Текст книги "Пророк"

Автор книги: Фрэнк Перетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

Мэриан отвечает с экрана: «Когда я задала миссис Брювер этот вопрос, она ответила отрицательно и сказала, что они будут продолжать борьбу с целью выяснить истину. Таким образом, к сожалению, Женскому медицинскому центру следует ждать новых неприятностей, пока эта история продолжается».

– 0'кей, Мэриан. Спасибо.

Камера Один берет Эли крупным планом. «Настоящий переполох вызвал грузовик с двумя тысячами живых цыплят, который перевернулся на автостраде 40...»

Джон перелистнул страницу сценария. Вот и все. Забавно, сколько душевной борьбы, боли, волнения и информации можно донельзя упростить, проскочить и отбросить прочь за какие-то две минуты. Все произошло так быстро, что ему даже не хватило времени подумать об этом. У него не было времени и сейчас. Приближался следующий сюжет – и его очередь говорить в камеру. Он обдумает все позже.

Макс и Дин так и продолжали сидеть перед телевизором, пока Эли рассказывала о теле, найденном рядом с автострадой 40, потом Джон предварил несколькими словами сюжет о пятидесятой годовщине армейской хозяйственной службы, а затем Эли сообщила о пожаре в жилом доме. Они не могли отыскать подходящих слов, и каждый боялся даже представить себе, о чем думает другой.

Двенадцатилетняя Виктория заговорила первой:

– Мамочка... ты сделала что-то плохое?

– Нет, золотко...

Макс треснул кулаком по ручке кресла и вскочил на ноги.

– Вот мерзавец...

– Хорошо, детки. – Дин подняла детей. – Расходитесь по своим комнатам и займитесь уроками. Ужин скоро будет готов.

Они ушли. Папа был зол, мама плакала. Лучше держаться от них подальше некоторое время.

Карл отвернулся от телевизора и уставился на холст, просто уставился на белое, ничего не выражающее пространство холста. Он попытался снова вызвать в воображении свое видение картины, свою цель, свой новый проект.

Видение пропало. Он не мог вспомнить его.

Рэйчел Франклин вернулась к работе, тихо ругаясь. Джон Баррет не удивил ее, особо не удивил.

Мэрилин Вестфол откинулась на спинку кресла и потрясла головой. «Люди просто ничего не знают, – подумала она, – и, возможно, никогда не узнают».

Сюжет прошел еще раз в семичасовом выпуске, в слегка урезанном виде, но в целом такой же. А потом семичасовые новости, как и пятичасовые, закончились в спешке: прозвучали торопливые пожелания доброго вечера под энергичную музыку, проплыли заключительные титры на фоне панорамы города, а потом один за другим пошли рекламные ролики. Новости дня пролетели, словно поезд на полной скорости, и исчезли, чтобы снова появиться в 11 часов вечера, а потом в установленные часы на следующий день – и снова пролететь на полном ходу, чтобы вернуться в 11 вечера и в установленные часы на следующий день, обогатившись по пути несколькими новыми остротами и смешками телеведущих.

– Макс, создание передачи новостей – это очень сложный процесс, на который влияет огромное количество факторов... – Джон поморщился и отвел трубку от уха, искренне радуясь тому обстоятельству, что разговаривает с Максом по телефону, а не с глазу на глаз. – Макс... Макс, послушайте же... – Оглушительные проклятия и ругательства, вырывавшиеся из трубки, были слышны в радиусе нескольких метров. – Макс, я могу понять ваш гнев, поверьте, но не я здесь отбираю новости для программы. – Новый залп ругательств. – Да, я прочитал текст. Это моя работа. – Макс начал излагать Джону свое мнение о его работе. Макс, вам следует сообщить о своих чувствах моему боссу. Поговорите с ним, скажите ему то, что говорите мне сейчас. Нет, сейчас его здесь нет, он уже ушел домой. Но вы можете позвонить ему завтра. – Похоже, Макс не имел желания выслушивать еще какие-то советы от Джона Баррета, ведущего программы новостей. – Макс, давайте обсудим все это поподробнее завтра, договорились? – Ничего подобного. Щелк. – Макс? – Короткие гудки.

– Вот ведь попал... – Джон швырнул трубку на рычаг.

Рабочий день кончился, все ушли домой, и в отделе новостей было очень тихо: никого, кроме нескольких сотрудников, подготавливавших одиннадцатичасовой выпуск. Джон рвал и метал – даже более того, он пообещал убить Оуэна Весселла, режиссера одиннадцатичасовой программы, если Оуэн хотя бы подумает о том, чтобы вставить сюжет об абортах в вечерний выпуск. Оуэн понял мысль Джона. «Да, старина, конечно. Можешь на меня положиться».

Джон выключил компьютер, словно пытаясь вычеркнуть из памяти этот дурацкий день, все эти ужасные неприятности, весь этот цирк, в котором он выступал клоуном. Он просто хотел поскорее убраться отсюда.

Лесли пододвинула кресло и упала в него с бесконечно усталым видом. Она задержалась в отделе почти на три часа, чтобы увидеть исход дела.

– Это был Макс? – спросила она.

– А то кто же. Забудь о прогулках по темным аллеям – сейчас я не хотел бы встретиться с ним и при свете дня. Лесли кивнула.

– Полагаю, наша дружба с Брюверами на этом кончилась. Мы выступили кисло. – Далее она высказала мысль, не особо ее воодушевлявшую: – Возможно, я позвоню завтра Дин и попытаюсь объяснить ей все.

– Потом она просто вздохнула и уныло покачала головой. – Но насколько убедительно такое объяснение? В данный момент оно и самой мне не нравится. – Лесли бросила взгляд в противоположный конец зала. – Я разговаривала с Мэриан, и с Рашем тоже, и... я знала, о чем они собираются говорить.

Джон подсказал ответ:

– Это новости. Событие имело место...Лесли начала:

– И...

– И... все в репортаже соответствовало действительности, фактической стороне дела.

– И...

– Они представили точку зрения обеих сторон. Лесли вскинула руки, откинулась на спинку кресла и сказала:

– И я выхожу из игры.

Услышав это, Джон замер на месте. Ему не следовало удивляться, но он удивился.

– Ты уверена?

Лесли хотела ответить сразу, но потом заколебалась.

– Я больше ни в чем не уверена. Нет, не так. В одном я твердо уверена: я предала своих друзей, я поступилась своими убеждениями, я поплыла по течению, но... по крайней мере я уберегла свою драгоценную задницу. Репортер Лесли Олбрайт осталась цела и невредима. – Она замолчала, чтобы поразмыслить над сказанным.

– Но послушай, разве у тебя был выбор? – спросил Джон. Лесли подалась вперед и заговорила с горячностью:

– Можешь не сомневаться, был! Ты удивлен? Знаешь, я сегодня вдруг поняла... нет, на самом деле, я все время знала это, но было так просто, так удобно это забыть... У меня есть выбор. Я в состоянии отличить правое дело от неправого – все мы в состоянии отличить одно от другого. Проблема заключается в этом чудовище, Джон. Все мы находимся в брюхе огромной рыбы, и она плывет вместе с нами, куда ей заблагорассудится – помнишь? Как только ты попадаешь на это рабочее место и привыкаешь плыть по течению и бояться за свою задницу, тебе даже в голову не приходит, что у тебя есть выбор, и ты даже не думаешь о возможности предпочесть правое дело неправому; ты просто делаешь то, что приказывает тебе делать система. Конечно, ты жалуешься на это, сидя в служебной машине или за столом во время обеда; ты рассуждаешь о незрячих режиссерах, которые сидят в комнате без окон и навязывают тебе свое представление о реальности, говорят тебе, что они хотят видеть, независимо от того, соответствует это действительности или нет, – но ты все равно делаешь то, что тебе приказывают. Делаешь даже из самых идиотских соображений. Я позволила Тине смешать себя с грязью из страха потерять работу, а ты позволил Бену Оливеру запугать себя и превратить в послушную марионетку из страха потерять свою работу, а когда речь заходит о нашей работе, о нашей важной, нашей престижной работе, которую так трудно получить, нам приходится быть профессионалами, поэтому понятия добра и зла даже не входят в формулу нашего поведения, поскольку мы считаем, что у нас нет выбора!

Слова Лесли привели Джона в беспокойство:

– Лесли, брось, ты несправедлива – и по отношению к нашей работе, и по отношению к себе. Ты... ты не вправе примешивать сюда соображения нравственности, когда есть новости, о которых надо сообщать...

Лесли не повысила голос, а прошептала с силой, почти прошипела:

– Джон, разве мы не должны быть людьми? Кто мы такие, собственно говоря? Я не знаю, кто я такая – или кем должна быть. И я не знаю, кто ты такой! – Она незаметно окинула взглядом отдел, надеясь, что никто их не подслушивает. – Джон, кем мы были, когда разговаривали с Брюверами? Кем или чем была я, когда проводила все то время с Дин? Была лия просто бездушным автоматом для сбора новостей или я действительно болела душой, действительно переживала за Энни Брювер? А что ты делаешь, Джон? Вешаешь свою человечность на крючок при входе в отдел новостей? Чувствует ли что-нибудь Джон Баррет? – Лесли с трудом справилась с волнением и выпалила: – Ты представил зрителям сюжет, который был предательством по отношению к людям, доверявшим нам, и ты сделал это просто великолепно! Ты был так... профессионален!

Знаешь, я не могу так. Джон, Брюверы попали в нашу систему; они получили свои две минуты для выступления по телевизору, а теперь они исчезли; вероятно, их имена никогда больше не появятся в перечне запланированных сюжетов; носами-то Брюверы – настоящие, живые Брюверы, которые ходят, дышат и чувствуют, – никуда не исчезли, они по прежнему живут в том маленьком доме, где стало на одного ребенка меньше, и я просто не могу выбросить их в мусорную корзину и перейти к следующему сюжету.

– Лесли... – Джон хотел, чтобы она знала это. – Я способен чувствовать.

Лесли спросила со страданием в голосе:

– Тогда... Джон, ради всего святого, почему мы допустили, чтобы такое случилось?

Джон больше не мог сопротивляться. Его разум, его профессионализм говорили ему одно, но его сердце прислушивалось к Лесли и к тому, что он сам знал в глубине души. Он вынужден сдаться. Джон поставил локти на стол и подпер лоб ладонями. Несколько мгновений он молчал, а потом с трудом – словно на исповеди – заговорил тихим, еле слышным голосом:

– Тина Льюис позвонила в Женский медицинский центр сразу после вашего с ней разговора в четверг. Она рассказала им все про запрос на медицинские документы и сообщила вымышленное имя Энни – Джуди Медфорд. Она даже произнесла его по буквам. Она предупредила Элину Спурр о вашем визите, намеченном на следующее утро, а Элина Спурр рассказала ей об аресте и заключении Макса, все от начала до конца. Вот почему Тина знала все сегодня.

Вчера вечером Элина Спурр просмотрела все документы и изъяла все записи о Джуди Медфорд. Она даже переписала от руки расписание операций на 24 мая, выпустив из него вымышленное имя Энни.

Лесли лишилась дара речи. Конечно, она так и предполагала, но все же... Джон говорил так определенно, словно знал все наверняка, словно сам присутствовал при этом.

Джон продолжал все тем же тихим голосом – словно изливая душу, словно поверяя тайны, которые долго скрывал:

– Тина глубоко страдает... Она испугана, она спасается бегством, и она так яростно сражается и дерется потому, что она загнана в угол, она пытается защититься.

Теперь Джон говорил так тихо, что Лесли пришлось придвинуться к нему вплотную, чтобы лучше слышать. Джон помолчал, собираясь с силами, и продолжил:

– Три года назад... 16 сентября... Тина сделала аборт. Это был мальчик. И единственный ее ребенок. Две недели назад была годовщина этого события, и я слышал, как Тина кричит от боли.

– Кричит от боли? – шепотом переспросила Лесли. Джон поднял руку.

– Я слышал, как она кричит... Кричит беззвучно, от внутренней боли. Она все еще думает о нем, и каждый новый сюжет, связанный с абортами, напоминает ей о случившемся, и ей приходится бороться со своими чувствами. Она должна доказать себе, доказать всему миру, что она поступила правильно, что она имела полное право сделать это, что она ни в чем невиновна. Лесли... предложив Тине идею с этим сюжетом, ты разбередила ее старую рану.

Наконец Джон поднял глаза на Лесли.

– Тина ненавидит не тебя и не меня. Она борется не с нами. Она ненавидит Истину. Истина не дает ей покоя, и Тина ненавидит Истину. – Он на мгновение умолк, когда следующая мысль пришла ему в голову.

–  – И... я не знаю, кто они... но Энни не единственная. В клинике умирали и другие девушки.

Лесли поверила ему.

– Джон... откуда ты это знаешь?

Джон покачал головой с таким видом, словно вот-вот расплачется.

– Я не знаю.

– Ты хочешь сказать... Что ты хочешь сказать? Я не понимаю, к чему ты клонишь.

Джон принялся складывать свои вещи, собираясь уходить.

– Лесли, я знаю одно... пожалуйста, не выходи из игры. Пожалуйста, останься и... это еще не конец, вот и все. Чудовище не должно победить. Мы не можем позволить этой рыбе уплыть вместе с нами. Что-то еще произойдет, что-то случится.

Лесли продолжала сомневаться.

– Ну, я не знаю...

– Подумай об этом, хорошо? Дай себе время подумать. Я так и поступлю. Последуй моему примеру. Если ты этого не сделаешь, ты можешь упустить что-то важное в жизни. – Джон поднялся с кресла. – Мне пора идти. Я должен увидеться с Карлом.

Его озабоченный тон встревожил Лесли.

– С ним все в порядке?

Джон покачал головой, надевая пальто.

– Нет. Он смотрел вечерний выпуск и... короче, мне нужно увидеться с ним.

19

Краска была повсюду. Холст был почти не виден под кляксами, пятнами, хаотическими мазками всех цветов. Стены были тоже заляпаны и забрызганы, как и пол, и оконные стекла, и несколько других работ Карла.

А он продолжал густо набирать краску из всех банок по очереди, выдавливать из тюбиков и в слепом безумии разбрызгивать ее вокруг. Слезы застилали ему глаза; с бессильными стонами, порой с яростным рычанием он хлестал, молотил по холсту кистями, безжалостно уродуя пространство взрывами цветовых пятен.

Его вселенная взорвалась, рассыпалась на бессмысленные, разрозненные куски.

– Карл! – Джон ворвался в мастерскую, когда этот дикий вопль красок звучал на самой отчаянной ноте. – Карл, прекрати! Прошу тебя!

– Я не слышу тебя! – прокричал Карл. – Я ничего больше не слышу! Я ничего больше не вижу! Я ничего не понимаю! Джон попытался схватить его за руку, удержать.

– Карл, да перестань же, ты разводишь грязь...Карл оттолкнул его.

– Что такое грязь? Что такое искусство? Что есть любовь, что ненависть, что есть Истина? Я не знаю, и ты тоже не знаешь!

– Карл...

Карл резко обернулся: лицо забрызгано краской, руки измазаны, в глазах пылает ярость дикого зверя. Ему не пришлось подбирать слова: он мысленно повторял их с каждым ударом кисти:

– Я искал ответы на вопросы, и весь мир игнорировал меня! Я искал Бога, и Он послал мне тебя! И я надеялся узнать от тебя Истину, а ты... ты разрушил мою вселенную и перешел к блоку рекламы!

– Хорошо, Карл... ладно. Я знаю, это сложно понять...Очень трудно. – Джон посмотрел на заляпанный холст. – И если это то, что ты думаешь обо мне... пускай, я не виню тебя...

– Я уже нарисовал твой портрет. Портрет единственного отца, которого смог найти в тебе.

– Мне бы хотелось увидеть его, Карл.

– Я не могу найти его. Никто не может.

– Что ты имеешь в виду?

– Я плакал на заупокойной службе по дедушке. Ты видел? Джон удивился, когда Карл заговорил об этом.

– Да. Я недоумевал... Я действительно хотел понять, почему...

Карл обвел взглядом мастерскую, все приборы и инструменты, аккуратно расставленные, разложенные и развешанные по своим местам.

– Потому что он знал одну вещь. Он знал, на чем он стоит и кто он есть. Если бы дедушка прожил хотя бы немного дольше, я бы мог узнать его, мы могли бы найти общий язык, понимаешь? – Карл снова обвел взглядом помещение, потом выкрикнул: – Я здесь чужой! – и бросился к двери.

– Карл! Карл, не уходи! Мы можем все обсудить!

Карл с грохотом захлопнул дверь за собой, оставив на дверной ручке пятна зеленой, синей, красной и черной краски.

И Джон остался один – посреди самой впечатляющей, самой выразительной работы, созданной когда-либо Карлом. Повсюду, куда ни кинь взгляд, царили хаос, гнев и отчаяние. Маленькая мастерская, которую Папа Баррет построил и оборудовал с таким вниманием к мелочам, с такой любовью и заботой, была теперь разрушена, осквернена взрывами неуместных, бессмысленных цветовых пятен.

А посреди всего этого стоящий на верстаке маленький телевизор продолжал тараторить без остановки, настойчиво внушая: купи, купи, купи, возьми, используй, развлекись, забудь, смейся, смейся, смейся над всем, не думай ни о чем; посмотри на то, посмотри на это, это новое, современное, не похожее на прежнее, это фантастично, это пикантно, ты никогда не видел ничего подобного, не упусти!

Потом другая тошнотворная, наигранно вдохновенная реклама: «В наше время вам нужен честный человек, человек, которому вы можете доверять!»

Джон выругался. «Как будто мне мало всей этой гнусной болтовни по ящику, так нет, теперь еще выслушивай очередную рекламу из разряда «Голосуйте за Слэйтера!"». Он потянулся к кнопке «вкл. – выкл.», дававшей бесценную возможность вернуться обратно в мир здравого смысла.

«Джон Баррет! – торжественно возвестил ящик. – Честный взгляд на мир как он есть!»

И лицо Джона Баррета на экране. Крупное, смелое, честное. Высший класс. Хочешь не хочешь, обомрешь от восторга.

Джон застыл на несколько секунд, пока его лицо оставалось на экране. Он совершенно ясно чувствовал: маленький ящик смеялся, издевался над ним! Джон отчетливо слышал его хихиканье! Ящик насмешливо совал Джону под нос... его самого. Сначала он напряженно слушал и смотрел; он понял все; он позволил все швырнуть себе в лицо. А потом, оглушенный и подавленный, заставил ящик заткнуться. Выключил, перекрыл источник жизни.

Телевизор погас и уставился на него без всякого выражения. Джон попятился прочь, не сводя с него глаз, ненавидя его, ненавидя себя.

Он вздрогнул, заметив под потолком, между балками, некое видение: призрак, лицо, смотрящее на него сверху!

Холодное. Безжизненное. Бездушное. Красивое. Честное. Безупречное. Его лицо. Лицо профессионала, готового со всей объективностью сообщить вам новости – самые достоверные, самые последние. Номер один. Главный источник информации.

Работа Карла. Портрет человека без недостатков. В полной мере выражающий суть телеведущего Джона Баррета.

И он смотрел на мир сверху. Возвышенный, не досягаемый, не доступный. «Я не могу найти его, – сказал Карл. – Никто не может».

Маленький ящик только что смеялся над ним. Теперь этот портрет стыдил его. «Неужели это я?» – подумал Джон.

– О Господи, – прошептал он, – да кто же я? Кто же я на самом деле?

Господь услышал его вопрос.

И Джон понял это. «Нет, нет, мне не следовало спрашивать. Я не хочу знать ответ. По крайней мере, дай мне самому разобраться в себе... Не говори мне... Пожалуйста, не говори».

Но Господь услышал вопрос.

Джон знал, что привлек внимание Бога; он потревожил Бога. Он не хотел делать этого, но ясно чувствовал, что произошло. Где-то в огромной, бесконечной вселенной – а возможно, повсюду – Господь услышал голос Джона. Он услышал вопрос, остановился и обернулся.

«Господи... не смотри на меня. На самом деле это не так ужи важно. Я не хотел...»

Ответ уже в пути. От Бога? От Всемогущего Господа? В маленьком здании царила мертвая тишина. Ни звука. Безжизненный ящик стоял на верстаке. Джон слышал пение ветра за окнами, лай собаки, слабое поскрипывание балок... стук собственного сердца.

Он услышит любой звук, который раздастся здесь. Любой голос. Ответ уже в пути. Джон снова посмотрел на балки. Что это за брусы, два на четыре? Он представил, как они легко ломаются, словно зубочистки. Они не укроют его от Бога. Он обвел взглядом старые одностворчатые окна. На некоторых стеклах до сих пор оставались трещины. Он разбил их еще мальчишкой. Они не укроют его от Бога.

Все это здание было всего лишь жалкой скорлупкой, сложенной из палочек. Его может унести ураган, разрушить землетрясение, сжечь молния. Оно не укроет Джона от Бога.

Господь уже в пути. Господь скоро явится сюда. Ох... А что, если Господь видит этот портрет? А что, если Он видит этот ужасный разгром? А что, если Он говорит с Карлом?

Джон снова поглядел на свой портрет, установленный между балками. Телеведущий просто смотрел на него неподвижным взглядом – по обыкновению хладнокровный, собранный, исполненный чувства ответственности... картонный.

«Ложь? О Боже, пусть это буду не я. Я не похож на того парня наверху... Это не я».

«Но пожалуйста... не говори мне, кто я такой. Пока не говори. Я этого не вынесу».

Джон несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь привести мысли в порядок. Ему нужно было успокоиться.

Он решил помолиться. Конечно. Почему бы и нет? Он вырос в церкви. Он верил в Бога и всегда говорил об этом. Он был неплохим человеком... По крайней мере, старался быть таким.

– Господи... – «Стой, не молись, ты сдашь свои позиции! Он явится к тебе! Неужели ты хочешь, чтобы Он увидел тебя в таком виде?»

«Я схожу с ума, – подумал Джон. – Мне надо убраться отсюда». Он подошел к двери. Краска, оставленная Карлом на дверной ручке, еще не высохла. Выйдя на улицу, Джон почувствовал на пальцах что-то скользкое. Он опустился на одно колено и принялся яростно тереть руку о траву. Он хотел избавиться от этой краски. «Нет, Господи, это был не я, я не виноват. Я не знал, что Карл так поступит. Я не знаю, почему он так поступил. Это дело не имеет ко мне никакого отношения!»

Джон поднялся на ноги и стремительно двинулся к тротуару. Перемена декораций, вот что ему требовалось. Свежий воздух. Другое окружение. Он поспешно шагал через тихий квартал, мимо причудливых старых домов, которые стояли там по меньшей мере полвека. Он продолжал ждать, когда отступит этот страх, этот священный ужас, но ничего не менялось. На самом деле под открытым небом Джон почувствовал себя даже хуже. Он почувствовал себя совершенно беззащитным: легкой жертвой с мишенью на макушке.

«О Господи, куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?» прозвучали в уме Джона слова из Священного Писания.

Джон пустился бегом. «Никуда, – подумал он. – Бог повсюду. Куда бы ты ни повернул, ты всегда смотришь Ему в лицо.

Если я побегу по этой аллее, Ты будешь ждать меня там. Если я сяду в машину и уеду из города, Ты будешь сидеть в машине рядом со мной. Если я нырну в подземку, Ты будешь ждать меня в тоннеле. Я могу включить телевизор и, возможно, забыть о Тебе на время, но это не заставит Тебя уйти. Я могу покупать вещи, чтобы выбросить Тебя из головы, но Ты все равно станешь передо мной, когда я устану от вещей».

Джон продолжал бежать, пытаясь избавиться от ужаса. Либо он спятил, либо Бог действительно преследовал его, – но и той и другой причины было достаточно для того, чтобы броситься опрометью по тротуару, обогнуть могучий клен и понестись по другой улице мимо горящих теплым светом окон и фонарей над входными дверями, а потом по темной аллее, где за ним с лаем погнались две собаки, через некоторое время отставшие. Да что такое с этими собаками неужели они не видели, что Джон в беде, что Господь преследует его? Джон сознавал странность происходящего. Бог гонится за человеком по улице, а бедняга улепетывает во все лопатки, – но никто из местных жителей этого даже не замечает. Вероятно, им нечего бояться.

Бог неумолимо настигал беглеца, и Он ни капли не устал. Джон знал, что Бог в конце концов догонит его, но все равно продолжал бежать. Он не мог остановиться.

Он добежал до городского парка, служившего для игр и развлечений уже нескольким поколениям детей. Был поздний вечер, и в парке никого не было; качели висели неподвижно, бейсбольное поле пустовало. Джон, спотыкаясь, пересек лужайку, нашел столик и рухнул на скамейку, не в силах бежать дальше и в любом случае не видя в этом никакого смысла.

Он не мог скрыться от Бога, не мог перегнать или перехитрить Его. Ему ничего не оставалось, кроме как сдаться.

– Хорошо, – задыхаясь, проговорил Джон. – Хорошо. Ты меня догнал. Я больше не могу бежать. Я не могу бежать. И вот он я. Распоряжайся моей жизнью.

Эти слова до странности напомнили Джону слова, которыми он молился тридцать два года назад.

Кто ты на самом деле, Джон Баррет?

– А-а! – Он не смог сдержать этот крик. Он настороженно огляделся по сторонам. Но не увидел ничего, кроме пустого парка.

Я открыл перед тобой тайны человеческих сердец, и ты увидел их.

«Нет, нет, – подумал Джон. – Он собирается раскрыть передо мной мое собственное сердце, я знаю!»

А теперь я покажу тебе тайны твоего сердца.

Джон начал понимать, кто он такой. Он не мог отвести взгляд в сторону. Истина мощным потоком излилась в его дух, ум и душу, и он был вынужден посмотреть ей в глаза, признать и узнать ее.

Он не мог больше отрицать Истину. Душа его была полностью обнажена перед Господом.

– Сынок, – когда-то сказав Папа, – Истина преследует тебя по пятам и готова запустить в тебя свои когти и не отпускать, пока ты не обратишь на нее внимание.

Когти Истины причиняли боль. Они сдирали с него ложь, как коросту, и Джон несколько часов подряд истекал кровью, заглушая крики боли рукавом плаща того самого плаща, который он принял от своего отца.

Наконец, почти в полночь, Карл вернулся в дом Мамы Баррет; бесшумно открыл дверь на заднюю веранду; старательно вытер ноги о коврик; осторожно, медленно повернул дверную ручку и, когда наконец щелкнул язычок замка, тихонько отворил дверь, стараясь свести до минимума ее характерный скрип, – и оказался нос к носу с Мамой, которая сидела за кухонным столом, читая Библию и поджидая его.

Карл представлял собой жалкое зрелище: покрасневшие от слез глаза, измазанное краской лицо.

– Ну и как ты? – спросила Мама.

– Препогано. – Карл не мог подобрать слова, более точно выражающего его состояние.

– Ты видел отца?

Вопрос привел Карла в раздражение.

– Я никогда не видел отца.

Мама подняла одну бровь и наставила палец ему в лицо.

– Да? А если честно?

– Я никогда не видел своего отца и не рвусь увидеть. Там и смотреть то не на что.

Мама поднялась из-за стола и поманила Карла пальцем. Он принялся было упираться:

– Да ну, перестань...

– Это ты перестань.

– Бабушка, я не хочу разговаривать с ним.

– Меня не волнует, будешь ты с ним разговаривать или нет, но меня волнует беспорядок, который ты устроил. Так что пойдем.

Карл последовал за ней. Он не сомневался в своей правоте, но все-таки последовал за ней через заднюю дверь и по дорожке в дедушкину мастерскую, быстро сообразив, как расстроила ее вся эта история.

– Священное Писание говорит: «Гневаясь, не согрешайте:

солнце да не зайдет во гневе вашем». Что ж, солнце зашло, но я еще бодрствую – и я уже устала, и неважно себя чувствую, и хочу отправиться ко сну, зная, что вы двое разберетесь с этим делом, вместо того чтобы шляться по окрестностям, словно два полоумных бродяги в индейской боевой раскраске.

– Бабушка, он просто снова начнет крутить все ту же заезженную пластинку!

Мама Баррет остановилась перед самой дверью мастерской и резко обернулась, чтобы взглянуть Карлу прямо в глаза.

– Нет, сегодня не начнет.

Она открыла дверь – тихо и плавно, словно отодвигая театральный занавес.

Карл переступил порог. Он молчал. Он мог только таращиться.

Там, в углу мастерской, стоял на коленях его отец Джон Баррет, отскребая краску от пола; медленно, размеренно он тер пол тряпкой, потом окунал тряпку в банку со скипидаром и снова тер. Он наверняка слышал скрип открываемой двери и знал, что они смотрят на него, – но не обернулся и не посмотрел на них.

– Вы оба тут постарались, – мягко сказала Мама, – так что оба и расхлебывайте кашу. – Карл собирался объяснить, почему это бесполезно, но она подняла руку и потрясла головой. – Нет-нет, я привела тебя туда, где желаю тебя видеть. Вы испортили мою собственность, и теперь здесь командую я. Приступай к работе.

Карл оценил взглядом масштаб своего художественного выражения.

– Но это займет всю ночь!

– О нет, гораздо больше времени. Но сегодня вы начнете. – И она стала в дверном проеме со скрещенными на груди руками, всем своим видом показывая, что у него нет выбора.

Карл повернулся, несколько мгновений боролся с внутренним протестом, потом смирился и пошел мимо циркулярной пилы и сверлильного станка, вдоль верстака с развешанными над ним инструментами – и наконец остановился прямо у отца за спиной. Он еще раз взглянул на Маму Баррет, но она только указала пальцем на верстак.

– Вон там, в третьем ящике ты найдешь еще тряпки.

– А как насчет... разбавителя для красок или чего-нибудь вроде этого?

– У твоего отца есть банка скипидара. Уверена, он с радостью поделится с тобой.

А затем она захлопнула дверь, вставляя их наедине.

Карл перевел взгляд на спину отца. Джон Баррет переоделся во все старое: потрепанные джинсы – вероятно, дедушкины, – старая сингя рубашка, уже забрызганная краской, и пара стоптанных рабочих башмаков. Он ни капельки не походил на телеведущего. И продолжал работать, не произнося ни слова.

Карл нашел другую тряпку и опустился на колени поодаль от отца. Он начал оттирать от пола длинную полосу желтой краски, но наконец понял, что без разбавителя не обойтись.

Карл украдкой взглянул на отца. Глаза у Джона Баррет влажно блестели, лицо раскраснелось. Он недавно плакал. А возможно, все еще продолжал плакать.

– Можно взять у тебя немного скипидара?

Отец протянул ему банку, и взгляды их на миг встретились.

Глаза Джона Баррета смотрели на Карла, действительно смотрели. Между ним и отцом сейчас не было ни телевизора, ни камеры, ни сценария, ни телесуфлера, ни заготовленных фраз. Карл смотрел отцу в глаза и не мог отвести взгляд, пока сам отец не опустил глаза в пол.

Тогда Карл спохватился, с усилием отвел взгляд в сторону и продолжал лишь украдкой посматривать на отца, наливая на тряпку скипидар. Что-то в лице Джона Баррета изменилось. Трудно было сказать, что именно, но... сейчас оно казалось мягче. Беззащитное. Теплое. Человеческое. Даже покрытое легкой испариной. Возможно, Карл уже видел это лицо раньше, однажды вечером в квартире отца, в тот раз, когда он сказал: «Я прямо как Папа». «Интересно, как сейчас звучит его голос?»

– Знаешь, – решился Карл, – ты не обязан помогать мне. Я один устроил этот кавардак.

– Я должен, Карл. – Голос звучал мягко, прерывисто. Джон Баррет взял обратно банку со скипидаром, намочил свою тряпку и продолжал тереть пол. – Я тоже устроил кавардак. Это наш общий кавардак. Мы потратили много лет на то, чтобы его устроить.

На это Карл ничего не мог возразить, поэтому просто продолжал скоблить пол. Желтая краска оттерлась довольно легко. Может быть, в конце концов, не такое уж это и непосильное задание.

Он увидел крохотную прозрачную каплю на полу, прямо под лицом отца. Потом другую.