Текст книги "Не обещай (СИ)"

Автор книги: Фло Ренцен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Неправильный плов

Кажется, я опоздала.

Суббота. Рик с признаками некоторого предвкушения на лице устраивается на диване перед телевизором. Сейчас проходит Лига Чемпионов. Должно быть, Херта с играет Миланом или каким-нибудь другим помпезным итальянским динозавром.

Ошибочно считаю, что именно это является знаменательным событием сегодняшнего утра, пока мне не приходит:

Катюша, ты дома? Я заеду сегодня.

На телеэкране сочно-зеленым слезит глаза стадион, про который комментатор сообщает, что сейчас, мол, корона и поэтому мы, мол, сегодня в Будапеште. Ума не приложу, причем тут Будапешт, если на поле вскоре выходят – кто там? Немцы ж, наверно, итальянцы.

Оторопело перечитываю сообщение – я, конечно, ошиблась, и мама собирается приехать вовсе не сегодня. Спрашиваю у него:

– А... ты чего?..

– За счетом слежу.

Он явно прикалывается – матч еще не начался. Или это поговорка такая.

Тут мне на сотку приходит:

Катюша, откроешь? – и я понимаю, что ошибки быть не может, а «сегодня» – понятие растяжимое.

– Так а... мама приезжает... приехала... – бормочу обескураженно...

– М-м-м? – отвлеченно отхлебывает пиво Рик. – Когда?

– Уже. Секунд тридцать, как...

– А-а, ну ниче страшного...

Не успеваю сориентироваться, сообразить, как отпарировать и надо ли вообще парировать – приходится бежать открывать.

Приехала мама и я, конечно, рада.

Мама бодрая и в хорошем расположении духа. Так у нее бывает, когда она что-то задумала, а все, задуманное до того, уже переделала.

Сама не зная, зачем, помогаю ей снять пальто, будто время тяну. Будто за эти лишние секунды каким-то образом станет лучше.

Лучше, понятно, не становится. Предательские звуки из гостиной подтверждают: там как раз «началось».

Слышатся хоры болельщиков, даром что трибуны сильно прорежены и «замаскированы». Комментатор тоже старается вовсю.

Вместо того, чтобы заподозрить зародившуюся во мне запоздалую офанателось футболом, мама меняется в лице. По мере того, как бодрость у нее сменяется недоумением, сама она понимает, что мы не одни и в квартире еще кто-то есть.

Мама даже обнаруживает желание на цыпочках приблизиться к источнику звуков, но восприятие увиденного – дверь в гостиную приоткрыта – опережает восприятие услышанного.

– Еб-ба-ать!..

– Это чего? – потрясенно произносит мама.

– Хм?

Происходящее кажется мне забавным. Маме оно таковым не кажется.

– Что это, я тебя спрашиваю?

Пожимаю плечами вместо ответа.

Очевидно, забит или, может, не засчитан первый гол, потому что из гостиной доносится цветистый матерный речитатив, обычно сопровождающий подобные явления.

– Да знаю, знаю, – смеюсь я покорно и – в гостиную, заливисто: – Ри-и-ик, мама приехала!

– Мгм-м, щас-с... да блять...

После этого мат уже не возобновляется – очевидно, Рик, наконец, услышал и до него дошло. Но выходить, зараза, не спешит.

Вести маму в гостиную, требовать, чтобы он сделал потише, рисковать, что при виде ее он, может, даже не отклеит задницу от дивана – э-э-э... нет.

– Ри-ик!

Вместо ответа из гостиной слышно преувеличенно громкое шебуршание: поднимаются с трудом и тяжелым вздохом.

Нарисовавшись в прихожей, Рик кивает маме:

– Драс-сте.

Он, в общем-то, в меру ухожен, в футболке и джинсах, правда, на босянку.

Пиво оставил в гостиной. Может, допил уже. Настолько радуюсь этому факту, что даже забываю их друг с другом познакомить.

– Рик.

– Лилия, – сурово говорит мама, пристально разглядывая его.

У него явно нет опыта общения с мамами, не считая, наверно, его собственной. По-моему, с ней он тоже давненько не виделся.

Поражаюсь его вопросу:

– Давно приехали?

– Куда? – не понимает мама.

– В Берлин.

– Давно. Я здесь живу.

По курьезной случайности она хотела бы спросить у него то же самое, но он ее опередил.

Беседа-знакомство явно не клеится. Все равно: это кажется мне похожим на семейное мероприятие-сходку, какие сейчас запрещены, и по каким я дико соскучилась.

Демонстративно смотрю на часы и говорю весело:

– Так, вы тут болтайте, а я пошла... – и дергаю на кухню.

– Куда это ты? – удивляется мама.

Не могу удержаться от шутки:

– Мам Лиль, ты ж с дороги... Тебя кормить надо...

Надеюсь вызвать этим у мамы улыбку, ухмылку, усмешку – что-нибудь.

Мама не смеется, следует за мной, а Рик – обратно к телеку.

– Что готовить собралась?

– Неправильный плов.

– Понятно.

– Мам Лиль, да ты сиди, я сама. Давай аперитивчику, а?

Мама не отвечает. Чокается со мной безалкогольным шампанским, отпивает и спрашивает:

– Когда успела?

– В октябре познакомились.

– Ты ничего мне не рассказывала.

– А чего рассказывать?

Смеюсь про себя и думаю, что маме не угодишь: то она страдает, что я уже год одна мыкаюсь, то ей мужчина мой, видите ли, не тот. Не такой, как надо. И я ей про него не рассказывала.

Но все это ерунда и я старательно слежу, чтобы радость от приезда мамы не сменилась раздражением.

– Так вы недавно начали встречаться?

– Ну да.

– А-а... Ну, так... как?..

Серьезно ли все, серьезно ли я это с ним, вот с таким...

– Да я ж не знаю. Рано еще говорить.

– Все ясно.

Мама залпом опорожняет свой бокал и решительно поднимается со стула:

– Кать, да я, наверно, поеду. У вас, наверно, планы были на выходные, раз он к тебе приехал.

Спешу ее разуверить, да и хватит недоговорок, по-моему:

– Он не приехал. Он здесь живет.

– Катя?!

– Иногда. А что такого?

– Катерина!!!

– Я сама ему предложила. Предлагаю.

– Ты ошалела? Ты совсем?

Мама настолько же поражена и рассержена, насколько я весела и невозмутима. Допиваю безалкогольную шипучку и как ни в чем не бывало продолжаю свою возню.

А у мамы так и клокочет все внутри:

– Вот... д-дура-девка, а... Вот... тебя мало жизнь учила, а? Не учит жизнь, да? Мать не учит... Материна жизнь не учит...

– Учит.

– Вот это... вот этот...

Материны глаза беспокойно скользят в приоткрытую дверь и вновь узревают Рика, киряющего из бутылки, забравшись на диван с ногами.

– Выпивает он, что ли?

– Пить пиво – это выпивать?

– Это смотря, в каких количествах.

Мама тревожно сканирует взглядом журнальный столик и кучкующуюся на нем пустую тару. Спустя несколько секунд Рик, как по команде, допивает очередную и ставит ее на стол.

– От пива пузо бывает, ты в курсе? – справляется мама холодно и тихо.

– Да, помню, – улыбаюсь я.

У отца небольшой «пивной» животик. Всегда его с ним помню. Сколько вообще помню.

– Он где работает? Помогает тебе хоть финансово, раз уж живет за твой счет?

Мамины ожидаемые слова неожиданно палят в меня пушечными ядрышками, выбивают предательскую полу-горькую улыбку на моем лице, прежде чем я успеваю взять его под контроль.

– Все нормально, мам, – говорю только.

Мама только качает головой и, преисполненная обиженной решимости, поворачивается корпусом по направлению к прихожей.

Мне становится немного грустно. Жаль, что так получилось.

– Мам Лиль, останься.

– В другой раз, Катюш.

Мама выходит, а я отправляюсь к Рику. Так, что там у него – конец первого тайма? Перерыв?

– Мама уезжает.

– Че так скоро? Она мне не мешает.

– Слушай, ну, ты сволочь... – говорю ему и тут только вижу угрюмую злость в его глазах.

Дурак.

– Так, – резко наседаю на него. Еще ни разу, по-моему, так не наседала.

– Чего?

– Встал и проводил.

– Ты, блять, это серьезно?

– А чё – я смеюсь?

Зыркаю в прихожую, вижу испуганное лицо мамы и поспешно возвращаюсь к ней.

– Доченька, а может, он бьет тебя?.. – шепчет мама и заговорщически предлагает: – А давай вместе его выставим... может, ты одна боишься...

От этого я немного веселею.

– Не, мам, – говорю и надеюсь, что мама видит искринкой смеха в моих глазах. – Не бьет. Он меня, скорее, это... с точностью до наоборот.

– Чего – н-на-наоборот?

– Защищает. От битья.

– Катюш...

– М-м-м?

Мама смотрит на меня озабоченно и, кажется, теперь не прочь поставить мне градусник.

– Мам Лиль, слушай, может, останешься, а? Ты не думай... он... э-э-э...

Мне хочется сказать «он хороший», но я запинаюсь, соображая, как сама только что его назвала.

– Слушай, я уже ничего не думаю... Я не буду вам мешать...

– А вы нам не мешаете, – спокойно произносит нарисовавшийся вновь Рик.

Вот же ж – пришел проводить.

– С-спасибо. Рада, – с достоинством произносит мама, затем требовательно отчеканивает: – Нет-нет, н-не н-надо меня провожать. Л-ладно. Удачи вам.

Я очень люблю свою маму, поэтому, пока она на лифте едет вниз, бегу на кухню и открываю настежь окно.

– Мам Ли-и-иль... – зову протяжно. – Мам Ли-и-и-иль!

– Чего тебе, чертова девка?! А-а?! – кричит она мне через весь двор. – Смерти моей хочешь?!!

– Мам Ли-иль! Живи до-олга-а! Мам Лиль! В воскресенье...

– Чего тебе?

– В воскресенье маникюр делать будем?

– Ты, что ли, собралась?

– Ну, хочешь, в салон пойдем...

– На черта мне эти салоны... Закрыто все... В какое воскресенье, в это? Не могу!

– Да не-е, в следующее... или после...

– Ладно. Подъезжай.

Рик смотрит на эту картину с безмолвным спокойствием – бутылкой пива в руках. Будь я на месте мамы – тоже испарилась бы в ускоренном режиме. Оборачиваюсь на него, смотрю – ну, не... ЧМО ли...

– Вот... надо было, а? Надо было все это?

– Ты почему ее так зовешь?

– Кого это – её?

– Мать.

– Маму?

– Она тебе что – не родная?

– Тьфу ты, господи. Хорошо, хоть при ней не спросил.

– Ну, так обычно зовут... я не знаю... свекруху, там...

– «Свекруху»...

Выталкиваю из себя нервный вздох.

– Свекровь у меня была нормальная, кстати. Не то, что ее... хотя он так пиво не бухал перед тещей.

– Ты поговори, поговори мне еще... – легонько свирепеет он. – Ну? Че он еще не делал?.. А?.. Не бил? Не изменял?

– Да пошел ты.

Меня злит, что этот... дебил-пивосос зачем-то вспомнил про Миху, и я рассерженно ухожу в зал – следить за счетом.

Рик заходит ко мне:

– Че, я мать твою прогнал, что ли?

– Ты, «мать твою», – цежу я сквозь зубы, – никого не прогонял. Она сама уехала. Потому что она...

– ...нервная у тебя?

– ...потому что она переживает за свою дочь.

– И поэтому бросает ее в пасть к волкам?

– И поэтому, – не даю сбить себя с курса, – предоставляет ей возможность самой разбираться в собственной жизни.

– И в чем тебе там надо разбираться?

– А хрен тебя, – говорю, – знает, в чем мне там надо разбираться.

Он садится рядом со мной на диван, а я не обнаруживаю желания придвинуться к нему ближе, чтобы начать разбираться.

«Следить за счетом» оказывается неимоверно нудно, поэтому я вскоре снова ухожу на кухню – доделывать неправильный плов.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Люмумба

Хоть спонтанное знакомство с мамой и не заладилось, но выходные проходят на удивление неплохо.

Во-первых, несмотря на то, что немцы прояривают, после матча Рик с хорошим настроением заходит ко мне на кухню и совершенно неожиданно принимается мне помогать. При этом выясняется, что играла не Херта, а Лейпциг («Ты че, Херта – в ЛЧ... да я б на радостях заранее нахерячился...»), и проиграли они не итальянцам, а англичанам. Бог с ними. Я до сих пор пребываю в некотором замешательстве и особо с ним не разговариваю. Его это не напрягает.

Во-вторых, ему нравится обед, который мы вместе с ним приготовили. Он даже спрашивает:

– Как это называется?

– Неправильный плов.

– По-моему, правильный.

– М-м, спасибо за комплимент. А ты ел правильный?

– Да. В «Самарканде».

Понятия не имею, хорошо ли его там готовят, в Кройцберге.

– Тогда приятно вдвойне, – замечаю только.

Затем вкратце объясняю, что меня связывает с Самаркандом – настоящим.

Забавно, но в Самарканде когда-то познакомились отец и мама. Родилась-училась-то мама в Ленинграде, а в Самарканд ездила на каникулы – «посмотреть» город.

– Мой папа родом из города Шахризабса. Это недалеко от Самарканда.

Рик слушает безэмоционально, но, как я теперь знаю, внимательно. А я рассказываю ему про то, что после войны, прежде чем перебраться в Шахризабс, дедушка строил Янгиабад, в котором потом добывали уран, а теперь местные приезжают зимой кататься на лыжах, как будто в узбекскую Швейцарию. Отмечаю, что неправильный плов от моих рассказов кажется только вкуснее – по-моему, в нас нормально его влезает.

Рассказываю дальше – как к моменту встречи с мамой папа уже учился на физмате в Ташкенте, как оказался в Самарканде «по личному делу» – приехал знакомиться с девушкой, которую ему прочили в невесты.

– И познакомился. С мамой. В одном автобусе ехали.

Рик, до этого евший молча, даже на мгновение поднимает на меня глаза – мол, я это серьезно?

Не знаю, каким образом их угораздило не растерять друг друга. Будучи в аспирантуре, папа «забрал» маму – молодого специалиста, педагога-«математичку» в солнечный Узбекистан. Потом свадьба и медовый месяц, которого не было. Потом – общежитие. Потом – я. Потом, через два года – Берлин. И пусть то, что они создали когда-то, спустя много лет развалилось в Берлине – зарождалось оно в Самарканде.

– Я с ним говорил, – спокойно сообщает Рик. – С твоим отцом. Он грамотный. Ты к нему не ездишь, потому что твоя мать против?

Не без огорчения подмечаю, что у него, по-видимому, успела сформироваться некая неприязнь по отношению к моей маме.

Но даже не это застает меня врасплох:

– Да... с чего ты взял, что не езжу?

– Мачеха не принимает?.. – чуть резче.

– Какая мачеха? – до меня и не сразу доходит, что он подразумевает Пину. – А-а... Да не-е, все нормально. Просто сложно сейчас... пандемия и все такое.

– М-гм-м. «Просто-сложно». Ты там была когда-нибудь?

– Где?

– В Узбекистане. После.

– Не-а. Не приходилось как-то. Я природу люблю.

Будто это взаимоисключаемо или будто в Узбекистане некрасивая природа.

Удивляюсь его расспросам. Сам он наглухо замалчивает собственное прошлое, как и всё, хоть сколько-нибудь связанное с его семьей. Мне хочется порасспросить о его детстве, но, по-моему, он и теперь не станет рассказывать.

Все же от моих излияний «обо мне» все в этот вечер делается необычайно теплым и уютным. Секс получается нежным и даже трогательным: его почему-то тянет на оральные ласки, миссионерские позы и долгие, сладостные поцелуи. В полусне отмечаю для себя, что, видимо, почаще нужно погружать его в мое прошлое. А ночью мне снится, что я либо где-то загораю, либо просто нахожусь не то в сауне, не то в духовке, не то еще в каком-то неимоверно жарком месте.

***

На этом выходные не кончаются, потому что – в-третьих – есть же еще и воскресенье.

Воскресным утром от моего жаркого сна меня не менее жарко и ласково будят губы.

М-м-м... как приятно просыпаться от поцелуев. Как приятно, когда, разбудив-расцеловав, губы настойчиво спрашивают:

– Термос где у тебя?..

Пока соображаю, что это – глюк или сон мой не кончился еще, губы вместо того, чтобы целовать, продолжают меня пытать:

– Я говорю: термос у тебя есть ваще?..

– Какой термос?..

Вспомнить бы для начала, где я.

– Э-эх... – отмахивается от меня Рик.

Да, это он, и губы тоже его (а чьи еще).

Очевидно, Рик впечатлился моей сказкой про метаморфозу Янгиабада в узбекскую Швейцарию, поэтому поднял ни свет ни заря и теперь тащит прямо в неприятную, колкую февральскую рань. Мы едем в Рудные Горы кататься на лыжах.

Правда, ни у него, ни у меня лыж нет. Нет даже лыжных костюмов, что обнаруживаю, проснувшись в дороге.

Но Рик лишь с энтузиазмом отхлебывает подаваемый ему кофе. Ума не приложу, где, но нашел-таки термос. Это доходит до меня не сразу, поскольку я с трудом помню, как мы собирались, и как я очутилась в машине. Кажется, он подгонял меня и говорил, чтобы одевалась теплее. В ответ на мои сонные колыхания относительно костюмов Рик уверенно заявляет, что ничего, мол, будем без костюмов.

Я впервые отправляюсь на лыжню и до сих пор не имела представления о том, что это такое. У нас в Берлине даже снега сейчас нет. Поэтому у меня уже по дороге захватывает дух от того, что тут даже деревья белые, а когда вылезаю из машины, на меня при виде самой что ни на есть белой зимы накатывает самая настоящая эйфория. Перед нами немногочисленный – рановато еще – народ с обмундированными детьми и лыжами навскидку тянется на лыжню, громоздко переступая в лыжных ботинках, а мне кажется, что я даже от их спин ловлю энтузиазм.

Моя эйфория держится какое-то время и не падает даже, когда я для проформы спрашиваю Рика: – А ты катаешься? – а он говорит: – Ну да. Сегодня, вот. А ты, разве, нет?..

Затем то ли начинает хотеться есть, то ли в «замаскированной» очереди за снаряжением становится нечем дышать, потому что движется она медленно – короче, запал мой понемногу остывает. А когда мне в спину втыкается мое имя, потому что меня окликают с задов очереди, я чувствую, что запал только что сошел на «нет».

– Франк, – спрашиваю, оглянувшись, – а ты-то почему без своего эквипмента приехал?..

В ответ Франк и ЭфЭм дружно смеются, а мне не до смеха.

К счастью, подходит наша очередь примерять лыжи и ботинки, а им еще стоять и стоять.

Я вообще-то не знаю, как они должны правильно сидеть, эти долбаные лыжные ботинки. Если на манер испанского сапожка, тогда «мои» мне, значит, как раз впору. Волочу ими по ковролину на глазах у Рика – ему, блин, все уже подошло – а сама чувствую, что после этой каторги можно уже никуда не ходить. Затем мы вместе с пацаном из проката решаем, что они мне, кажется, как раз, и я понимаю, что идти все-таки придется.

– Увидимся! – обещаю заскучавшим в очереди эфэмовцам и едва не сношу кое-кому из них башню своими «лыжами навскидку».

Кажется, таскать их тоже надо уметь.

Пытаюсь совершить маневр, заодно и рассмешить Рика: влезаю в лыжи по дороге на лыжню. Э-э-э... нет. Как влезаю, так и вылезаю, но ухмылку у него провоцирую.

Он ворчит снисходительно и почти ласково:

– Ниче, сейчас научишься.

– Слушай, мне б выпить для храбрости, – признаюсь, когда домучиваюсь-дохожу, наконец, вместе с ним до детского подъемника.

Непохоже, чтобы ему тоже требовалось выпить.

– «Пиццей» можете? – справляется наш часовой инструктор.

«Ничего не можем» – так и порываюсь сказать я, но осекаюсь. Говорить я могу только за себя, а Рик и не собирается у него учиться. Он говорил, что, пока я спала, насмотрелся роликов про то, как это делается (где – за рулем? вот дает, а...), так что теорию уже знает. А практику будет отрабатывать на мне.

И вот инструктор мучает меня в одиночку, ведь Рик уже «умеет» кататься. Когда между мучений украдкой бросаю взгляд в его сторону, то тоже склонна так думать. Умеет, конечно. Может, всегда умел. С рождения. Под конец ему даже надоедает смотреть на мои «чудеса враскорячку» и он лихо съезжает с детской горки и по-деловому уезжает по направлению к лифту на «синюю».

К концу часа мне говорят, что «ну вот, ты и съехала самостоятельно со склона», по фиг, что у меня противно дрожат колени, сама я вся мокрая, а мое жалкое скольжение вниз по наклонной снежной плоскости правильнее было бы назвать не самостоятельным, а бесконтрольным.

– Надеюсь, тебе понравилось! – бодро прощается со мной инструктор. – Увидимся на лыжне!

Я сердечно киваю ему и быстренько снимаю лыжи. К ногам моментально возвращается привычная уверенность и мне тут же становится досадно и даже немного стыдно перед самой собой, что я, по-видимому, боюсь и увиливаю. На самом деле я просто решила выяснить, где Рик, а на лыжах до «синего» лифта не доеду.

– Ну как? – спрашивает Франк – он уже здесь со своими.

– Инструктор твой где? – спрашиваю его в ответ.

Франк смеется.

Мне в общем-то не в лом признать, что пока никак. Не совсем «как». Но как-то не хочется в чем-либо лажаться перед директором заказчика, который, поди, и в какой-нибудь долбаный Санкт-Мориц мотается, как к себе домой.

– Не знал, что у Аквариуса сегодня тоже тимбилдинг эвент. Где Мартин? Часом не на черной горке?

– Мартин, – говорю, – в Берлине. Сегодня я за него.

– Как обычно, значит, – понимающе улыбается Франк.

А на черной горке, думаю с неудовольствием, сейчас, наверно, кое-кто другой.

Но тут Рик выныривает из-за какой-то елки, невдалеке от которой сооружена курительная стойка, и спокойнехонько подъезжает к мне. Знакомлю мужчин друг с другом.

Кое-кто из эфэмовцев дает завладеть собой освободившемуся от меня инструктору, остальной народ полукружком собирается вокруг Франка.

– Значит, у тебя для всех сотрудников лыжи – обязалово? – интересуюсь у него.

– Только для тех, кто хочет продвинуться по карьерной лестнице, – отвечает за него одна девушка, а остальные смеются.

– Красота, – вздыхает другая девушка, вернее, с наслаждением дышит полной грудью и поясняет: – Год без отпуска...

– Все так, – отзывается Франк.

– Кое-кто недавно гонял с детьми в Штаты, – язвительно возражает первая девушка. – Во Флориду.

– И ты б сгоняла в Штаты., во Флориду, – пожимает плечами Франк. – Кто ж тебе не давал.

«В Штаты-во Флориду», естественно, и в хорошие времена не всякому по зубам гонять, а сейчас и подавно. Но Франк об этом в курсе и подчеркнуто дает понять, что ему наплевать.

– Для меня лыжи – самый лучший отпуск! – решительно заявляет вторая девушка. – И моря не надо.

– Это Нина организовала нас сегодня, – поясняет Франк. – Их пиар-агенство периодически консультирует ЭфЭм.

– Это я себя организовала, а вы приклеились – насмешливо возражает пиарщица Нина.

«Меня тоже организовали и приклеили» – думаю раздосадовано, а она бросает нам, а больше – Рику задорную улыбку и со словами: – Увидимся внизу! – уезжает с хрустящим вжиком. Уезжает резвенько – попробуй, приклейся, мол.

Подмечаю, что Рик отвечает на ее улыбку, смотрит ей вслед с одобрением и даже некоторым восхищением, и немного раздражаюсь.

Эх, если бы и я так могла, думаю вслед снежной змейке, оставленной пиарщицей. Раз – и свалила от всех. Куда хочу, туда еду.

Вот Рик, к примеру – ему тоже неслабо. Хоть его явно не учили в детстве, но… нет, Рик – это Рик, и я не удивляюсь, что на своих прокатных да без инструктажа гоняет он, как будто с четырех лет так умеет.

Со мной дела похуже. Инструктаж-не инструктаж, но... синяя горка – это синяя горка.

Е-мое, какой он, этот синий склон, крутой все-таки. Как беспилотно набираешь на нем скорость – повернуться не успеваешь. Е-мое, как неприятно падать – теперь это уже самые настоящие чудеса враскорячку.

И когда это я вчера намекала, будто, урожденная «узбечка» и «девушка с юга», имела возможность освоить скиинг? С чего он решил, что я сегодня на них стану?

Похоже, весь ЭфЭм становится свидетелем моих неуспехов, отчего особенно стремно.

Рик терпелив и не думает подкалывать или наезжать. Наоборот – преспокойно возится со мной, подсказывает, поощряет. Делится собственными навыками, только что приобретенными.

Обычно, когда мне что-то объясняют, я стараюсь внимательно выслушать и затем максимально точно повторить.

Не знаю, почему дела не клеятся сейчас. У меня не находится сил ни на благодарность, ни даже на самоиронию.

Больше всего меня грызет, что Рик так быстро научился, а я – нет. Наверно, он мог бы сегодня вообще хорошо продвинуться с нуля, если бы не я. От этой мысли мне становится объективно досадно, как если бы я была на его месте. В приступе паранойи мне начинает казаться, что он с сожалением смотрел вслед той пиарщице Нине и не прочь был бы сейчас оказаться рядом с ней.

Когда я окончательно выдыхаюсь и начинаю запарывать такую простейшую вещь, как выученный спуск «елочкой» – ноги, паразиты, разъезжаются, как угодно, только не гребаной елочкой – по моим щекам ползут злые, обиженные слезы.

– Езжай один, – отрезаю, когда он пытается помочь мне подняться. – Тебе ж скучно смотреть, как я тут долбаюсь.

– Да нет, – удивляется он. – На хер мне ехать, я и так уже умею. Я ж тебя сюда привез.

Сказано это спокойно, искренне и прямо. И тогда чувство благодарности, заваленное было под лавиной досадливой усталости, само-откапывается. Даром что минуту назад за сумасбродство его идеи – поездки сюда – я готова была сильно его наказать.

А он ведет меня передохнуть, организовывает из киоска поесть, чаю и даже глинтвейна и приговаривает:

– Ниче, научишься.

У него это звучит, как: «Куда денешься?..»

От его слов, еды и передыха я успокаиваюсь – дело, кстати, не последнее, если хочешь чему-либо научиться. Вообще-то, я мало чего боюсь, и это тоже мне помогает. Ну, и раньше спорт в виде спортивных танцев играл в моей не последнюю роль. Я еще пару раз падаю на голубом склоне, но мне почти плевать, что это больно, а вытаскивать из снега ноги в лыжах – стремно. В итоге я, пусть не гламурно, но «катаюсь», съезжаю с «синей» почти сама и даже заставляю Рика оставить меня на полчасика, чтобы самому съехать с «красной».

К концу короткого дня, еще не окрасившегося в крещенские сумерки, у меня везде ломит, сама я вспотевшая и мокрая от снега. Подозреваю, что у меня все тело вдобавок усеяно синяками и вмятинами разного размера. Рик – не знаю. Не видела, чтобы он хоть раз упал.

И все-таки чувствую я себя обалденно. Оказывается, когда попробуешь новые движения и перегрузки, то даже усталость и боль в мышцах способны приносить удовлетворение, а за взятие новых высот хочется себя вознаградить.

Как видно, того же мнения и команда ЭфЭм, вернее, та их часть, которая менее «лыж-спецы». Остальные, в том числе Франк, решили покататься подольше, чтоб дотемна и с фонарями на лыжне. А эти расположились всей компанией вокруг «стоячего» столика в каком-то сугробе возле лыжной забегаловки и там у них в полном разгаре апрэ-ски. Мы подключаемся, едим и пьем вместе с ними. Внутрь забегаловки не заходим – не пускают из-за пандемии, но после локдаунов и мы, и хозяева забегаловки рады, что можно хоть так.

Я впервые в подобном месте и успеваю окунуться в своеобразную снежно-укатанную атмосферу, пропитаться ею, как растаявшим на мне снегом, от которого из меня сейчас, кажется, валит пар. Мороз под вечер сильно крепчает, но чувствуем мы это не сразу.

Рик отмазывается, мол, он за рулем, сам же навязывает мне целую бадью «люмумбы» – горячего какао с ромом.

Заставляю и его отпить в знак благодарности.

– Ты ж меня столкнуть хотела, – отхлебывает он под эфэмовский хохот. – С обрыва. Или мне послышалось?

– Я пошутила, – поясняю нагло-весело. Меня прямо-таки распирает от радостного удовлетворения. – Я не то хотела сказать. Я имела в виду: Рик, это так круто, что ты поставил меня на лыжи.

– А-а. Ну, тогда пожалуйста, – едва заметно улыбается он.

И, обхватив меня за талию, заключает в свою ладонь ту мою ладонь, которая без кружки с люмумбой. Едим, пьем, а он так и стоит со мной в обнимку, тискает мои пальцы, разогревает.

Странное это чувство – стоять так, обнявшись, на людях. Забытое. Кажется, Рик тоже это ощущает – или кто это только что скользнул губами по моей щеке, оттуда – вниз по моей шее? От меня и так уже пар валит, мне жарко после катания. Жарко еще и потому, что я пьянею.

Люмумба – штука сладкая, но, тем не менее, серьезная. Вот допью и буду в стельку пьяная, а ему придется на руках переть меня к машине.

Эфэмовцев осталось совсем немного, а нас в потемках почти не видно. И нам не видно их.

Между нами уже чего только не было, но это, ощущаю явственно, какой-то новый левел. Новая высота, покоренная на манер лыжной горки.

Не помню, кто и когда последний раз пытался меня чему-то научить. Пытались ли вообще. В школе меня считали вполне спортивной, но вне школы, кроме танцев, которые потом тоже забросила, я ничем не увлекалась. Да и на Михином фоне любые «достижения» показались бы бесцветными. Сам Миха не подумал бы, к примеру, заниматься со мной теннисом, да и вряд ли бы я согласилась терпеть его поучения подобно его ученикам и ученицам, на которых он зарабатывал уроками и которые не вызывали во мне ничего, кроме чувства искреннего сострадания.

Оказывается, приятно это, когда тебе говорят:

– Ты способная. Быстро освоила.

А ты говоришь в ответ:

– Это потому, что мне никто не мешал.

Произносишь вслух то, что и сама только что поняла.

Кажется, Рик не обижается на эти слова – только крепче прижимает меня к себе. По-моему, он со мной согласен. Согласен поцелуй его требовательных губ, которые вспоминают о моих губах – с самого раннего утра меня не целовали.

Я даю им нацеловаться со мной, а потом смеюсь по-глупому, пьяная и разомлевшая.

Рик везет нас домой по темному. Новый левел – кажется, он сегодня во всем вокруг. В февральской мгле нам удается не влипнуть ни в гололед, ни в снегопад, ни в пробки перед выходными, что сродни чуду на подъезде к Берлину.

Не вижу всех этих чудес, потому что засыпаю в машине. Просыпаюсь лишь, когда он – ненормальный – пытается поднять меня и дотащить до лифта. Вернее, и правда тащит.

Решаю, что пусть тащит. Я не шифрую, что давно уже проснулась – лежу у него на руках и даже трусь щекой о его куртку.

Наверно, я еще пьяная. Горячий, сладкий хмель не улетучился, а видоизменился – чего он только мне подлил?..

Чего подлил, не знаю, зато знаю, зачем я ему, такая. В квартире Рик, несмотря на три часа за рулем «мини», выказывает неожиданную бодрость и недюжинную готовность: пока я – чрезмерно долго – разуваюсь, он прямо в прихожей раздевает меня «до без ничего» и, подхватив опять на руки, ставит под предварительно включенный горячий душ, под который и сам ныряет. Моемся мы совсем недолго – ему охота со мной в постель, не прибранную еще с утра, ведь вытащил он меня оттуда спозаранок.

Мы вымытые, вымотанные, но невероятно резвые – не знаю, кто из нас резвится больше.

Он посадил меня к себе на лицо, а я откинулась назад и представляю, что он нырнул в меня с головой. Нет, я так и не протрезвела – протрезвеешь тут – иначе почему у меня ничего не болит, и отчего я ощущаю влагалищем, что он как будто бормочет что-то там, во мне? Или он и правда бормочет...

«Отвечаю» на его мнимое бормотание – выгнувшись назад, хлещу мокрыми волосами себя по ягодицам, его – по груди подо мной. С необузданно-счастливым смехом отклеиваю киску от его лица, смачно всасываю ртом его рот, затем интересуюсь, продолжая посмеиваться:

– Силы откуда у тебя, м-м?.. Не накатался?..

– На хуй мне силы... – посмеивается он мне в ответ, вплетая в свою возбужденность родные-знакомые маты. – Это ты щас на мне кататься будешь... – сажает меня для этого дела на себя, – ...а я тебя покатаю... а ну, – направляет меня со шлепком по попе, а я хихикаю, – скачи... пошла...

И я скачу, как ненормальная. Я будто сигаю вниз с горки, как сегодня не сигала. Он на грани и еле-еле терпит до моего взрыва, за ним моментально взрывается сам. Наши крики разлетаются в разные стороны ошметками лавины.

– А ты – та еще...

Деваха. Смотрю на себя в зеркало, когда лежим после нашей с ним взбесившейся лыжни, и сказать мне про себя хочется именно это.

...спортсменка, – замечает он. – А я-то думал: откуда у тебя такая выдержка?..

Сама не подозревала. Потому что спортивные танцы – это ж было давно и неправда.