Текст книги "Двенадцать отважных"

Автор книги: Фрида Вигдорова

Соавторы: Татьяна Печерникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

ДОМОЙ

Как и всегда весною, Покровское казалось большим садом. Бело-розовая пена цветущей вишни недвижно стояла в воздухе.

Домна Федоровна остановилась, Вася взглянул на нее: в глазах у матери блестели слезы.

– Боюсь, – сказала она, – ноги не идут, приросли к земле.

– Пойдемте, – тихо ответил Вася.

Они шли рука об руку, шли все медленней, медленней, страшась постучать в Галину дверь. Какие вести ожидают их за этой дверью?

Вот она, Галина хата. У низкого забора стоит мальчик лет четырех и смотрит на них из-под руки.

– Толик! – окликает Домна Федоровна.

Мальчик глядит на нее удивленно и недоверчиво.

– Мама! – с криком выбегает из хаты Галя.

И обе плачут обнявшись.

Вася не верит глазам: этот вытянувшийся мальчишка – племянник Толя? Эта исхудавшая женщина – Галя? Вася помнил ее веселой, румяной, ясноглазой.

Сестра обнимает его и плачет слезами, в которых смешались и горечь разлуки, и радость встречи, и страх перед будущим, и тоска по тем, кого с ними нет.

Шагая рядом с матерью по дороге в Покровское, Вася с нетерпением думал о том, как увидит друзей – Володю Лагера, Толю Цыганенко, Толю Погребняка. Но сейчас он вдруг понял, что никого не хочет видеть. Как тогда, сразу после болезни, он будто растерял все силы и только одного хотелось ему: очутиться дома, в их старой, с детства памятной хате на той стороне села.

– Мама, – говорила Галя, – отдохните с дороги. У меня каша горячая. Дайте ваш мешок. Вася, мама, да заходите же в хату.

– Я пойду, – тихо сказал Вася, – домой пойду. А потом вернусь за мамой.

И вот он у своей хаты. Дверь не заперта. Прохладно и тихо внутри. И словно все по-прежнему: кухня, две комнатки, в той, что поменьше, печь подле двери, напротив Васин стол. Не хватает только привычной ровной стопки тетрадей и учебников. Да, фашисты уже побывали здесь: на кроватях ни одеял, ни подушек. Ни одной чашки, ни одной тарелки в шкафу. Только на стенах, как прежде, Васины рисунки. Но теперь он смотрит на них, как чужой: вот тихий пруд, заросший огромными, небывалыми цветами, чайки, лебеди… Каким стало все это!

Он подошел к окну и поглядел на пустынную, притихшую улицу. Промчался мимо на велосипеде немец. Из хаты напротив вышла старуха, боязливо огляделась и снова ушла. И вдруг Вася понял, что знакомая, привычная картина не радует его. Все пережитое жгло сердце, в ушах неотступно звучал голос девочки из Артемовска: «Не надо, не надо!» И Вася впервые понял, что есть вещи, которых не забыть, от которых не уйти, даже если уехать от них на другой конец света.

БОРЯ МЕТЕЛЕВ

– Вася! – услышал он чей-то голос и круто обернулся. Перед ним стоял высокий подросток, с очень бледным, заострившимся, почти незнакомым лицом.

– Борис? – сказал он, наконец, нетвердо.

– Васька!

– Откуда ты? Мне сказали…

– Убежал я! Убежал! Или ты никого еще не видел, что не знаешь?

Вася почти со страхом смотрел на потемневшее, осунувшееся лицо Бориса. Всего год прошел с того дня, когда они лежали в степи, мирно разговаривали, читали. Высокое небо, жужжание пчел, жаркий, недвижный воздух… И вдруг замелькало вдали Ленино голубое платье и донесся крик: «Война!»

А потом разлука. Неизвестность. Страх. Всего один год прошел! А кажется, будто прожил целую жизнь.

– Сперва Таню угнали, – слышит Вася и ловит каждое слово и старается привыкнуть к новому Бориному лицу. – Да… Угнали. Не успели мы ее спрятать. Потом меня. Этого мы уж и подавно не ждали. Лета-то мои не вышли. Прямо ночью с койки стянули. Вели под конвоем. Есть ничего не давали. Кто от голода ослабеет, тех бросали на дороге. Я решил: убегу. Нипочем не пойду в Германию! Лучше умру. Ушел… Добрался домой. Мать и то меня не сразу узнала – кожа да кости. Два месяца с постели не вставал, сил не было.

– А фашисты? Когда ты пришел обратно, они ничего?

– Меняются они. Больше двух недель ни одна часть не стоит. Только осядут – переводят, присылают других. Почему такое, не знаю. А Таня… Может, и не живая уже… писем нет.

Борис глотнул застрявший в горле ком и докончил хриплым, обрывающимся шепотом:

– Я так больше не могу! Я фашистов видеть не могу… Я сорвусь, убью кого-нибудь… Придушу. Не могу больше! Вась, неужели мы так и будем сидеть сложа руки?

– Разыскать бы партизан да уйти к ним. А здесь?.. Ну что мы здесь-то можем? Ни оружия у нас нет. Ничего. Впрочем… – Вася примолк, задумался. Он вспомнил о дяде Егоре, о хромом переводчике. Они-то могли…

– Ну что, что «впрочем»? – по старой привычке поторопил друга Борис. – Ты слышал, что по радио говорили? Делайте, чтоб земля у фашистов под ногами горела. Взрывайте мосты, дороги! Связь рвите…

– Это голыми-то руками?

– Но тогда что же – ждать, пока нас в партизанский отряд позовут?

– Не знаю. Я тоже нагляделся всего. Скриплю зубами, места себе не нахожу, а что делать – не придумаю.

– По всему видать, – продолжал Борис – что есть где-то в нашей округе партизанский отряд. Один раз целый фашистский обоз неподалеку от нас в воздух взлетел. А листовки советские, думаешь, кто по селу клеил? Не те, что с самолетов кидали, а еще другие? Партизаны их клеили! Ясное дело! Только что-то давно не видать никаких листовок. Может, куда подальше партизаны ушли? Нет, ты правильно говоришь: во что бы то ни стало надо нам разыскать партизан!

– А пока будем делать, что сможем. Вот придут ребята и потолкуем. – Вася поднялся с топчана, прислушался.

Скрипнули половицы, в дверях показалась Домна Федоровна. Устало опустив руки, стояла она на пороге родного дома, и слезы медленно текли у нее по щекам.

СНОВА ВМЕСТЕ

Борис сбегал домой проведать мать и возвратился к Носаковым. Пришли сюда еще двое Васиных товарищей – Толя Прокопенко и Володя Лагер. Володя тоже сильно изменился: прежде розовое лицо его осунулась, стало серым, яркие синие глаза поблекли и смотрели по-новому – исподлобья. Только вьющиеся волосы, кажется, стали еще светлее и гуще. Анатолий Прокопенко, как всегда, был подтянут, немногословен. С Васей поздоровался сдержанно, словно они не виделись всего несколько дней.

Раньше встречи ребят были шумными, все говорили разом, громко смеялись, и Домна Федоровна из соседней комнаты не могла разобрать, кто что говорит. Теперь в комнатке сидели те же мальчики, но было тихо.

– Сколько народу в Германию угнали… Сколько пожгли… – раздался голос Володи Лагера. – В школе – конюшня. Видел?

– А людей, когда отправляют их в Германию, знаешь, как осматривают? Как лошадей: в зубы смотрят, – сказал Толя Прокопенко.

Никто ему не ответил. Не начавшись, разговор заглох. И вдруг Вася стал рассказывать обо всем, что видел в Артемовске: о раненых бойцах за колючей проволокой, о тюрьме, о расстреле у алебастровой шахты, о девочке, которая билась в руках фашиста и кричала: «Не надо!..»

Ребята слушали молча, не прерывая. Потом Володя сказал:

– А Николку повесили… И Егорку…

Вася стиснул зубы и крепко обхватил руками колени.

– Когда Таню уводили, я успел ей наказать, правду, мол, писать тебе не дадут, так ты вот как делай: если не вовсе уж тебе плохо будет, пиши, что живешь добре, а если очень худо – пиши, что живешь хорошо. Но пока ничего: ни письма, ни открытки. Может, уже и в живых нет… не могу! Не могу сидеть сложа руки! Что же это в конце-то концов?

– Тише! – сказала Домна Федоровна. – Как бы кто не услыхал!

– Вот, вот. Тише да тише. А я не хочу сидеть тихо!..

– А если на весь свет кричать, тоже толку не будет. – Вася встал, подошел к окну. – Лучше вот что… Давайте организуем тайный отряд, будем помогать нашим. Кого еще к себе возьмем?

– Володю Моруженко, – сказал Володя Лагер.

Борис резко повернулся к нему:

– Мне с ним не поладить! А в тайном отряде надо, чтоб все дружили между собой.

– Неужели мы будем поминать, что было? – воскликнул Вася. – Николку с Егоркой повесили, Таню в Германию угнали, немцы Киев взяли, а может, и Москву, а мы… Мы станем вспоминать старую драку? Да ведь Володька Моруженко… Ну, кто о нем скажет, ребята?

ВОЛОДЯ МОРУЖЕНКО

Володя Моруженко любил животных и птиц. Когда он был еще в третьем классе, то устроил около своей хаты кормушку, к ней слетались синицы и воробьи. Володя умел сидеть совсем тихо, и птицы поверили ему. Они так привыкли к Володе, что не пугались, когда он шевелился, подлетали, когда он насыпал им корм, а один воробей, самый храбрый, садился ему на плечи, на голову. С теми, кто стрелял птиц из рогатки, Володя дрался не на жизнь, а на смерть и вечно ходил в синяках, потому что у всех ребят на селе были рогатки.

Еще у Володи был еж, он деловито стучал своими твердыми лапами по полу, а когда Володя кормил его хлебом, размоченным в молоке, благодарно похрюкивал. Как-то Володя прочитал в «Пионерской правде», что одна московская школьница воспитала ученого ежа. Он знал географию, этот еж! Хозяйка, например, предлагала ему: «Ну-ка, Федя, покажи Англию!» – и еж бежал по карте, разложенной по полу, и, перемахнув через Ла-Манш, ложился на Англию. Володя прямо-таки задохнулся, прочитав такое, и стал обучать своего ежа. Но Гвоздик оказался неспособным к науке. А может, Володя не умел дрессировать? Гвоздик с удовольствием съедал хлеб, пил молоко, а где Москва, где Киев, не показывал.

Однажды Володя нашел за селом больную кошку. Принес ее домой. Все кричали на него: «Убери сейчас же! Совсем сдурел, такую погань в дом тащит!»

Тогда он унес кошку в сарай. Сбегал на медпункт, выпросил у фельдшера мази от чесотки. Кошка терпеливо сносила лечение, а потом тихо уползала в угол и лежала там, пугливо вздрагивая.

Девочка, соседка Володи по парте, отсела от него.

– От тебя несет лекарствами, – сказала она. – Не хочу с тобой сидеть? Охота тебе нянчиться с заразной кошкой!

Володя обиделся. Он даже не стал с этой девчонкой разговаривать и в ее сторону больше не глядел. А чесоточной мазью от него все равно несло, потому что как ни мыл он руки, как ни стирал рубаху, а запах был сильнее воды, мыла и горячего утюга.

Володя купал, кормил и лечил свою кошку. Полуслепая, недвижная, она поднимала голову, когда он входил в сарай. Ее нельзя было погладить, приласкать. Его руки причиняли ей только боль, но она верила этим рукам и покорно терпела все.

И вот однажды она подняла голову, и навстречу Володе блеснули ее глаза: чистые, голубые. Он даже не поверил, открыл пошире дверь. Мурка, словно понимая, чего от нее ждут, подползла к дверям, и Володя счастливо засмеялся: да, глаза чистые, голубые. А потом сошла короста и стала отрастать белая мягкая шерсть. Это было как в сказке – вместо шелудивой больной кошки – белоснежная пушистая красавица!

Летом к кому-то из Покровских учителей приехал погостить мальчик. Звали его Петро. Было ему лет четырнадцать, и он подружился с Борисом Метелевым, давал ему читать привезенные из города книги. Володе не нравился этот харьковчанин. Вечно он задается: плавает лучше всех, бегает быстрее всех и камнем попадает в любую далекую цель.

Володя не любил хвастунов, поэтому его ужасно раздосадовал этот парень, и он сказал:

– Давай посостязаемся. Кто кого победит.

Судьей назначили Бориса.

Они набрали камней и пошли в орешник за селом. Понаставили колышков, и Володя стал швырять первый.

– Целюсь в третью цель! – говорил он и сбивал третий по счету колышек. – Целюсь в первую! – и попадал в первый колышек. Он сбил все десять, один за другим.

– Целюсь в голову той кошки! – крикнул Петро и, схватив самый тяжелый камень, кинул его в Мурку. Она бежала от села к орешнику, быстро, легко и вместе с тем важно перебирая лапками. Володя не успел ни остановить, ни крикнуть, он только увидел, как Мурка шарахнулась, подпрыгнула и свалилась наземь. Он бросился к ней, но было уже поздно: Мурка лежала вытянувшись, тело ее стало неправдоподобно длинным, а глаза открыты, но мертвы.

Володя постоял над ней, крепко сжав зубы, потом направился к Петро и изо всех сил ударил его. Еще минута, и они катались по земле, нещадно колотя друг друга. Петро был и выше и сильнее. Но Володя дрался яростно, не помня и не щадя себя. Борис попробовал разнять дерущихся. Володя повернулся, ударил Бориса в ухо и снова кинулся на Петро. Он повалил его на землю, уселся к нему на спину и, изо всех сил дубася кулаками, приговаривал:

– Вот тебе! Будешь помнить! Будешь помнить!

И тут Борис снова кинулся к Володе, заломил ему руки за спину и оттащил в сторону.

– Из-за какой-то паршивой кошки! – сказал он в сердцах.

И этих слов ему Володя не простил.

Володин поступок обсуждался в школе. Борис, не оправдывая Петро, говорил, что Володя тоже виноват, забыл, что Петро приезжий, гость. А Володя ничего не слышал и слышать не хотел. Сжав зубы, он смотрел на Бориса, которого ненавидел сейчас не меньше, чем Петро. И с тех пор никто не мог их помирить – ни Вася, ни Толя Прокопенко. Они никогда не бывали в одной команде, когда играли в футбол или волейбол. Никогда не ходили вместе в поход. Никогда больше не навещали друг друга. Жили в одном селе, учились в одной школе, а знать друг друга не хотели. И животных с тех пор Володя у себя не держал. Он подарил ежа Нине Погребняк, ручного зайца – Оле Цыганковой. Он только подкармливал птиц зимой. Но больше не приручал их.

Вот обо всем этом и вспомнили сейчас ребята…

– Ну, так как же? Берем Моруженко в отряд? – спросил Вася.

– Берем! – сказал Володя Лагер. – Да ведь и Борис не против. А еще надо Тольку Цыгана.

И все улыбнулись. Даже Борис.

ТОЛЯ ЦЫГАНЕНКО

Толя Цыганенко был самый веселый мальчишка в Покровском. Толей на селе было много, и Толю Цыганенко звали Цыган или Толька Веселый.

Стоило на него взглянуть – и хотелось улыбнуться. Потому что сам он тотчас отвечал на взгляд улыбкой. У него было много друзей и многие говорили: «Толька – парень что надо!»

Толя мечтал о подвиге. Он думал так: почему это, какую книжку ни откроешь, какую газету ни прочтешь, там пишут: шел парнишка неподалеку от железной дороги, глядит – лопнувший рельс. Бежать к обходчику уже поздно, с минуты на минуту пройдет поезд. Как быть? Парнишка срывает с груди красный галстук, становится на рельсы, машет своим красным флажком. Машинист его видит, паровоз замедляет ход и останавливается. Крушение предотвращено. Люди спасены. Мальчику говорят спасибо, ему выносят благодарность. Бывает, что при заметке в газете есть и портрет героя. Мальчик как мальчик. А на самом деле – герой.

И Толя мечтал о подвиге. Но железная дорога была от Покровского далеко, а то бы Толя дежурил там день и ночь. Бывает, дети падают в колодец, и их надо вытаскивать. Бывает, горит дом, а там старик или старуха, и надо с опасностью для жизни вывести их из огня. Но ничего такого в Покровском не случалось.

Жизнь текла ничем не примечательная: школа, уроки, ближе к лету походы в лес, на речку.

Однажды Толя Погребняк прыгнул через ручей и подвернул ногу. Его отвезли в больницу. И Толя Цыганенко вместе с Ниной Погребняк навестили его. Больница была маленькая. В одной палате лежали женщины с только что родившимися ребятишками и оттуда доносился плач, похожий на мяуканье. В другой палате были больные с воспалением легких, с переломами рук и ног. И больные, которые находились на исследовании. Пока Нина разговаривала с братом, Толя стал ходить от кровати к кровати.

– У вас что болит? А вы давно тут? А не скучно вам? – спрашивал он.

В самом углу, у окна лежал человек с глубоко провалившимися глазами, такой бледный и худой, что лицо его казалось неживым. Руки его лежали поверх одеяла, и вот они-то больше всего поразили Толю. Они были тощие, скрюченные, и сразу можно было понять, что они недвижимы.

– Отчего это у вас? Почему? – спросил Толя с испугом.

Больной взглянул на него и ответил тихо:

– Ступай, ступай!

– Вас вылечат? – снова спросил Толя не в силах уйти.

– Ступай, говорят тебе! – повторил больной и прикрыл глаза тяжелыми веками.

Толя вернулся к Нине и Толе Погребнякам.

– Что это у него? Кто он сам-то?

И услышал такую историю.

У этого человека тяжелая болезнь, которую лечить не умеют. Руки не движутся, ноги тоже. А родни у него нет никакой. Недавно умерла мать. И вот он лежит, и никто его не навещает: некому. И всего-то ему двадцать пять лет!

А Толе показалось, что он совсем старый.

Толя ушел из больницы, но забыть этого человека никак не мог. Он набрал молодых орехов, попросил у матери огурцов, помидоров, хлеба и пошел в больницу.

– Ты к кому? – спросила нянечка.

Толя не знал имени больного, и вместо ответа он закинул голову, втянул щеки, прикрыл глаза и нахмурил лоб. Его круглое веселое лицо не стало от этого ни больным, ни страдальческим, но нянечка тотчас поняла, кого Толя хотел изобразить, и рассердилась:

– Если ты озорничать, лучше убирайся!

– Да нет же, я проведать, вот гостинцы.

– А, ну тогда иди!

Толя направился в глубь палаты, к окну, сел подле кровати. Больной открыл глаза и спросил:

– Чего тебе?

– Здравствуйте, – ответил Толя. – Я из Покровского. Меня звать Анатолий Цыганенко. Хотите орехов?

Он боялся, что больной его прогонит. Но тот ответил:

– Значит, будем знакомы: меня звать Панас Зоря. А ты чего пришел-то?

– Да просто так. Охота, вот и пришел.

Тут он увидел, что Панас улыбнулся. Странно, бегло, уголком губ, но улыбнулся. И снова закрыл глаза. И Толя понял, это значит: уходи.

– Я еще приду, – сказал он. – Что вам принести? Может, книжку?

– Книжку бы хорошо, да я ее держать не смогу. Не выйдет! Иди, спасибо.

Толя шел и думал – что бы с ним было, если б он, Толя, лишился, как Панас, рук и ног? Он раскинул руки, пошевелил пальцами, а потом ускорил шаг, словно хотел увериться, что и ноги у него крепкие, и хорошо служат. Придя домой, он побежал с ребятами на речку и долго плавал, мысль про Панаса все время не давала ему покоя.

На другой день Толя смастерил фанерную подставочку, на которую можно было бы ставить книгу. Володя Моруженко ему помогал. Потом они проверили, как все будет: Володя лег, а Толя поставил ему на грудь подставку. Она была легкая, нигде не давила, стояла прочно. Книга на ней умещалась удобно и не падала. Плоская деревянная палочка служила закладкой, а кроме того, с ее помощью можно было переворачивать страницы.

– Какую книгу ему понести? Может, про Павку Корчагина? – спросил Толя Володю.

– Нет! Лучше другую. А то подумает, что ты намекаешь – вот, мол, какие бывают герои. А он, может, не герой! И ему будет обидно.

Выбрали «Капитанскую дочку».

Толя до сих пор помнит, что было, когда он пришел к Панасу с книгой и подставкой.

– Да что ты за парень такой! – повторял Зоря.

Подставка с книгой стояла у него на груди. В сухие скрюченные пальцы Толя вложил палочку. Панас перевернул первую страницу, потом наугад какой-то листок в середине книги, в конце. Теперь он улыбался не только губами – всем лицом, Улыбались его глаза. И уже не говорил Панас, как прошлый раз: «Спасибо, ступай». Он сказал:

– Посиди, – и добавил: – Ну, теперь я скоротаю время! А то ждать невмоготу было. Я, знаешь, написал в Москву, профессору. Он лечит мою болезнь. Есть такие, которых он вылечил. Не больно я верю… Ну а вдруг? Если мне остаться, как сейчас, так уж лучше опять в прорубь. Да навсегда!

И он рассказал, как жил мальчишкой на Урале и как однажды зимой искупался в проруби.

– Спасал кого? – быстро спросил Толя.

Нет, никого не спасал. Он ехал на санях по реке, и лед под лошадью подломился. Он оказался в воде, и его едва вытащили. Он с тех пор стал сильно болеть. Сначала скрючило ноги, потом заболели спина, руки. Мать перевезла его к себе на родину, на Украину, в тепло. Но и украинское тепло не помогло. Вот уже пять лет он мается по больницам. Лечат, лечат, а толку пока не видно. Год назад умерла мать. С тех пор он совсем один. Еще при жизни матери было написано письмо в Москву. Где оно бродит, то письмо? Он послал вдогонку еще два. Пока молчат, не отвечают.

– Спасибо, что стал ходить ко мне. Когда еще придешь?

Толя ходил к Панасу два раза в неделю, иногда приводил с собой Володю Моруженко. Однажды Володя на потеху всей палате принес ручного зайца, другой раз – ежа. Обитатели палаты менялись: одни выписывались, на их место приходили новые, а Панас все лежал и лежал. Наступила осень. И вдруг из Артемовска приехал доктор: велено взять больного Зорю в районную больницу, туда за ним пришлют медицинскую сестру из области. Так распорядились из Москвы.

Толя проводил своего друга до Артемовска, ему позволили сесть в санитарную машину, и они во весь дух неслись по широкой пыльной дороге…

И вот неожиданно на урок украинского языка в шестой класс пришел заведующий учебной частью вместе с председателем совета дружины Васей Носаковым и сказал, что хочет прочесть письмо, которое пришло на имя школы из одной московской больницы. Это писал Зоря. Он сообщал директору, завучу, всем учителям и ребятам о том, какой хороший парень Толя Цыганенко. Как он за ним, больным, ухаживал, как заботился и скрашивал его одиночество.

Толя слушал, не зная, куда девать глаза. Все, что было так просто и хорошо, все, что он любил вспоминать, – и как Зоря был рад подставке для книг, и как смеялся, увидев Володиного толстого зайца, и как прощался с ним, Толей, в артемовской больнице и повторял: «Не забывай, пиши», – вдруг все это стало нестерпимо вспоминать. Зачем они все это читают? И кому до этого дело?

Все было, как в лучших Толиных мечтах – когда прочитали письмо, председатель совета дружины Вася Носаков сказал:

– Вот как поступают настоящие пионеры! Всем нам надо брать с Толи пример!

И, услышав это, Толя вскочил и бросился к двери.

– Куда ты? – Вася схватил его за руку.

Толя вырвался и с криком:

– А ну вас всех! – выскочил из класса…

– Ладно, – сказал Вася, – берем Толю Цыганенко! А еще, по-моему, надо Толю Погребняка.

– Так ведь если Толю, значит, и Нину. Их водой не разольешь! – ответил Толя Прокопенко.

– Девчонку? – вспыхнул Борис. – Ну, нет!

– Она смелая! – сказал Прокопенко.

Но Борис упорно стоял на своем:

– Все равно нельзя! Не такое это дело, чтоб с девчонками связываться.

– Так что ж выходит? Раз Нинку нельзя, значит, и Тольку нельзя? – испугался Володя Лагер.