Текст книги "Мое обретение полюса"

Автор книги: Фредерик Кук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

28 Сто ночей в подземном логове

Жизнь по подобию людей каменного века. Отчаяние долгой ночи на мысе Спарбо. Подготовка снаряжения. Восход солнца И февраля 1909 года

Наступающая ночь медленно скрепляла своей печатью поле нашей деятельности. В первых числах августа солнце нырнуло за ледяные контуры Северного Линкольна,[165]Note165
  Юго-восточная часть острова Девон за проливом Джонс.


[Закрыть] и ледяной покров пролива Джонс начал расширяться. Теплые солнечные лучи растворились в вечной морозной дымке. Воздух как бы сгустился. Земля потемнела. Дни стали короче. Ночи удлинились. Полярная ночь и холода шли словно рука об руку.

В конце сентября ночи настолько потемнели, что было уже невозможно ночевать на открытом воздухе из-за бродивших вокруг не в меру любопытных медведей. Вскоре штормы тоже усилились и лишили нас радости видеть над головой яркие краски. Теперь мы были вынуждены отступить в наше подземное жилище.

Мы стали привыкать к нашему логову с покорностью дикого зверя. Свыше семи месяцев мы бродили по обширным ледяным равнинам, почти каждый день разбивая лагерь на новом месте. Мы привыкли к бродячей жизни медведей, однако в нас так и не выработалась их инстинктивная привычка к зимней спячке. Мы были озабочены тем, как продолжить наше необычное существование. В октябре выпуклая поверхность моря укрылась снежным одеялом, а ломаные контуры земли на востоке чуть светились. День умирал, но на фоне неба природа даже в агонии продемонстрировала некоторые из своих самых привлекательных картин. Расцвеченный силуэт земного шара был, может быть, самым привлекательным явлением. Действительно, это была тень, отбрасываемая землей в космическое пространство. Отраженная, преломленная и поляризованная солнечным светом тень Земли горящими красками обозначалась контуром на фоне неба. Аналогичное явление можно наблюдать и в других районах земного шара, но только в полярной области с ее хрустально-чистым воздухом и зеркальными поверхностями оно особенно впечатляет.

Мы наблюдали за этим явлением с идеального места. Сверкающее море с ровной линией горизонта раскинулось к востоку и западу. Погода была спокойной, небо – ясным, и когда солнце погружалось в море, небо над ним вспыхивало оранжевыми и золотыми красками. Они постоянно бледнели, и тогда над противоположной аркой горизонта возникало слабое свечение с темно-багровым пятном над ним. По мере опускания солнца арка поднималась в небе. Багровая краска распространялась за пределы поляризованной дуги. Постепенно небо до самого зенита подернулось глубоким пурпурно-синим тоном, в то время как ореол земного шара медленно растворялся словно в собственной тени.

Расцвеченная поверхность земли, как будто намалеванная на небесном экране, производила чарующее впечатление. В конце октября разбушевавшиеся стихии, особенно штормы, словно знавшие о заходе солнца, начали перекрывать небо мраком. К этому времени мы были рады тому, что можем заползти в наше логово и там дожидаться окончательного убывания дня.

В течение полярной ночи, которая вот-вот должна была вступить в свои права, еще будут спокойные дни, когда мы сможем забыться в безмятежном сне. Медведи, которые постоянно угрожали нашему существованию, теперь из-за придуманного нами устройства держались в стороне. У нас было достаточно мяса и топлива на зиму и не было ничего такого, что могло бы вывести нас из равновесия или просто обеспокоить, однако наступление долгой ночи накладывает свою мрачную печать на всю жизнь в Арктике. В начале ноября штормы стихли, и довольно надолго, словно для того, чтобы мы могли полюбоваться в последний раз феерическим зрелищем. 3 ноября солнце встало в великолепном сиянии, некоторое время повисело в воздухе, а затем нырнуло за южные утесы. Ему не суждено было подняться вплоть до 11 февраля следующего года. Мы были приговорены к зимовке в нашем подземном логове по крайней мере на сто суток, прежде чем рассвет возвестит о приходе нового дня.

Сутки текли своим чередом. В гигиенических целях мы старались придерживаться обычного распорядка дня. Полдень теперь походил на сумерки, на небе были видны звезды и луна. Обычные признаки разделения времени, исчезли. Все обратилось в ночь, в нескончаемую темноту, будь то полночь, полдень, утро или вечер. Мы «стояли» шестичасовые вахты, чтобы поддерживать огонь, отгонять медведей и не терять жизнеспособности в этой словно опустевшей жизни. Мы знали, что нас считали погибшими. Едва ли наши друзья в Гренландии верили, что нам повезло, что после длинной цепи страданий нам улыбнулась удача. Мысль об этом вызывала самую сильную душевную боль в той жизни, которая была теперь дозволена нам. Это было как бы замерзшее одиночество. Приходилось ли людям вообще когда-либо испытывать подобное? Перенесись мы на поверхность Луны, мы вряд ли оказались бы в большем одиночестве. Я просто не в состоянии обрисовать пустоту нашего существования. В другом, отличном от нашего положении люди просто не в состоянии осмыслить до конца значение слова «одиночество». Когда у нас была возможность, не рискуя получить по шее медвежьей лапой, высовывать нос из нашего логова, чтобы погреться на солнце, хоть на мгновение можно было избавиться от хандры. Но что оставалось нам делать теперь, когда каждая скала сулила встречу с медведем (или с его призраком), как было бороться с пыткой сатанинской темнотой, ослеплявшей нас? Разве трудно обрести хорошее настроение в яркий солнечный день, в компании друзей? Простая мысль о другом человеческом существе, сердце которого бьется в унисон с твоим хотя бы в сотне миль от тебя, смогла бы снять с души гнет безмолвного одиночества. Однако мы не могли надеяться даже на это. Мы были совершенно одни в мире, начисто лишенном теперь радостей. Хотя нас было трое, жизнь загоняла каждого из нас в индивидуальный мирок собственных мыслей.

У нас не было ни дискуссий, ни обмена мнениями, ни разногласий. Мы пробыли слишком долго вместе, чтобы проявлять интерес друг к другу. Одиночка долго не выдержал бы в таком положении. Инстинкт самосохранения еще прочнее скрепил узы нашего братства. Как военное подразделение мы представляли собой страшную силу, однако у нас не было «спичек», которыми можно было бы разжечь огонь энтузиазма. Несмотря на почти полную темноту в полдень, лунный свет все еще позволял нам выползать из подземелья и проводить несколько часов на открытом воздухе. Проверка каменных и костяных песцовых капканов и пещер-западней для медведей, которые мы построили в отблесках угасающего дня, было для нас не только полезным занятием, но и некоторым развлечением. Однако вскоре мы лишились и этого.

Медведи преграждали нам путь на каждом шагу. Нам не позволялось выходить за пределы круга диаметром в сотню ярдов, очерченного вокруг нашего жилища. Ни пяди земли, ни крошки продовольствия не доставалось нам без противоборства с природными силами. Нам то и дело приходилось сталкиваться нос к носу с медведем, с его маленькими, словно обсыпанными сажей ноздрями, из которых струилось зловонное дыхание зверя, видеть очертания огромного животного, готового броситься на нас. Иногда мы попросту воображали это. Не имея достаточно надежных средств защиты, мы были загнаны в собственную берлогу.

Там, внутри пещеры, наше положение было еще более мучительным. Воры-медведи раскапывали снег над нашими головами и уносили куски жира – нашего топлива – у нас из-под носа, совсем не сознавая, что причиняют нам вред. Иногда мы отваживались выбраться наружу и метнуть копье в зверя, но всякий раз медведь совершал прыжок к двери и пытался забраться внутрь нашей пещеры и наверняка забрался бы, если бы отверстие было достаточно широким. В других случаях мы выпускали стрелы сквозь бойницы. Тогда медведь рвался к нам даже сквозь это крошечное отверстие под крышей, затянутое шелком, где при достаточном освещении вполне могли быть пушены в ход ножи, чтобы сотворить сладостный акт мести.

Нашим последним средством обороны была проделанная в крыше дыра. Когда мы слышали возню медведя, то просовывали наружу факел на длинной ручке. Тогда на целые акры вокруг снег словно вспыхивал какой-то прозрачной белизной, которая пугала только нас. Медведь спокойно пользовался преимуществом освещения для того, чтобы оторвать кусок жира побольше, того самого жира, от которого зависела наша жизнь, а затем с видом превосходства переходил в самое освещенное место, обычно всего в нескольких футах от нашей бойницы, откуда мы могли пощупать его шкуру. Однако без огнестрельного оружия мы были бессильны. Через две недели после захода солнца мы в последний раз услышали крики воронов. Выдалось несколько спокойных дней, и птицы появились неожиданно с пронзительными криками, которые разорвали гнетущую тишину. Мы быстро выбрались из пещеры, чтобы выяснить причину шума. Мы увидели пять воронов, которые расселись поодаль друг от друга на камнях. Окружающий мрак придавал им зловещий вид. Они вели себя беспокойно, им тоже не хватало пищи. У нас на крыше побывал и песец, который, однако, не оставил птицам ни крошки.

Это семейство из пяти птиц собралось примерно в октябре, когда мы, припрятывая свою добычу, поощряли птиц за их присутствие регулярным подкармливанием. Они даже нашли себе подходящую пещеру высоко на больших утесах по соседству с нашей берлогой. Мы становились друзьями. Мои эскимосы приписывали птицам почти человеческие качества и говорили о них с благоговением. Им они высказывали свои самые сокровенные пожелания. Все тайны нашего будущего представлялись на рассмотрение воронов. Не согласится ли «тулуа» отправиться на землю эскимосов и передать послание? Ворон ответил «ка-а» – «да».

Этукишук: «Лети и осуши слезы на глазах Аннадоа, скажи ей, что я жив и здоров и скоро приду к ней. Скажи Паникпа (его отцу), что я в Амингма пуна (стране мускусных быков). Принеси нам немного пороха, чтобы мы могли опалить медвежьи носы». «Ка-а, ка-а», – ответили два ворона одновременно. Авела стал упрашивать птиц отогнать медведей и приставить духа воронов охранять наши запасы. Все это высказывалось пронзительными голосами. Затем, понизив голос, Авела произнес: «Утри слезы на щеках матери и скажи ей, что мы – в стране тонду (ворвани)».

«Ка-а», – ответил ворон.

«Пойди к Серва и скажи ей, чтобы она не выходила замуж за этого лентяя Татама. Скажи ей, что сердце Авела все еще бьется при воспоминании о ней, что он здоров и вернется, чтобы потребовать ее в первую луну после восхода солнца».

«Ка-а, ка-а, ка-а», – сказал ворон и поднялся в воздух словно для того, чтобы выполнить это поручение.

Остаток дня мы видели только трех воронов. Двое других наверняка отправились к берегам Гренландии. Эти же трое после пиршества поднялись в свою пещеру и там, как мы думали, провели остаток ночи в крепком сне. Мы так и не видели их больше, пока не начало светать в следующем году.

Двое суток спустя у нас состоялось другое знакомство. Это были самые интересные образчики живой природы, которые когда-либо встречались нам, и наши ослабевающие попытки установить дружеские контакты с животными, наши огрубевшие души были вознаграждены радостями общения с четвероногими.

В течение нескольких дней подряд, часов в одиннадцать, мы слышали какой-то шорох. Это было время, избранное медведями для их ежедневных прогулок по протоптанной нами тропе. Мы просыпались и выжидали с ножами и копьями в руках, и вовсе не потому, что нам действительно угрожала опасность, а просто потому, что в боевой позиции мы чувствовали себя увереннее. Через бойницу мы наблюдали, как звери маршировали взад и вперед по нашей тропе. Медведи наслаждались запахом, который источали наши следы. Когда они уходили, наступал наш черед – мы могли отважиться вылезти наружу. Однако теперь шорох слышался внутри нашей берлоги. Стало очевидным, что какое-то существо находится совсем рядом с нами.

Мы были настолько одиноки, что с радостью пожали бы лапу самому медведю, если бы его воровство жира не угрожало нашему существованию. Дело в том, что ночью мы не могли пополнить наши запасы, а без жира, огня и воды мы оказались бы в безнадежном положении. Нет, явно человек и медведь не уживались на мысе Спарбо. Без патронов мы были почти беспомощны.

Однако возня в стенах нашего жилища продолжалась и после того, как шаги медведя постепенно замерли. Слышалось какое-то царапанье, поскребывание. У нас появился сосед и друг. Кто же это? Мы терялись в догадках. Однажды, как раз в то самое время суток, которое мы называли полночью, когда все затихло, появился небольшой голубой лемминг и начал поедать кору с небольшой веточки ивы, которой, мы снимали нагар с фитиля лампы.

Я был на вахте, не спал и подтолкнул Этукишука, не поворачивая головы. Тот открыл глаза и с удивлением уставился на деловитого грызуна, затем тряхнул Авела. Тот с шумом повернулся – и маленький зверек шмыгнул в щель.

На следующий день, рискуя попасть в невыгодное положение во время рандеву с медведем, мы отважились накопать побольше ивовых корешков для нашего нового жильца. Мы разложили их так, чтобы соблазнить зверька. Вскоре лемминг появился, но не позволял себе никаких фамильярностей. Мы полюбили это создание еще больше за его пугливость. Прыгая от разложенных на столе корешков до места укрытия, туда и обратно, зверек умудрился перетащить к своей норке все, что только смог. Затем скрылся так же неожиданно, как и появился.

Через несколько дней он вернулся, но уже в сопровождении приятеля. Это были прелестные крошечные создания, чуть крупнее обыкновенной мыши. У них был мягкий пушистый мех синевато-перламутрового оттенка и розовые глазки, но не было хвостов. Крошечные изящные лапки зверьков были покрыты до самых коготков шелковистыми волосками. Эта восхитительная сценка вывела нас из состояния отупения, зажгла в нас огонек интереса к жизни. Несколько дней зверьки изучали наши намерения. Затем они устроили себе убежище прямо над моей головой н стали нашими постояльцами.

Доверчивость леммингов льстила нам, и мы обращались с ними как с гостящими у нас членами королевской семьи. Мы ни перед чем не останавливались, чтобы обеспечить зверьков деликатесами. Мы отваживались выходить в темноту ночи и в шторм на целые часы, чтобы накопать вкусных корешков и мха. Каждый день мы словно посещали театр. Стараясь продлить представление, которое давали нам грызуны, мы снова и снова подкармливали зверьков, до тех пор пока они не растолстели и стали слишком ленивыми, чтобы выползать из своих маленьких кроватей.

Они стали нашими добрыми товарищами по лагерной жизни. Всегда знали свое место, никогда не пытались вытеснить нас из наших меховых постелей и никогда не совали нос в наши съестные припасы. С достоинством аристократов они проходили мимо наших тарелок с плотоядной пищей, даже не пытаясь отведать ее, прямиком к своим деликатесам. Примерно за десять суток до наступления середины зимы они впали в спячку и не просыпались почти целый месяц. Мы снова остались одни. Даже медведи покинули нас.

Потекли безрадостные дни. Лишь ничтожные случаи отмеряли течение времени. Холод усилился. Штормы стали еще продолжительнее и свирепее. Мы были словно посажены в курятник, откуда наблюдали за происходящим снаружи через бойницы, затянутые шелком нашей старой палатки. Мы столкнулись лицом к лицу с духовным голодом. Без развлечений, удовольствий, интересной работы и без книг, исчерпав темы для разговоров, мы несли наши шестичасовые вахты, которые, казалось, тянулись неделями.

У нас не было ни сахара, ни кофе, ни крупинки цивилизованной пищи. Мы располагали вполне добротным, полноценным питанием – мясом и жиром. Однако наши желудки устали от этой плотоядной пищи. Темная пещера с ее стенами, увешанными мехами и костями животных, и полом, вымощенным льдинами, не давала повода для радостных ощущений. Безумия, презренного сумасшествия можно было избежать, только заполнив время физическим трудом и долгим сном.

В этом подземном убежище, как мне кажется, мы вели жизнь людей каменного века. Внутри было холодно, сыро и темно, хотя постоянно теплились жалкие огоньки наших светильников. В верхней части жилища температура была сносной, однако на полу – ниже нуля. Наша постель представляла собой сложенную из камней платформу, достаточно широкую, чтобы на ней могли разместиться трое мужчин. Край постели служил местом для сидения, когда мы бодрствовали. Перед постелью было углубление в полу, которое позволяло нам поодиночке встать во весь рост. Там по очереди мы одевались и время от времени просто стояли, чтобы расправить наши онемевшие руки и ноги.

По обе стороны от этого пространства мы расположили по половинке оловянной тарелки, в которых сжигали жир мускусного быка. Фитилями нам служил мох. У нас было мало спичек, и из страха перед темнотой мы холили и лелеяли эти огоньки, поддерживая их денно и нощно. Это был тщедушный, почти неощущаемый источник тепла и света. Мы могли различать лица, только вплотную приблизившись друг к другу.

Мы питались дважды в сутки, но это не доставляло нам удовольствия. у нас не было иной пищи, кроме мяса и жира. В основном мы поедали мясо в сыром замороженном виде. Ночью и утром из небольшой порции мяса мы варили бульон, однако у нас не было соли. Я находил некоторое облегчение в этом ужасном существовании, обрабатывая свои неразборчивые записи, сделанные во время путешествия.

Моей самой главной обязанностью была обработка наблюдений для публикации. Это было полезное занятие, которое сэкономило бы мне в будущем целые месяцы. Но у меня не было бумаги. Три мои записные книжки были заполнены, у меня оставался только небольшой рецептурный блокнот и две миниатюрные записные книжечки. Я решил попытаться создать хотя бы контуры своего повествования по главам, соответствующим в этой книге. У меня было четыре хороших карандаша и одна резинка. Они сослужили мне добрую службу. Остро отточенными карандашами я записывал слова крошечными буквами. Когда план книги был готов, я с удивлением обнаружил, как много слов можно поместить на нескольких крохотных страницах. С помощью резинки я вычистил многие страницы от записей, ставших ненужными. Я поместил дополнительные строчки между уже написанными строками – и мои страницы оказались заполненными сразу двумя повествованиями или серией иных записей.

Используя сокращения и тире, я изобрел нечто вроде стенографии. Доведя до совершенства свое искусство в экономии бумаги, я, прежде чем воспользоваться карандашом, мысленно тщательно формулировал каждое предложение. Таким способом я заполнил всю записную книжку и написал несколько глав, покрыв записями карты, пленки и прочее. В целом я записал 150 тысяч слов. Так удалось отвратить отчаяние и праздность, которые открывают дверь сумасшествию.

У нас были и срочные дела. Бураны угрожали завалить вход в нашу тюрьму, поэтому нам часто приходилось разгребать заносы. Каждый день мы нарезали пласты жира и разламывали его для ламп. Время от времени мы пополняли запасы мяса, которое помещали у себя в углу, так как оно оттаивало несколько дней. Ежедневно мы собирали лед для того, чтобы всегда иметь полный чайник воды. Из-за инея, образующегося от нашего дыхания, стены и пол покрывались ледяным настилом, который время от времени нам приходилось скалывать. Когда иней засыпал наши меховые постельные принадлежности, мы выбивали их.

Примерно раз в неделю с костяных стропил нашего дома мы удаляли сажу, которую порядочная эскимосская хозяйка не потерпела бы ни минуты. При стоградусной разнице температур воздуха внутри нашего жилища и снаружи сквозь каждую щель в стенах дули настоящие бризы – так что вентиляция была хорошей. Чистота нашего дома поддерживалась в нормальном гигиеническом состоянии, хотя в течение шести месяцев мы не могли позволить себе такое удовольствие, как ванна.

Многое еще предстояло сделать в этот период ночного одиночества для нашего возвращения домой. Было необходимо спроектировать и изготовить новое снаряжение. Нарты, одежда, лагерные принадлежности – все, чем мы пользовались в прошедшей кампании, износилось. Кое-что можно было еще отремонтировать, однако большинство вещей требовало полной переделки. Поскольку в нашем новом переходе нам предстояло занять место собак в постромках нарт, необходимо было продумать загрузку. Перед нами до берегов Гренландии лежали 300 миль, полных неизвестности. Только надежда добраться до дома придавала нам силы в этом ночном кошмаре. Мы нарезали полосками мясо мускусных быков и сушили их у своих ламп. Мы приготавливали ворвань и формовали ее так, чтобы нам было удобно использовать ее в качестве топлива.

Однако, несмотря на все наши усилия, мы постепенно опускались на самое дно арктической ночи. Слабое полуденное свечение неба на юге стало почти неразличимым. Только вращение ковша Большой Медведицы и других звезд напоминало нам о времени. Ветры обычно нарушали наше душевное спокойствие. Однако теперь наступила тишина. Ни одно дуновение ветерка не тревожило тяжелой черноты. Теперь у нас тоже находились причины для недовольства. Все же штормы были предпочтительнее мертвой тишины. Мы были готовы приветствовать все, что побуждало бы нас к деятельности.

И все же тишина преобладала. Шум ветра словно плавал в морозной дали; треск раскалывающихся камней, взрывы ледников и грохот обвалов доносились до нас приглушенным шумом, который достигал наших ушей только тогда, когда наши головы покоились на каменном ложе нашей постели. Температура держалась ниже -48°, казалось, что сам воздух потрескивал от мороза. Все живые существа были заживо погребены под сугробами, вся природа пребывала в спячке. В нашей тюрьме царила сама пустота.

Только через две недели после наступления ночи мы пробудились к активной, но-настоящему сознательной деятельности. Слабое свечение неба на юге в полдень заставило нас приоткрыть глаза навстречу нашему душевному пробуждению. Отупение и мертвая тишина исчезли.

Вскоре после того, как черная полночь опустилась на землю, я начал испытывать на себе любопытное психологическое явление. Тупая усталость, накопленная в пути, рассеялась, и я словно увидел себя в зеркале – не могу объяснить это иначе. Говорят, что человек, падающий с большой высоты, за короткий период падения успевает обозреть всю свою жизнь. Я тоже испытал подобное.

Панорама открывалась случаями из моего детства. Теперь мне кажется странным, с каким бесконечным количеством подробностей я вновь увидел давно забытых людей и самые незначительные эпизоды моей жизни. Каждая фаза жизни последовательно проходила предо мной и скрупулезно исследовалась. Каждый потаенный уголок серого вещества мозга был готов изучить все подробности биографии. Надежды детства и разочарования юности переживались мной снова и снова. Все мои ощущения снова всколыхнулись картинами прошлого и приняли определенную форму. Казалось невероятным, что так много добра и зла могло сотвориться за столь небольшой промежуток времени. Я разглядывал себя не как сознательное существо, а скорее как беспокойный атом, следующий по предназначенному ему пути, уносимый вдаль по прихоти неумолимой судьбы.

Тем временем наши приготовления к возвращению близились к завершению. Мы отдавали им все наше время. Однако еще многое предстояло сделать.

Хотя наши физические усилия доставляли нам удовлетворение, наши мускулы требовали понукания. Мы нарезали соответствующими кусочками мясо мускусных быков, изготовляли свечи, кроили шкуры и размягчали их зубами[166]Note166
  Это известный эскимосский способ обработки кожи.


[Закрыть] (пережевывали), шили обувь, чулки, штаны, рубашки, спальные мешки. Мы заново связали вместе части нарт, упаковали снаряжение в мешки. Примерно за три недели до восхода солнца все было готово. Пока наши челюсти и пальцы занимались строго определенным делом, нашим мыслям было дозволено странствовать где угодно.

Несмотря на все наши усилия не поддаваться дурному влиянию ночи, мы постепенно становились ее жертвами. Наша кожа выцвела, мы ослабели, наши нервы расшатались, а в головах царила пустота. Однако наиболее приметным симптомом нашего состояния была аритмия сердца.

В человеческом организме сердце играет роль мотора. Как и все моторы, оно требует определенной регулировки. В Арктике, где значение такой регулировки особенно велико, инструменты для нее отсутствуют. В нормальных условиях ими служат никогда не ошибающиеся солнечные лучи. Когда они исчезают, как это происходит полярной ночью, пульсация сердца становится неритмичной, временами медленной, а порой судорожной, спазматической.

Животным свет, по-видимому, так же необходим, как и растениям. Диета из свежего мяса, здоровое окружение, занятость ума, восстановление мышц и обильное тепло открытого огня могут помочь в этом, однако только возвращение солнца, этого дара небесного, должным образом отрегулирует деятельность сердца.

По мере того как удлинялся день, что отмечалось более продолжительным и более ярким сумеречным свечением неба в полдень, у нас возникло желание возобновить связи с животным миром. Немного пурпура уже отбрасывалось на черные снега. Погода стояла хорошая. Звуки, обычные в природе, не были слишком слышны, однако необычные грохотали, подобно грому. Казалось, сотрясалась сама земля, силящаяся сбросить с себя ледяные оковы. Несколько суток ни одно живое существо не появлялось в поле нашего зрения.

Примерно за две недели до наступления восхода солнца проснулись наши лемминги и, грациозно пританцовывая, начали приводить в порядок свои нарядные голубые шкурки, однако пока это было предварительное пробуждение, по-настоящему они проснулись и пришли в свои лемминговые чувства только через несколько дней. Примерно в то же время из своего укрытия стали прилетать и требовать пищи вороны. Их было только трое. Двое все еще, видимо, беседовали с далекими эскимосскими девушками, как об этом думали мои спутники-эскимосы.

Во время прогулки я нашел пещеру воронов и, к своему ужасу, увидел, что две птицы замерзли. Я не стал лишать Этукишука и Авела их поэтических грез. Печальную новость о тяжелой утрате я так и не рассказал им.

Песцы стали лаять с безопасного расстояния и осторожно подходили к лагерю, чтобы воспользоваться своей долей лагерных отходов. С ближайших скал долетали крики полярных куропаток. Мы слышали вой волков, который доносился до нас издали со стороны пастбищ мускусных быков, однако сами они так и не отваживались нанести нам визит.

Медведи, как тени преследовавшие нас повсюду до наступления полуночи, были последними животными, которые на рассвете предъявили претензии на дружбу с нами. Для этого были веские причины – прилетел медвежий аист. Однако мы изменили свое отношение даже к медведям. Задолго до того дня, когда Мишка возвратился, мы решили устроить ему теплый прием. Пребывая в философском расположении духа, мы стали думать о нем лучше. Во время наших самых тяжких невзгод прошлым летом он побуждал нас к активности, и эту функцию он сохранит за собой и в наших будущих приключениях. В конце концов Мишка не обладал наклонностями обыкновенного спортсмена: он не охотился за нами и не причинял нам хлопот просто ради развлечения или из желания досадить. Цель его жизни заключалась в добывании средств пропитания. Разве можно было винить его в этом? Разве мы не нуждались в том же самом?

Проверка наших тайников показала, что они все еще были обильно насыщены дарами жизни. Там оставались мясо и ворвань в количестве, необходимом для удовлетворения наших нужд. Итак, для того, чтобы ублажить медведя, мы выставили ему гору мяса.

В выцветшем воздухе появились новые запахи. Мы пристально вглядывались через бойницу в ожидании Мишки. На следующий день в И часов мы услыхали шаги. Характер звука указывал на осторожность и робость зверя, мы не уловили обычной, так хорошо нам знакомой быстрой смелой поступи. В бойницу можно было смотреть только одному, поэтому мы наблюдали по очереди. Вскоре мы заметили медведя, который приближался, держась в укрытии скал и камней. Синева снегов при желтоватом освещении придавала его меху приятный зеленоватый оттенок. Медведь был тощ, изможден и походил на призрак. В его бесшумных движениях ощущалась хитрость песца. Однако он не мог позавтракать после стольких постных недель без того, чтобы не предстать перед нами в открытую.

Наша берлога была похоронена под пластами зимнего снега и не беспокоила животное, однако куча мяса вызвала его любопытство. Когда до цели оставалось 25 ярдов, последовало несколько внезапных прыжков – и мощные когти вцепились в моржа. Зубы зверя заработали словно дробильные камни. Медведь простоял там с час и хорошо зарекомендовал себя. Наша ненависть к нему совершенно исчезла.

Прошло пять дней, прежде чем медведь вернулся. Все это время мы страстно ожидали его появления. Совершенно подсознательно в нас развилось поистине братское чувство к зверю. В период, который последовал за этим, мы узнали, что 11 часов было как бы назначенным часом и что пять суток – это перерыв между очередными приемами пищи. Медвежий календарь соблюдался с математической точностью.

Мы также узнали, что наш знакомый стал мамой. Во время небольшой исследовательской экспедиции в феврале в занесенной снегом пещере, менее чем в миле на запад от нашего лагеря, мы обнаружили медвежью берлогу. В ней находились два пухлых малыша в белых шелковистых шкурах, которые вызвали бы восторг любого ребенка. Матери не было дома, и мы, не уверенные в ее дружеском расположении к нам и не знавшие, как далеко она ушла от берлоги, не рискнули поиграть с близнецами.

Когда прояснился горизонт и мы расширили свой круг знакомств, наша пещера стала казаться нам более гостеприимным жилищем. Наши души пробуждались по мере того, как мрак ночи растворялся в сиянии нового дня.

11 февраля покрытые снегом склоны Северного Девона засияли в лучах восходящего солнца. Это был восход 1909 года. Солнце взломало стены нашей природной тюрьмы. Мыс Спарбо засиял золотистым светом. Замерзшее море засверкало своими мерцающими лиловыми ледяными холмами. Мы вырвались навстречу радости и свободе. С заново реконструированными нартами, новым снаряжением и вновь обретенной энергией мы были готовы продолжить обратное путешествие в Гренландию, чтобы выиграть последнее сражение Арктической кампании.