Текст книги "Замок (другой перевод)"

Автор книги: Франц Кафка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Поначалу К. был рад, что ускользнул из душной комнаты, где толкались служанки и помощники. К тому же немного подморозило, снежный наст окреп, идти стало легче. Вот только уже начинало темнеть, и он ускорил шаг.

Замок, очертания которого уже стали размываться, был все так же недвижим, ни разу еще К. не видел там ни малейших признаков жизни; может быть, заметить что-то с такого расстояния было вообще невозможно, но, глаза требовали этого и не хотели мириться с неподвижностью. Когда К. вглядывался в Замок, ему иногда казалось, что он наблюдает за кем-то, кто сидит не шевелясь и смотрит прямо перед собой – не то чтобы погрузившись в раздумье и из-за этого ничего вокруг не замечая, а свободно и беззаботно, так, словно он один и никто за ним не наблюдает, – и все-таки он должен был замечать, что за ним наблюдают, однако это ни в малейшей мере не нарушало его покоя, и действительно (непонятно было, причина это или следствие), взгляды наблюдателя не могли на нем удержаться и соскальзывали. Это впечатление было сегодня еще сильнее из-за ранней темноты; чем дольше он вглядывался, тем меньше узнавал, тем больше тонуло все в сумерках.

Как раз в тот момент, когда К. подходил к еще не освещенному господскому трактиру, открылось одно из окон во втором этаже; молодой, толстый, гладковыбритый господин в меховой куртке перегнулся наружу и застыл в окне. На приветствие К. он не ответил, кажется, даже самым легким кивком головы. Ни в коридоре, ни в пивной К. никого не встретил; пивной дух был еще более затхлым, чем в тот раз, в трактире «У моста» такого вроде не бывало. К. сразу пошел к двери, через которую он в тот раз наблюдал за Кламмом, и осторожно нажал на ручку, но дверь была заперта; тогда он попробовал на ощупь найти то место, где был глазок, но, по-видимому, затычка была так хорошо пригнана, что таким способом найти это место было невозможно, тогда он чиркнул спичкой. В ту же секунду его испугал чей-то вскрик. В углу около печки, между дверью и столом с бутылками, сидела, скорчившись, молоденькая девушка и в свете спички таращила на него широко раскрытые заспанные глаза. Это была, очевидно, преемница Фриды. Вскоре она успокоилась и включила электрический свет; выражение лица у нее еще было сердитым, когда она узнала К.

– А-а, господин землемер, – сказала она, усмехнувшись, протянула ему руку и представилась: – Меня зовут Пепи.

Она была низкорослая, красная, здоровая, рыжие волосы были заплетены в толстую косу и, кроме того, окружали завитушками лицо; на ней было очень мало ей шедшее длинное прямое платье из серой блестящей материи, внизу оно было по-детски неумело стянуто шелковой лентой с бантом – так, что мешало двигаться. Она поинтересовалась, как там Фрида, и не собирается ли она вскоре вернуться. Это был вопрос, почти граничивший с дерзостью.

– Меня, – сказала она затем, – сразу после ухода Фриды срочно вызвали сюда, потому что сюда ведь какую попало не поставишь, я до сих пор была горничной, но обмен я сделала невыгодный. Здесь много вечерней и ночной работы, это очень изнурительно, я навряд ли здесь выдержу, не удивляюсь, что Фрида все это бросила.

– Фрида была здесь очень довольна, – заметил К., чтобы обратить в конце концов внимание Пепи на разницу между ней и Фридой, которой она пренебрегала.

– Не верьте ей, – сказала Пепи, – очень мало кто умеет так владеть собой, как Фрида. Если она не захочет в чем-то признаться – ни за что не признается, и при этом даже не заметишь, что ей было в чем признаваться. Я вот уже несколько лет служу здесь с ней, мы всегда спали вместе в одной кровати, но доверительности у нас с ней нет, сейчас она наверняка уже и думать забыла обо мне. Ее, может быть, единственная подруга – старая хозяйка из предмостного трактира, а это ведь тоже кой о чем говорит.

– Фрида – моя невеста, – проговорил К., одновременно разыскивая на двери место, где был глазок.

– Я знаю, – сказала Пепи, – я потому все это и рассказываю. Иначе ведь это для вас не имело бы значения.

– Понятно, – сказал К. – Я могу гордиться тем, что сумел покорить такую замкнутую девушку, вы это имеете в виду?

– Да, – ответила она и удовлетворенно засмеялась – так, словно ей удалось втянуть К. в какой-то тайный сговор против Фриды.

Впрочем, не столько ее слова занимали К. и несколько отвлекали от поисков, сколько ее внешность и ее присутствие в этом месте. Конечно, она намного моложе Фриды, почти еще ребенок, и одета забавно, видимо, эта одежда соответствует ее преувеличенным представлениям о значении должности служанки в пивной. Но ведь эти ее представления в некотором роде оправданны, ибо место, для которого она еще никак не подходит, досталось ей, вероятно, неожиданно, и незаслуженно, и лишь на время; даже кожаного карманчика, который Фрида всегда носила на поясе, ей не доверили. А ее мнимое недовольство местом – заносчивость и ничего больше. И все-таки, несмотря на ее детское неразумие, наверняка и она тоже имеет связи с Замком, ведь она, если не врет, была раньше горничной и, даже не зная, чем владеет, день за днем спала здесь; и если, обняв эту маленькую, толстенькую, немного сутулую фигурку, и нельзя вырвать у нее то, чем она владеет, то все же к этому можно хотя бы притронуться и взбодриться перед тяжелой дорогой. Тогда, может быть, все это – так же, как с Фридой? О нет, не так же. Чтобы это понять, достаточно только вспомнить взгляд Фриды. Никогда К. не притронулся бы к Пепи. Но тем не менее ему пришлось прикрыть на некоторое время глаза – так жадно он смотрел на нее.

– Он вовсе и не должен гореть, – сказала Пепи и выключила свет, – я его зажгла только потому, что вы меня так сильно напугали. А вам здесь что нужно? Фрида что-то забыла?

– Да, – сказал К., указывая на дверь, – тут рядом, в этой комнате, – скатерть, такая белая, вязаная.

– Да, ее скатерть, – подтвердила Пепи, – я помню, красивая работа, я тоже ей тогда помогала, но в этой комнате она вряд ли будет.

– Фрида думает – там. А кто тут вообще-то живет? – спросил К.

– Никто, – сказала Пепи. – Это господская комната, здесь едят и пьют господа, то есть она для этого предназначена, но они обычно остаются наверху, в своих комнатах.

– Если бы знать, – сказал К., – что сейчас там никого нет, я был бы не прочь войти туда и поискать скатерть. Но как раз это и неизвестно: Кламм, например, частенько там сидит.

– Кламма там сейчас точно нет, – сообщила Пепи, – он же с минуты на минуту уезжает, во дворе уже сани ждут.

Тут же, не говоря больше ни слова, К. покинул пивную; в коридоре он повернул не к выходу, а вовнутрь дома и, сделав несколько шагов, оказался во дворе. Как здесь тихо и прекрасно! Прямоугольный двор с трех сторон ограничен домом, а со стороны улицы (какой-то соседней улицы, которой К. не знал) – высокой белой стеной с большими, тяжелыми, в этот момент открытыми воротами. Отсюда, со стороны двора, дом кажется выше, чем с фасада, по крайней мере второй этаж полностью достроен и имеет более внушительный вид из-за идущей вдоль него закрытой (за исключением узкой щели на высоте глаз) деревянной галереи. Наискось от К., в среднем пролете здания, но уже в самом углу, где прилегал дальний боковой флигель, был вход в дом; он был открытым, без дверей. Перед входом стояли темные закрытые сани, запряженные парой лошадей. Никого не было видно, кроме кучера, фигуру которого на таком расстоянии и в наступивших уже сумерках К. скорее угадывал, чем различал.

Засунув руки в карманы, осторожно поглядывая по сторонам, К. обогнул, прижимаясь к стене, две стороны двора и приблизился к саням. Кучер (один из тех крестьян, которые в тот раз были в пивной), закутавшись в тулуп, безучастно смотрел, как он подходит, – так примерно, как прослеживают глазами путь кошки. К. уже оказался рядом с ним и поздоровался, и даже лошади слегка заволновались, испуганные внезапным появлением из темноты человека, а тот оставался совершенно равнодушен. Это было К. очень кстати. Прислонившись к стене, он развернул свой сверток, вспомнил с благодарностью Фриду, которая так хорошо его снабдила, и заодно всмотрелся в глубь дома. Лестница, ломаясь под прямым углом, шла наверх, внизу она примыкала к низкому, но, по-видимому, глубокому переходу; все было чисто, побелено, разграничено прямыми, резкими линиями.

Ожидание тянулось дольше, чем К. предполагал. Он давно уже покончил с едой, холод давал о себе знать, сумерки перешли уже в полную темноту, а Кламм все не появлялся. «Этого можно еще очень долго ждать», – произнес вдруг грубый голос так близко от К., что он вздрогнул. Говорил кучер; будто бы проснувшись, он потянулся и громко зевнул.

– Чего именно можно долго ждать? – спросил К. не без благодарности за это вмешательство, так как тишина и длительное напряжение становились уже тягостны.

– Пока вы отсюда уйдете, – сказал кучер.

К. не понял его, но больше спрашивать не стал, полагая, что таким способом скорей всего заставит этого заносчивого типа заговорить. Не ответить здесь, в такой темноте, – это было почти вызывающе. И действительно, через некоторое время кучер спросил:

– Хотите коньяку?

– Да, – ответил К. не задумываясь, слишком уж соблазнительным было это предложение, ведь он дрожал от холода.

– Тогда откройте сани, – сказал кучер, – там в боковом кармане несколько бутылок, возьмите одну, выпейте и дайте потом мне. Мне из-за тулупа очень несподручно слезать.

К. претило оказывать подобные услуги, но так как теперь он уже связался с кучером, он послушался, несмотря даже на опасность быть застигнутым кем-нибудь, например Кламмом, у саней. Он открыл широкую дверцу и мог бы сразу вытащить бутылку из кармана, который помещался с ее внутренней стороны, но теперь, когда дверца была открыта, его так сильно потянуло залезть в сани, что он не мог удержаться; только одно мгновение хотел он в них посидеть. Он шмыгнул внутрь. Необычайно тепло было в санях – и тепло сохранялось, хотя дверца, которую К. не посмел закрыть, была широко распахнута. Было даже непонятно, на скамье ли сидишь, тело утопало в покрывалах, подушках и мехах, можно было повернуться, потянуться в любую сторону, и везде было так же мягко и тепло. Раскинув руки, положив голову на одну из подушек, которые были повсюду, К. вглядывался из саней в темноту дома. И чего это тянется так долго и не спускается Кламм? Словно оглушенный теплом после долгого стояния в снегу, К. желал, чтобы Кламм наконец пришел. Мысль о том, что было бы лучше, если бы Кламм не видел его в таком положении, доходила до его сознания очень смутно, вызывая лишь легкое беспокойство. В этом забытьи его поддерживало поведение кучера, который должен же был знать, что он в санях, и разрешал ему, даже не потребовав от него коньяк. Это было тактично, но К. ведь собирался его угостить. Лениво, не меняя позы, он потянулся к боковому карману, но не в открытой дверце, которая была слишком далеко, а в закрытой, позади него, да это и не имело значения: тут тоже были бутылки. Он вытащил одну, отвинтил пробку, понюхал и невольно усмехнулся: в запахе была такая сладость, такая ласка, словно ты от кого-то, кого очень любишь, услышал похвалу и добрые слова, и ты даже не знаешь, о чем речь, и даже не хочешь этого знать, и только счастлив от сознания, что это он так с тобой говорит. «Это что, коньяк?» – с недоверием спросил себя К. и попробовал из любопытства. Как ни странно, это все-таки был коньяк, он обжигал, он согревал. Но как это превращалось, пока он пил, из чего-то, что казалось лишь сгустившимся сладким ароматом, в какое-то кучерское питье! «Разве это возможно?» – спросил, словно упрекая самого себя, К. и выпил еще.

Вдруг – К. в это время как раз отвлекся, делая длинный глоток, – стало светло: электрический свет горел внутри на лестнице, в переходе, в коридоре, снаружи над входом, слышались спускающиеся по лестнице шаги; бутылка выскользнула у К. из руки, коньяк разлился по меховой полости; К. выпрыгнул из саней, едва успев захлопнуть за собой дверцу, от грохота которой покатилось эхо, и сразу вслед за тем из дома медленно вышел какой-то господин. Единственным утешением казалось то, что это был не Кламм, – или как раз об этом следовало сожалеть? Это был тот господин, которого К. уже видел в окне второго этажа. Молодой господин, чрезвычайно хорошо выглядевший, – кровь с молоком, но очень серьезный. К. тоже смотрел на него мрачно, но этот взгляд относился к нему самому. Уж лучше бы он помощников сюда послал: так вести себя, как он тут, и они бы сумели. Господин, стоявший перед ним, все еще молчал – так, как будто для того, что следовало сказать, у него не хватало дыхания в его очень широкой груди.

– Это просто ужасно, – сказал он затем и слегка сдвинул со лба свою шляпу.

Как? Господин ничего еще, вероятно, не знает о пребывании К. в санях и уже находит что-то ужасным? Может быть, то, что К. проник во двор?

– Как вы, собственно, попали сюда? – уже тише, уже дыша спокойнее, словно смиряясь с тем, чего не изменить, спросил господин.

Что это за вопросы? И каких он ждет ответов? Может, К. еще должен сам определенно подтвердить этому господину, что его с такими надеждами начатый путь был напрасным? Вместо ответа К. повернулся к саням, открыл их и вытащил свою шапку, которая осталась внутри. С тоскливым чувством заметил он, что коньяк капает на подножку.

Потом он снова повернулся к господину; теперь К. уже не опасался показать ему, что он был в санях, да это было и не самое худшее, и если бы его спросили – правда, только в этом случае, – он не стал бы скрывать, что кучер сам подтолкнул его к тому, чтобы по крайней мере открыть сани. По-настоящему скверно было то, что этот господин застал его врасплох, и уже не было времени спрятаться от него, чтобы потом без помех ждать Кламма, или что у него не хватило духу остаться в санях, закрыть дверцу и там, на мехах, дожидаться Кламма, или хотя бы отсидеться там, пока этот господин был поблизости. Впрочем, откуда же было знать, ведь сейчас мог бы выйти и сам Кламм, а Кламма, разумеется, не стоило встречать в санях. Да, тут надо было тщательно все продумать, но теперь думать было уже не о чем, потому что это был конец.

– Идемте со мной, – сказал господин, как бы и не приказывая, приказ заключался не в словах, а в сопровождавшем их коротком, намеренно безразличном взмахе руки.

– Я жду здесь одного человека, – не надеясь уже на успех, только из принципа сказал К.

– Идемте, – еще раз, без малейших колебаний повторил господин, будто желая показать, что он никогда и не сомневался в том, что К. кого-то ждет.

– Но тогда я пропущу того, кого я жду, – сказал К., и по телу у него пробежала дрожь.

Несмотря на все случившееся, у него было такое чувство, словно то, чего он уже успел достичь, есть своего рода достояние, и даже если оно пока еще призрачно, все же он не должен отдавать его по приказу первого встречного.

– Вы пропустите его в любом случае, будете вы ждать или уйдете, – сказал господин, при всей своей категоричности проявляя, однако, необычайную готовность следовать ходу мыслей К.

– Тогда я лучше пропущу его ожидая, – упрямо сказал К., он определенно не собирался позволить этому молодому господину одними только словами прогнать его отсюда. В ответ господин, откинув назад голову, с высокомерным видом прикрыл ненадолго глаза (так, словно от непонятливости К. вновь возвращался к своему собственному разуму), пробежал кончиком языка по приоткрытым губам и потом сказал кучеру:

– Распрягайте лошадей.

Подчиняясь господину, но искоса злобно взглянув на К., кучер теперь все-таки слез в своем тулупе с саней и очень нерешительно, так, словно он ждал – не противоположного приказа от господина, а перемены решения от К. – начал задом отводить лошадей с санями к боковому флигелю, за высокими воротами которого, очевидно, помещалась конюшня и стояли повозки. К. видел, что остается в одиночестве, в одну сторону удалялись сани, в другую – по тому пути, которым пришел К., – молодой господин; правда, двигались они очень медленно, так, словно хотели показать К., что пока еще в его власти вернуть их назад.

Возможно, у него и была эта власть, но никакой пользы извлечь из нее он не мог: вернуть назад сани значило прогнать отсюда самого себя. И он стоял здесь один, поле боя осталось за ним, но эта победа не доставляла радости. Он поочередно смотрел вслед то господину, то кучеру. Господин уже дошел до дверей, через которые К. вышел во двор, и еще раз оглянулся – К., казалось, видел, как он качает головой от такого его упрямства, – потом одним решительным, коротким, окончательным движением господин повернулся и вошел в коридор, в котором сразу исчез. Кучер оставался на дворе дольше, у него было много возни с санями: ему надо было открыть тяжелые ворота конюшни, задним ходом поставить сани на место, выпрячь лошадей, отвести их в стойла – и он все делал обстоятельно, целиком уйдя в работу, не надеясь уже на скорую поездку; К. эта молчаливая возня без единого взгляда в его сторону казалась куда более жестоким упреком, чем поведение господина. И вот когда, окончив работу в конюшне, кучер прошел своей медленной, качающейся походкой через двор, закрыл большие ворота, затем все так же медленно и буквально не отрывая глаз от своих собственных следов на снегу возвратился и потом закрылся в конюшне, и когда вслед за тем везде погасло электричество (для кого было светить?) и только щель в деревянной галерее наверху еще оставалась светлой и немного задерживала блуждавший взгляд, – тогда К. показалось, что теперь уже все связи с ним оборваны, и хоть он и стал теперь свободнее, чем когда-либо, и может здесь, в этом, вообще говоря, запретном для него месте ждать столько, сколько пожелает, и хоть свободу эту он отвоевал себе так, как вряд ли сумел бы кто-нибудь другой, и никто не смел его тронуть или прогнать (и даже, наверное, окликнуть), но в то же время – и это убеждение было по меньшей мере столь же сильным – не могло быть ничего более бессмысленного и безвыходного, чем эта свобода, это ожидание, эта неприкосновенность.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

И, сорвавшись с места, он пошел назад в дом, на этот раз не вдоль стены, а прямо через снег, встретил в коридоре хозяина, который молча ему кивнул и указал на дверь пивной, последовал этому указанию, потому что замерз и потому что хотел видеть людей, но был очень разочарован, когда, войдя, увидел сидящего за каким-то столиком (очевидно, специально туда выставленным, обычно там обходились бочонками) молодого господина и стоящую перед ним – тягостная для К. картина – хозяйку из предмостного трактира. Пепи, гордо вскинув головку с косой, отлетавшей при каждом повороте, и с неизменной своей улыбочкой носилась взад и вперед, преисполненная сознания своей значительности; она принесла пиво и потом чернила и перо, так как господин, разложив перед собой бумаги и сопоставив даты, которые он выискивал в бумагах то на одном, то на другом конце стола, собирался теперь писать. Хозяйка, чуть выпятив губы, словно отдыхая, молча смотрела с высоты своего роста на господина и бумаги – так, словно она уже все нужное сказала и сказанное было хорошо принято. «Господин землемер наконец», – произнес при появлении К. молодой господин, коротко взглянув на него, затем снова углубился в свои бумаги. Хозяйка тоже лишь скользнула по К. равнодушным, ничуть не удивленным взглядом. А Пепи, кажется, вообще только тогда заметила К., когда он подошел к стойке и заказал коньяк.

К. облокотился о стойку и прикрыл глаза ладонью, не обращая ни на что внимания. Потом отпил коньяк – и отставил рюмку: в рот невозможно было взять.

– Все господа его пьют, – сухо сказала Пепи, выплеснула остатки, вымыла рюмку и поставила на полку.

– У господ есть и получше, – заметил К.

– Возможно, – ответила Пепи, – но у меня – нет.

На этом она покончила с К. и снова была к услугам господина, но тому ничего не требовалось, и она только без конца ходила за его спиной туда и обратно, огибая его и почтительно пытаясь заглянуть через его плечо в бумаги; это, однако, было лишь пустым любопытством и важничаньем, на которое и хозяйка смотрела, неодобрительно сдвинув брови.

Но вдруг хозяйка что-то услышала и, вся обратившись в слух, уставилась в пустоту. К. оглянулся, он не услышал решительно ничего особенного, да и остальные, казалось, ничего не слышали, но хозяйка на цыпочках, делая большие шаги, побежала к задней двери, выходившей во двор, заглянула в замочную скважину, потом с расширенными глазами, с горящим лицом обернулась к остальным, поманила их пальцем – и теперь они уже заглядывали по очереди; большую часть времени смотрела хозяйка, но и Пепи тоже не забывала о себе, в сравнении с ними господин выглядел самым равнодушным. Пепи и господин вскоре и вернулись, только хозяйка все еще напряженно всматривалась, низко склонившись, почти встав на колени, создавалось даже впечатление, словно она теперь уже только умоляет замочную скважину пропустить ее, потому что там, вероятно, давно уже ничего не было видно. Когда наконец она все-таки поднялась, провела ладонями по лицу, поправила волосы и глубоко вздохнула (ее глаза, казалось, должны были теперь заново привыкать к комнате и людям и с отвращением делали это), К. сказал – не для того, чтобы ему подтвердили то, что он и так знал, но для того, чтобы предупредить нападение, которого почти боялся, так уязвим он был теперь:

– Значит, Кламм уже уехал?

Хозяйка молча прошла мимо него, но господин отозвался из-за своего стола:

– Да, конечно. Поскольку вы покинули ваш сторожевой пост, Кламм смог уехать. Поразительно, однако, насколько господин чувствителен. Вы заметили, госпожа хозяйка, как беспокойно Кламм озирался?

Хозяйка, кажется, этого не заметила, но господин продолжал:

– Но, к счастью, ничего увидеть было уже нельзя: кучер даже все следы на снегу заровнял.

– Госпожа хозяйка ничего не заметила, – возразил К., но не потому, что на что-то надеялся, просто его разозлило это утверждение господина, намеренно высказанное так, словно оно окончательное и обжалованию не подлежит.

– Может быть, я как раз тогда не смотрела в скважину, – сказала хозяйка, беря вначале под защиту господина, но потом ей захотелось воздать должное и Кламму, и она прибавила: – Впрочем, я не верю в такую большую чувствительность Кламма. Мы, разумеется, боимся за него, и стараемся его защитить, и при этом исходим из предположения о какой-то крайней чувствительности Кламма. Все это хорошо, и, безусловно, такова воля Кламма, но как с этим обстоит на самом деле, мы не знаем. Безусловно, с кем-то, с кем он разговаривать не хочет, Кламм никогда разговаривать не станет, сколько бы этот кто-то ни старался и как бы отвратительно он ни протискивался вперед, но ведь одного того, что Кламм никогда не допустит разговора с ним, никогда его пред очи свои не допустит, уже достаточно. Для чего же еще думать, что он в самом деле не может переносить чьего-то там вида? Это по меньшей мере недоказуемо, потому что это никогда не будет проверено.

Господин усиленно кивал.

– Разумеется, в сущности, и я такого же мнения, – сказал он, – если случилось, что я выразился немного иначе, то это для того, чтобы господину землемеру было понятнее. Однако верно и то, что Кламм, когда он вышел на открытое пространство, несколько раз оглянулся по сторонам.

– Может быть, он искал меня, – предположил К.

– Возможно, – ответил господин, – до этого я не додумался.

Все засмеялись; Пепи, которая едва ли что-нибудь из всего этого поняла, – громче всех.

– Раз уж мы теперь так весело проводим здесь время, – сказал затем господин, – я бы очень попросил вас, господин землемер, дополнить некоторыми данными мои акты.

– Много здесь пишут, – сказал К., издали взглянув на акты.

– Да, дурная привычка, – ответил господин и снова засмеялся, – но, может быть, вы еще даже не знаете, кто я. Я – Момус, секретарь Кламма в деревне.

После этих слов в комнате воцарилась серьезность; хотя хозяйка и Пепи, естественно, знали господина, все же они были как будто поражены этим оглашением имени и звания. И даже сам господин, словно сказав слишком много для того, чтобы представиться, и словно желая избежать, по крайней мере, всякой дальнейшей, сопряженной с его собственными словами торжественности, углубился в бумаги и начал писать, так что в комнате слышно было только, как скрипит перо.

– Что это, собственно, значит: «секретарь в деревне»? – спросил после некоторой паузы К.

За Момуса, который теперь, после того как он представился, уже не считал подобающим самому давать такие разъяснения, ответила хозяйка:

– Господин Момус – такой же секретарь Кламма, как и любой другой кламмовский секретарь, но его служебное местопребывание и, если я не ошибаюсь, также его служебная сфера… – Момус, продолжая писать, энергично замотал головой, и хозяйка поправилась, – значит, только его служебное местопребывание – не его служебная сфера – ограничено деревней. Господин Момус выполняет Кламму письменные работы, в которых появляется необходимость в деревне, и первым принимает все исходящие из деревни прошения к Кламму.

Поскольку К., пока еще мало всем этим затронутый, смотрел на хозяйку пустыми глазами, она, чуть смутившись, прибавила:

– Это так установлено, все господа из Замка имеют своих секретарей в деревне.

Момус, который слушал намного внимательнее К., сказал, дополняя хозяйку:

– Большинство секретарей в деревне работают только для одного господина, я же для двух: для Кламма и для Валлабене.

– Да, – подтвердила хозяйка, в свою очередь тоже теперь вспомнив, и повернулась к К., – господин Момус работает для двух господ, для Кламма и для Валлабене, так что он – двойной секретарь в деревне.

– Даже двойной, – сказал К. и кивнул Момусу, который теперь, почти нагнувшись вперед, не отрываясь смотрел на него снизу вверх, – кивнул так, как кивают ребенку, которого только что похвалили.

Если и было тут некоторое презрение, то либо этого не заметили, либо как раз этого и желали. Ведь именно перед К., который был недостоин даже того, чтобы ему позволили хотя бы случайно попасться на глаза Кламму, исчерпывающе излагались заслуги этого Момуса из ближайшего окружения Кламма – с нескрываемым намерением заслужить признание и похвалу К. И все же К. не очень это прочувствовал; он, изо всех сил боровшийся за один взгляд Кламма, положение, к примеру, какого-нибудь Момуса, который на глазах Кламма мог жить, оценивал невысоко, он далек был от восхищения и тем более от зависти, так как не близость к Кламму сама по себе была для него достойна стремлений, ему было важно, чтобы он, К., именно он, а не кто-то другой, – со своими собственными, а не чьими-то желаниями пришел к Кламму, и пришел не для того, чтобы возле него успокоиться, а для того, чтобы пройти мимо него дальше, в Замок.

И он посмотрел на свои часы и сказал:

– Ну мне, однако, пора идти домой.

Ситуация мгновенно изменилась в пользу Момуса.

– Да, разумеется, – сказал он, – обязанности школьного сторожа зовут. Но одну минуту вы еще должны мне уделить. Всего несколько коротких вопросов.

– Не имею никакого желания, – заявил К. и повернулся к двери.

Момус хлопнул актом по столу и поднялся.

– Именем Кламма я требую, чтобы вы ответили на мои вопросы.

– Именем Кламма! – повторил К. – Его разве волнуют мои дела?

– Об этом, – сказал Момус, – я судить не могу, но вы, по-видимому, – еще много менее, так что это мы оба можем спокойно оставить ему. А вот от вас я, исполняя полученную мной от Кламма должность, требую остаться и отвечать.

– Господин землемер, – вмешалась хозяйка, – я остерегаюсь уже вам советовать, вы ведь меня с моими прежними советами, самыми доброжелательными, какие только можно было дать, неслыханным образом отвергли, и сюда к господину секретарю – мне скрывать нечего – я пришла только для того, чтобы должным образом уведомить служебные инстанции о вашем поведении и ваших намерениях и навсегда оградить себя от того, чтобы вас при случае снова поселили у меня; такие у нас с вами отношения, и тут, очевидно, ничего уже не изменится, и поэтому, если я теперь высказываю мое мнение, то делаю это не для того, чтобы вам, допустим, помочь, а для того, чтобы немного облегчить господину секретарю его тяжкую задачу, ведь он должен вести переговоры с таким человеком, как вы. Но, несмотря на это, вы по причине как раз моей полной откровенности (иначе, как откровенно, я с вами общаться не могу, да и так-то – через силу) можете извлечь из моих слов и для себя пользу, если только захотите. Так вот на этот случай я обращаю ваше внимание на то, что единственный для вас путь к Кламму проходит здесь – через протоколы господина секретаря. Но я не собираюсь преувеличивать: может быть, до самого Кламма этот путь и не доведет, может быть, он прервется задолго до него, – это все решает господин секретарь по своему усмотрению. Но во всяком случае, это – единственный для вас путь, который ведет, по крайней мере, в направлении Кламма. И от этого единственного пути вы хотите отказаться – и не по какой другой причине, кроме упрямства?

– Ах, госпожа хозяйка, – сказал К., – это не только не единственный путь к Кламму, но и не более важный, чем другие. И вы, господин секретарь, решаете, сможет ли то, что я бы здесь сказал, дойти до Кламма или нет?

– Разумеется, – ответил Момус и, гордо опустив глаза, посмотрел вправо и влево, где смотреть было не на что, – иначе какой же я секретарь?

– Ну вот видите, госпожа хозяйка, – повернулся к ней К., – не к Кламму мне нужен путь, а сначала к господину секретарю.

– Я хотела открыть для вас этот путь, – сказала хозяйка, – разве я не предлагала вам утром передать вашу просьбу Кламму? Это было бы сделано через господина секретаря. Но вы это отклонили, и все-таки теперь у вас не остается ничего другого – один только этот путь. Правда, после сегодняшней вашей выходки, после этой попытки устроить засаду на Кламма, – с еще меньшими шансами на успех. Но эта последняя, мельчайшая, исчезающе-малая, собственно, вообще не существующая надежда тем не менее для вас – единственная.

– Как это получается, госпожа хозяйка, – сказал К., – что вначале вы так настойчиво пытались убедить меня не пробиваться к Кламму, а теперь принимаете мою просьбу так всерьез, и меня в случае неудачи моих планов, кажется, считаете в некотором роде пропащим. Если тогда можно было с чистым сердцем отговаривать меня от того, чтобы вообще стремиться к Кламму, то как же можно теперь, вроде бы с таким же чистым сердцем прямо-таки гнать меня вперед по этому пути к Кламму, пусть даже он, как мы договорились, и не ведет к нему?