Текст книги "Пророк"

Автор книги: Фрэнк Перетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)

– Смотря что понимать под словом «точно». Наша свидетельница Мэри снова спряталась в кусты.

0-хо-хо. Нам остается надеяться, что мы сумеем как-нибудь вытащить ее обратно. Но кроме Мэри у нас есть еще переписанные от руки выдержки из заключения патологоанатома, которые позволчют предположить, что Энни умерла в результате недобросовестно проведенного аборта. Доктор Мередит говорит, что нам потребуется подлинный документ вместе с показаниями самого патологоанатома.

– И потом, есть еще Рэйчел Франклин, которая может подтвердить, что ей выдали фальшивые результаты теста на беременность.

– И мы только что узнали о трехстах пятидесяти долларах, снятых с банковского счета Энни, – добавил Карл.

– И у нас есть косвенная улика, – сказала Лесли. – Машина, которую клиника посылает в три разных школы, в том числе и школу Джефферсона.

– И фактор пятницы... то есть совпадение дня, когда школа отправляет девушек на аборты, и дня, когда Энни заболела.

– Ладно, – сказала Лесли. – Один свой следующий шаг я уже знаю: я встречусь с Дин, и мы еще раз попробуем добраться до Деннинга, патологоанатома той больницы. Если он еще где-то ходит по земле, мы найдем его и заставим официально подтвердить тот факт, что Энни умерла в результате недобросовестно проведенного аборта. Но давайте любыми средствами добьемся встречи с тем адвокатом, пока след еще не остыл.

– Значит... – решился Джон. – Ты с нами?

– У меня свой взгляд на это дело, – ответила Лесли. – Я не охотник за ведьмами. Право выбора остается правом выбора, и частная жизнь остается частной жизнью. Но невинная девушка умерла. Я достаточно много увидела и услышала. Я с вами.

Около восьми часов того вечера Джон с трудом дотащился по лестнице до двери своей квартиры, долго возился с замком и наконец ввалился внутрь и бессильно рухнул на диван, закрыв ладонью глаза, усталый и смятенный. Он не хотел шевелиться и хотел только лежать так и думать, думать, думать. Он должен был отстраниться от эмоций, от мощной движущей силы, заключенной в этом деле, пока она не захватила и не повлекла его за собой. Независимо от того, что думали, чувствовали, делали или собирались делать другие, что собирался делать он? Какова его позиция во всем этом? Он должен был все уяснить для себя, прежде чем совершать следующий шаг.

Хорошо. Во-первых, уверен ли он, что Энни Брювер умерла от руки акушера-халтурщика? Да, уверен. Но его уверенность ничего не значит, покуда он не сможет представить доказательства, а поиск доказательств будет делом хлопотным и, если не соблюдать осторожность, рискованным. Вот он – предположительно беспристрастный, заслуживающий доверия репортер – окажется вдруг замешанным в деле, которое заклеймит его как противника абортов или, хуже того, противника свободы выбора. Это плохо скажется на его рейтинге, и Бену Оливеру это не понравится.

«А если взять вопрос несправедливости?» – подумал Джон. Было ли то, что случилось с Энни Брювер, несправедливым? Да, он так считал. Ладно, насколько несправедливым? Безусловно, опытный адвокат сможет доказать, что врач – и, в сущности, вся клиника – действовал в пределах закона, по чистой совести и в согласии со своими убеждениями; и в этом случае Брюверы, а вместе с ними общество «Джон Баррет и Ко» останутся в дураках, не имея никаких оснований возбуждать дело в суде.

Ладно, положим, все делалось легально, – но разве от этого случившееся с Энни стало справедливым? «О, пожалуйста, только не надо пускаться в эти рассуждения», – подумал Джон. В последние дни он получил слишком много доказательств того, что закон не в состоянии уладить это противоречие.

Тогда зачем ему вообще волноваться? Ответ пришел Джону на ум сразу: потому что случившееся с Энни было злом, а зло торжествует, когда хорошие люди сидят сложа руки.

Ладно, что же такое зло? Он мог бы поступить по примеру Папы: хлопнуть ладонью по Библии и объяснить, что такое добро и что такое зло; но насколько это уместно в обществе, которое вырабатывает нормы морали – нормы, постоянно меняющиеся, – с оглядкой на мнение большинства, на законодательство, на судебные прецеденты? За кем останется последнее слово? Возможно, концепция зла является лишь своего рода чуланом, куда сваливают все неугодное большинству?

Ладно, если он не может четко сформулировать, что такое зло, зачем бороться с ним? Все, что считается злом сегодня, завтра может быть принято большинством голосов, утверждено законом и провозглашено добром. «Может, если мы просто выждем какое-то время, – думал Джон, – мы смиримся с существующим положением вещей. Может, через год случай с Энни уже не будет представляться нам столь ужасным, и, оглядываясь в прошлое, мы будем радоваться, что не стали напрасно лезть из кожи вон. И ломать карьеру».

Но если они не оставят это дело? Джон попытался представить наилучший возможный исход.

Вероятно, Брюверы получат какую-то денежную компенсацию. Суду присяжных придется принять постановление о компенсации, но разве при существующих законах можно будет доказать в суде факт какого-либо правонарушения?

Ладно, а может ли этот случай вызвать волну негодования, побудить общество потребовать ужесточения законов, регулирующих индустрию производства абортов? Да, конечно, он подольет масла в огонь полемики, но разве это нужно? Она и без того разгорается вовсю.

А Папа? Джон совсем сник, надежда оставила его. Насколько они знали дело Энни, ни одна тончайшая ниточка не связывала его с Папиной смертью.

Какая неопределенность! Если бы он мог найти хоть какую-нибудь гарантию!

Теперь Джон попытался представить наихудший возможный исход дела. Они не выяснят ничего, никто не будет уличен или призван к ответственности, а он прослывет участником движения против абортов, вершащим несправедливую месть, что разрушит образ – как там выразился Бен Оливер? – «умного, хладнокровного парня... человека, от которого общественность может ожидать освещения событий в спокойной, объективной и выдержанной манере...»

Что ж, один ответ, одна линия поведения стали очевидными. «Джон, размышлял он, – тебе надо держаться подальше от этого дела. Независимо от того, как оно обернется, ты не можешь ввязываться в него. Репортаж для программы – это одно, а политическая возня – совершенно другое; и в любом случае без достоверной информации это еще не материал для репортажа».

Итак, он все решил. Он принял решение. Впрочем, нет. Джон почти физически ощущал, как в уме его бьется мысль:

То, что случилось с Энни Брювер, несправедливо.

Да, несправедливо. Но как насчет?.. Это несправедливо. Джон знал, что это несправедливо; чувствовал, что это несправедливо; и он сойдет в могилу, твердо убежденный в том, что это несправедливо.

Но другие соображения продолжали мучить Джона: его карьера, его имидж, неопределенность закона, неопределенность существующей общественной морали, расплывчатость самой концепции зла.

Это несправедливо, говорило сердце, безусловно, возмутительно, безоговорочно, абсолютно несправедливо.

Но что можно поделать с этим? Зачем даже пытаться? Джон вскочил с кушетки, готовый бороться с сомнениями, раздраженный ситуацией в целом, злой на себя, на эту проклятую клинику, на весь мир, обагренный кровью. Послушай, ведь громко протестовать может лишь человек, сохранивший какие-то остатки совести!

– Это несправедливо! – сказал Джон себе, а потом продолжил, обращаясь к миру: – Нет, извините, все ваши доводы неубедительны! Видя несправедливость, я сознаю ее; я прекрасно вижу, когда кто-то преследует корыстные интересы, и прекрасно вижу, когда кто-то совершает трагическую ошибку и пытается уйти от ответственности – и это несправедливо, и вы никогда не заглушите во мне голос совести!

Он посмотрел через стеклянную дверь балкона на город, сейчас горящий мириадами огней, сверкающий, грохочущий, спешащий по своим делам, озабоченный необходимостью заключить какие-то сделки, успеть в какие-то места, назначить какие-то встречи. На мгновение Джона охватило странное чувство – чувства родства во грехе со всеми людьми.

– Как это мы вообще умудрились заварить такую кашу? – спросил он.

А потом до Джона, тихо стоящего над городом, снова донеслись голоса. Он слышал их ясно, но не «явственно», не физическим слухом, как раньше. Он слышал их сердцем. Он слышал их душой. Он слышал их каждой частицей своего существа, которая могла скорбеть – и надеяться. Он не удивился и не расстроился. Он с готовностью признал, осознал реальность этих голосов.

Вероятно, так было потому, что в какой-то мере он понял чувства этих душ. Они страдали, да, и умирали, неуклонно увлекаемые вниз отчаянием, но они кричали, поскольку знали, что их услышат; они отчаянно искали света надежды, поскольку знали, что она есть. Они знали. И сколько бы они ни отвергали, ни отрицали ее при свете дня, в шуме и суете повседневной жизни, в сокровенной глубине своей они знали.

И Джон знал. Знал всегда. Многие годы он не обращал на это особого внимания, едва ли сознательно размышлял об этом, но он всегда знал, что надежда есть – подобная спасательному кругу на корабле, мимо которого проходишь каждый день, но не используешь.

И иногда – лишь иногда – он тоже взывал о помощи, как эти голоса, и тоже только потому, что знал: его услышат.

– Ты знаешь, – сказал Джон городу, – ведь это действительно ответ. Я имею в виду, вот я здесь стою и говорю о зле, о справедливости и несправедливости и все мы громко сокрушаемся о том, сколь тяжела жизнь, и какие злые шутки она играет с нами, и какую боль причиняет нам – и знаешь что? Если бы нас некому было слушать, мы не стенали бы так. Если бы...если бы я не верил по-настоящему в некое совершенное Добро, то, несомненно, не имел бы никаких проблем со Злом. Я не пытался бы бороться с ним. Нет, я просто оставил бы его в покое, принял бы его, Я не искал бы ответов на вопросы, поскольку никаких ответов не было бы.

Джон прислонился к стене и напряженно всмотрелся в вечерний мрак. Слышат ли они его? Неважно.

– Но послушайте меня... Существует абсолютное Добро. Существует Бог, и Он заботится о нас; Он тревожится о нас, по своей воле попавших в беду. Если вы страдаете, что ж, Он страдает тоже, поскольку Он сыт по горло злом. Он сыт по горло страданием, и думаю, Он готов уладить все, если мы захотим последовать за Ним.

За спиной Джона открылась входная дверь – так тихо, что он не услышал. Он был так взволнован и расстроен, когда возвратился домой, что забыл запереть ее.

– Да, конечно, Господь терпелив, но Он и справедлив тоже. Он установил закон и сделал это для нашего блага – и единственное, что нам требуется, это прекратить играть по нашим правилам, объединить наши усилия и снова действовать в согласии с Его законом. Мы попали в заваруху по собственной вине!

Джону вдруг захотелось оплакать боль этого города. Он не знал, откуда появились эти чувства и мысли, да и не задумывался об этом, он просто должен был выразить их. Излить до конца.

– Он... Он – Бог, знаете ли. Но послушайте, Он сострадателен, Он милосерден, Он не спешит гневаться и полон любви...и верности тоже! Он верен нам. Он любит нас, и Он простит нас, если мы просто обратимся к Нему и поверим в Него. Конечно, мы восстали против Него, мы пошли собственным путем, и мы... да, мы грешили. Я так думаю. Мы грешили, и все мы чувствуем это сегодня, верно? Что ж, позвольте мне сказать вам следующее: Бог свят, и Он не оставит виновных без наказания. Просто посмотрите на нас! Наши отцы ленились общаться с Господом, и теперь все мы далеки от Него, а наши дети... они вообще не знают, на чем стоят! Не кажется ли вам, что мы расплачиваемся за свои грехи?

Джон плакал. Да, он мог сдерживаться, когда глубоко сострадал официантке Рэйчел, но сейчас не видел необходимости сдерживаться.

– Послушайте, нам нужно стать мудрее, поскольку Бог не станет помогать нам, покуда мы будем притворяться перед Ним, поминать Его имя всуе и делать вид, будто молимся, потому что это Его не устроит. Он просто отведет от нас глаза и не услышит нас, о чем бы мы ни молились, поскольку... – сейчас Джон понял это с предельной ясностью, – наши руки по локоть в крови! В крови Энни! В крови Папы! Как можем мы называть себя людьми порядочными, когда на наших руках кровь? Мы должны по-настоящему очиститься!

Кто-то вошел и тихо закрыл за собой дверь.

Джон не заметил этого. Он должен был выговориться, облегчить душу.

– В Библии Господь говорит: «Тогда придите – и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю; если будут красны, как пурпур, – как волну убелю». Мы грешили против Господа, но Его Сын принял наказание за нас. Иисус есть Агнец Божий, Который снимает грехи с мира. В Нем можем мы обрести покой и утешение, и Он может очистить нас...

Потом Джон заметил чье-то присутствие. Он резко повернулся, ожидая увидеть демона. Посреди гостиной стоял Карл, застыв на месте с таким видом, словно он только что увидел купину неопалимую.

Джон и сам застыл на месте, глядя на ошеломленное лицо сына, не в силах найти слова для более или менее связного объяснения.

Карл заговорил первым – тихим, дрожащим голосом:

– Ты... э-э... забыл свой плащ... Я ехал к... в общем, я проезжал мимо, и... вот твой плащ...

Джон взял плащ, а потом стал с ним в руках, глядя на город полными слез глазами. Карл подошел и стал рядом, тоже глядя на город и не произнося ни слова.

Джон знал, что должен сказать это. Он должен был признать это.

– Я прямо как Папа, – сказал он.

14

Карл продолжал смотреть на отца, и хотя в голове его мелькнула мысль, что не стоит так глазеть, он отказался от нее в пользу более веского соображения: он имеет все основания глазеть сколько ему вздумается.

– Что ты сказал?

Джону было достаточно трудно произнести эти слова и в первый раз.

– Я сказал... я сказал, что... – Он опустил глаза. Он не хотел повторять это снова. – Мне нужно сесть.

Карл двинулся в сторону гостиной. Джон прошел мимо сына и тяжело опустился на диван, все еще держа в руках старый Папин плащ. Карл сел на кресло напротив и попытался немного расслабиться. Должно быть, отец разнервничался от его пристального взгляда.

– Карл, – тихо, почти шепотом начал Джон, глядя не на сына, а на кофейный столик; каждое слово давалось ему с трудом. – Я... слышал голоса... Много голосов, которые кричали и плакали от боли и отчаяния и взывали о помощи. Они звучали по всему городу. – Он сделал небольшую паузу, отмечающую конец одного и начало следующего абзаца. Карл не вставил никакого замечания или вопроса. Я слышал, как одна женщина на работе громко звала на помощь, хотя в действительности она никого не звала. Я видел... ты при этом присутствовал... я видел в сценарии программы вопрос, содержащий информацию, дискредитирующую некоторые политические лица, но я все равно задал его, и впоследствии информация подтвердилась. Я знал... – Джон перевел дыхание и постарался успокоиться. – Я знал, что официантка Рэйчел Франклин страдает и скорбит о ком-то по имени Энни. Я чувствовал ее боль и сделал все возможное, чтобы не расплакаться прямо там, у тебя на глазах. Каким-то образом и здесь я оказался прав, а продолжение этой истории тебе известно. Я видел людей, сотни людей, которых затягивало в черную дыру на торговой улице. Об этом я уже рассказал Маме и тебе. А сегодня... – Джон задумался, подыскивая нужные слова. – Сегодня вечером я не слышал голосов, но знал, что они все равно плачут и кричат, и я знал, что голоса принадлежат реальным людям, живущим в этом городе. Людям, которые страдают и не видят надежды, и почему-то я просто почувствовал необходимость сказать им, что на самом деле надежда есть, поскольку есть Бог. Бог! Ты можешь поверить? Я не был в церкви – впрочем, по своему свободно принятому решению – с восемнадцати лет, а теперь рассказываю им о Боге. И... казалось, будто все те проповеди, которые я когда-либо слышал в далекие годы посещения церкви, пробудились во мне, поскольку слова лились из меня потоком, следуя сразу за мыслью, а иногда и опережая ее, и я не помню, чтобы когда-либо прежде со мной случалось такое.

Джон опустил взгляд на плащ, который по-прежнему держал на коленях.

– И я сказал: «Я прямо как Папа», поскольку... то, что я делал, когда ты вошел... всегда делал твой дедушка, постоянно, так часто, что просто сводил меня с ума. – Он посмотрел на Карла. – И теперь я спрашиваю себя: не превращусь ли я в конце концов в подобие дедушки – в пророка, который не может не говорить? И... я не хочу этого, и меня пугает то, что со мной происходит.

– А если это Бог? – спросил Карл. Джон обдумал вопрос, потом – усталый, расстроенный, подавленный – снова перевел взгляд на кофейный столик.

– Ну... я бы, наверно, предпочел это, чем... э-э...

– Но разве бабушка не сказала, что Господь говорит с тобой?

Джон вспомнил Мамины слова.

– Это было бы неплохо. Возможно, тогда мы смогли бы обсудить с Ним все происходящее; возможно, я смог бы договориться о том, чтобы вернуть свой рассудок.

– Но... все эти вещи, которые ты видел, и все, что ты говорил сегодня... Папа, это же все правда, – убежденно сказал Карл.

Джон раздраженно взглянул на него.

– Сын... целую торговую улицу засасывает в черную трубу... пылесоса?

– Но, может, это что-то означает? Джон кивнул, вспомнив.

– Кажется, именно ты истолковал видение. Люди бегут от уничтожения и смерти или что-то вроде...

– А то, что ты говорил сегодня... Ты ведь веришь в это, правда? Ты плакал, папа. Конечно, веришь. Ты говорил то, что думал.

Теперь уже Джон уставился на Карла.

– Ты... э-э... тебе хочется, чтобы это был Бог? Карл обдумал вопрос, но смог лишь отвести взгляд в сторону, не в силах ответить.

– Ну же, говори, – подогнал его Джон. – Тут нечего стесняться. Я ни в чем тебя не обвиняю.

Карл снова повернулся к отцу и сказал очень громко, почти крича:

– Разве ты ни во что веришь?

– Ну... конечно, верю. Я верю в Бога.

– Так расскажи мне о Нем. Где Он? Заботится ли Он о нас? Интересуется ли хотя бы нами?

– Я не знаю, Карл.

Карл указал рукой на город.

– Им ты говорил другое.

– Ох, брось. То, что я говорил им, было просто... В общем, я не знаю, что это было.

Глаза Карла наполнились слезами:

– Так ты сам веришь в то, что говорил им, или нет? Вынужденный задуматься над вопросом, Джон осознал ответ. Конечно, он верил. Каждое слово, произнесенное им сегодня, было его собственным. Эта боль жила в его сердце, эти мысли жили в его сознании, эта убежденность жила в его душе. Но все они были погребены так глубоко и преданы забвению так давно, что их внезапное пробуждение застало его врасплох. Джон ответил, и сам удивился своим словам:

– Да, Карл, ладно, я верю. Верю в каждое слово. – Потом он добавил: – Я просто не понимаю, что вызвало все это. Глаза Карла потеплели, когда он ответил:

– Возможно, Бог говорит с тобой!

– Эй, постой, постой! Послушай, все сказанные сегодня слова взяты из Библии. Я изучал все это в церкви, и это сидит у меня в голове, прячется где-то в моем подсознании. Поэтому я не сказал бы, что Господь сегодня вечером ниспослал мне откровение в сверкании молнии. Карл кивнул в сторону города.

– Тогда зачем ты говорил им все это? К чему? И что делал дедушка?

Некоторое время Джон напряженно искал ответ.

– Карл... мне нужно время, чтобы все обдумать. Человек, испытавший подобное, не может так вот просто – бац! – и выдать готовый ответ на все. – С большим сомнением он продолжал: – А что, если это действительно Бог? Я имею в виду... я даже не в состоянии постичь это разумом. Можешь представить себе, каково это: однажды идешь по улице, заворачиваешь себе спокойненько за угол и – бац! – наталкиваешься прямо на Бога. Понимаешь, надо думать, что говорим.

В любое другое время предположение о возможности столкновения нос к носу с живым Богом вызвало бы смех и куда менее серьезное обсуждение. Но сейчас, здесь и сегодня, оно потрясло до потери дара речи. А что, если?.. Что, если?..

– Но разве ты не знал Бога прежде? – решился нарушить молчание Карл. – Ты ведь ходил в церковь с бабушкой и дедушкой все те годы.

Джон лишь покачал головой.

– Я не знаю, Карл. Послушай, может, я виноват, может, я не уделял Богу достаточно внимания, но сейчас все совсем иначе. В церкви мы говорили о Нем, пели о Нем, читали о Нем, давали свидетельства о Нем, мы переживали сильный душевный подъем и кричали «аллилуйя»... Но что бы мы сделали, если бы Бог вдруг вошел в дверь, и мы встретились бы с Ним лицом к лицу? Одно дело чувствовать солнечный свет, но другое дело упасть на раскаленное солнце.

– Ты боишься Его? – совершенно серьезно спросил Карл.

– А ты не боялся бы? Карл подумал.

– Я не знаю Его, и сию минуту чувствую себя довольно слабым и незначительным. Да, пожалуй, боялся бы. Джон снова опустил взгляд на Папин плащ.

– Но я верю в Него, Карл, и если ты будешь настаивать, я скажу тебе, что верю во все, что учил в церковной школе и церкви. Просто я надолго задвинул это в дальний уголок сознания и сейчас еще не вполне уяснил для себя все... кроме одной вещи, и на сегодня это единственное, что я могу сказать тебе: поскольку я верю в Бога, я верю в то, что за добро, за справедливость стоит бороться. Иногда немного трудно – по крайней мере, для меня – четко сформулировать понятие справедливости, но я верю: бороться за нее стоит, и, думаю, Богу угодно, когда мы за нее боремся.

Глаза Карла снова наполнились слезами.

– Хорошо. Пока мне этого достаточно. Спасибо.

На следующий день, став перед чистым холстом, Карл поймал вдруг себя на том, что рисует. Деревья. Лесной пейзаж. Ручей. Большой клен Мамы Баррет, видный из окон мастерской, как раз являл апофеоз красного, золотого и желтого и сегодня потряс Карла: это и есть красота. Вчера он не увидел бы ее. Красота была неуловимым понятием, расплывчатым, непостижимым идеалом, мифом, порожденным тщетными желаниями. Но сегодня красота явилась ему. Она действительно была здесь, сама в себе и сама по себе. И прежде чем она ускользнет от него или снова станет недоступной его взгляду, он спешил запечатлеть ее на холсте кистью.

В воскресенье во второй половине дня Джон позвонил Маме Баррет, чтобы договориться о встрече с глазу на глаз, когда они могли бы поговорить без вмешательства посторонних.

– А что, если прямо сейчас? – спросила она.

– Карл дома?

– Нет, он ушел на весь день. Какие-то его друзья-художники хотели встретиться с ним, так что я не ожидаю его до самого вечера.

– А как же вечерняя служба в церкви?

– Ты для меня важнее, сынок. Приезжай.

Джон немедленно приехал, и они с Мамой сели за все тот же круглый стол в гостиной, за которым часто собирались семейные советы.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Мама, и Джон знал, что этот вопрос не простая формальность.

Учитывая, что они одни, что ни один из них не вечен и что один член семьи уже ушел, не воспользовавшись шансом, подобным этому, Джон решил, что настало время быть предельно откровенным, рискнуть сказать и выслушать некоторые вещи.

– В общем, Ма... – Джон вынул из кармана мятый листок бумаги, на котором он набросал кое-какие заметки. Он хотел удостовериться, что охватил все вопросы, – пока благоприятная возможность не ускользнула или пока он не пошел на попятный. – У меня такое чувство... В общем, Ма, мне надо обсудить с тобой разные вещи. Мама кивнула.

– Хорошо.

Джон заглянул в свои записи.

– М-м... Первое, что тебе следует знать: начальство студии расширяет нашу программу. Завтра передача будет длиться целый час, с пяти до шести; будет проводиться крупная рекламная кампания на телевидении и в печати, что предполагает рост популярности моей и Эли Даунс и повышение зарплаты.

Мама искренне обрадовалась.

– О, это очень интересно!

– Да... именно интересно.

Мама внимательно взглянула на Джона.

– Кажется, ты не особо рад.

– Ну... помнишь, когда я в последний раз приходил сюда один... после того рецидива, или что это там такое было, на торговой улице?

Мама хихикнула.

– Конечно, помню.

– Ты сказала, что, возможно, Бог говорил со мной.

– Я по-прежнему так думаю.

– Что ж. Тогда еще два вопроса: во-первых, откуда ты знаешь, что это Бог? И во-вторых... испытывал ли Папа переживания, подобные моим?

Мама чуть приподняла брови:

– Ты хочешь сказать, что это не все вопросы? Джон кивнул.

– У меня их куча. – Он заглянул в свои записи. Наступило время исповеди. Однажды вечером я находился один в своей квартире... накануне той встречи с Папой, когда я в последний раз видел его живым... и услышал все эти голоса снаружи... – Потом он рассказал все: о голосах в ночи, о «криках» Тины Льюис, о диком вопросе в сценарии, которого на самом деле в сценарии не было, о видении на торговой улице (о котором Мама уже знала) и затем о странном переживании, испытанном вчера вечером. – Я проповедовал, Ма. Понимаешь, я просто говорил так, как обычно говорил пастор Томпсон...

– Пастор Томпсон? – Мама едва не рассмеялась. – Ах да! Да, я помню его проповеди.

– Я тоже помню. Так вот, иногда я вспоминал их – и вчера говорил именно так. Это было нечто нереальное. Но меня это страшно поразило, и я сказал Карлу, – а он стоял за моей спиной, сбитый с толку моим поведением, – я сказал ему... Я сказал:

«Я прямо как Папа».

Мама протянула длинное «м-м-м-м-м...» и медленно, задумчиво кивнула.

– Ма, мне прибавляют зарплату, моя популярность возрастает, а следовательно возрастает ответственность... и знаешь, Бен Оливер – это мой начальник, директор программы новостей Шестого канала – вызвал меня к себе в кабинет и фактически поинтересовался, все ли у меня в порядке с головой. До него дошли кое-какие слухи, и знаешь, Ма... темп моей жизни не снижается, и я должен знать...

– Джон, с головой у тебя все в порядке.

– Что ж, это приятно слышать, но откуда ты знаешь? Мама уже поднялась на ноги.

– Позволь мне показать тебе кое-что.

Пока Джон сидел за столом, напряженно соображая, что говорить дальше, Мама прошла в чулан в коридоре, порылась в альбомах с фотографиями и вырезками и возвратилась со старой общей тетрадкой.

– Помнишь это?

Она подтолкнула тетрадь по столу к Джону, и он вспомнил. Он узнал свой собственный почерк – еще по-детски нетвердый – на обложке: «Личный дневник Джона Баррета – младшего». Уже много лет он не видел эту тетрадь, но Мама, конечно, сохранила все вещи такого рода.

– Ты берег ее как зеницу ока, – сказала Мама с лукавыми искорками в глазах. – Но – я забыла, когда именно, вероятно, когда тебе исполнилось тринадцать или около того – потерял к ней интерес, и она валялась по дому, пока я не убрала ее в чулан.

Джон начал листать тетрадь. Это походило на путешествие на машине времени. Перед ним были мысли, чувства, записи девяти-десяти летнего Джона Барретамладшего вместе с какими-то бессмысленными каракулями, рисунками и даже несколькими сказками, включая «Историю о ленивом динозавре, который не хотел работать», «Кто съел мое яблоко» (с иллюстрациями) и «Большие ноги Сэма».

И Джон чувствовал, что держит в руках подлинное сокровище.

– Невероятно.

– Начато 19 июля 1959 года, – сказала Мама.

Когда Джон перелистнул пожелтевшие страницы и раскрыл дневник на первой записи, сделанной в тот день, воспоминания тридцатилетней давности вернулись к нему.

Первая запись гласила: «Сегодня вечером я слышал голос Господа и видел Агнца Божьего, который снимает с нас наши грехи. Сегодня я отдал свою жизнь Иисусу. Я стал новым творением во Христе, и все, что повелит мне Господь, я сделаю, потому что я сказал Ему, что Он может взять мою жизнь и использовать меня. Аллилуйя! Мне не терпится посмотреть, какие чудеса сотворит Господь в моей жизни».

Мама была готова обосновать свою точку зрения.

– Я помню тот вечер, и Папа всегда помнил его. Я помню, как на воскресном вечернем служении ты вышел к алтарю и молился, и Папа пророчествовал тебе.

Джон кивнул: воспоминание о том вечере медленно, фрагмент за фрагментом, возвращалось к нему.

– Видишь ли, сынок, мы можем забывать наши обещания, но Господь не забывает. И если тысяча лет как один день для Него, то что значат какие-то тридцать два года?

Как было бы удобно, подумал Джон, как славно было бы спрятаться сейчас за обычным своим скептицизмом, снисходительно улыбнуться Маме и проигнорировать ее теорию. Если бы не недавние грубые вторжения в его душу и ум, совершенные... непонятно кем или чем... он так и поступил бы. Он изрядно поднаторел в этом. Но сейчас, когда перед его глазами находилась эта запись, он вспомнил тот летний вечер1959 года. Он вспомнил свою молитву и напряженность момента – маленькую церковь, духоту, запах пота, гладкую лакированную поверхность алтаря, молящихся праведников, сестру. Эймс за пианино. Он вспомнил свое видение, галлюцинацию, что бы это ни было: маленького ягненка, который стоял прямо перед ним – такой реальный, что Джону показалось, он может дотронуться до него – с глазами невыразимо нежными и сияющими. Он снова услышал пророческие слова Папы, ритм Папиной речи и тембр его голоса.

И Джона поразило то, насколько переживания прошлого вечера похожи на те переживания тридцатидвухлетней давности.

– Я помню, я сказал: «Используй меня, Боже».

– Ну вот, – сказала Мама; она сидела, сложив на столе руки, с мягким выражением лица. – Ты спросил меня, откуда я знаю, что с тобой говорил Бог. И это одна из причин. Ты противился этому, я знаю, но думаю, Господь вынуждает тебя сдержать обещание.

Джон решил, по крайней мере, поподробнее рассмотреть Мамину теорию.

– Значит... если ты права... я кончу, как Папа? Мама не знала, следует ли ей оскорбиться или нет.

– Да? И как же это?

– Ну... во время нашей последней встречи он сказал, что слышал крики потерянных душ. Он испытывал переживания, подобные моим?

– Многие годы.

У Джона отвалилась челюсть.

– Многие годы? Мама кивнула.

– Но почему я никогда не знал об этом? Мама легко пожала плечами.

– Тебя никогда не было поблизости. Сначала ты учился в колледже, потом работал на радио в Вичите... а потом на телевидении в Лос-Анджелесе...

– Но он никогда не говорил мне. Никогда ни словом не упоминал об этом.

– А если бы сказал?

Ответ напрашивался сам собой, и только под неумолимым маминым взглядом Джон неохотно признал:

– Я бы счел его безумным. Мама кивнула.

– Сомневаться не приходится. Джон хотел знать точно.

– А он был, Ма?

– На самом деле ты хочешь знать, не безумен ли ты?

– Я не сомневаюсь, что мне передалось это от Папы. Я просто хочу знать, что это такое. Мама покачала головой.

– Нет, Джон, тебе не передалось это от Папы. Ты не унаследовал это, как... как форму носа или тому подобное. Это больше похоже на передачу миссии. Папа хотел, чтобы ты исполнял служение, как исполнял он. Помнишь, он отдал тебе свой плащ?