Текст книги "От Монмартра до Латинского квартала"

Автор книги: Франсис Карко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

VI

Да позволено мне будет теперь поговорить об одном странном субъекте, которого встречали у Фредэ и которого я подозреваю в том, что он из чистейшего коварства способствовал зарождению приключенческого романа, такого, какие писал потом и Мак-Орлан. Это был человек хладнокровный и вежливый, знакомый Асселена; занимался он живописью. Его считали капитаном дальнего плавания. Он появлялся в «Кролике» через неопределенные промежутки времени и, притворяясь, будто объехал за это время весь свет, принимался тотчас же охлаждать наш энтузиазм.

– На Таити, – утверждал он, когда кто-либо из нас восторгался Гогеном, – постоянно идет дождь. Женщины одеваются в клеенку.

Мы не смели спорить с ним. Он делал свои заявления таким убежденным тоном, что мы в конце концов начинали ему верить. Видно было, что он знает, что говорит. Ведь он там был! И когда Макс Жакоб, чтобы его обескуражить, замечал: «В Швейцарии на каждой горной вершине поставлен будильник», – он отвечал спокойно и вежливо:

– Возможно, возможно.

– А в Голландии, – вмешивался Мак-Орлан, – знаете, до чего доходит опрятность? В некоторых городах, уверяю вас, нередко можно увидеть выходящих из каждой кофейни курильщиков, отправляющихся за город выколотить свою трубку, чтобы не пачкать улиц.

– Возможно. Отчего бы и нет?

Это «отчего бы и нет?» нас положительно ошеломляло: столько было в нем флегмы, несносного равнодушия, таким тоном превосходства оно произносилось.

Но, в самом деле, отчего нет? Этот человек был прав. С той минуты, как оказывались мифом прелестные, похожие на цветы, таитянские девушки Гогена, – все становилось возможным. Достаточно было соблюдать известные границы, а в этих границах дать волю фантазии. Кабачок отца Фредэ, с его низким потолком и постоянным гулом, опьянявшим нас порою не хуже вина, в те часы, когда уже начинаешь пошатываться и болтать вздор, преображался в пьяный корабль, на котором мы неслись без руля и компаса. Иногда иллюзия была полная. И весь экипаж пел:

 
Нас было двое, нас было трое —
Три моряка из Груа.
Ветер крепчал!
 

Да, ветер действительно крепчал! Но веселая компания, взгромоздясь на столы, не страшилась никакой бури. Напротив! Они отлично держались, и никакие невзгоды и тяжелые времена не сломили их.

^{Морис Утрилло. «Проворный кролик» зимой}

Не открыл ли Жорж Делав чуть ли не у самых дверей «Кролика», на маленьком Сен-Венсенском кладбище, могилу адмирала Бугенвилля? Меланхолическая страница, которую он посвятил этой могиле, нас окончательно убедила в ее подлинности. А когда художник Жирье зафрахтовывал для нас на ближайшем углу с полдюжины фиакров, чтобы произвести высадку в разные злачные места Парижа, мы все готовы были поклясться, что корабль наш кинул якорь в порту и что мы получили позволение сойти на берег.

Человек, открывший нам тайны Таити и ничему никогда не удивлявшийся, приглашал нас иногда к себе. Он жил на улице Ламарк в пустой квартире, где, за неимением стульев, все мы усаживались прямо на полу, в то время как бутылка переходила из рук в руки. Мебель и убранство комнаты состояли из плоского корабельного сундука, секстанта, подзорной трубы, мольберта и кучи картин в углу. Впрочем имелись еще гамак и походная аптечка, а на стенах развешано было какое-то старое матросское тряпье. Начинались странные и чудесные рассказы, которыми этот человек набивал нам голову, оставаясь все время на ногах, шагая среди нас, сидевших на полу, словно капитан на своем мостике.

Чем более его рассказы переходили границы здравого смысла, тем более мы были склонны верить им. Но в один прекрасный день он исчез со всем своим имуществом, и мы узнали, что он, хотя может быть некогда и путешествовал, но уже много лет проживает на своей ферме в Турени, что он – не более, как обыкновенный богатый фермер, имеющий невинную манию считать себя настоящим мореплавателем, за какового и мы его принимали.

Как бы там ни было, а толчок был дан! Тяготение к морю, знакомая всем любовь к неизведанному с новой силой овладели нами, мешали взять себя в руки, томили невыразимо. Бретань, где некоторые из нас рисовали летом, Бриньо, Понт-Авен представлялись нам землей обетованной. Асселен, Вайан, Мак-Орлан привезли оттуда такие яркие впечатления, что мы стали просто бредить Бретанью, клясться ею; закупали модели судов, наряжались в морские костюмы из грубого полотна, пристрастились к приключениям пиратов.

Один из нас, Жак Вайан, казавшийся самым решительным из всей банды, покинул в конце концов Монмартр, поселился в Бриньо у матушки Барон и жил вольной птицей, ровно ничего не делая. Он был веселый малый, любитель выпить, а еще больший любитель всяких приключений… Он покинул свой приют в Бриньо только в августе 1914 г., чтобы вступить в действующую армию и уйти из пределов Франции. С войны он вернулся в чине младшего лейтенанта и с запасом замечательных наблюдений.

Я вспоминаю, как во время войны, очутившись в отпуску в Париже, мы встретились с ним на Монмартре. Мы пообедали вместе; новости, доходившие с фронта, были неутешительны. Вайан, которому их сообщил какой-то товарищ, торопливо ушел с видом печальным и озабоченным. Он пошел переодеться в военный мундир, потом затащил нас к себе в отель, где мы провели ночь за вином, в танцах, несмотря на военное положение и грохотавшие пушки. Утром Вайан просто, без всякой рисовки, пожал нам руки, взвалил свой багаж на проезжавший мимо таксомотор и, – хотя он имел право пробыть в Париже, вдали от передовых позиций, еще пять дней, – присоединился к своему полку, который был впоследствии весь истреблен. Уходя, он крикнул:

– Я вернусь!

Авантюра для людей этого типа – не пустое слово, и это обнаруживается именно в подобных обстоятельствах. Герои Пьера Мак-Орлана похожи на них; та же веселая манера, та же свободная уверенность и, – что бы там ни говорили, – человеческая искренность, всегда проступающая в их мужественной решительности. У Мак-Орлана есть энергия, которая не обманывает, есть черты в характере, объясняющие его произведения. Во времена тяжких невзгод и испытаний, во времена нужды, которую он скрывал от всех, он не вздыхал и не жаловался. Целую зиму, не говоря никому ни слова, он спал на груде журналов и газет, потому что в его каморке ничего больше не оставалось: мебель и все остальное были проданы. Так в голоде и холоде он мужественно прожил немало времени. Не есть ли это черта, заслуживающая упоминания? Я без церемонии рассказываю это для того, чтобы те, кто мало знает Пьера, не могли бы теперь, когда он живет в достатке в своей скромной квартире на улице Ранела, увидеть в нем буржуа.

В его квартире, среди книг, картин, музыкальных инструментов, гости, иногда сногсшибательные, встречаются с его старыми друзьями. В числе этих гостей имеется, например, солдат иностранного легиона, и, когда он открывает дверь, его присутствие среди мирной обстановки ученого сразу освещает все каким-то новым светом. Это похоже на откровение. За десертом Мак-Орлан заводит свой фонограф или, когда в нас просыпается общая нам старая любовь к гульбе и бражничеству со всеми их земными прелестями, он садится за аккордеон, и пальцы его, бегая по перламутровым клавишам, извлекают быстрый и плавный мотив «явайского» танца. Охотничий рожок, которым он некогда невыразимо раздражал соседей, больше не пускается в ход, когда Пьер в Париже. Кому хочется познакомиться с игрой Мак-Орлана на охотничьем рожке, тот должен сесть в поезд и отправиться в Сен-Сир-на-Морене.

* * *

Эта деревня, сонное оцепенение которой было нарушено со времени битвы на Марне, имеет для нас свою историю. Для завсегдатаев «Кролика» «Сен-Сир» стал синонимом оппозиции «любителей суши» против тяготения к Бретани и, вместе с тем, местом ежегодного съезда литераторов и художников, которым надоело тщетно искать корсаров в Бриньо и которые предпочитали либо отказаться раз навсегда от этих поисков, либо перенести их в другие места.

Фредэ имел в Сен-Сире домик, где он иногда проводил самые жаркие месяцы. Верхом на своем осле – знаменитом со времени выходки Доржелеса – он гарцовал по полям, нахлобучив на голову остроконечную шапку; собаки и бараны окружали его. Сообщал ли он кому-нибудь свой адрес, я не знаю. Но приблизительно с 1911 года на Монмартре заговорили о Сен-Сире. Жюльен Калле, – к которому я еще вернусь в этой главе, потому что о нем стоит поговорить, – Жорж Делав, Маркусси, Зиг Брюннер первые произвели переворот в умах обитателей этого угла и приучили их ничему не удивляться. Они выстрелами из карабинов сбивали фрукты в садах и по ночам спускали в местную речку коллекцию копченых селедок, зашив во внутренность каждой из них по живой рыбе, которая должна была исполнять роль двигателя; отправлялись купаться голышом на велосипедах, а, когда проезжая труппа давала спектакль, выдавали себя за актеров и вносили в представление невероятную путаницу. Я сам вместе с Зигом Брюннер и Жоржем Делав выступал в «Бесстыдном Рожере» в какой-то непередаваемой роли. Однажды я накрыл местного сельского стражника, когда он сквозь ветви орешника наблюдал купающихся парижан в компании их юных натурщиц. Когда я осведомился у этого славного малого, почему он не привлекает нас к ответственности за нарушение закона, он отвечал:

– Ну, как же! Если я закачу им протокол, они больше сюда не приедут!

^{Зиг Брюннер. Белые птицы}

Жители этого прелестного местечка были так же умны и дальновидны, как их сельский стражник: они не мешали парижанам дурить, сколько вздумается, чтобы иметь возможность обирать их вовсю, посмеяться на их счет и иметь о чем порассказать в долгие зимние вечера. Некоторые из нас жили в гостинице; кто расплачивался за номер, не знаю. Были там Газанион, Жирье, Коксинель, который чудесно пел, Совайр. Другие все снимали домики за церковью или, как например Мак-Орлан, в ближнем поселке.

В этой прекрасной провинции жилось приятно, покойно, все сулило освежающий отдых. Но мы не знали, что придумать, чтобы истратить избыток энергии, дурили напропалую и не засиживались на одном месте. Один только Мак-Орлан поселился здесь надолго и охотился со своей собакой Фрикетт, стреляя куропаток.

С ним однажды произошел случай, так поразивший крестьян, что они, верно, до сих пор еще не перестали говорить о нем. Мак-Орлан всегда очень внимательно высматривал во время охоты каких-ни-будь неизвестных ему или странных птиц. Как-то раз он убил птицу и остановился в недоумении. Что это могла быть за птица? Никогда он не видывал такой. Длинный клюв, какой-то смешной вид, лапы с перепонками, дымчато-серое оперение. Пьер смотрел, думал, потом сунул ее в свою сумку и вечером показал соседу. Тот тоже затруднился определить, что это за птица. Он даже ходил в местечко спрашивать, не знает ли кто. Оказалось, никто не знает.

– Вот смешная тварь! – говорили люди.

Искали в книгах и справочниках – всё безуспешно. Мак-Орлан, сильно заинтересованный, поехал со своей находкой в Париж. И в Париже никогда не видали такой странной и крупной птицы. После длительных совещаний с чучельных дел мастерами Пьер, воротясь в Сен-Сир, объявил, чтобы успокоить общее волнение, что убитая им птица принадлежит к одному из редких видов голенастых гаршнепов.

Это птичье название создало особую репутацию Мак-Орлану, и сен-сирские жители даже готовы были заподозрить его в колдовстве. Спас положение Жюльен Калле, который перещеголял Пьера и дал богатую пищу для злословия жителям Сен-Сира. Он служил делопроизводителем где-то в Эльзасе и каждый год приезжал в Париж, чтобы присутствовать на балу «четырех искусств». Благодаря его стараниям открылся трактир под придуманным им же названием «Гостиница крутого яйца и коммерции».

Специально выпущенные анонсы гласили:

English spoken.

Man spricht nicht deutsch.

Se habla espanol. Si üarla italiano.

«Гостиница крутого яйца и коммерции» Жюльена Калле. Главное отделение в Сен-Сире на Морене (Сена и Марна).

Полтора часа до Восточного вокзала.

40 дней езды на веролюдах до Алжира.

Основана Наполеоном в 1814 г. Признана общественно-полезной в 1918. Удостоена похвальных отзывов в 1919 г. от муниципалитета Сен-Сира на Морене; от местных о-в; от Центральной ассоциации студентов; от вольной коммуны Монмартра; от журнала «Mercure de France»; от циклокубистического музыкального кружка при «Эколь де-Боз’Ар»; от О-ва сыпучих газов; от Парусного пароходства и т. д.

Цены весьма умеренные.

Скидка на время купального сезона.

Общий стол – общее сердце – 18 котлов.

Это объявление достаточно рекомендует «Гостиницу крутого яйца». Но самое удивительное то, что она процветает и поныне, имея прекрасную репутацию и солидных клиентов. Калле отлично зарабатывает. Этот джентльмен всегда отличался организаторским талантом. В былые времена он в своей маленькой квартирке на улице Мон-Сени, выходившей во двор известного всем «дома работницы Женни» [5]5
  «Дом работницы Женни» – благотворительное общежитие для работниц в Париже.


[Закрыть], принимал своих друзей, задавал пиры, длившиеся по нескольку дней. Закрывали ставни, окна завешивали мешками, зажигали все лампы, клали на пол зеркальный шкаф, долженствовавший изображать стойку бара. И пили вовсю! Там я раз целую ночь наблюдал, как пьет Пьер Мак-Орлан. Сидя верхом на спинке стула, он опустошал бутылку за бутылкой, ни мало не пьянея и держась все так же уверенно. Кто не выдерживал, отправлялся спать на вышку в особую комнату; или их осторожно укладывали тут же под стол или диван, чтобы они не мешали другим веселиться. Иногда участие в этих увеселениях принимали и Дюнуайе де-Сегонзак и веселый «папаша Дэдэ», который на другой день расписывал в газете «Комедия» небывалые блеск и пышность этих собраний. Неоднократно приводил я с собой туда и поэта Эдуарда Газаниона, у которого жил в те времена. Но окончилось это для него весьма драматически: однажды на рассвете, когда мы воротились домой, Эдуард, раздеваясь, сделал печальное открытие и, забыв о спасительной осторожности, разбудил спавшую жену следующим восклицанием:

– Ах, какая досада! Представь… Я потерял подтяжки!

О, зачем он не догадался взять мои!

Тогда, когда я его знал, Калле еще совсем не думал об избранной им впоследствии деятельности и скорее отдавался на волю случая. Впрочем, еще и сейчас мы читаем иногда в газетах его рассказы. Мог ли он рассчитывать на успех литератора? Возможно. В ту пору никто из нас не знал, что готовит ему будущее. Что касается меня, например, то, если бы не внимание и поддержка Шарля-Луи Гирша, который меня убедил покинуть Монмартр и несколько упорядочить свою жизнь, – я с таким же успехом, как и Калле, мог оказаться в конце концов хозяином кабачка или чем-либо в этом роде и, может быть, не имел бы оснований жалеть об этом. Жизнь имеет свои цели и пути, нам непонятные. Она нами распоряжается по своему усмотрению, и, если бы, например, я не последовал доброму совету относительно методов работы, данному мне однажды Метерлинком, я, быть может, никогда не написал бы ничего, кроме тех стишков, какие сочинял в веселые годы жизни на Монмартре:

 
Побереги свое нутро,
Сядь в омнибус, беги метро!
 

– Уединяйтесь на три часа ежедневно, – внушал мне Метерлинк, – и даже, если работа не клеится, не выходите до назначенного вами часа из комнаты.

Прекрасный метод! Но, когда, в те времена, я пытался применить его на практике, я тотчас засыпал, потому что днем после бессонных ночей все мы буквально падали с ног от усталости. Когда закрылся «Кролик», мы перенесли свои ночные бдения к Маньеру, на улицу Коленкур и в мало посещаемые кабачки на улице Лепик, где проводили время в неподобающем обществе. Именно в одном из таких мест я встретил «Jesus la Caille» [6]6
  «Jesus la Caille» – заглавие первого романа Карко, создавшего его автору литературное имя.


[Закрыть]и его приятелей, а в конце Тулузской улицы открыл ту самую хлебопекарню, которая мне дала впоследствии сюжет книги «Человек, которого преследуют».

Пока рассвет не начинал белеть за окнами, мы беседовали, о чем придется, – о поэзии, о происшествиях, о романе приключений, о кубизме… Все давало нам пищу для споров и размышлений. Тогда мы еще были наивны и не отдавали себе отчета в том, что кубизму, который принадлежал к числу еврейских измышлений, предстояло обогатить нас не столько в области изобразительной, сколько в смысле интеллектуальном, или, – другими словами, – способствовать не столько торжеству искусства, сколько известному оживлению в области идей и теорий, в котором, собственно, искусство отступало на второй план.

Кто-то из нашей компании, – не помню уже сейчас, кто, – заметил раз по этому поводу:

– Кубизм – это чек по сравнению с наличными деньгами.

– Да, – отвечали ему, – но чек без наличности в банке.

Это довольно остроумно сказано. Да и как можно было серьезно, без насмешки, принимать нелепые и иногда претенциозные формулы этой новой школы, если, к примеру, Пикассо, изобразив на картине выгрузку ящиков на набережной Сены, назвал этот этюд: «Портрет моего отца»? На ящиках красовались объяснительные надписи: «Оберегать от сырости», «Верх», «Низ». Кроме этих этикеток были номера.

– А что, если бы в один прекрасный день твой старик явился в Париж и увидел эту штуку? А? – спросил у Пикассо, кажется, Пренсэ или Макс Жакоб.

Однако насмешки не помешали целому ряду художников выставить на следующей выставке в салоне «Независимых» множество «портретов отцов» с такими же надписями и номерами, как у Пикассо; вдобавок там и сям на этих «портретах» попадались вразброску или глаза, или нос, или зубы, или кусочек уха.

VII

Между тем на самом верху улицы Равиньян, в уютном кабачке «Друг Эмиль», где, как и во всех кабачках Монмартра, очень ценилась живопись, Маркусси начал расписывать стены задней комнаты, где мы все собирались. Он выполнил эту работу с большим вкусом, и она всем нам очень понравилась. Рассказывают, что однажды сам Утрильо, прослышав о ней, пришел к Эмилю посмотреть ее, просидел молча целый вечер, потом сосчитал кубы и ушел.

Улица Равиньян была колыбелью кубизма: он зародился в двух шагах от «Друга Эмиля», на площади «Эмиль Гудо». Там в № 13 жили Пикассо, Макс Жакоб, Сальмон в каком-то деревянном сооружении, похожем на плавучую прачечную и существующем еще до сих пор. Окна студий выходили на площадь, к ним примыкали какие-то пустующие пристройки, открывавшиеся в длинный коридор. В том доме царила атмосфера черной нищеты, заброшенности, суровых лишений. Но, несмотря на это, именно здесь почитатели таможенного чиновника Руссо чествовали его, причем, по причине до сих пор еще невыясненной, заказанный в ресторане обед прибыл только на следующий день после чествования. Площадь «Эмиль Гудо» представляет собой узкий треугольник, очень круто спускающийся вниз. Гордость площади – знаменитое строение, о котором мы сейчас говорили, да еще отель дю-Пуарье, где я нашел Ла Вэссьера. Мы с ним когда-то оба преподавали в Аженском лицее и оба были выставлены вон за слишком громкое поведение. Нас связывала крепкая дружба. В тот вечер, когда я снова встретился с виконтом Робертом де-Ла Вэссьер, помещавшим в маленьких журналах очаровательные стихотворения в прозе, подписанные псевдонимом «Клодьен», – он был занят тем, что неистово колотил палкой хозяина гостиницы, сопровождая эти удары, по своей привычке, резкими восклицаниями. Я прекратил избиение и осведомился о причинах ссоры. Оказалось, хозяин вызвал гнев поэта, упрекая его в том, что он каждую ночь приводит к себе бесчисленное множество молодых особ женского пола.

^{Луи Маркусси. Натюрморт с шахматной доской}

Дело кое-как уладилось, и с этого вечера я имел на Монмартре еще одного друга, очень ценного. Кто не знавал «Клодьена», не может составить себе правильного представления об этой личности. Его рыжая борода, его трость, его костюмы – все имело в себе что-то своеобразное. У него была внушительная наружность, манеры, полные достоинства, важности, апломб, доходящий до наглости. В те времена он был так же нищ, как и мы, но мы всегда с изумлением замечали, что в его нищете не было ничего банального. Он носил костюмы одного из своих старых друзей, которые были ему всегда не впору и придавали ему странный вид. Но Клодьена это мало беспокоило, он первый хохотал над своими превращениями. Один бог знает, чем жил тогда автор «Лабиринтов». У него было столько же адресов, сколько чужих костюмов, и все эти квартиры так же мало были его квартирами, как костюмы, в которых он щеголял. То он принимал меня в мансарде, словно созданной, чтобы укрывать в своих стенах трогательнейшую идиллию, то – в пустующей квартире, то – в грязном номере подозрительной гостиницы, то – у поэта Газаниона, который приютил и меня. Но повсюду он оставался все тем же: человеком, умеющим и слушать и говорить, олимпийски спокойным, большим любителем безмятежного ничегонеделания. На улице, среди суетливых и озабоченных прохожих, он шествовал медленно, покуривая иногда толстую сигару; или усаживался в кафе и, вынув из кармана флакончик с эфиром, спокойно и без всякого стеснения выливал его содержимое в свой стакан. «Кирш с эфиром» был его любимым питьем. Он, бывало, расхваливал его мне еще в Ажене, в маленьких кафе, где остальные посетители поспешно отодвигались от нас, затыкая нос. Его редкие и изысканные вкусы, его обширные знания, его блиставший остроумием и оригинальностью разговор делали Клодьена неотразимо привлекательным. Кроме того, под его внешним высокомерием и заносчивостью скрывалась душа деликатная и способная на верную дружбу. Сколько ночей мы провели вместе, бродя по глухим кварталам Парижа! Он смело входил в самые подозрительные вертепы, пробирался меж пьяных и проституток и, облокотясь о прилавок, командовал: «Анисовой, покрепче!»

Однажды у канала Сен-Мартэн мы подверглись нападению, что нас ничуть не удивило. Клодьен, не дожидаясь, пока грабитель обшарит его карманы, спокойно вынул монету с видом человека, подающего милостыню.

– Вот, – сказал он, – сорок су.

А в ту же ночь, когда он расплачивался в баре, я заметил в его бумажнике три стофранковых билета.

За что бы он ни брался, его высокомерные манеры оказывали ему плохую услугу; неудачам и комическим случаям не было числа.

Как-то вечером, когда он обедал и болтал за столиком в «Доброй кружке», до него долетело нелестное замечание, громко произнесенное кем-то из посетителей этого тихого ресторанчика по его адресу.

Ла Вэссьер поднялся, вставил свой монокль, затем с небрежным видом направился к столу, где, как он полагал, позволили себе над ним насмехаться. Но, будучи крайне близорук, он ошибся и влепил пару пощечин господину, ни в чем не повинному. Господин оказался учителем фехтования. Дуэль была неизбежна. Ла Вэссьер стал готовиться к ней, и понадобились влияние и дипломатия Марка Брезил, чтобы помешать этой дуэли.

В другой раз, на площади Сен-Жорж, Ла Вэссьер, возвращавшийся домой, чтобы лечь спать, был неприятно поражен огромными позолоченными буквами вывески какого-то антиквара. Он остановился, медленно прочитал фамилию этого еврея – очень известного, потом, подстрекаемый бесом, взобрался на какую-то решетку, сорвал огромное «В» с вывески и спрятал его под мышку.

Таких «В» он накопил у себя несколько. Каждый раз антиквар вставлял новую букву, а Ла Вэссьер ее похищал. В конце концов антиквар подал жалобу, и полицейские агенты раскрыли тайну удивительного исчезновения буквы, схватили преступника, повели в участок, где от него потребовали объяснения. Фантазия Клодиена подсказывала ему выходки, вовлекала его в истории самого причудливого свойства. Но он смело нес последствия их, сохраняя несокрушимое спокойствие.

В то время, когда он был классным наставником в Аженском лицее (к величайшему отчаянию директора), наши комнаты в лицее очень плохо освещались по вечерам. Ла Вэссьер, не смущаясь, на глазах у всех снимал с уличных фонарей масляные лампы и важно шествовал в лицей с лампой в руках. Летом он совершенно голый усаживался на камине в своей комнате, заявляя, что на мраморе прохладнее.

Никто не мог с ним сравняться в шутках всякого рода; он проделывал все, что ему приходило в голову, и, увлекаясь чем-нибудь, умел увлечь этим кого угодно. Он любил ночной Париж и шатался по ночам от Бельвиля до Вожирара, от Бастилии к бастионам Отейля, не зная устали и часами рассуждая со мною о поэзии. Тайный интерес к порокам и мерзости большого города толкал его в те места, где все кипело, бродило, волновалось, теснилось в ужаснейшей нищете, где люди были отданы на съедение своим порокам. И его близкое знакомство со средой, куда очень трудно проникнуть, диктовало ему потом короткие поэмы, полные острой и мучительной скорби.

Где бы он ни обретался, он не терял меня из виду. Он мне писал или, – если мы, бывало, уговоримся встретиться вечером и я не приду, – он вышибал стекло в окошке пожарного автомата, сообщал по телефону мой адрес – и пожарные с насосами атаковали дом, где я жил, напоминая мне таким оригинальным способом о назначенном свидании. Таковы были упрощенные приемы Л а Вэссьера. В этом человеке не было ни малейшей суетности, ни малейшего тщеславия. Всегда – корректный, бесстрастный, владеющий собою. Его переезды с квартиры на квартиру свершались всегда под покровом темноты. И, когда он мне сообщал новый адрес, я его заносил на специально для этого отведенную страницу моей записной книжки, всю сплошь исписанную его прежними адресами.

Я думаю, не было дома на Монмартре, где бы он не был прописан. Единственным исключением являлся старый «отель дю-Тертр», где жили мы все. Может быть, это было слишком высоко для такого лентяя, а может быть – слишком там было шумно и людно для его замкнутой и беспокойной натуры. Виконт Робер де-Ла Вэссьер никогда не любил Монмартра. Жил он там когда-то, лишь подчиняясь обстоятельствам, и, как вы увидите дальше, ему нравилась совсем иная среда. В нашем «отеле де-Тертр» (Пьер Бенуа в первое же свое посещение сделал открытие, что названием этим дом обязан знаменитому капитану дю-Тертру, умершему в Африке. Подобным же образом Пьер объяснял название площади, а также и название кабачка «Труба Сиди Ибрагима», находившегося на той площади), – в нашем «отеле» некогда проживал Депаки. «Добряк Жюль», как его называли, был очень хорошо воспитан, очень скромен, очень ловок и хитер: он умел лучше всех нас устроиться так, чтобы пить даром в знаменитом кабачке «Труба Сиди Ибрагима», хозяином которого являлся тогда старый «папаша Шпильман». Депаки был проказлив как ребенок; его веселость немного раздражала, а возражения в споре бывали часто так лукавы и тонки, что сбивали с толку противников.

Однажды утром кто-то из его кредиторов стал барабанить в дверь, угрожая все перебить, если ему не заплатят. Депаки отвечал через дверь:

– Господин Депаки вышел.

– Я вас отлично узнаю, – кричал кредитор. – Я узнаю ваш голос… Откройте сейчас же!

Добряк Жюль послушался.

– Ну, что же? – сказал кредитор, входя. – Теперь видно, что вы лгали?

– Я не лгу, – возразил Депаки. – М-сье вышел… вот уже больше часа тому назад.

– Ага! Вот как!

– Уверяю вас!

Кредитор казался наполовину убежденным. Но вдруг, опомнившись и указывая на стоявшие у двери башмаки своего должника, снова завопил:

– М-сье Депаки, зачем вы отпираетесь? Смотрите-ка!.. Ваши башмаки еще здесь, как же вы говорите, что Депаки вышел?

Тогда Жюль вытолкал кредитора и, запирая дверь, заявил:

– По утрам я выхожу только в туфлях.

^{Жюль Депаки. Рисунок}