мерно шагает по длинной безлюдной улице…

ТРИ ТОЧКИ, ТИРЕ

Днем было жарко, а вечер пришел синий и теплый, с большой оранжевой зарей. А над зарей чем выше, тем синее – торжественно распахнулось ночное небо с первыми несмелыми звездами.

Кругом тихо. Покровское лежало в сумерках, словно затаясь. На улице не было слышно прохожих, в окнах – ни огонька.

Рано улеглись и в доме Лены Никулиной. В сенях, где теперь спала вся семья, было совсем темно. Мать долго не могла уснуть, ворочалась. «Ну, засыпай, засыпай!» – шептала про себя Лена. А мама все ворочалась и вздыхала.

Но вот она задышала ровно.

Лена тихонько сползла с высокого сундука и осторожно ступила босой ногой на пол. «Я тихо, я тихо», – приговаривала она мысленно, стараясь быть совсем неслышной. И все-таки одна половица скрипнула. Неужели проснутся? Нет, спят. Вот и дверь.

Обычно Лена отворяла дверь быстро, резко, с ветром. А теперь она открывала ее долго-долго, целую вечность. Ей удалось не скрипнуть. Наконец она на улице. Тишина. Только изредка, словно перекликаясь, лают собаки.

Лена, крадучись, шла босиком по пыльной дороге. Пыль была еще теплая после дневной жары. Лена шла как лисица – чуть-чуть приволакивая ноги и стирая след. Сегодня они – все двенадцать – решили встретиться у Васи, чтобы принести клятву. Подумать только: клятву!

Из всех двенадцати одна Лена до войны не успела вступить в пионеры. А сегодня она, самая маленькая, встанет в ряд с большими и даст клятву.

Вася велел приходить поодиночке, чтобы не привлекать внимания патрулей. Лене очень нравилось, как говорил Вася: «Не привлекать внимания». В дверь нужно было стучать особым условным стуком: три коротких удара и один длинный. «Три точки, тире», – сказал Вася. А может быть, она все спутала? Может быть, три тире, точка? У Лены даже во рту пересохло от страха, что она напутала. Нет, кажется, верно: три точки, потом тире. Но вот что плохо, она перестала понимать, что значит «длинный удар»? Ей казалось, что удар всегда короткий. И вдруг она увидела человеческую фигуру. Она стояла, высокая как жердь, с каской на голове, молчаливая, неподвижная в дымчатом синем сумраке. Лена присела на корточки и замерла. Фигура все не шевелилась. Лена вгляделась и вдруг поняла, что это никакой не человек, а настоящая жердь с надетой на нее для просушки глиняной макитрой. Ей стало не страшно, а даже весело.

Вот и Васин дом. Три точки, тире. «Тире» она просто сделала погромче «точек». Оказалось – правильно. Дверь открыл Вася, впустил ее и снова запер, накинув крючок.

В комнате было тихо, почти темно и немного душно. Окна плотно занавешены рядном. На столе теплилась коптилка – по-здешнему каганец. Огонек дрожал и качался, а по стенам и потолку бесшумно двигались большие черные тени. Это от Васи и от нее, Лены. Где же остальные?

– А где же все? – шепотом спросила Лена.

– Они придут. Ты первая, – ответил Вася. – Жди.

Лена послушно села на скамейку и стиснула коленями холодные руки, чтобы не дрожали. Все-таки было немного страшно. Страшно именно ждать, сидеть вот так и смотреть на каганец. Пламя узкое, у самого фитилька – синее, а кругом – желтое, и еще вокруг него сияние. Лена прищурила ресницы, и от сияния пошли во все стороны золотые лучи. Она открывала глаза, закрывала, прищуривала, а лучи сходились и расходились, укорачивались и удлинялись. Лена забыла, что ей страшно. И вдруг раздался стук в дверь: две точки, тире.

Вася схватил Лену за руку и замер. Стук, но не тот. Они условились – три точки, тире. Вася крепко стиснул руку Лены – молчи, мол – и задул каганец.

Так они сидели в темноте и молчали. Стук повторился. Две точки, потом тире.

Вася отпустил руку Лены, тихо пошел к двери, звякнул крючком и приоткрыл дверь. В полумраке подступили к двери две фигуры – это были Нина и Толя Погребняки.

– Тоже, подпольщики! Сигнал не могли запомнить! – ворча, Вася снова зажег каганец.

Потом один за другим стали приходить и остальные. Никто больше не путал, все давали правильный знак: три точки, тире. Вася впускал их и каждый раз, закрывая дверь, говорил: «Пять… шесть… восемь… Десять… одиннадцать…»

Одиннадцать… одиннадцать… все еще только одиннадцать…

Не хватало одного: Толи Цыганенко.

Ребята сидели тихие, насторожившиеся и ждали, вслушиваясь в тишину, вздрагивали, когда редкая перекличка собак слышалась близко и где-нибудь совсем рядом подавала голос беспокойная дворняга.

И вдруг они услышали выстрелы. Короткая очередь из автомата сказала скороговоркой «та-та-та-та» и замолчала.

Стреляют! В кого стреляют? Может, в Толю?

…А с Толей произошло вот что. Он лег, чтоб успокоить мать – она сердилась, когда он отлучался к ночи, – а сам незаметно заснул. И проспал. Потом он пробирался по темным улицам и думал, что ему непременно влетит от ребят.

Пахло землей, травами, отцветающими садами. У сельсовета горьковато пахло гарью: войдя в село, фашисты сожгли соседнюю с сельсоветом хату – в ней засели, отстреливаясь, несколько бойцов.

Вот школа. Хата Погребняков, и снова запахи трав, росы, сена. И вдруг Толя отчетливо почуял тонкий и сладкий дымок немецкой сигареты. Он плыл поверх запахов трав и росы.

Враги поблизости! Толя весь съежился, шмыгнул в заросли бурьяна у невысокого тына и замер, затаив дыхание.

Мимо шли двое – должно быть, патруль – и разговаривали. Толя не понимал ни одного слова, но ему показалось, что немцы ссорились. Голоса приближались и звуки шагов – тоже. Уверенно, четко фашисты вбивали сапоги в дорожную пыль: раз-два, раз-два.

Сердце у Толи заколотилось, и он вплотную прижался спиной к шершавым кольям тына, стараясь вжаться в них, вмазаться. Немцы были уже совсем близко. И вдруг позади Толи что-то зашуршало, захлопало, и он, забыв обо всем, отскочил от тына.

– Вер да? – крикнул один из патрулей.

И неожиданно Толя его понял. «Вер да?» значило: «Кто там?»

– Хальт, – сказал, словно бросил камень.

Ну, это уж было совсем понятно: стой! Толя подобрался и одним прыжком, словно кошка, перемахнул через тын. Он упал на какие-то прутья, промял их, что-то затрещало, и под ним закудахтала курица. Толя услышал как-то все сразу: как затрещали прутья, как заголосила курица, как враги дали короткую очередь из автомата и как весело и вовсе нестрашно просвистели одна за другой несколько пуль. Курица шарахнулась в сторону, и все затихло.

Они больше не стреляли и, все так же каркая, уходили вдоль по улице, даже не посмотрев, куда стреляли. И вдруг Толя сообразил: ведь это в него стреляли! А он не испугался! Или попросту не успел?

Он перелез через тын. Все еще было совсем не страшно. Он дошел до Васиной хаты и твердо постучал, как было условлено: три точки, тире. Ему отворил Вася. Кругом, в тусклом свете каганца, столпились остальные.

– Где ты пропадал? Что с тобой было?

– Ничего особенного. Просто в меня стреляли, – ответил Толя.