Текст книги "Двенадцать отважных"

Автор книги: Фрида Вигдорова

Соавторы: Татьяна Печерникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Фрида Вигдорова
Татьяна Печерникова
ДВЕНАДЦАТЬ ОТВАЖНЫХ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть в Донбассе, близ города Артемовска, село Покровское. В годы Великой Отечественной войны здесь мужественно боролся в подполье пионерский отряд. Командиром отряда был Вася Носаков. Подпольщики назвали себя «Каровский союз пионеров» в честь отважного Карова, героя повести, которую начал писать Вася.

Когда советские войска вступили в Покровское, все увидели высоко над обрывом красное знамя. Это над штабом КСП взвился пионерский флаг. Навстречу воинам бежали мальчики и девочки в красных галстуках.

Медалями «Партизану Отечественной войны» первой степени награждены все 12 отважных. А село стало местом пионерской славы.

Сейчас в селе Покровском сооружается школа-музей и мемориал в честь двенадцати отважных.

Кирпич за кирпичом растет пионерская стройка. Рядом с комсомольцами активно трудятся пионеры.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Вася лежал на спине, укрывшись книгой от горячего полуденного солнца, и читал вслух:

– «В это время послышался глухой звук пушечного выстрела. Я взглянул на капитана. Капитан даже не пошевелился».

Вася опустил книгу. День был жаркий, пахло травами, теплой землей.

– Ну чего ты! – Борис приподнялся на локтях, недовольно насупив брови. – Читай!

– Не хочу!

Они часто приходили сюда, захватив с собой еду и книгу. Хорошо было, забравшись подальше, лежать в густой душистой траве и читать вслух. Вот и сейчас – высокое чистое небо, легкие облака и степь, степь насколько хватает глаз. Тишина. Только треск кузнечиков нарушает эту глубокую ясную тишину. И странно читать о таинственном изгнаннике и мстителе, о страшных морских сражениях, о взорванных, идущих ко дну кораблях.

– Знаешь… – по обыкновению медленно заговорил Вася, – я вот о чем думаю… – Он примолк, точно не находя слов.

Выждав немного, Борис сердито поторопил его:

– Ну о чем, о чем? Не тяни ты.

– Я думаю… удивительный человек был этот Немо… А не хотел бы я быть на его месте.

– Почему? Он умный, смелый, благородный.

– Да, это все так… Но уж очень страшно, что он один…

– Один… Один, – передразнивая, тоже врастяжку повторил Борис. – Читал бы лучше дальше, остановился на самом интересном месте!

Но Вася словно не слышал его. Борис рывком поднялся, «зафутболил» подальше Васины новые тапочки, шумно вздохнул – уж кто-кто, а он хорошо знал, как любит Вася помолчать. Часами может лежать в траве и глядеть в небо и думать. Одно слово – мечтатель. Недаром прозвали его так в школе. А Бориса в такие минуты, будто назло, особенно тянуло поговорить, подурачиться. Он снова плашмя упал рядом с Васей, несколько раз подтянулся на длинных мускулистых руках и неожиданно спросил:

– Послушай… чего бы ты хотел сейчас больше всего? Ну, если бы тебе сказали: говори – исполнится, что бы ты ответил?

– Я бы сказал: в Москву! – живо отозвался Вася. – А там по всем станциям метро! На Красную площадь! В Третьяковскую галерею! Смотри – вот Красная площадь, вот Мавзолей, а если спуститься вот сюда, к реке, пройти вот этот мост и этот и завернуть вот сюда – да ты гляди, гляди! – вот тут и будет галерея.

Вася уже лежал на животе и, раздвигая траву, показывал Борису Красную площадь, памятник Минину и Пожарскому, и спуск к реке, и дом в переулке, где ему, Васе, так хотелось побывать. Там в просторных залах с высокими окнами висят картины, о которых он пока только читал или слышал. Когда он приедет в Москву, сразу с вокзала туда… Этот путь он мысленно проделал уже не раз. У него был план Москвы – подарок дяди Егора. И не было для Васи ничего интересней, чем «путешествовать» по московским улицам, площадям и переулкам, мчаться в поездах метро…

– А слова-то все какие, задумчиво продолжал Вася, – ты послушай: Арбат… Сокольники… Нескучный сад… Замоскворечье…

– Стадион Динамо… – сказал Борис. – Эх ты, а еще хлопец! Уж если в Москву, так перво-наперво надо на Динамо курс держать. Нет, если бы мне сказали, какое самое-самое твое большое желание, я бы ответил – юнгой на корабль! В кругосветку! А что? – Борис вскочил, выпрямился. – Чем я не моряк? Рост у меня самый что ни на есть подходящий… Силенок хватает…

– Одна беда, – улыбаясь, перебил его Вася, – с дисциплинкой туговато.

– А если мне, например, надоедает одинаково учиться? Неинтересно! Понял?

– И языкастый ты. Чуть что – на дыбы. Самого не затронь, а другого ни с того ни с сего обидеть можешь.

Борис понял, почему Вася, который не любил подобных объяснений, затеял этот разговор: обиделся за Лену. Сегодня она примчалась к Васе ни свет ни заря, решила тоже идти с ними в степь. Но Борис начал кричать, что пускай тогда идут вдвоем, а с него довольно этого детского сада. Сейчас он уже жалел, что так обошелся с Леной. Она веселая и хорошо читает вслух – громко, с переживаниями.

– Ну вот из-за чего ты нынче на Лену набросился? Помешала бы она тебе, да? – Вася обхватил руками колени и, закинув голову, с укором взглянул на рослого Бориса.

Вася был чуть не на голову ниже его, хотя всего одним годом младше, видно, пошел в мать – хрупкую, маленькую.

– Да, понимаешь, злюсь я на тебя. Что она нам за компания? Одиннадцать лет девчонке. Еще в куклы играет. Иду я недавно мимо их сада, а твоя прекрасная Леночка с куклой цацкается, дочкой ее называет…

Вася тихонько рассмеялся.

– И пусть себе играет! Тебе-то что? Ты вот и на Володьку Моруженко до сих пор злишься. Ну, подрались вы с ним из-за той кошки? Так ведь он же был прав. Ты знал, как он выхаживал эту кошку, лечил ее, кормил. Теперь в школе все смеются, говорят, что между вами пробежала белая кошка…

Борис хмуро молчал.

– Смотри-ка, кто это? – сказал Вася. – Вроде к нам.

Борис повернулся в сторону села и, щурясь от солнца, тоже стал всматриваться.

– Кто же это? Надя? Да нет, Ленка! Что это она со всех ног? – И Борис добавил с усмешкой: – Соскучилась. Шуточное дело – с самого утра с тобой не виделась!

– И не надоест тебе? – ответил Вася.

По степи бежала девочка, тоненькая, босая, с растрепавшимися темно-русыми косами. Ее голубое выгоревшее платье трепыхалось по ветру. Красная, задыхаясь от быстрого бега, она еще издали прерывисто закричала:

– Вася, домой!.. Тетя Домна… зовет! Скорее! Ждет она!

– Да что стряслось?

– Война!

Секунду мальчики молча смотрели друг на друга и разом торопливо зашагали к Покровскому. Лена рассказывала на ходу: по радио передали – война. Немец напал. Мужчины собираются в военкомат. Брат Лены и еще многие с ним уже уехали в Артемовск на машине.

– Вы тоже поедете в Артемовск, – обернулась она к Васе. – Там и жить останетесь.

– Жить?! – воскликнул Вася.

– Ага, тетя Домна сказала.

Ребята подходили к селу. В эту пору Покровское всегда было тихим, безлюдным. Изредка пройдет кто-нибудь за водой или залает собака – тявкнет для порядка и умолкнет. Сейчас по широкой длинной улице метались люди, из маленьких окон слышался женский плач. На краю села надсадно гудела машина – большой грузовик с зелеными облупившимися бортами.

…В Артемовске жил старший Васин брат и дядя Егор с женой Настасьей. Конечно, с братом надо проститься. И дядю Егора Вася любил. Но зачем оставаться жить в Артемовске? Вася уже бежал к дому – скорее, скорее, он уговорит мать вернуться. Она поймет, уступит. Что бы ни случилось на свете, зачем уходить из родного села?

Дверь была распахнута. Вася заглянул в хату да так и застыл на пороге. В маленькой, всегда чисто прибранной кухне с широкой плитой сейчас все было вверх дном: скатерть повисла на углу стола, стенной шкаф раскрыт настежь, посредине на полу – большая плетеная корзина, и в ней – кастрюли, посуда.

Но больше всего поразило Васю другое: мать взглянула на него и будто не заметила – скользнула невидящими глазами и отвернулась.

Васины товарищи, прослышав о том, что Носаковы уходят из Покровского, прибежали проститься. Тут были и смуглолицый с иссиня-черными глазами Толя Цыганенко, которого в школе прозвали Цыганом; и Погребняки Толя и Нина – брат с сестрой, словно близнецы, похожие друг на друга; и синеглазый Володя Лагер; и тихая задумчивая Надя Гордиенко со своей закадычной подружкой Олей Цыганковой; и Варя Ковалева.

Они, особенно мальчики, редкий день не бывали у Носаковых, и приветливая Домна Федоровна всякий раз радовалась приходу ребят. Но сегодня она никого не замечала. Медленно, словно в потемках, двигалась по комнате, что-то перекладывала с места на место, перебирала вещи и говорила сама с собой.

– Надо помочь ему собраться, – голос ее звучал странно спокойно, ровно. – Носки небось все порвал, успеть бы заштопать… Рубашки постираны, выглажены… Не забыть бы костюм новый из сундука вынуть… Сундук тут оставим… В Артемовск и письма от него дойдут быстрее… А чайник для заварки где же? Его подарок! Куда же я чайник-то сунула? – Все ее мысли были о старшем сыне. Худощавое лицо ее еще больше осунулось, побледнело, и частые рябинки на нем стали заметнее.

Большие карие глаза Лены смотрели на Домну Федоровну испуганно и жалостливо. Девочка старалась ей помочь в сборах, но, обычно деятельная и сноровистая, сейчас она делала все невпопад: хотела поискать в посудном шкафу чайник и столкнула с полки большую, в красных горошинах, чашку, рассыпала сахарный песок, и теперь он противно хрустел под ногами.

Выручила Варя Ковалева. Эта высокая, степенная девочка в белом, повязанном кончиками назад платочке только недавно стала бывать у Носаковых и, казалось, еще не могла знать порядков в доме. Однако она быстро нашла чайник для заварки, спустилась в подполье и достала оттуда немного картошки, хорошо сохранившихся, прошлогодней засолки огурцов. Домне Федоровне она принесла из горницы новый платок и башмаки. В корзине все переложила заново, оставив в ней лишь самое необходимое.

Домна Федоровна по-прежнему никого не замечала, ни во что не вмешивалась. И только увидев на пороге запыхавшуюся дочь Галю с маленьким сыном на руках, которую весть о войне застала в соседнем селе, присела на табуретку и, бессильно опустив руки, сказала:

– Галь, мы с Васей уходим…

Трехлетний Толя пристально смотрел на всех круглыми черными глазами, потом взглянул на застывшее лицо бабушки и громко заплакал.

И опять же Варя первой догадалась взять у Галины мальчика. Она отошла с ним в сторонку, зашептала что-то на ухо – и слез на его глазах как не бывало.

Галина уговорила мать задержаться на час-другой.

– Ноша у вас тяжелая, – сказала она, – а ведь двенадцать километров идти. От сельсовета скоро еще одна машина в Артемовск пойдет. На ней и уедете.

Васины товарищи сбегали домой – и опять к Носаковым. Не сговариваясь, собрались в тесной, в три шага, Васиной каморке. Сидели и молчали, потому что есть на свете много такого, о чем не скажешь вслух, даже если рядом с тобой близкие товарищи.

Неужели, думали ребята, Вася действительно останется жить в Артемовске. Они попросту не мыслили себе жизни без веселых, шумных сборов вот в этой, увешанной Васиными рисунками каморке или за селом, в глубоком овраге, густо поросшем тонкими деревцами и кустарником. Тут нетрудно было вообразить, что ты в тайге, или в джунглях, или на необитаемом острове. Особенно если рядом был Вася – мечтатель и фантазер.

Оля Цыганкова сидела, положив голову Наде на плечо. У Оли круглое румяное лицо, коротко, как у мальчишки, остриженные прямые волосы, вздернутый нос и озорные глаза – кажется, будто она только и думает, как бы всех кругом насмешить. Говорить Оля может без умолку, ничего не умеет держать про себя, хотя каждый вечер, ложась спать, бесповоротно решает с завтрашнего дня быть такой же серьезной и сдержанной на язык, как ее подружка Надя.

Но и Оля почему-то не может сказать Васе: «Не уходи надолго, нам без тебя будет скучно». Другие же и подавно не могут. Наверно, еще потому, что чувствуют: Васе труднее, чем им, – они-то хоть остаются в родном селе, где все свои.

А Вася вовсе не собирается жить в Артемовске, он по-прежнему надеется уговорить мать поскорее вернуться сюда. Но мало ли что случится! Нет, сейчас он ничего не может обещать ребятам.

Первым нарушает молчание Борис. Он старается прикрыть волнение усмешкой.

– Заведутся у нашего Василия новые дружки, да не простые, а городские!

– Ну и что? – Лена воинственно выпрямилась. – А тебя завидки берут?

– Да бросьте вы пререкаться, – тихо просит Надя.

В комнату влетел Толя Цыганенко, румяный, с прилипшими ко лбу темными прядями волос. Он сообщил, что машина, на которой шофер обещал подбросить Носаковых в Артемовск, отправится через час. Они с Володей Лагером уже положили в кузов все вещи.

– Не поставили бы чего на корзину, – заволновалась Варя, – всю посуду перебьют.

– Как бы не так! Там Володька остался караулить, – успокоил ее Толя. – Да, Толька, – хлопнул он по плечу Толю Прокопенко, – тебя мать кличет. Ребята, слыхали, что Толька удумал? На фронт записаться! Правда, правда. Мать плачет – ужас!

– Толька! – ахнула Оля.

– А что тут такого? – пожал плечами Прокопенко. – Вы же знаете, мы с Борисом все равно после школы в военное училище собирались.

И Борису Метелеву и Толе Прокопенко шел шестнадцатый год. Но Анатолий выглядел взрослее. У него были крупные черты лица, темные спокойные глаза, гладко зачесанные назад волосы. Он ни от кого не скрывал, что хочет стать военным, и уже теперь, как видно, воспитывал в себе черты, которые, по его разумению, отличают военного человека. Он лучше всех в школе стрелял, был хорошим гимнастом, лыжником, и если пионеры отправлялись в поход или во время праздников на демонстрацию, то его назначали командиром колонны.

– Ни на какую войну тебя не возьмут, – строго заметила рассудительная Варя. – Попусту мать расстраиваешь.

– Тетя Домна тоже в Артемовске долго не усидит, – неожиданно сказала Лена. – Здесь Галина, Толик… Она без них соскучится. Вот посмотрите!

Война… О войнах рассказывал учебник истории. Войну Вася видел в кино: железные каски солдат, колючая проволока, дула орудий. Но по-настоящему он понял это слово, когда встретил взгляд матери. И пусть это длилось недолго, всего-то какой-нибудь миг, такое отчаяние прочел он в этом взгляде, такую тоску, что Васе показалось, будто его ударили в самое сердце.

В Артемовск Вася с матерью приехали к вечеру. Брат стоял в дверях совсем готовый к отъезду: в гимнастерке, сапогах и пилотке. Черноглазый, как Галя, широкоплечий. Рукава гимнастерки были ему коротки.

– А я думал – уж не увижу! – только и сказал он.

Домна Федоровна стала развязывать свой мешок:

– Рубашку тебе вышила. Васильками… Да где же она? Вот, держи. Галя дала рисуночек, еще вышью… – говорила она, а по лицу текли слезы.

– Спасибо. Память будет… – ответил сын.

«Да что они? О чем? Как они могут?» – думал Вася. Ему казалось: сейчас нужны слова высокие, необыкновенные, слова прощанья, напутствия. Сын уходит на войну, а мать твердит одно: «Пиши… Не забывай».

Сын обнял ее и сказал:

– Так я пошел…

– Иди, – ответила Домна Федоровна.

Вася вышел с братом на крыльцо. Еще только начало темнеть – день был длинный, самый длинный в году.

– Прощай, – сказал брат. Точно маленького, приподнял Васю, поцеловал. И ушел на войну.

ДЯДЯ ЕГОР

Рассказывали, что когда-то дядя Егор был высокий, черноволосый. С молодых его фотографий смотрел то бравый шахтер, то нарядный моряк – веселый, красивый. Из-под бескозырки выбивался кудрявый чуб.

Вася любил разглядывать эти фотографии, но никак не мог поверить, что этот моряк и есть дядя Егор. Он помнил его с тех пор, как помнил себя. Но уже тогда – лет десять назад – Егор Иванович был грузный, сутулый, седой.

О нем рассказывали много разных историй. В гражданскую он сражался с белогвардейцами в Сибири. Однажды белые его схватили и повезли на расстрел.

«Спасибо, ночь была темная, – рассказывал Егор Иванович. – И руки богатырские – не те, что сейчас. Я и свои веревки разорвал, и товарищам помог: рвали, зубами грызли. Скатились с телеги – и бежать…»

Белые искали с фонарями, это было на руку беглецам – они видели своих преследователей, это помогло им уйти.

Уже в конце гражданской войны, тоже спасаясь от врагов, Егор Иванович на полном ходу выпрыгнул из вагона поезда: сломал ногу и повредил позвоночник. Он долго болел после этого и уже не вернулся в шахту. Теперь из-за больного сердца он и совсем нигде не работал.

Но Вася никогда не видел, чтобы он сидел без дела. Он был на все руки мастер, дядя Егор: столяр, плотник, сапожник. Когда Вася был маленький, Егор Иванович мастерил ему игрушки: из березовой коры вырезал лодочки, из бумаги клеил змеев. Своих детей у Егора Ивановича не было, зато соседские ребятишки вечно толклись в доме. Здесь ими никто не командовал, никто не говорил: «Замолчи! Не мешай!» Их угощали борщом, ржаными сухарями, посыпанными крупной солью, и томленой в печи тыквой.

Егора Ивановича можно было спросить о чем угодно, казалось, он знает все на свете. Он много читал и с одинаковым интересом слушал, что передавалось по радио. Наверно, потому тетя Настасья называла его студентом. А он прозвал жену прокурором.

«Не успею я утром очи открыть, – жаловался он на жену, – как уже виноват. Рано встану, шумит: „И чего поднялся ни свет ни заря! У меня и печь не растоплена“. Поздно встану – опять по мне пулеметная очередь: „В печи и уголька не осталось, в чаю льдины плавают, так царство небесное проспать можно…“».

Егор Иванович приходился Домне Федоровне двоюродным братом. В этой семье жил ее старший сын. Из этого дома он ушел на войну. Сюда пришла, чтоб остаться здесь, Домна Федоровна с младшим сыном.

В РАЗЛУКЕ

Миновала неделя – томительная, темная, хоть и стояли на дворе яркие солнечные дни. Васе больше всего хотелось пойти в Покровское: двенадцать километров – путь недальний. Но мать не пускала.

– Погоди, еще успеешь набегаться! – и добавляла тихо: – Не могу я одна оставаться.

Из Покровского тоже никто не приходил. И там, видно, матери не хотели отпускать от себя ребят.

Вася Носаков родился в Сибири, но вырос в Покровском и Покровское любил и помнил с малых лет. Маленький белый домик, в котором жили они с матерью, стоял на краю села. Сразу же за калиткой начиналась степь. Зимой ее укрывали снега, село терялось в безбрежной белизне, и только из труб высоко поднимались столбы розоватого дыма. Весной степь разливалась вокруг Покровского, как бескрайнее зеленое море.

Вася любил и степь и сады. Он часами бродил вокруг Покровского или лежал в траве, глядя в высокое небо. В школе учителя говорили о нем: «Мечтатель». Он любил рисовать – в рисунках его смешивались явь и сказка: белая украинская хата, ярко-синее украинское небо – и вдруг рядом лебеди. Чудесные птицы, которых в Покровском никто никогда не видывал.

Сейчас ему ничего не хотелось: ни рисовать, ни читать. Уходя из Покровского, он не тронул со стола ни книг своих, ни учебников, не снял со стены картин, даже самую любимую – портрет матери, который писал долго, с полгода наверно. Он много раз кончал его, вот уже совсем было кончил, а взглянет на другое утро и видит: глаза не те. Взгляд не тот. Губы не так улыбаются. Руки не так держат шитье…

Карандаши и краски тоже остались в Покровском, но будь они тут – все равно сейчас они были Васе ни к чему. Иногда ему казалось, что и сам он остался в Покровском, а здесь кто-то другой носит матери воду, пропалывает с теткой Настасьей огород, поджидает вечерами дядю Егора. Что сейчас делают Галя с Толей? А Борис? Лена? И неужели только в разлуке начинаешь понимать, как любишь все, с чем разлучился?

ССОРА

– Ну как, сестра, скоро обратно в Покровское?

Домна Федоровна подняла на брата глаза, отложила в сторону шитье.

– Я тут останусь.

– Не пойму я, зачем тебе оставаться в Артемовске?

Егор Иванович сидел за столом, листал, не читая, какую-то книгу. Говорил, не глядя на сестру, время от времени проводя ладонью по красным усталым глазам.

– Сюда письма скорей дойдут, – ответила Домна Федоровна.

– Можно подумать, будто Покровское от Артемовска за тридевять земель.

– Ты мне уж не первый раз про это толкуешь, – сказала Домна Федоровна. – И никак я не пойму – зачем? Или мы стесняем тебя? Так ведь я найду, где жить.

Вася, сидевший рядом с матерью, тихонько потянул ее за рукав. К чему она сказала эти слова, зачем обидела дядю Егора? Он хочет им добра, советует вернуться в Покровское, думает, что в Покровском им будет лучше, тут обидам не место. Если бы мать послушалась его, если б и в самом деле им вернуться домой! И вдруг Вася услышал голос Егора Ивановича:

– Стеснить ты меня не стеснишь, но жить вам у нас не придется. Нельзя. Никак нельзя!

– Да ты в уме ли? – всполошилась тетя Настасья. – Да что ты болтаешь? Как это нельзя? Где же им и жить, как не у нас?

– Погоди, – сказал Егор Иванович, – сестра знает, худого я ей не хочу.

Он умолк, прошелся по комнате, тяжелее обычного припадая на больную ногу, и сел напротив Домны Федоровны.

– Будешь жить с Васей у Михеевых. Сами они к сыну в Киев подались. Добрались, нет ли, и где сейчас – не знаю. Но хату свою нам с Настей оставили на догляденье. От нас, правда, далеко. Зато домик хороший: горница и кухонька, хоть с ладонь, да чистая. Завтра туда и переберетесь.

…Михеевский домик стоял на краю города. Он был последним на широкой, не похожей на городскую улице. В палисаднике росли кусты крыжовника, красной смородины, две высокие груши. Вместо изгороди – мальвы, на которых уже пламенели махровые цветы.

Но Васе все было ни к чему, все постыло. К Егору Ивановичу он больше не ходил, но думал о нем непрестанно. Вот было б в покровской их хате полно людей – своих, чужих. Так полно, что яблоку негде упасть. И приехал бы дядя Егор. Неужто они с матерью сказали бы: «У нас жить нельзя»?

Обида, досада, горечь – все перемешалось. «Ну зачем я об этом думаю? Война, каждый день сколько людей погибает, что мне над этим голову ломать?» Но тут же перед Васей вставало лицо дяди Егора и слышались его слова: «Жить вам у нас не придется».

Домна Федоровна каждый вечер ходила к Егору Ивановичу узнать, нет ли вестей от сына. Писем не было, она возвращалась усталая, печальная и всякий раз говорила: – Про тебя спрашивал… – А однажды добавила: – Навестил бы ты Егора. Скучает он.

Матери Вася ничего не ответил. А на другой день пришла тетка Настя и стала пробирать его:

– Да ты что, ошалел? Не приходишь, не навещаешь? Мы кто тебе, чужие?

Вася зажал уши ладонями и сказал:

– Нечего мне у вас делать!

Он был уверен, что сейчас начнется крик, тетка будет долго шуметь и ругаться, но она вдруг сказала:

– Смотрите, какой перец! А я все грешила на тебя, мол, растешь ягненком, недотепой! А ты все же давай приходи к нам. – И прибавила со вздохом: – Дядька-то что удумал? Сапожным делом занялся. Потеха! Вытащил отцовский инструмент, табуретку низкую сколотил, два дня над моими чеботами пыхтел. Поглядите! – И она вытянула ноги в грубых, но прочно сшитых башмаках, с тупыми, почти квадратными носками.

– Он у нас на все руки от скуки, – сказала Домна Федоровна. – В починку берет. Два заказа на новые принял. Вроде бы всерьез взялся, а не от скуки…