Текст книги "Двенадцать отважных"

Автор книги: Фрида Вигдорова

Соавторы: Татьяна Печерникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

НАКОНЕЦ-ТО!

Каждый день девочки, которые продолжали ходить в школу, рассказывали товарищам, как там идут дела, Учителя задавали на дом уроки и неумолимо требовали, чтобы их выполняли. Ребятам приходилось писать на оберточной бумаге и даже между зачеркнутыми строками в старых тетрадях – новых тетрадей раздобыть было невозможно.

В школу по-прежнему приходили полицаи. Они кричали на учителей, которые будто бы продолжали учить детей по-советски, настраивали их против немцев. Они грозили закрыть школу, а учителей «сдать» в комендатуру.

А учителям вовсе не приходилось настраивать своих учеников против фашистов. Им было не до этого. Они жили в постоянной тревоге за ребят, ломали головы над тем, как уберечь их от страшной расправы, какими еще словами убедить не подвергать себя и своих близких смертельной опасности.

По приказу коменданта во всех классах были повешены портреты Гитлера. Но они не провисели и суток. Ольга Александровна спросила у ребят:

– Ну, зачем было снимать портреты? Что от этого изменится?

– В школе теплее будет, – незамедлительно отозвался кто-то из учеников.

– Мы ж сегодня фюрером печь растапливали.

Учительница строго распорядилась:

– На перемене возьмете в шкафу новый портрет и повесите.

– А мы бы Гитлера и живого с радостью повесили, – раздалось в ответ.

При этом «веселом» разговоре присутствовал Гриша Тимашук. Легко было себе представить, что произойдет после того, как он расскажет обо всем своему папаше.

Но прошло два, три дня, неделя. По-прежнему исчезали со стен портреты Гитлера, о чем Гриша не мог не знать, однако пока что ни учителей, ни учеников в комендатуру полицаи не «сдавали».

Однажды Ольга Александровна повторяла с учениками типы простых предложений и попросила их придумать и написать в своих классных тетрадях по два предложения. Проходя между партами, она заглянула в одну тетрадь, другую, третью. Во всех тетрадях было написано почти одно и то же: «Бей фашистских гадов!», «Гоните фашистских захватчиков с родной земли!»

Об этом Вася с Борисом узнали от самой Ольги Александровны, которую они зашли навестить.

– Ну подумайте, для чего это? – сказала она. – Ведь в класс каждую минуту могут войти полицаи.

– Жизнь им надоела – вот что! – рассердился Вася и пообещал учительнице поговорить с ребятами.

Вася не кривил душой, он и вправду злился на этих смельчаков. Но в то же время гордость, радость переполняли его сердце. Он знал, что стоит сказать слово, и эти и многие-многие другие ребята будут в их подпольном пионерском отряде.

…Давно уже наступил декабрь, а в Покровском все лили и лили дожди. Цепкая, жирная донбасская грязь стаскивала с ног галоши, башмаки, и чтобы пройти село из конца в конец, надо было затратить не менее часа. А Лене, Оле и Наде приходилось совершать этот путь – туда и обратно – почти изо дня в день. Но что самое плохое – стало заливать пещеру. Пришлось делать высокий порог и укреплять его досками, чтобы не размыло, а сверху смастерить из досок замаскированный дерном навес. Голые кусты уже не могли служить надежным прикрытием, хотя к ним ребята и натаскали ворох таких же голых веток.

Теперь пещера была им нужнее, чем летом, не только потому, что в дождь и в холод им негде было укрыться, но и потому, что дел у них стало больше. Шли бои под Сталинградом, и ребятам хотелось, чтобы все-все покровчане знали о геройстве, мужестве наших воинов, и для этого каждую новую сводку они переписывали во многих экземплярах. Очень выручали ребят их «пленницы» – Надя Курочка и Варя Топчий, которые умели писать быстро печатными буквами.

По-разному прежде относились на селе к их листовкам: были люди, читавшие и перечитывавшие их. Однако не раз ребята замечали, как какая-нибудь осторожная женщина, завидев издали листок, либо поспешно переходила на другую сторону, либо кидалась, хватала его и рвала, даже не прочитав. Она боялась.

Теперь, когда на Волге, так близко от них, шли бои, день от дня становившиеся все ожесточеннее, отношение к листовкам сильно изменилось. Прошли те времена, когда ребята могли написать лишь «Кровь за кровь!» и «Смерть фашистским оккупантам!». Такие листовки в селе, где стояли гитлеровцы, были и событием и подвигом, но все-таки писать изо дня в день это и только это…

Теперь «Смерть фашистским, оккупантам» были только заключительными словами. Им предшествовала сводка Совинформбюро.

Вражеские сводки не раз сообщали, что Сталинград пал, подобно тому, как раньше они рассказывали о вступлении немецких войск в Москву. Люди и верили и не верили. Они и надеялись, что это ложь, и боялись, а вдруг это страшная правда. Кто знает? Ведь стоят же фашисты у них в Донбассе? Ведь взяли же они Харьков и Киев? Все может быть. Сильна немецкая армия. Но вот маленькие листки, то прикрепленные к стене, то положенные на крыльце и придавленные камнем, чтобы не улетели, – изо дня в день говорили о другом: там-то и там-то идут бои, взяты такие-то пункты. Враги прорвались к Волге, но город стоит.

Ребята видели, что их листовки торопливо подбирают и несут в хату. Теперь никому уже и в голову не приходило рвать их и пускать по ветру.

Пришло время – это было уже зимой, – когда огромными печатными буквами писали они в своих листовках: «Фашистская армия в мешке!» Эту короткую фразу каждый из них написал не меньше десяти раз – несколько дней подряд на улицах Покровского появлялись листовки: «Фашистская армия в мешке». На этот раз они ничего более не писали, ставили только внизу «Ура!» и «КСП».

В те дни к ним в село пришли вражеские танки. Девочки говорили, что пробираться по улице, где, задрав стволы орудий, стояли эти ползучие чудовища, страшно. Гораздо страшнее, чем если стоят, например, грузовики. Мальчики думали то же самое, но в этом не признавались.

Все чаще и чаще Борис заводил разговор о налете.

– Ну чем, – говорил он, – чем мы помогаем нашей армии?

– Мы должны подумать еще и о своих односельчанах, – отвечал Вася.

– Мы должны думать только о победе, – настаивал Борис.

– Нет! Мы должны думать и о своих тоже, – повторял Вася упрямо. – В селе остались почти одни только старики, женщины да дети малые. Ты хочешь подвести их под расстрел?

– Если бы наша армия так рассуждала, если бы все думали только о своих семьях, никогда бы мы фашистов не били. Так рассуждают только трусы!

– Полегче, – говорили Борису ребята.

– Я думаю, – возражал ему Вася, – что мы должны не только победить. Мы должны сохранить ну… как можно больше людей. А то убьем мы двоих-троих врагом, а заплатим за это…

– Мы должны бить, бить и бить! – твердил Борис. – И ни о чем другом не думать!

– Нет, мы должны думать! – так же упрямо отвечал Вася.

Остальные ребята большей частью молчали в этих спорах, они не могли бы сказать с полной уверенностью, кто прав здесь, а кто не прав.

Зима была тяжелая, голодная и малоснежная. А когда снегу мало, когда ветер метет поземку по голой промерзшей земле, становится особенно тоскливо и особенно холодно. Тем более, что все на тебе обтрепалось и пальто и потертый ватник светятся, как решето, и совсем дырявые валенки, ноги из них вылезают и шлепают прямо по снегу и ничего не чувствуют от холода. Приходится заматываться, закутываться в какое-то тряпье, а на ногах, обернутых портянками и разной ветошью, таскать страшенные лапти. Впрочем, может, это и к лучшему. Фашисты снимают с людей валенки, а говорят, могут из-за них и убить. Нет, нам жизнь еще пригодится! Мы походим и в лаптях.

Речка замерзла, берега ее присыпал сухой снежок.

Вход в пещеру был загорожен низким навесом и завалей ломкими на морозе ветками – сюда приходилось теперь вползать на четвереньках. Сперва, как только войдешь, кажется, что здесь, под землей, тепло, но потом холод начинает понемножку пробирать до костей. Руки мерзнут так, что перо в руках уже совсем не чувствуешь. Но если собраться всем двенадцати и сесть потеснее вокруг коптилки, то в общем ничего.

Зимою времени все-таки стало побольше. Можно было собираться просто так – посидеть и поговорить. И, конечно, вспомнить о славном Карове. Оказалось, что не один Вася думает о Карове, чуть ли не каждый готов был рассказать о нем историю.

Однажды Оля и Лена, пошептавшись, заявили, что у них тоже есть рассказ о Карове и они его сейчас прочтут.

– Только, мальчики, не мешайте, – сказала Оля. – А то еще начнете…

– Валяй, валяй! – сказал Володя Лагер. – Мы потерпим.

Даже в тусклом свете коптилки было видно, что Оля покраснела и волнуется. Читала она, запинаясь.

«Каров стал очень смелым партизаном, никто не мог сравниться с ним храбростью. Как-то раз на них напали враги. Каров со своими товарищами, которые тоже ничего не боялись, лежали в это время в лесу, в засаде. Увидев, что враги близко, Каров поднялся во весь рост. Он широкоплечий, высокий, глаза у него голубые, а брови соболиные. „Смерть фашистским оккупантам!“ – крикнул он так громко, что враги задрожали. В это время засвистела пуля, но Каров отбил ее прикладом своей винтовки».

– Что ты? – сказал в этом месте Толя Цыганенко. – Он ее зубами схватил!

Мальчишки захохотали все разом. Даже Надя с Ниной и те улыбались.

– Как вам не стыдно?! – закричала Оля. – Как вам не совестно смеяться над Каровым?!

– Да мы не над ним, – ответил Володя Лагер. – Мы над вами.

– Каров здесь ни при чем, – подхватил Володя Моруженко. – Он сроду пуль прикладом не отбивал. А ну, ребята, дайте я почитаю, – и он вытащил из кармана несколько листков бумаги.

Оля и Лена, очень красные и сердитые, спрятали свои листки.

– Не хотите, не надо, – сказала Оля.

Володя Моруженко начал читать. Он читал громко, с выражением. Голос его дрожал от усердия. Все насторожились.

«Сперва в мужественном отряде Карова все было хорошо, но потом пришла ужасная новость. Шесть человек и один самый мужественный старик, как наш Петрович, попали в лапы к врагу.

– Что же нам теперь делать? – говорили партизаны. – Как нам спасти наших товарищей по борьбе.

– Я знаю, – сказал Каров.

Партизаны убили одного фашиста и сняли с него одежду и сапоги. И вот Каров оделся в эту немецкую форму и вышел из лесу. Он знал, что его товарищей партизан привезли на допрос к самому генералу.

Гитлеровцы все в ряд сидели за столом, посередине – генерал, а перед ним стояли партизаны. Руки у них были связаны за спиной. „Говорите, где ваш отряд? – кричал на них генерал. – А не то мы вас замучаем!“ Но партизаны гордо молчали. Вот как было дело, когда вошел Каров в форме немецкого офицера.

„Здравствуйте, – сказал он по-немецки так правильно и хорошо, что даже генерал ничего не заметил. – Я к вам приехал издалека, из другого штаба. Что вы тут поделываете?“ – „Мы допрашиваем украинских партизан, – сказал генерал, – садитесь с нами“».

– Они его узнают? – шепотом спросила Лена, забывшая обиду.

– Нет, не узнают! – ответил Володя и продолжал: – «Партизаны ужасно удивились, когда они узнали Карова, но не подали виду. „А чего с ними возиться, с гадами? – сказал Каров. Это он нарочно так сказал. – Дайте их мне, я их всех расстреляю“. Но враги были тоже хитрые».

– Они его узнали? – крикнула Лена.

– Конечно, узнали, – вмешался Володя Лагер. – Они его узнали и кинулись на него, но он отбился и прыгнул в окно.

– А потом что?

– Застрелил часовых – да в лес к своим.

– А как же партизаны? Нет, он должен сперва… Ну, сделать так: он посидит, послушает, к чему приговорят партизан, и узнает, куда их повезут, а там…

– Эх, ребята, – задумчиво сказал Толя Цыганенко, – нам бы так! А? Раздобыть бы форму, а потом заявиться в какой-нибудь немецкий штаб…

– И сказать им: ди шуле, ди шуле, – улыбаясь, подхватила Надя. – Вы, ребята, не лучше девчонок.

– Слыхали новость? – спросил входя Борис.

– Какую?

– Ксана из села уехала.

– Куда?!

– С фашистами. Села с ними в машину, в грузовик, в эдаком полушубочке, в серьгах с пятаки, с какими-то узлами…

– Ты сам видел?

– Сам.

– Куда же она уехала? В Германию?

– А это ты уж у нее спроси.

Все примолкли.

– Теперь ищи карася в пруду, – сказал Борис.

– А куда она денется? – спокойно спросил Вася.

– В Германию уедет, вот куда! – ответил Цыган.

– Посмотрим, – сказал Вася.

В ЛЕСУ

В эту зиму было плохо с топливом, кизяк кончился, дров не было. Ребята решили отправиться в лес и на санках привезти хотя бы хвороста или толстых сучьев.

Накануне выпал снег, и санки катились легко, оставляя за собой две полоски. Выглянуло радужное солнце, от которого снежок слегка поблескивал.

Ребята, как всегда, вышли из села поодиночке и в разное время. Олю и Надю задержал у околицы немецкий солдат, но Надя так спокойно и убедительно сказала ему «вальде, холц», указывая на санки, что он пропустил девочек.

Далеко в степи ждали ребята с санками. Они подпрыгивали и руками отогревали уши.

– Пошли.

Не сговариваясь, все побежали, чтобы согреться. Бежали во всех дух, а когда Лена начала отставать, Вася вернулся, схватил ее за руку, и они побежали так быстро, что даже обогнали всех остальных.

Давно не было им так весело. Снежная степь ослепительно сверкала, ноги бежали сами собою – даже удивительно, до чего славно бежать, до чего легко дышать сейчас в степи. Лене казалось, что ей снится сон, что еще минута, и она полетит прямо по воздуху.

Степь была совсем ровная и ослепительно белая, только впереди чернел куст.

Лена оглянулась – их догоняли остальные ребята.

– Быстрей, быстрей, – задыхаясь, говорила она. – Догоняют.

Но Вася, напротив, замедлил бег, а скоро и вовсе перешел на шаг. Их тотчас нагнали остальные.

– Как ты думаешь, Борис, – спросил Вася, – что там такое?

– Это не куст, – быстро сказал Толя Цыганенко, – это что-то плоское.

– Какое же плоское, – возразила осторожная Оля. – Вон какая загогулина торчит.

– Айда посмотрим! – крикнул Володя Моруженко и побежал.

Но, пробежав шагов сто, ребята остановились. Теперь они поняли, что это такое. Медленно шли они вперед, почему-то стараясь не шуметь, хотя кругом не было ничего живого.

В снегу лежал мертвый немец. Одна согнутая в локте рука его торчала в воздухе. Шинель, и лицо, и даже пальцы на руке – все это было присыпано снегом. Кто убил его здесь, в степи? Партизаны? Немец казался костяным.

Ребята стояли не двигаясь. Они смотрели на костяное лицо с запавшими закрытыми глазами, на застывшую в воздухе руку, которая, казалось, просила о чем-то.

Борис подошел к мертвому, и все с испугом подумали, что он ударит его ногой. Но нет, он только хмуро смотрел на убитого.

Лена, не глядя, нашла Васину руку и уцепилась за нее. Девочки придвинулись друг к другу. Покровские ребята уже не раз видели смерть. Они даже видели смерть дорогих им людей. И все-таки этот мертвый в ненавистной серо-зеленой шинели, этот враг, лежащий в их родной степи, не вызвал у них радости. Они испытывали другое чувство – тягостное, мучительное, которому не знали названия.

– Нужно обыскать, – сказал Борис.

– Ой, Боря, не трогай! – прошептала Лена.

– Борька верно говорит, – решительно сказал Вася, отпустил ее руку и подошел к мертвому. – Вдруг при нем есть документы? Отнесем их Степану Ивановичу. Мало ли? Может, найдется что-нибудь важное?

Он наклонился. Девочки старались не глядеть и все-таки не могли не глядеть, как Вася обыскивает карманы. В одном кармане оказался бумажник с письмами.

Никому уже не хотелось в лес, но дело есть дело, и ребята отправились дальше.

ЧУЖИЕ ПИСЬМА

Письма из кармана убитого были написаны разными почерками. Что там написано – ребята понять не могли. Даже старшие, изучавшие в школе немецкий язык. Кроме того, в бумажнике оказались фотографии. На одной где-то в саду, на дорожке, стоял мальчик, очень аккуратный и нарядный, в вышитом свитере и штанишках, застегнутых под коленками. На другой фотографии тот же мальчик, только поменьше, сидел на руках у старой женщины с большим лицом и пышной белой прической. Женщина сидела в кресле с высокой резной спинкой, переплетя пальцы на животе у мальчика.

– Ишь, немка! – сказал Толя Прокопенко.

«Помещица, должно быть, – думал Борис. – Может быть, наша Таня у нее работает? А она держит собак, надсмотрщиков и издевается над своими рабами?»

Маленький немец смотрел с фотографии внимательно и серьезно. Но казалось, отпусти его сейчас та женщина, чьи пальцы сцеплены у него на животе, и он мигом убежит – может быть, чтобы играть в чижа.

Но никто из ребят не сказал этого вслух. Что-то невидимое и злое отгораживало их от маленького немца, и Володя Моруженко сказал сквозь зубы:

– Попался бы он мне, фриценок проклятый.

И все-таки им было интересно, что это за мальчик и кем он приходится убитому немцу. Была еще фотография женщины, молодой и красивой. Жена или невеста?

Обо всем этом, должно быть, говорилось в письмах, которых они не могли прочесть.

– Давайте отнесем их Ольге Александровне, – предложила Оля, – уж очень интересно.

…Ольга Александровна не сразу перевела им эти письма. Ей пришлось долго сидеть со словарем, некоторых слов она вообще не могла разобрать, однако в конце концов Надя под ее диктовку записала перевод.

Одно письмо оказалось от матери, вернее – это был листок из середины письма.

«Не знаю, может быть, я сделала ошибку, что не сказала мальчику правды, я думала: пусть считает, что мать только уехала и вернется, а потом мал еще, позабудет понемножку, но он не забывает и все спрашивает: „Где моя мама“? Я прошу тебя, дорогой мой сын, мое сокровище, останься жив. Я понимаю, как глупо это с моей стороны писать мужчине на фронт такие слова, но я прошу тебя: останься жив. У Ганса, кроме тебя, нет больше никого на свете, и никому на свете он больше не нужен. А я уже стара, мне его не вырастить, дорогой сынок. Не сердись, что пишу это грустное письмо, нам здесь говорят, что мы должны вселять в вас мужество, а я могу повторять все одно, все одно и то же: „Останься жив…“».

Ребята читали это письмо одни в своей пещере.

– Ишь, как заговорила! – сказал Борис. – Небось, когда посылки приходили, все было гут.

Варя Ковалева снова взяла фотографии и стала их рассматривать.

– Вот это, наверно, – сказала она, показывая из молодую красивую женщину, – мать этого парнишки. Отчего же она умерла?

– Своих-то детей они жалеют? А вот наших… Небось по Костику она бы не заплакала. Может быть, этот ее сынок и убил Костика, – ответил Толя Прокопенко.

Все почувствовали облегчение: слово было найдено. Своих детей они жалеют, а чужих вешают на дереве, как Егорку и Колю Панченко.

И только одна Варя сказала тихо, словно стесняясь:

– А помните, на уроке к нам приходил немец? Знаете, я не могу забыть, он так посмотрел серьезно…

– А, брось разводить! – зло прервал ее Володя Моруженко. – Посмотрел, посмотрел… А мне бы он попался…

– А я, между прочим, ему жизнью обязана, – так же негромко продолжала Варя.

– Послушайте, послушайте, – быстро заговорила Оля, – его же послали! Он же отличиться мог! Поймал, дескать, партизанку. А он ничего не сказал. Как же так?

– Читайте дальше, – сказала Надя, которая до сих пор все время молчала. – Тут еще письмо.

Второе письмо, по-видимому, писал тот самый немец, которого они нашли мертвым в степи.

«Дорогая моя мать, – читал Вася, конечно, ты сделала правильно, что ничего ему не сказала. Бедный мальчик, пусть хоть на время минует его это горе. Помнишь наш разговор с тобою, когда мы ездили к дяде в Мюнхен? Если бы ты знала, как ты была тогда права! Все произошло именно так – что посеешь, то и пожнешь. Да, я постараюсь остаться жить („Как же!“ – зло воскликнул Толя Погребняк) и встретиться с вами… Обязательно встретиться с вами. И чтобы нашему маленькому Гансу не пришлось видеть того, что видят русские дети. Вчера жгли деревню. Ах, как ты была тогда права…»

– Еще бы! – воскликнул Толя Погребняк. – Наверно, мать его и научила, как наши деревни жечь! Вот гад!

– Говорят, в Козловку девушка из плена прибежала вся изуродованная.

Варя снова взяла фотографию, где старая женщина с белыми волосами держала на коленях мальчика.

– Это, значит, и есть Ганс, – сказала она. – А это его бабушка. А здесь, отдельно, его мама, которая умерла. А он, значит, не знает, что она умерла.

Все наклонились над фотографией. Мальчик смотрел на них с любопытством и серьезно и, казалось, каждую минуту готов был убежать.

– Может, он и ничего, – сказал Толя Погребняк, – только…

– Только вырастет таким же зверем, каким был его отец, – резко сказал Борис.

– Подождите, – сказала Надя. – Вася, дай письмо. Может быть, они, этот немец со своей матерью, совсем не о том говорили, в этом, как его… в Мюнхене. Смотрите. Что посеешь, то и пожнешь. По-моему, это она его, наоборот, предупреждала, а он сейчас вроде горюет о чем-то…

– Еще бы! Прижали ему хвост, вот и загоревал! Теперь все они будут горевать! Волк проклятый.

– А мне кажется, – сказала Варя, – что это тот самый немец…

– Рехнулась ты на этом немце! – заявил Толя Цыганенке. – Скоро он будет тебе по ночам сниться.

– А что? Он похож на того? – с тревогой спросила Оля.

– Да нет. Не знаю…

– Бросьте, девчонки, – начал Борис. – Фашист и есть фашист…

– Постой, – сказал Вася, – погоди минутку. Я хочу еще раз посмотреть, что он про нас пишет…

– Как про нас?

– Да вот: «…чтобы не пришлось ему видеть того, что видят русские дети…»

– Так ведь это он своего сынка жалеет, а не нас! – крикнул Борис.

Вася покачал головой.

– Не знаю…

– Ну чего тут не знать! – волновался Толя Погребняк. – Станет фашист о русских детях думать.

– Почему же? – зло вставил Борис. – Он думал. И о Кольке Панченко он подумал и о Костике.

– А, бросьте, ребята! Не стоит он того, чтобы о нем разговаривать!

– А что же дальше? – спросила Лена. – В письме-то что дальше?

Вася снова стал читать.

«Мюллер ведет себя все так же, а может быть, и еще хуже с тех пор, как его произвели в обер-лейтенанты. Вчера вынул револьвер и выстрелил в мальчика, работавшего на огороде, просто так. Мальчику было лет девять, как и нашему. Иногда мне кажется, что я с ума сойду, так я его ненавижу. И он это чувствует. Недавно мне передавали его угрозы. Наплевать, мы здесь стали не из пугливых. Но только…»

На этом письмо обрывалось. Ребята молчали. Этот немец казался им странным.

– Ну и что же? – нерешительно начал Толя Погребняк. – Немец ненавидит немца… Разве не может так быть?

– Но ведь за что! – воскликнула Лена. – Главное, надо смотреть – за что! За то, что он выстрелил в нашего хлопца!

Варя глядела перед собой недвижным взглядом.

– Девочки, – сказала она тихо, – что я подумала! Ведь, наверно, его этот Мюллер убил!

– Здравствуйте!

– Еще чего!

– Кто его знает? – сказал Вася. – Все может быть. Этот Мюллер, обер-лейтенант, стоит у Тимашука. Говорят, он страшный зверь. По его приказу сожгли целый дом с людьми.

– А знаете, ребята, мне этого убитого немца жаль, – сказала Варя.

– А я думаю, – жестко сказал Борис, – что жалеть врага могут только предатели!

– Борька!

– Да, предатели! У нас сейчас одно дело – бить врагов! А мы собрались здесь и жалеем их. Бедненькие!

Поднялся шум.

– Правильно! – кричал Толя Погребняк.

– Не имеешь права! – кричала Лена.

– Неправильно! – орал Толя Цыганенко.

И никто уже не мог понять, кто с чем согласен, а с чем нет.

Варя готова была заплакать. Видно было, что она ищет и не находит доводов, которые могли бы убедить Бориса.

– Его там мать ждет! – крикнула она, наконец, дрожащим голосом. – А он в степи…

– А моя мать не ждет?

– А моя мать? А его? – кричали все.

– И кто его звал! – крикнул Борис. – Кто звал его на Украину?

…На следующий день к вечеру в хату Носаковых, где уже сидели Борис и Варя, ворвалась Оля Цыганкова. Она еле дышала и ничего не могла выговорить.

– Ксана… Ксана… – твердила она.

– Уехала твоя Ксана, – заметил Борис.

Оля смотрела на него круглыми от ужаса глазами.

– В степи она лежит…

Один дед из их села возвращался в тот день из Артемовска и, как всегда, шел не большаком, а боковыми тропками. Снегу в тот год было немного, а после недельной оттепели он и совсем подтаял. Временами дед шел просто степью, без дороги, так было вернее. Он уже издали увидел, что лежит мертвый, и хотел было его стороною обойти, но потом, когда понял, что это женщина, решил подойти и посмотреть. Ксана лежала в одном платье, полушубок и сапожки с нее сняли…

– Недалеко же она уехала, – качая головой, молвила Домна Федоровна.

– Сейчас Варя станет ее жалеть, – насмешливо сказал Борис.

– Нет! – немного помедлив, отозвалась Варя. – Ее я не стану жалеть.

– А того немца?

– А того немца я как жалела, так и жалею.