Текст книги "Retrum. Когда мы были мертвыми"

Автор книги: Франсеск Миральес

Часть четвертая
ДЕМОН, КОТОРЫЙ ПРИХОДИТ ВО СНЕ

Умереть осенью

И ответил Ворон:

«Никогда».

– Эдгар Аллан По —

Сентябрь и октябрь прошли без особых событий.

После того как отцу пришлось лететь в Лондон и забирать меня оттуда, я жил в режиме жесткого ограничения свободы, практически под домашним арестом. Отец лично проверял, посещаю ли я все занятия, и внимательно отслеживал каждый мой выход из дома. Мне было строго приказано никогда больше не встречаться с Лореной и Робертом, которых отец считал виноватыми в том, что именно под их влиянием я пустился в эту дурацкую авантюру, закончившуюся страшной смертью моей возлюбленной.

– Слушай, через три дня у меня день рождения. Мне исполняется семнадцать лет, – напомнил я отцу, – Еще год, и ты уже не сможешь мною командовать.

С этими словами я заперся в своей комнате и поставил музыку на полную громкость, чтобы отец сразу же понял всю бесполезность любых попыток поговорить со мной через дверь.

В динамиках мощно звучала Пятая симфония Малера, я же лежал на кровати и вспоминал день за днем все то, что случилось со мной с момента возвращения в Тейю. Не могу не признать, что эти дни казались мне абсолютно одинаковыми, похожими друг на друга как две капли воды.

Поначалу я совершенно ничего не ел и за первые две недели после смерти Алексии похудел на шесть килограммов. Еда просто не лезла мне в горло. Врачи уже готовы были поставить мне диагноз «анорексия», и отец потребовал, чтобы я раз в неделю ездил в Барселону к психологу.

Таковым оказалась очень приветливая и деликатная женщина, которая совершенно не настаивала на том, чтобы я рассказывал ей о своих проблемах. Она показывала книги, которые написала в соавторстве с мужем, в основном антологии детских сказок. Я из вежливости рассматривал цветные иллюстрации, но на душе у меня от этого светлее не становилось.

– Не держи в себе боль и эмоции, – как-то раз посоветовала мне она. – Если хочется плакать – плачь, можешь даже кричать. Понимаешь, горе и печаль – они как нефть, конечны и невозобновимы. В один прекрасный день то и другое иссякнет, и тебе придется искать иной источник энергии для того, чтобы поддерживать свое существование.

Я слушал ее и толком не понимал, о чем она говорит. Душой и мыслями я был бесконечно далек как от ее консультаций, так и от каких бы то ни было надежд на спокойное, умиротворенное существование.

Тем не менее в этих визитах к психологу был и один положительный момент. Врач категорически не рекомендовала отцу отправлять меня в Америку, если я сам этого не хочу. Свое решение она объяснила так: я, с ее точки зрения, по-прежнему находился под эмоциональным воздействием того, что мне пришлось пережить. Если вырвать меня из привычного маленького мирка, в котором я последние годы существовал, то можно было спровоцировать у меня настоящую, уже клиническую депрессию.

На самом деле мое состояние не слишком отличалось от того, какого так опасалась психолог. Я действительно был страшно подавлен и близок к помешательству. Я возвращался с занятий домой, закрывался в своей комнате, но больше не слушал кассету, подаренную Алексией. Мне было достаточно увидеть футляр, название альбома «NightShift», написанное ее рукой, и из моих глаз сплошным потоком непроизвольно текли слезы.

То же самое происходило, когда я брал в руки сердечко, сплетенное из волос Алексии.

Я вновь стал слушать и читать классику. Как-то раз, поставив диск с «Адажиетто» Малера – произведением, получившим всемирную известность, после того как оно было включено в фонограмму фильма «Смерть в Венеции», – я взял с полки томик стихов Эдгара Аллана По. Книгу я открыл на давно заложенной странице с моим любимым произведением этого поэта. Речь в нем идет о говорящем вороне, который появляется в комнате юноши, оплакивающего смерть возлюбленной. Начало произведения звучит несколько высокопарно и напыщенно.

 
Я открыл окно, и странный гость полночный, гость нежданный,
Ворон царственный влетает; я привета от него
Не дождался. Но отважно – как хозяин, гордо, важно
Полетел он прямо к двери, к двери дома моего,
И вспорхнул на бюст Паллады, сел так тихо на него,
Тихо сел, – и больше ничего.
 
 
Как ни грустно, как ни больно, – улыбнулся я невольно
И сказал: «Твое коварство победим мы без труда,
Но тебя, мой гость зловещий, Ворон древний. Ворон вещий,
К нам с пределов вечной Ночи прилетающий сюда,
Как зовут в стране, откуда прилетаешь ты сюда?»
И ответил Ворон:
«Никогда».
 

С этого места несчастный влюбленный начинает задавать вопрос за вопросом невесть откуда взявшейся говорящей птице. На все обращения ворон отвечает практически одними и теми же словами. Юноша хочет узнать, обнимет ли он когда-нибудь вновь красавицу, пленившую его сердце, пусть даже это случится на небесах, после того как подойдет к концу его унылое, полное печали земное существование.

На этот вопрос ворон отвечает коротко и ясно: «Больше никогда». В конце произведения несчастный молодой человек вынужден признаться себе в том, что, по всей видимости, тень печали уже не сойдет с чела, в его жизни никогда больше не будет светлых дней.

 
И сидит, сидит с тех пор он там, над дверью черный Ворон,
С бюста бледного Паллады не исчезнет никуда.
У него такие очи, как у Злого Духа ночи,
Сном объятого; и лампа тень бросает. Навсегда,
К этой тени черной птицы пригвожденный навсегда, —
Не воспрянет дух мой – никогда! [16]16
  Перевод Д. Мережковского.


[Закрыть]
 

Я закрыл книгу и посмотрел в окно. На улице в этот ноябрьский вечер было сыро и холодно. Оконные стекла начали запотевать.

С тех пор как я в последний раз увидел божественное лицо Алексии в окне лондонского портового склада, прошло уже три месяца. Я надеялся на то, что с наступлением холодов эта мятущаяся душа станет хотя бы время от времени возвращаться туда, где прошла земная часть ее жизни. Впрочем, что-то мне подсказывало, что жду и надеюсь я напрасно.

Говорят, когда человек умирает, его душа три дня остается где-то неподалеку, покойный словно прощается со своими близкими. Алексия рассталась со мной там, в Собачьем квартале. Более того, она явно пыталась мне что-то сказать, но смысл ее послания остался для меня нераскрытой тайной.

Я с тоской смотрел на побелевшее оконное стекло. Когда отзвучали последние аккорды Малера, я в отчаянии спросил вещего ворона, сидевшего в моем сознании: «Неужели больше никогда?»

Философия и сумерки

Они еще не мертвы, но уже и не совсем живы.

– Иоланда Баталье —

Мой день рождения выпал на четверг. К этой дате я подошел действительно на грани нервного кризиса Я осознал всю тяжесть своего психического состояния с самого утра, еще на первой лекции. Преподавательница философии решила, что ее слова будут нам понятнее, если она напишет на доске несколько принципиально важных цитат из произведений Канта. Я смотрел на эти строчки, и вдруг цепочки букв, выведенных мелом, стали рассыпаться прямо у меня на глазах. Так древние окаменевшие змеи превращаются в прах от одного лишь прикосновения.

Выполняя настойчивые требования отца, я в последнее время старательно запихивал в себя и обед, и ужин. Несмотря на это, вот уже несколько дней я чувствовал себя совсем больным и слабым, даже с утра с трудом держался на ногах. Часть вины за это, несомненно, лежала на мучившей меня бессоннице. Порой я не мог забыться почти до рассвета, а когда проваливался в сон, меня, вплоть до минуты пробуждения, мучили чудовищные кошмары. В них я раз за разом возвращался на Хайгейтское кладбище.

Говорят, что повторяющиеся сны – это своего рода сигнал, исходящий из подсознания, требующий от человека выполнить то или иное важное дело. Если это действительно так, то мой внутренний гид и диспетчер явно считал необходимым, чтобы я съездил на место преступления. Увы, для того чтобы выполнить это настойчивое пожелание, мне пришлось бы в буквальном смысле убежать из дома.

Кроме того, моя бессонница не ограничивалась невозможностью забыться с вечера и мучительными кошмарами в короткие часы отдыха. Я давно заметил, что каждую ночь неизменно просыпаюсь в одно и то же время, после чего уже не могу уснуть вплоть до того часа, на который у меня обычно поставлен будильник. Делать что-либо здравое и полезное в эти бессонные ночи я не мог. Мне оставалось только лежать, думая о чем-то своем и впадая время от времени в забытье, близкое к бреду. Из этого состояния меня обычно выводил стук в дверь и голос отца, звавшего завтракать.

Обо всем этом я размышлял, сидя за столом и наблюдая за тем, как классная доска прямо на моих глазах превращается в неспокойное море, а преподавательница – в какое-то смазанное пятно, больше всего напоминающее неведомое фантастическое существо-тотем. Этот расплывчатый мир, раскрашенный в какие-то странные цвета, стал раскручиваться вокруг меня как карусель. На моем лбу и затылке выступил холодный пот. Мне стало трудно сохранять равновесие, несмотря на то что я не стоял, а сидел. Голос преподавательницы доносился до меня откуда-то издалека, словно какое-то приглушенное неразборчивое бормотание.

Я был на грани обморока.

Я смутно помню, как моя голова не смогла больше держаться на шее, стала запрокидываться назад, и вдруг в этот момент чья-то легкая прохладная ладонь легла на мою руку.

Это прикосновение сыграло роль якоря, не позволившего сознанию покинуть меня. Я вздрогнул и постарался сесть прямо. Зрение постепенно возвращалось ко мне. Я кое-как сумел разглядеть и узнать сначала руку Альбы, а затем и ее ясные голубые глаза. В тот момент они смотрели на меня с нескрываемым беспокойством.

– Ничего-ничего, все нормально, – сказал я, не дожидаясь, пока Альба начнет меня расспрашивать.

Постепенно мир вокруг меня приобретал привычные очертания.

Альба, все так же держа меня за руку, положила другую ладонь мне на лоб и через мгновение сказала:

– Да ты весь горишь.

Несомненно, лучше всего в ответ на эти слова было бы промямлить что-то вроде: «Да я уже давно горю в аду», но так получилось, что мне не дали поупражняться в мрачном остроумии.

Преподавательница строго посмотрела на меня и громко, на весь класс, заявила:

– Похоже, что сегодня Кристиану есть чем заняться помимо философии. Я так понимаю, по этому предмету ты уже все знаешь.

Я промолчал.

– Если так, то, может быть, ты соизволишь объяснить одноклассникам, что имел в виду Кант, когда говорил о нравственном законе? – продолжила раздраженную речь учительница.

Альба незаметно ткнула меня в бок локтем и обвела ручкой нужный абзац в своем конспекте.

Я в очередной раз не только удивился, но и порадовался аккуратности ее почерка, затем как мог бодро прочитал вслух:

– «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и нравственный закон во мне».

– Иди-ка к доске! – все так же строго распорядилась учительница, – Постарайся объяснить товарищам, что Кант хотел этим сказать. В конце концов, вам скоро в университет поступать, так что привыкайте сдавать устные экзамены и выступать перед аудиторией.

Я аккуратно высвободил руку из-под ладони Альбы и медленно пошел к доске по проходу между столами. Перед глазами у меня все плыло, фрагменты окружающего мира не стыковались друг с другом, напоминая плохо собранную головоломку.

Несмотря на все это, я сумел добраться до первого ряда столов, даже поднялся на кафедру и встал рядом с преподавательницей, не зря считавшейся одной из самых строгих во всем институте.

– Нравственный закон, о котором говорил Кант, некоторое время уже не существует, – начал я импровизировать. – Нет, звездное небо, быть может, по-прежнему одно на всех, но лично у меня нет никаких сомнений в том, что у каждого из нас в голове собственная вселенная.

– То, что ты говоришь, конечно, интересно, – недовольно поводя крысиной мордочкой, заметила учительница– Но не мог бы ты попытаться выразить свою мысль более четко и определенно.

Именно в эту секунду я не столько понял, сколько ощутил, что силы окончательно покинули меня, и стал проваливаться в какую-то сумеречную пустоту. Я попытался ухватиться за кафедру, но не удержался, сильно ударился головой и рухнул навзничь. Гулкий звук, раздавшийся в момент соприкосновения головы с полом, стал последним, что сохранилось у меня в памяти о том мире, который я покидал, как мне тогда казалось, навсегда, без какого бы то ни было сожаления.

Затем – лишь сумерки и пустота.

Визит

Каждый день рождения – это очередное перо в наших крыльях времени.

– Жан-Поль Рихтер —

Разбудило меня дребезжание оконного стекла под порывами ветра. В помещении, где я находился, было душно. Я приоткрыл глаза и понял, что лежу на кровати в своей комнате практически голый. На улице к тому времени уже успело стемнеть.

Я попытался вспомнить, что со мной случилось на занятиях. Мне удалось восстановить в памяти отдельные фрагменты этого утра. Вот я поднимаюсь из-за стола, иду к кафедре, встаю рядом с преподавательницей и поворачиваюсь к аудитории. Как я отвечал на ее вопросы – мне вспомнить не удалось. Затем вокруг меня все потемнело, и я провалился в бездонную сумеречную мглу.

Как я оказался в своей постели и сколько времени прошло с тех пор, оставалось для меня неизвестным. Судя по всему, одноклассников я здорово напугал и рассмешил одновременно. Переживать по этому поводу я не собирался. От погруженного в печаль готичного парня из Тейи можно было ожидать и не таких выходок.

Я вроде бы снова стал отключаться и проваливаться в сон, как вдруг скрипнула приоткрываемая дверь. Этот звук вновь вернул меня к реальности.

В дверном проеме, как и следовало ожидать, стоял отец. Впрочем, меня удивило, что выглядел он не расстроенным и не озабоченным.

«Странное дело, – подумал я. – Сын, значит, в обморок падает, а отец, заглядывая к нему в комнату, выглядит таким довольным, каким я его давно не видел».

– К тебе гости, – бодрым голосом объявил он, – Будешь в постели лежать или оденешься?

С одной стороны, я вовсе не был намерен принимать каких бы то ни было гостей. С другой – мне было интересно, кто же это сподобился проведать меня на ночь глядя. Немного подумав, я решил, что ни сил, ни желания одеваться у меня нет. Приму гостя – кто бы это ни был, – не вставая с постели. Так будет еще понятнее, что я нездоров, и визит надолго не затянется. Лежачий больной всегда имеет право сказать, что устал и хочет побыть один.

– А кто там? – спросил я – Впрочем, пусть проходит.

Отец вышел.

Не прошло и минуты, как дверь вновь распахнулась, и в мою сторону сквозь темноту стала двигаться яркая горящая звезда, рассыпавшая вокруг себя искры.

– Это что еще за хрень? – пробормотал я.

Искрящаяся звезда зависла рядом с моей кроватью, и в ее неверном свете я разглядел силуэт человека, державшего в руках пиротехническую игрушку.

Это явно была девушка.

Загипнотизированный фонтаном искр бенгальского огня, я молча смотрел на этот огненный цветок и очнулся, лишь когда он догорел и вместо искр в воздухе на время повисла красная точка раскаленного металла.

– Свет включить не хочешь? – раздался в комнате знакомый голос.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы нашарить на стене выключатель бра, висевшего у меня в изголовье.

Наконец зажегся свет, и на некоторое время я словно ослеп. Дело было, разумеется, не в яркости привычной лампы. Ослепила меня Альба, стоявшая перед кроватью. В алом платье, с распущенными по плечам светлыми волосами, она сама словно сияла.

Я чуть опустил взгляд. Альба держала в руках малиновый торт, на котором взбитыми сливками было выведено «17». Из самого центра этого произведения кулинарного искусства торчал обугленный металлический прутик – все, что осталось от бенгальского огня, буквально минуту назад поливавшего мою комнату дождем ослепительных искр.

– С днем рождения! – поздравила меня гостья, продолжавшая стоять с тортом в руках и явно не знающая, что делать дальше.

С того места, откуда я наблюдал за Альбой, мне лучше всего были видны ее длинные стройные ноги. Заставив себя отвлечься от этого зрелища, я вдруг вспомнил, что несколько месяцев назад был в такой же роли – единственного гостя на ее дне рождения. Ситуация повторилась в зеркальном отражении.

– Не знаю, полезет ли мне в горло что-то сладкое, – заметил я, разглядывая густой толстый слой малинового желе, покрывавшего торт. – Но признаюсь, что бокал шампанского мне не повредил бы.

– Шампанское уже охлаждается в морозилке, – гордо доложила Альба, – Где у тебя бокалы?

– В серванте в гостиной. Спроси у отца и скажи ему, пусть он тоже к нам присоединится. Я, конечно, не уверен, но вполне возможно, что мой родитель тоже захочет пригубить шампанского за здоровье доходяги, который достался ему в качестве сына.

В этот момент я услышал звук закрывающейся двери.

Альба поймала мой удивленный взгляд и, явно стесняясь, прояснила ситуацию:

– Он уже предупредил меня, что не сможет с нами посидеть. Твой отец договорился с друзьями поужинать в Барселоне и сказал, что, судя по всему, засидятся они довольно поздно. Нет, он, конечно, сначала отменил эту встречу, чтобы побыть с тобой, но я сказала, что вполне в состоянии подменить его в качестве сиделки и не оставлять тебя одного, пока отец не вернется. Завтра, кстати, пятница, но день нерабочий. Или ты забыл?

Это обстоятельство действительно вылетело у меня из головы, причем напрочь.

Все еще толком не понимая, что происходит, я смотрел вслед Альбе, вышедшей из комнаты за шампанским. Невзирая на свое состояние, я не мог не обратить внимания на то, как эффектно и вместе с тем не вульгарно она покачивает бедрами. Как только Альба скрылась за дверью, я присел на кровати, пытаясь сообразить, где может лежать моя одежда. Если уж на то пошло, прием гостей в день рождения в одних трусах вряд ли можно считать проявлением хороших манер. Ни одеться, ни даже отыскать свои вещи я не успел. Альба очень быстро вернулась в комнату с подносом, на котором стояли два высоких бокала и бутылка «Моэ и Шандона». Шампанское она явно позаимствовала у своих родителей. Девушка поставила поднос на столик у кровати, и я, несколько стесняясь такой близости с одноклассницей, натянул одеяло по самую шею.

Альба продолжала стоять у кровати как прекрасная статуя. Судя по всему, она тоже не совсем понимала, что делать дальше.

– Ты присаживайся, – сказал я ей, показывая на край своего ложа. – Кровать широкая, оба поместимся.

Все так же закутанный в одеяло, я чуть подвинулся в сторону. Альба сбросила туфли и села на кровать с ногами. Надо сказать, что вела она себя совершенно естественно – ни дать ни взять, старая подружка, если не невеста, привыкшая находиться в непосредственной близости со своим молодым человеком.

Пока Альба открывала шампанское, я поинтересовался у нее:

– Раз уж такое дело, может быть, ты мне по секрету расскажешь, как я здесь оказался?

Пена в ночи

Мне неинтересно счастье человечества, гораздо больше меня заботит счастье каждого из людей.

– Борис Виан —

Альба рассказала, что мой обморок вызвал в классе страшный переполох. По правде говоря, первым делом все подумали, что я умер. Падал я, как выяснилось, достаточно эффектно – лицом вниз, – к тому же довольно ощутимо ударился головой об пол. Увидев меня лежащим ничком и совершенно неподвижно, учительница чуть было не последовала моему примеру. Чтобы она не упала, двое наших ребят подхватили ее под руки и усадили на стул.

Естественно, сразу же вызвали «скорую». Врач пощупал мне пульс, послушал стетоскопом и сказал, что не видит необходимости везти меня в больницу. По его словам получалось, что я не то чтобы окончательно потерял сознание, скорее был в состоянии, близком к бреду.

Кто-то позвонил моему отцу, и тот отвез меня домой. Проспал я после этих событий долго, чуть ли не двенадцать часов. Теперь я, значит, лежу в своей постели практически голый, а со мной рядом сидит замечательная девушка, которая к тому же уже успела открыть шампанское и теперь разливает его по бокалам.

– А тебе от шампанского хуже не будет? – спросила Альба, когда мы чокнулись с нею первый раз за мое здоровье.

Я сделал хороший глоток, чтобы ощутить приятный сладковатый вкус холодного шампанского, и лишь затем ответил:

– Скорее наоборот, несколько пузырьков не помешают. Может быть, именно благодаря им у меня на душе не будет так тяжело.

– Смотри, напьешься – хулиганить начнешь.

– Ну и что? В конце концов, сегодня у меня день рождения. Если уж даже мой отец уехал куда-то, оставив нас одних, то, судя по всему, он считает, что это должно случиться.

– Что ты хочешь сказать? Какое событие должно случиться? – спросила Альба, просто впившись в меня взглядом.

– А что тут непонятного? – переспросил я ее. – Мы одни в доме, у меня сегодня день рождения. Мы сидим на моей кровати и пьем шампанское. Отец, скорее всего, вернется далеко за полночь. Учитывая все вышеизложенное, я считаю, что сценарий сегодняшнего вечера написан абсолютно прозрачно и недвусмысленно.

Румянец, проступивший на щеках Альбы, мгновенно сорвал с нее маску роковой соблазнительницы. Она, по– моему, несколько торопливее, чем нужно, осушила свой бокал, подлила шампанского себе и мне.

Лишь затем, вновь напустив на себя беззаботный и даже несколько развязный вид, Альба поинтересовалась:

– Что же, по-твоему, должно произойти? Чего ты сам хочешь?

Я растерянно смотрел на нее, не зная, что сказать. Наверное, в эти мгновения я был похож на актера, вышедшего на сцену не в том спектакле, в котором собирался участвовать, и теперь не понимавшего, что происходит вокруг и как себя нужно вести.

Чтобы выиграть время, я ответил по возможности уклончиво:

– Спросишь меня об этом, когда допьем шампанское.

От этих слов Альбу вновь бросило в краску. Тем не менее она справилась с волнением и вдруг, явно вспомнив о чем-то важном, потянулась к своей сумке, стоявшей у кровати. На свет был извлечен небольшой пакет, завернутый в подарочную бумагу в блестящих звездочках.

– Держи, это тебе.

– А я думал, что подарок – торт и шампанское, – сказал я, взвешивая в руках пакет, в котором явно была какая-то книга.

– Всего подарков четыре, – вновь уверенно и даже игриво объявила мне Альба. – После торта и шампанского это третий.

Под блестящей упаковкой обнаружился том «Пены дней» Бориса Виана. На обложке была изображена водяная лилия, цветущая посреди заросшего пруда. Я поднес книгу к носу и вдохнул в себя аромат свежей – недавно из типографии – бумаги. Эта привычка появилась у меня не так давно.

Альба явно ждала от меня какой-то реакции, и я стал вспоминать, какие книги этого автора, который, кстати, к тому же был и джазовым музыкантом, попадались мне в руки. Читать его произведения мне не доводилось, но названия написанных им романов не могли не привлекать моего внимания: «Я приду плюнуть на ваши могилы», «Уничтожим всех уродов», «Волк-оборотень».

– О чем книга? – спросил я Альбу.

– Если честно, я ее не читала, – призналась она. – Просто подумала, раз уж тебе нравятся всякие странные вещи, то, может быть, и этот роман покажется интересным.

Я стал листать книгу, а внутренне при этом от души порадовался своей удачной шутке. Я был уверен в том, что Альба ничего не поняла в «Песнях Мальдорора», если даже старательно проштудировала первые несколько страниц.

В аннотации, напечатанной на оборотной стороне обложки, говорилось о том, что главная героиня «Пены дней» Хлоя тяжело заболевает, потому что у нее в легких начинает расти водяная лилия. Что ж, судя по краткому описанию, роман был действительно достаточно странным для того, чтобы понравиться не менее странному парню, такому, как я.

Вопрос, который вдруг, совершенно неожиданно для меня, прозвучал из уст моей соседки по постели, резко, я бы даже сказал, жестоко вернул меня к реальности:

– Что там с тобой случилось? Я имею в виду – в Лондоне?

Альба внимательно смотрела на меня, зажав третий, еще не допитый бокал шампанского между коленями. Поскольку сидела она с согнутыми ногами, то и коленки вместе с бокалом оказались как раз на уровне ее подбородка. Стремясь как можно дольше не отвечать на заданный вопрос, я просто впился взглядом в белоснежную кожу ног Альбы.

В конце концов мне все же пришлось разжать зубы и сказать:

– Мне не хотелось бы сейчас говорить об этом.

– Но почему? Нельзя носить все в себе. Тебе же будет лучше, если ты выговоришься. Можешь на меня рассчитывать. Я, естественно, постараюсь тебе помочь, но самое главное в другом. Будь уверен, я умею хранить тайны.

– Это долгий и тяжелый разговор. Уверяю тебя, если мы затронем эту тему, вечер будет испорчен.

– Хорошо, тогда в другой раз, – согласилась Альба, поднося к губам пенистое вино ночи. – Поставишь какую-нибудь музыку?

Только вскочив с кровати, я вспомнил, что на мне нет ничего, кроме трусов. Такой прокол с моей стороны, естественно, вызвал смех у гостьи. Впрочем, к этому времени мне уже было не до соблюдения приличий и формальностей. Чувствуя, как играет в крови алкоголь, пришедшийся на практически пустой желудок – кусок торта за весь день можно было не считать, – я подбежал к музыкальному центру и поставил в режиме повторяющегося воспроизведения инструментальную композицию «Кью-Гарденс».

Вернувшись к кровати, я сел рядом с Альбой прямо поверх одеяла. Отопление в комнате работало на полную мощность. Если с точки зрения приличий мне и стоило бы что-то на себя накинуть, то температурный режим делал какую бы то ни было дополнительную одежду абсолютно ненужной. Альба тем временем, не скрывая интереса, разглядывала мое тело.

Я, конечно, часто бываю изрядным тормозом, но в тот момент мне не пришлось долго сомневаться в правоте своей догадки насчет того, что между мной и Альбой вот-вот должно что-то произойти.