Текст книги "Замок (другой перевод)"

Автор книги: Франц Кафка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Разве я гоню вас вперед? – удивилась хозяйка. – Это называется «гнать вперед», когда я говорю, что ваши попытки безнадежны? Это… поистине уже было бы верхом дерзости, если бы вы захотели подобным образом переложить ответственность с себя на меня. Не присутствие ли господина секретаря вызывает у вас такое желание? Нет, господин землемер, я вас решительно никуда не гоню. Только в одном должна я признаться: в том, что, когда я в первый раз вас увидела, я вас, пожалуй, немного переоценила. Ваша быстрая победа над Фридой испугала меня, я не знала, на что еще вы можете оказаться способны, я хотела предотвратить дальнейшие несчастья и думала, что сумею достичь этого не иначе как попытавшись просьбами и угрозами поколебать вас. За это время я научилась смотреть на все спокойнее. Делайте что хотите. Ваши дела, возможно, оставят глубокие следы там, на снегу во дворе, – но и только.

– Мне не кажется, что противоречие вполне разъяснено, – заметил К., – тем не менее я удовлетворяюсь тем, что на него обратили внимание. Но теперь я попрошу вас, господин секретарь, сказать мне, верно ли это мнение госпожи хозяйки, а именно: что протокол, который вы хотите с моей помощью составить, мог бы иметь своим следствием выдачу мне разрешения предстать перед Кламмом? Если это так, то я готов немедленно ответить на все вопросы. В этом случае я вообще на все готов.

– Нет, – сказал Момус, – такие зависимости не имеют места. Речь идет только о том, чтобы представить Кламмовой деревенской регистратуре точное описание сегодняшнего вечера. Это описание уже готово, вам надлежит заполнить только два-три пробела, порядка ради; какая-либо другая цель здесь не имеет места – и не может быть достигнута.

К. молча смотрел на хозяйку.

– Что вы на меня смотрите, – возмутилась хозяйка, – может быть, я что-нибудь другое сказала? Вот так он всегда, господин секретарь, вот так он всегда. Поймет неверно объяснения, которые ему дают, а потом утверждает, что ему неверно объяснили. Я ему с самого начала, и сегодня, и всегда говорила, что у него нет ни малейших шансов быть принятым Кламмом; ну а раз шансов нет, то, значит, и с помощью этого протокола он их не получит. Что может быть яснее? Дальше я говорю, что этот протокол – единственная действительная официальная связь, которая у него может быть с Кламмом, и это тоже достаточно ясно и не подлежит сомнению. Но раз уж он мне не верит и все время – я не знаю, почему и зачем, – надеется, что сумеет пробиться к Кламму, то тогда, если следовать ходу его мыслей, помочь ему может только единственная действительная официальная связь, которая есть у него с Кламмом, то есть этот протокол. Только это я сказала, и тот, кто утверждает что-то другое, злонамеренно передергивает слова.

– Если это так, госпожа хозяйка, – отвечал К., – тогда я прошу у вас прощения, тогда я вас не так понял, я как раз полагал – ошибочно, как теперь выясняется, – что из тех слов, которые я слышал от вас прежде, следует, что все-таки какая-то самая ничтожная надежда для меня существует.

– Безусловно, – сказала хозяйка, – я именно так и считаю, вы опять передергиваете мои слова, но на этот раз в другую сторону. Какая-то такая надежда для вас, по моему мнению, существует и связана, разумеется, только с этим протоколом. Но положение здесь не такое, чтобы вы могли запросто набрасываться на господина секретаря с вопросом: «Пустят ли меня к Кламму, если я отвечу на эти вопросы?» Когда ребенок так спрашивает, над этим смеются, когда так поступает взрослый, это – оскорбление должностного лица; только тонкостью своего ответа господин секретарь милостиво это сгладил. А та надежда, которую я имею в виду, заключается именно в том, чтобы у вас через протокол был какой-то род связи, может быть,был какой-то род связи с Кламмом. Разве это вам не надежда? Если бы вас спросили, за какие заслуги вам могла бы быть подарена такая надежда, смогли бы вы указать хоть самые малые? Правда, ничего более определенного об этой надежде нельзя сказать, и в особенности господин секретарь по своему служебному положению никогда не сможет сделать на этот счет даже малейшего намека. Для вас, как он сказал, речь идет только об описании сегодняшнего вечера, порядка ради, – большего он не скажет, даже если вы, ссылаясь на мои слова, прямо сейчас его об этом спросите.

– Ну так что, господин секретарь, Кламм будет читать этот протокол? – спросил К.

– Нет, – ответил Момус, – зачем же? Кламм ведь не может читать все протоколы, он и вообще никакие не читает. «Оставьте меня в покое с вашими протоколами!» – говорит он обычно.

– Господин землемер, – жалобно сказала хозяйка, – вы убиваете меня такими вопросами. Разве так уж нужно или хотя бы желательно, чтобы Кламм прочел этот протокол и досконально узнал обо всех ничтожных подробностях вашей жизни? Не лучше ли вам смиреннейше просить, чтобы этот протокол спрятали от Кламма, впрочем, эта просьба была бы так же бессмысленна, как и предыдущая, ибо кто может спрятать что-то от Кламма? – но она хотя бы свидетельствовала о более привлекательном характере. И разве нужно это для того, что вы называете «вашей надеждой»? Разве не заявляли вы сами, что были бы довольны, если бы имели возможность только говорить при Кламме, даже если бы он на вас не смотрел и вас не слушал? И разве не достигаете вы посредством протокола не только этого, но, быть может, и много большего?

– Много большего? – спросил К. – Каким образом?

– Ну что вы вечно, – крикнула хозяйка, – как ребенок, хотите, чтобы вам все подносили на блюдечке! Кто же может ответить на такие вопросы? Протокол пойдет в деревенскую регистратуру Кламма, вы это слышали, больше об этом с определенностью ничего сказать нельзя. Но вам-то понятно теперь все значение протокола, господина секретаря, деревенской регистратуры? Понимаете вы, что это значит – если господин секретарь вас допрашивает? Может быть, даже наверное, он и сам этого не понимает. Он тихо сидит здесь и выполняет свои обязанности – порядка ради, как он сказал. Но вы вдумайтесь в то, что его назначил Кламм, что он работает от имени Кламма, что на все, что он делает, даже если это никогда не доходит до Кламма, заранее имеется согласие Кламма. А разве может иметься согласие Кламма на то, что не проникнуто его духом? Я далека от какого-то желания неуклюже польстить господину секретарю – он бы и сам против этого очень возражал, – но я говорю не о его самостоятельной личности, а о том, что он из себя представляет, когда имеет согласие Кламма, как, например, теперь: тогда он – инструмент, на котором лежит рука Кламма, и горе тому, кто ему не подчиняется.

Угроз хозяйки К. не боялся, от надежд, которыми она пыталась его завлечь, он устал. Кламм был высоко. Однажды хозяйка сравнила Кламма с орлом, и тогда это показалось К. смешным, но теперь уже не казалось; он думал о его высоте, о его неприступном жилище, о его молчании, быть может, прерываемом лишь криками, каких К. еще никогда не слыхал, о его устремленном вниз взгляде, который невозможно обнаружить и которому невозможно противиться, о его неразрушимых из той глубины, где был К., кругах, которые он очерчивал вверху по непонятному закону, видимый лишь на мгновение, – все это у Кламма и орла было общим. Но протокол к этому явно не имел никакого отношения; как раз в этот момент Момус разломал над протоколом соленый кренделек, который он взял себе к пиву, и засыпал все бумаги на столе солью и тмином.

– Спокойной ночи, – сказал К., – не переношу никаких допросов, – и теперь он действительно пошел к двери.

– Так он все-таки уходит, – почти испуганно сказал Момус хозяйке.

– Он не посмеет, – начала та, но дальше К. не слышал, он был уже в коридоре.

Было холодно и дул сильный ветер. Из двери напротив вышел хозяин, казалось, что он через какой-то глазок вел оттуда наблюдение за коридором. Полы фрака ему пришлось обернуть вокруг тела, так рвал их даже здесь, в коридоре, ветер.

– Уже уходите, господин землемер? – спросил он.

– Вас это удивляет? – ответил вопросом К.

– Да, – сказал хозяин. – Вас разве не будут допрашивать?

– Нет, – ответил К. – Я не позволил себя допрашивать.

– Почему нет? – поинтересовался хозяин.

– Я не понимаю, – сказал К., – почему я должен позволять себя допрашивать, почему я должен подчиняться какой-то шутке или бюрократической прихоти. Может быть, в какой-нибудь другой раз я бы точно так же в шутку или по прихоти это сделал, но не сегодня.

– Ну да, конечно, – согласился хозяин, но это было лишь вежливое, отнюдь не убежденное согласие. – Мне надо теперь впустить слуг в пивную, – сказал он затем, – их время давно уже пришло. Я просто не хотел мешать допросу.

– Считаете его таким важным делом? – спросил К.

– О да, – кивнул хозяин.

– Значит, мне не следовало от него отказываться? – уточнил К.

– Да, – сказал хозяин, – вам не следовало этого делать.

К. молчал, и хозяин – то ли, чтоб утешить К., то ли, чтобы быстрей уйти, – добавил:

– Ну-ну, из-за этого ведь гром сейчас с неба не грянет.

– Да, – сказал К., – судя по погоде, непохоже.

И они разошлись, усмехаясь.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

К. вышел на крыльцо, свирепо обдуваемое ветром, и взглянул в темноту. Скверная погода, скверная. В какой-то связи с этим ему опять вспомнилось, как хозяйка старалась заставить его подчиниться протоколу и как он все же устоял. Правда, старания эти не были искренними, втайне она одновременно обеими руками оттаскивала его от протокола, и в итоге уже нельзя было понять, устоял он или поддался. Какая-то интриганская душа, работающая, по видимости, бессмысленно, как ветер, по каким-то далеким, чужим указаниям, в смысл которых никогда не проникнешь.

Он успел сделать лишь несколько шагов по дороге, как увидел две качающиеся светлые точки; эти признаки жизни обрадовали его, и он поспешил к ним, они тоже, в свою очередь, плыли ему навстречу. Он не понимал, почему был так разочарован, когда узнал помощников. Ведь их, по-видимому, Фрида послала его встречать, и фонари, освобождавшие его из темноты, которая грозно шумела вокруг него, были, наверное, его собственностью, – несмотря на это, он был разочарован, он ждал чего-то неведомого, а не этих старых знакомых, которые ему осточертели. Но тут были не только помощники, из темноты между ними выступил вперед Барнабас.

– Барнабас! – крикнул К. и протянул к нему руку. – Ты ко мне идешь?

Неожиданность встречи заставила поначалу забыть все огорчения, которые Барнабас успел причинить К.

– К тебе, – сказал Барнабас с тем же дружелюбием, что и тогда. – С письмом от Кламма.

– Письмо от Кламма! – повторил, вскидывая голову, К. и поспешно выхватил его из рук Барнабаса. – Светите! – приказал он помощникам, которые справа и слева тесно прижались к нему и подняли фонари. К. пришлось сложить большой лист почтовой бумаги до совсем маленького квадратика, чтобы уберечь его от ветра. После этого он прочел: «Господину землемеру в предмостном трактире! Землемерные работы, проведенные Вами на сегодняшний день, заслужили мое одобрение. Работа помощников также достойна похвалы. Вы умеете заставить их работать. Не ослабляйте Ваших усилий! Ведите работы к успешному завершению. Их приостановка вызвала бы мое недовольство. Об остальном не беспокойтесь, вопрос оплаты будет решен в ближайшее время. Я держу Вас в поле зрения». К. оторвался от письма только тогда, когда читавшие намного медленнее, чем он, помощники в ознаменование хороших новостей трижды громко прокричали «ура!» и фонари заколебались.

– Тихо вы, – сказал он им и затем – Барнабасу: – Это какое-то недоразумение.

Барнабас не понимал его.

– Это недоразумение, – повторил К., и накопившаяся за день усталость вновь навалилась на него, и путь к школе показался еще таким далеким, и за Барнабасом выросла вся его семья.

Помощники все еще прижимались к К., и ему пришлось отпихнуть их локтями; как могла Фрида послать их ему навстречу, ведь он приказал, чтобы они оставались при ней. Дорогу домой он бы и сам нашел, и даже легче, чем в этом обществе. К тому же еще один из них обмотал вокруг шеи какой-то платок, свободные концы которого болтались на ветру и уже несколько раз хлестали К. по лицу; второй помощник, разумеется, всякий раз тут же снимал платок своими длинными, острыми, беспрерывно бегающими пальцами с лица К., но легче от этого не становилось. Оба, кажется, даже находили в этой игре удовольствие, да и вообще ветер и тревога ночи их воодушевляли.

– Прочь! – крикнул К. – Если уж вы пошли меня встречать, почему вы не захватили мою палку? Чем мне теперь гнать вас домой?

Они пригнулись, спрятавшись за Барнабаса, но не были настолько напуганы, чтобы не поставить в то же время свои фонари справа и слева на плечи своего защитника – он, правда, тут же их сбросил.

– Барнабас, – сказал К., и у него стало тяжело на сердце оттого, что Барнабас явно его не понимал, оттого, что, когда все было спокойно, куртка Барнабаса красиво блестела, но когда становилось трудно, от него не было никакой помощи, только глухое сопротивление, – сопротивление, с которым невозможно было бороться, так как сам Барнабас был безоружен, только улыбка его светилась, но это помогало так же слабо, как звездный свет наверху против бури здесь внизу. – Смотри, что мне этот господин пишет, – сказал К. и сунул ему письмо к глазам. – Господина неправильно информировали. Я же не делаю никакой измерительной работы, а чего стоят помощники, ты сам видишь. Правда, работу, которую я не делаю, я не могу и приостановить, я не могу даже вызвать недовольство этого господина – как я мог заслужить его одобрение? И я не могу не беспокоиться.

– Я это передам, – сказал Барнабас, все это время смотревший мимо письма, которое он, впрочем, все равно не смог бы прочитать, потому что оно было перед самым его лицом.

– Ах, – вздохнул К., – ты обещаешь мне, что передашь, но разве я могу действительно тебе верить? Мне так нужен посыльный, которому можно доверять, теперь – больше, чем когда-либо.

К. кусал от нетерпения губы.

– Господин, – сказал Барнабас, так кротко склоняя голову, что К. чуть было снова не поддался соблазну поверить ему, – я это, конечно, передам, – и то, что ты мне в прошлый раз поручил, я тоже, конечно, передам.

– Как? – воскликнул К. – Ты разве еще не передал? Ты разве не был на другой день в Замке?

– Нет, – ответил Барнабас. – Мой добрый отец уже стар, ты ведь его видел, и как раз тогда было много работы, я должен был ему помочь, но теперь я как-нибудь на днях снова схожу в Замок.

– Но чем же ты занимаешься, непостижимый ты человек! – воскликнул К., ударив себя по лбу. – Разве дела Кламма не важнее всех остальных? У тебя высокие обязанности посыльного – и ты относишься к ним так постыдно? Кому дело до работы твоего отца? Кламм ждет известий, а ты вместо того, чтобы мчаться сломя голову, принимаешься навоз возить из хлева?

– Мой отец – сапожник, – сказал Барнабас невозмутимо, – у него были заказы от Брунсвика, а я ведь у отца подмастерье.

– Сапожник – заказы – Брунсвик, – ожесточенно выкрикивал К., будто делая каждое из этих слов навсегда непригодным к употреблению. – И кому вообще нужны здесь сапоги на этих вечно пустых дорогах? И какое мне дело до всей этой сапожни, я доверил тебе сообщение не для того, чтобы ты на своей сапожной скамье все перезабыл и перепутал, а для того, чтобы ты его сразу же передал господину.

Тут К. немного поуспокоился, так как ему пришло в голову, что ведь Кламм, по-видимому, все это время был не в Замке, а в господском трактире, но Барнабас снова разозлил его, начав пересказывать К. наизусть его первое сообщение в доказательство того, что он хорошо его запомнил.

– Довольно, я не хочу ничего знать, – оборвал его К.

– Не сердись на меня, господин, – попросил Барнабас и, будто неосознанно желая наказать К., отвел от него свой взгляд и опустил глаза, хотя, скорее всего, это было смущение, вызванное криком К.

– Я не сержусь на тебя, – сказал К., и его раздражение обратилось теперь на него самого. – На тебя – нет, но для меня это очень худо, что для важных дел у меня есть только один такой посыльный.

– Послушай, – начал Барнабас, и показалось, что для того, чтобы защитить свою честь посыльного, он сейчас скажет больше, чем вправе сказать. – Кламм же не ждет известий, он даже злится, когда я прихожу. «Опять новые известия», – сказал он однажды, и большей частью, как только он увидит издали, что я иду, он встает, уходит в соседнюю комнату и не принимает меня. И потом, так не установлено, что я должен с каждым сообщением сразу приходить; если бы было установлено, я бы, разумеется, сразу пришел, но про это так не установлено, и если бы я вообще не пришел, мне бы об этом и не напомнили. Если я приношу сообщение, то делаю это добровольно.

– Хорошо, – сказал К., вглядываясь в Барнабаса и нарочно стараясь не смотреть на помощников, которые поочередно медленно, словно вырастая из-под земли, поднимались за плечами Барнабаса и быстро, с легким, подражающим ветру свистом, исчезали, будто испуганные видом К.; они уже долго так развлекались. – Что и как там у Кламма, я не знаю, что ты способен правильно во всем там разобраться – в этом я сомневаюсь, а даже если б и был способен, мы бы ничего не смогли там изменить. Но передать сообщение – это ты можешь, и об этом я тебя прошу. Совсем коротенькое сообщение. Можешь ты сразу, завтра же, его отнести и сразу же, завтра, сказать мне ответ или по крайней мере передать, как тебя приняли? Можешь ли ты и хочешь ли ты это сделать? Для меня это было бы очень важно. И может быть, у меня еще будет возможность соответственно тебя отблагодарить, или, может быть, у тебя уже сейчас есть какое-нибудь желание, которое я могу для тебя исполнить?

– Конечно, я выполню поручение, – сказал Барнабас.

– А хочешь ты постараться выполнить его как можно лучше, самому передать его Кламму, самому получить от Кламма ответ, причем – сразу, совсем сразу, завтра, еще утром, – хочешь ты это?

– Я сделаю все, что могу, – заверил Барнабас, – но я это всегда делаю.

– Сейчас мы об этом больше спорить не будем, – сказал К. – Вот поручение: «Землемер К. просит у господина управляющего разрешения лично посетить его; он заранее принимает любые условия, которые могли бы быть связаны с таковым разрешением. Просьба его является вынужденной, так как все лица, служившие до сих пор посредниками, оказались полностью несостоятельными, в доказательство чего он приводят тот факт, что ни малейшей измерительной работы он до сих пор не произвел и, как уведомляет староста общины, никогда и не произведет; поэтому ему было до отчаяния стыдно читать последнее письмо господина управляющего, помочь здесь может только личное посещение им господина управляющего. Землемер знает, сколь много он тем самым испрашивает, но он постарается сделать так, чтобы беспокойство господина управляющего было как можно менее ощутимо, он согласен на любые временные ограничения, и, если, к примеру, будет сочтено необходимым установить число слов, которые он имеет право использовать при разговоре, он также подчинится; он полагает, что сможет обойтись даже десятью словами. С глубоким почтением и в крайнем нетерпении ожидает он решения».

К. говорил самозабвенно, так, как если бы он стоял перед дверью Кламма и говорил с привратником.

– Вышло намного длиннее, чем я думал, – сказал он затем, – но ты все-таки должен передать это устно, письмо писать я не хочу, оно ведь пошло бы этим бесконечным официальным путем.

И на клочке бумаги на спине одного из помощников, в то время как другой светил, К. нацарапал слова – только для Барнабаса, хотя мог бы уже записывать их под диктовку Барнабаса, который все запомнил и по-ученически точно проговаривал, не обращая внимания на неверные подсказки помощников.

– Память у тебя исключительная, – похвалил К., отдавая ему бумажку, – но теперь, пожалуйста, прояви себя исключительно и в остальном. А желания? У тебя нет? Я бы – откровенно это говорю – был намного спокойнее за судьбу моего сообщения, если б у тебя были какие-нибудь желания.

Барнабас помолчал, потом сказал:

– Мои сестры передают тебе привет.

– Твои сестры, – повторил К., – да, эти рослые, крепкие девушки.

– Обе передают привет, но особенно Амалия, – продолжал Барнабас, – она и принесла мне сегодня это письмо для тебя из Замка.

Ухватившись прежде всего за это известие, К. спросил:

– А не могла бы она и мое сообщение отнести в Замок? Или не могли бы вы пойти оба, и каждый попытал бы свое счастье?

– Амалия, конечно, с удовольствием сделала бы это, – ответил Барнабас, – но ей в канцелярии нельзя.

– Я, может быть, завтра зайду к вам, – сказал К., – ты только сначала приходи с ответом. Я буду ждать тебя в школе. И передай от меня привет твоим сестрам.

Обещание К., кажется, очень обрадовало Барнабаса, и после прощального рукопожатия он к тому же еще слегка прикоснулся к плечу К. И словно все теперь снова было как тогда, когда Барнабас вошел, сверкая курткой, в залу с крестьянами, К. принял это прикосновение – усмехаясь, разумеется, – как какую-то награду. Смягчившись, он на обратном пути позволял помощникам вытворять все, что они хотели.