Текст книги "Замок (другой перевод)"

Автор книги: Франц Кафка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ему хотелось откровенно поговорить с Фридой, но помощники, с которыми, впрочем, Фрида время от времени шутила и смеялась, мешали ему уже одним своим назойливым присутствием. Правда, они были нетребовательны: устроились в углу, постелив на пол две старые юбки. Они гордились (и неоднократно принимались обсуждать это с Фридой) своим стремлением не мешать господину землемеру и занимать как можно меньше места; для этого они предпринимали разнообразные попытки, сопровождавшиеся, правда, бесконечным перешептыванием и хихиканьем, поджимали руки и ноги, сплетались вместе, и в сумерках в их углу можно было разглядеть только один большой клубок. Однако из опыта событий, происшедших при дневном свете, было, к сожалению, известно, что это очень внимательные наблюдатели, которые все время смотрят в сторону К., – и когда они вроде бы по-детски балуются, например составляют руки в виде подзорной трубы или вытворяют еще что-нибудь столь же бессмысленное, и когда только взглядывают в его сторону, а в основном, кажется, поглощены уходом за своими бородами, о которых они очень заботились и которые бессчетное число раз сравнивали по длине и густоте, призывая в судья Фриду. К. со своей кровати часто наблюдал за возней этих троих, оставаясь совершенно равнодушным.

Когда он наконец почувствовал себя достаточно сильным, чтобы покинуть кровать, все бросились его обслуживать. Защищаться от их услуг он не мог, столь сильным он еще не был; он понимал, что из-за этого попадает в определенную зависимость от них и это может иметь плохие последствия, но ничего не мог поделать. К тому же это не было так уж совсем неприятно – пить хороший кофе, принесенный Фридой, греться у печки, затопленной Фридой, по десять раз гонять вниз и вверх по лестнице усердных и косоруких помощников за водой для умывания, за мылом, гребнем, зеркалом и, наконец, – поскольку К. всего лишь негромко высказал некое пожелание, которое могло быть так истолковано, – еще и за стаканчиком рома.

Среди всего этого повелевания и обслуживания К. скорее в приливе благодушия, чем надеясь на какой-то результат, сказал:

– Вы теперь убирайтесь, оба, мне пока больше ничего не нужно, и я хочу поговорить с фрейлейн Фридой наедине. – И, не увидев на их лицах немедленного протеста, добавил еще, вознаграждая их: – Мы потом втроем пойдем к старосте общины, ждите меня внизу, в зале.

Они, как ни странно, подчинились и только перед тем, как выйти, сказали:

– Мы могли бы и здесь подождать.

И К. ответил:

– Я это знаю, но я этого не желаю.

К. было досадно – но в некотором смысле все-таки и приятно, когда Фрида, которая сразу же после ухода помощников села к нему на колени, сказала:

– Что ты имеешь против этих помощников, любимый? Нам незачем иметь от них тайны. Они – верные.

– Ах, верные, – повторил К. – Они подглядывают за мной каждую минуту, это бессмысленно, но отвратительно.

– Мне кажется, я понимаю тебя, – сказала она, и повисла у него на шее, и хотела еще что-то сказать, но не могла больше говорить.

И так как стул стоял совсем рядом с кроватью, они качнулись в ту сторону и упали на кровать. Они лежали там, но не было того самозабвения, как тогда, ночью. Она чего-то искала, и он чего-то искал – яростно, с искаженными лицами, вжимаясь головой в грудь другого, искали они, и их объятия, и их корчившиеся тела не только не заставляли забыть, но напоминали им об обязанности искать; как собаки отчаянно роются в земле, так рылись они в телах друг друга, и – беспомощно, разочарованно, подбирая последние крохи счастья, пробегал временами язык одного из них по лицу другого. Лишь усталость принесла им покой и благодарность друг другу. А потом опять наверх пришли служанки. «Смотри, как лежат тут эти», – сказала одна и из жалости набросила на них какой-то платок.

Когда позднее К. выбрался из-под платка и огляделся, помощники – это его не удивило – были снова в своем углу; указывая на К. пальцами, они призывали один другого к серьезности и отдавали честь, но, кроме этого, у самой кровати сидела хозяйка и вязала чулок – мелкая работа, мало ей подходившая при ее гигантской, почти затемнявшей комнату фигуре.

– Я уже давно жду, – сказала она и подняла свое широкое, изрезанное старческими морщинами, но в основной своей массе все-таки еще гладкое, возможно, когда-то красивое лицо.

Слова прозвучали как упрек – и упрек неуместный, ибо К. совсем не просил, чтобы она приходила. Поэтому он только покивал головой, подтверждая ее слова, и сел на кровати. Фрида тоже поднялась, но оставила К. и прислонилась к стулу хозяйки.

– Нельзя ли, госпожа хозяйка, – проговорил К. рассеянно, – то, что вы хотите мне сказать, отложить до моего возвращения от старосты общины. У меня там важный разговор.

– Этот – важнее, поверьте мне, господин землемер, – сказала хозяйка, – там, видимо, речь пойдет только о какой-то работе, а здесь речь идет о человеке, о Фриде, о моей любимой девочке.

– Ах вот как, – сказал К., – тогда – конечно; я только не знаю, почему бы не оставить это дело нам двоим.

– Потому что люблю, потому что забочусь, – объяснила хозяйка и притянула к себе голову Фриды, которая стоя доставала лишь до плеча сидящей хозяйке.

– Раз Фрида питает к вам такое доверие, – сказал К., – то мне тоже ничего другого не остается. И поскольку Фрида совсем недавно назвала моих помощников верными, то все мы здесь просто друзья. Следовательно, я могу вам, госпожа хозяйка, сказать, что считал бы за лучшее, если бы я и Фрида поженились, и причем в ближайшее время. К сожалению, к большому сожалению, я не смогу этим возместить Фриде то, что она из-за меня потеряла, – ее положение в господском трактире и дружбу Кламма.

Фрида подняла голову, глаза ее были полны слез, ни следа победоносного выражения не было в них.

– Почему я? Почему именно я выбрана для этого?

– Как? – спросили К. и хозяйка одновременно.

– Она запуталась, бедный ребенок, – сказала хозяйка, – запуталась, оттого что свалилось сразу слишком много счастья и несчастья.

И Фрида, словно в подтверждение этих слов, бросилась к К., стала неистово целовать его, как будто никого, кроме них, в комнате не было, и потом, плача и все еще обнимая его, упала перед ним на колени. К., обеими руками гладя волосы Фриды, спросил хозяйку:

– Вы, кажется, одобряете мои намерения?

– Вы – человек чести, – сказала хозяйка. В ее голосе тоже дрожали слезы, она выглядела несколько поникшей и тяжело дышала; тем не менее она еще нашла в себе силы сказать: – Теперь осталось только обсудить некоторые гарантии, которые вы должны дать Фриде, потому что, как бы ни было теперь велико мое уважение к вам, вы все же человек чужой, поручиться за вас никто не может, ваше семейное положение здесь неизвестно. Гарантии, таким образом, нужны, вы с этим согласитесь, дорогой господин землемер, вы ведь сами заметили, сколько Фрида из-за связи с вами все-таки и теряет.

– Конечно, гарантии, естественно, – сказал К., – гарантии, которые, видимо, лучше всего будет дать в присутствии нотариуса, но, уж наверное, вмешаются и другие графские инстанции. Впрочем, у меня тоже есть кое-что, что я обязательно должен сделать еще до свадьбы. Я должен поговорить с Кламмом.

– Это невозможно, – сказала Фрида, приподнялась немного и прижалась к К., – что за мысль!

– Это необходимо, – заявил К. – Если мне самому невозможно этого добиться, тогда это должна устроить ты.

– Я не могу, К., я не могу, – сказала Фрида, – никогда Кламм не будет говорить с тобой. Как ты только мог подумать, что Кламм будет с тобой говорить!

– А с тобой бы он стал говорить? – спросил К.

– Тоже нет, – сказала Фрида, – ни с тобой, ни со мной – это заведомо невозможно. – Она повернулась к хозяйке и развела руками: – Вы только подумайте, госпожа хозяйка, чего он требует.

– Своеобразный вы человек, господин землемер, – проговорила хозяйка; ужасно было то, как прямо она теперь сидела, расставив ноги с выпиравшими под тонкой юбкой могучими коленями. – Вы требуете невозможного.

– Почему это невозможно? – спросил К.

– Это я вам объясню, – сказала хозяйка таким тоном, словно ее объяснение было не столько последней любезностью, сколько уже первым наказанием, которое она ему определяла, – это я вам охотно объясню. Я, правда, не принадлежу к Замку, я всего лишь женщина, и всего лишь хозяйка – здесь, в трактире последнего разряда (он не последнего разряда, но недалеко от этого), так что, может быть, вы моим объяснениям не придадите большого значения, но я всю жизнь держала глаза раскрытыми, и сталкивалась со многими людьми, и всю тяжесть хозяйства несла одна, потому что мой муж, хотя он и хороший мальчик, но – не хозяин, и что такое ответственность – ему никогда не понять. Вы вот, например, обязаны только его небрежности (я тогда к вечеру уже устала так, что с ног валилась) тем, что находитесь здесь, в деревне, что сидите здесь, на кровати, в тепле и покое.

– Как? – спросил, очнувшись от некоторой задумчивости, К., разбуженный скорей любопытством, чем раздражением.

– Только его небрежности обязаны вы этим! – крикнула еще раз хозяйка, наставив на К. указательный палец.

Фрида пыталась ее успокоить.

– Что тебе надо? – сказала хозяйка, круто поворачиваясь всем телом. – Господин землемер меня спросил, я должна ему ответить. Как же иначе он поймет то, что для нас само собой понятно, – что господин Кламм никогда не станет говорить с ним – что я говорю «не станет», никогда не сможет говорить с ним. Послушайте, господин землемер! Господин Кламм – это господин из Замка, одно это само по себе, даже независимо от его положения, уже означает очень высокий ранг. Ну а что такое вы, чьего согласия на брак мы так униженно домогались! Вы – не из Замка, вы – не из деревни, вы – ничто. К сожалению, вы все-таки нечто: чужак, который вечно путается у всех под ногами, от которого постоянно неприятности, из-за которого нужно выселять служанок, намерения которого неизвестны, чужак, который совратил нашу маленькую любимицу Фриду и которому приходится, к сожалению, отдавать ее в жены. В сущности, за все это я вас и не упрекаю. Вы такой, какой вы есть, а я за свою жизнь слишком много всякого повидала, чтобы не суметь выдержать еще и это. Но вы хоть представляете себе, чего вы на самом деле требуете? Чтобы такой человек, как Кламм, говорил с вами! Мне больно было слышать, что Фрида позволила вам в глазок-то заглянуть; уже когда она это делала, она была совращена вами. Да скажите, как вы вообще выдержали вид Кламма? Можете не отвечать, я знаю, вы очень хорошо его выдержали. Вы ведь даже не способны по-настоящему увидеть Кламма – это не мое преувеличение, потому что я и сама на это не способна. Чтобы Кламм разговаривал с вами, когда он не разговаривает даже с людьми из деревни: еще никогда не случалось, чтобы он сам разговаривал с кем-нибудь из деревни. Это же было истинно великим отличием для Фриды, – отличием, которым я буду гордиться до конца моих дней, – что он регулярно произносил по крайней мере имя Фриды, и что она могла обращаться к нему когда хотела, и разрешение на глазок получила, но разговаривать – он и с ней не разговаривал. А что он иногда звал Фриду, так это совсем не обязательно должно иметь то значение, которое хотелось бы этому приписать; он называл просто имя «Фрида» – кто знает его намерения? Что Фрида, естественно, немедленно приходила – это было ее дело, а что она без возражений допускалась к нему – это была доброта Кламма, но что он ее именно звал, утверждать нельзя. Правда, теперь и то, что было, ушло навсегда. Может быть, Кламм еще будет называть имя «Фрида», это возможно, но допущена к нему она, девушка, которая путалась с вами, уже наверняка не будет. И только одного, только одного не может понять бедная моя голова: чтобы девушка, про которую говорят, что она – возлюбленная Кламма (я, впрочем, считаю, что это очень преувеличенное обозначение), разрешила вам хотя бы только дотронуться до себя.

– Конечно, это удивительно, – сказал К. и привлек Фриду к себе на колени (Фрида, не поднимая, правда, головы, тотчас подчинилась), – но это, я полагаю, доказывает, что и в остальном не все обстоит в точности так, как вы полагаете. Так, например, вы, конечно, правы, говоря, что в сравнении с Кламмом я – ничто, и если я теперь и настаиваю на разговоре с Кламмом, и если даже ваши объяснения не заставили меня отказаться от этого намерения, то это еще не значит, что я способен хотя бы выдержать – без разделяющей двери – вид Кламма и что я не удеру из комнаты уже при его появлении. Но подобное, пусть даже оправданное опасение еще не является для меня настолько существенным, чтобы я не отважился тем не менее на это дело. Если же мне удастся устоять перед ним, то уже совершенно необязательно, чтобы он со мной говорил, – мне достаточно увидеть впечатление, которое произведут на него мои слова; если же они не произведут на него никакого впечатления или он вообще не станет их слушать, то все-таки моим достижением будет то, что я свободно говорил перед лицом могущественного человека. Вы же, госпожа хозяйка, с вашим обширным знанием жизни и людей, и Фрида, еще вчера бывшая возлюбленной Кламма, – я не вижу причин отказываться от этого слова – конечно же, легко сможете организовать мне этот разговор с Кламмом; если нет другого варианта – то прямо в господском трактире, может быть, он и сегодня еще там.

– Это невозможно, – сказала хозяйка, – и я вижу, что вы просто не способны постичь это. Но о чем, скажите на милость, хотите вы говорить с Кламмом?

– О Фриде, естественно, – сказал К.

– О Фриде? – недоуменно спросила хозяйка и повернулась к Фриде: – Ты слышишь, Фрида, он, онхочет говорить с Кламмом, с Кламмомо тебе.

– Ах, – сказал К., – госпожа хозяйка, вы такая умная, такая внушающая почтение женщина – и пугаетесь всякой мелочи. Ну да, я хочу говорить с ним о Фриде, и это отнюдь не что-то такое сверхчудовищное, а напротив, нечто само собой разумеющееся. Потому что вы, кстати, наверняка заблуждаетесь, если думаете, что Фрида с того самого момента, как появился я, потеряла для Кламма всякое значение. Вы недооцениваете его, если вы так думаете. Я прекрасно понимаю, что пытаться поучать вас в этом отношении с моей стороны самонадеянно, но я все же вынужден делать это. Из-за меня в отношениях Кламма и Фриды ничего не могло измениться. Либо никаких серьезных отношений вообще не существовало (это, собственно, и говорят те, которые отказывают Фриде в почетном звании возлюбленной), ну тогда их и сегодня не существует, либо они все-таки существовали, и как мог бы тогда я, ничто – как вы правильно заметили – в глазах Кламма, как мог бы тогда я нарушить их. В такие вещи веришь в первый момент испуга, но если хоть чуть-чуть задуматься, все станет на свои места. Впрочем, пусть и Фрида выскажет все-таки свое мнение по этому поводу.

Прижимаясь щекой к груди К. и устремив блуждающий взгляд вдаль, Фрида сказала:

– Все, конечно, так, как говорит мамочка: Кламм не захочет больше меня знать. Но, правда, не из-за того, что ты, любимый, появился, ничто такое не могло бы его потрясти. Я даже думаю, что это, наверное, его работа, – что мы соединились там под стойкой, не проклят – благословен будь тот час.

– Если это так, – медленно проговорил К., ибо сладки были слова Фриды, и он на несколько секунд прикрыл глаза, чтобы проникнуться ими, – если это так, то еще меньше оснований бояться беседы с Кламмом.

– Ей-богу, – сказала хозяйка и посмотрела на К. сверху вниз, – вы иногда напоминаете мне моего мужа: он упрямый ребенок, и вы такой же. Вы здесь несколько дней и уже хотите все знать лучше, чем те, кто здесь родился, лучше, чем я, старая женщина, и лучше, чем Фрида, которая столько видела и слышала в господском трактире. Я не отрицаю, что возможно иногда чего-то достичь и вопреки инструкциям и обычаям – мне ничего подобного пережить не довелось, но как будто есть такие примеры, – может быть; но тогда делают это, конечно, не так, как вы, и этого не добиваются, если говорят только «нет, нет», и все своим умом хотят, и самых добрых советов не слушают. Вы что думаете, что мои заботы – о вас? Беспокоилась я о вас, пока вы один были? – хотя, пожалуй, стоило бы, многого можно было бы избежать. Единственное, что я тогда сказала о вас моему мужу, было: «Держись от него подальше». Я бы и по сей день так и поступала, если бы в вашу судьбу не оказалась впутана Фрида. Ей вы обязаны – нравится вам это или нет – моей заботливостью, да и вообще тем, что я обратила на вас внимание. И вы не смеете просто отмахиваться от меня, потому что вы передо мной, единственной, кто с материнской заботой присматривает за маленькой Фридой, строго ответственны. Возможно, Фрида права, и все, что произошло, произошло по воле Кламма, но о Кламме я сейчас ничего не знаю, я никогда не буду с ним разговаривать, он мне совершенно недоступен, а вот вы сидите здесь и держите мою Фриду, и вас – почему я должна это замалчивать? – содержать буду я. Да, я буду содержать, потому что попробуйте-ка, молодой человек, если я вот выставлю вас за порог, найти где-нибудь в деревне пристанище, хотя бы и в собачьей конуре.

– Спасибо, – поблагодарил К., – сказано откровенно, и я вполне вам верю. Значит, мое положение так ненадежно – и в связи с этим также и положение Фриды.

– Нет! – не слушая дальше, яростно крикнула хозяйка. – Положение Фриды не имеет в этом отношении вообще ничего общего с вашим. Фрида принадлежит к моему дому, и никто не имеет права называть ее положение здесь ненадежным.

– Хорошо, хорошо, – сказал К., – я согласен с вами и в этом, в особенности потому, что Фрида по неизвестным мне причинам, кажется, слишком вас боится, чтобы вмешиваться. Так что остановимся пока только на мне. Итак, мое положение в высшей степени ненадежно, вы не только этого не оспариваете, но, напротив, стараетесь это доказать. Как и все, что вы говорите, это тоже лишь большей частью правильно, но не целиком. Так, например, я знаю одно вполне хорошее место, где я могу переночевать.

– Где это? Где это? – крикнули Фрида и хозяйка обе одновременно, и так жадно, как будто у них была одна и та же причина задать этот вопрос.

– У Барнабаса, – сказал К.

– Негодяи! – воскликнула хозяйка. – Отъявленные негодяи! У Барнабаса! Вы послушайте, – и она обернулась к углу, но помощники уже давно вышли оттуда и стояли, взявшись за руки, за спиной хозяйки, которая теперь, будто нуждаясь в опоре, схватила руку одного из них, – вы послушайте, где ошивается этот господин, – в семье Барнабаса! Разумеется, там он получит ночлег. Ах, уж лучше бы он там ночевал, чем в господском трактире. Но вы-то где были?

– Госпожа хозяйка, – сказал К. прежде, чем помощники успели ответить, – это мои помощники, вы же обращаетесь с ними так, как если бы они были вашими помощниками, а моими сторожами. Что касается всего прочего, я готов почтительнейшим образом, по крайней мере, обсуждать ваши мнения, в отношении же моих помощников – нет, потому что здесь все даже слишком ясно! Я прошу вас поэтому с моими помощниками не разговаривать, и, если моей просьбы окажется недостаточно, я запрещу моим помощникам вам отвечать.

– Мне уже нельзя с вами разговаривать, – снова оглянулась хозяйка, и все трое засмеялись; хозяйка – насмешливо, но намного добрее, чем ожидал К., помощники – многозначительно и незначаще, в своей обычной, снимающей всякую ответственность манере.

– Ты только не сердись, – сказала Фрида, – ты должен правильно понять наше беспокойство. Если уж на то пошло, то только благодаря Барнабасу мы теперь принадлежим друг другу. Когда я тебя первый раз увидела в пивной – ты вошел, цепляясь за Ольгу, – я, правда, уже кое-что о тебе знала, но в общем ты был мне совершенно безразличен. Да и не только ты был мне безразличен – почти все, почти все было мне безразлично. Я ведь была уже тогда многим недовольна, и многое злило меня, но что это было за недовольство и что за злость! Меня, например, оскорбляло присутствие одного из посетителей в пивной, они же вечно преследовали меня – ты видел там этих типов, а приходили еще и похуже, слуги Кламма были не самые худшие, – так вот, один из них оскорблял меня, но какое это имело для меня значение? Мне казалось, что это было много лет назад, или что это было вообще не со мной, или будто я только слышала рассказ об этом, или будто я сама это уже забыла. Но я не могу этого описать, я даже не могу теперь представить себе это, так все переменилось с тех пор, как Кламм меня оставил…

Фрида прервала свой рассказ и печально опустила голову; ее сложенные руки лежали на коленях.

– Видите, – крикнула хозяйка, и сделала это так, как будто говорила не сама, а только одалживала Фриде свой голос; она к тому же пододвинулась и сидела теперь совсем вплотную к Фриде, – видите теперь, господин землемер, последствия ваших поступков? И ваши помощники, с которыми мне уже нельзя разговаривать, пусть тоже полюбуются, им наука будет! Вы вырвали Фриду из счастливейшего состояния, какое ей когда-либо выпадало, и удалось вам это прежде всего потому, что Фрида с ее по-детски преувеличенным состраданием не могла вынести того, что вы так висели на Ольге и, казалось, совсем были отданы в руки барнабасовской семьи. Она спасла вас и при этом пожертвовала собой. И теперь, когда это произошло и Фрида обменяла все, что имела, на счастье сидеть у вас на коленях, – теперь являетесь вы и заходите с вашего большого козыря: видите ли, вам один раз могли разрешить переночевать у Барнабаса. Этим вы, очевидно, хотите доказать, что вы от меня независимы. Да уж, если бы вы действительно переночевали у Барнабаса, вы бы стали от меня так независимы, что вам пришлось бы тотчас же и притом самым наибыстрейшим способом покинуть мой дом.

– Я не знаю прегрешений барнабасовской семьи, – сказал К., при этом осторожно приподнял и усадил на кровать Фриду, которая была как неживая, и встал сам, – возможно, вы здесь и правы, но совершенно определенно был прав я, когда я просил оставить наши, мои и Фриды, дела нам двоим. Вы помянули тогда что-то вроде любви и заботы, но потом я этого как-то не очень много заметил – зато в избытке ненависти, и издевок, и разговоров о выселении. Если вы пытались заставить Фриду отказаться от меня или меня от Фриды, то это было довольно-таки ловко сделано, и тем не менее вам это, я полагаю, не удалось; если же это вам все-таки удастся, то вы об этом – позвольте уж и мне разок туманную угрозу – горько пожалеете. Что касается жилья, которое вы мне предоставляете (вы можете при этом подразумевать только эту гнусную дыру), то совершенно неочевидно, что вы это делаете по собственной воле, отнюдь, – по-видимому, на этот счет имеется указание графских инстанций. Так вот: я сообщу им, что отсюда мне предложено съехать, и если мне тогда предоставят другую квартиру, то вы, вероятно, вздохнете с облегчением, но я – с еще большим. А теперь я иду – по этому и по другим делам – к главе общины; пожалуйста, позаботьтесь по крайней мере о Фриде, которую вы вашими так называемыми материнскими заботами достаточно довели. – Затем он повернулся к помощникам. – Пошли! – сказал он, снял с крючка письмо Кламма и двинулся к выходу.

Хозяйка молча наблюдала за ним; только когда он уже взялся за ручку двери, она сказала:

– Господин землемер, я скажу вам на дорожку еще кое-что, потому что какие бы речи вы тут ни вели и как бы вы меня ни оскорбляли, – меня, старую женщину, все же вы – будущий муж Фриды. Только поэтому я скажу вам, что ваше незнание всего, что касается здешних условий, ужасающе; голова идет кругом, как послушаешь вас, что вы говорите и думаете, и мысленно сравнишь это с действительным положением. Поправить этого сразу нельзя, а может быть, и вообще нельзя, но многое можно было бы поправить, если бы вы мне хоть чуть-чуть поверили и об этом вашем незнании все время помнили. Вы, например, сразу стали бы справедливее ко мне относиться и начали хотя бы догадываться, какой ужас я испытала (и последствия этого ужаса еще продолжают сказываться), когда я узнала, что моя самая любимая малышка оставила, можно сказать, орла и связалась со слепым котенком; а ведь действительное соотношение еще намного хуже, и я должна все время заставлять себя забывать об этом, иначе я ни одной минуты не могла бы говорить с вами спокойно. Ах, ну вот вы опять злитесь. Нет, не уходите, послушайте еще только одну просьбу: куда бы вы ни пошли, помните все время о том, что вы ничего здесь не знаете, и будьте осторожны; здесь, у нас в доме, присутствие Фриды защищает вас от неприятностей, и вы можете потом болтать все, что вам вздумается, здесь вы можете потом изобразить нам, к примеру, как вы намереваетесь говорить с Кламмом, только на самом деле, только на самом деле, пожалуйста, пожалуйста, не делайте вы этого.

Она встала, подошла, чуть пошатываясь от волнения, к К., схватила его руку и просительно взглянула на него.

– Госпожа хозяйка, – сказал К., – я не понимаю, почему из-за такого дела, как это, вы унижаетесь до того, чтобы просить меня. Если говорить с Кламмом для меня, как вы утверждаете, невозможно, так я этого и не добьюсь, просят меня или нет. Если же это все ж таки возможно, то почему тогда я не должен этого делать, тем более что тогда с отпадением вашего главного возражения и другие ваши опасения станут очень сомнительны. Разумеется, знать – я ничего не знаю, это, во всяком случае, остается справедливым, и это очень печально для меня, но, однако же, в этом есть то преимущество, что незнающий на большее отваживается, и поэтому я охотно готов нести бремя этого незнания и его, конечно, скверных последствий еще некоторое время, пока хватит сил. Но все же последствия эти затрагивают, в сущности, только меня, и это главное, что мешает мне понять, почему вы просите. О Фриде вы ведь, конечно, все так же будете заботиться, и исчезни я с горизонта Фриды совершенно, в вашем понимании это ведь может означать только счастье. Так чего же вы боитесь? Уж не боитесь ли вы, чего доброго, – незнающему ведь все кажется возможным, – тут К. уже открыл дверь, – уж не боитесь ли вы, чего доброго, за Кламма?

Хозяйка молча смотрела ему вслед, как он сбегал вниз по лестнице, а за ним следовали помощники.