Текст книги "Пожиратель женщин (Сборник)"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

Соавторы: Дональд Эдвин Уэстлейк,Шарль Эксбрайя,
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

  Часть третья

– Вы имеете право выступления в суде? – спросил Пабло Амбард.

– А почему бы нет? – ответил маленький грязный человечек, завернув кусочек колбасы в жирную бумагу и пряча в карман.

В приемной мирового Судьи на невзрачного и грязного адвокатика набросились с нескрываемым ревнивым любопытством его коллеги, пораженные тем, что столь элегантный и известный клиент доверил ведение своего дела именно ему.

Пабло с первого взгляда выбрал из пяти-шести адвокатов, ожидавших появления какого-нибудь мелкого клиента, самого невзрачного и грязного. Вместо того, чтобы доверить свою судьбу какой-нибудь дутой знаменитости с большим именем, Пабло предпочел поручить ведение дела одному их этих бедняг, что ведут мелкие дела и пишут свои заключения в кафе, в котором они пользуются кредитом, – не в силу большого доверия хозяина, а потому, что последнему никак не удавалось закрыть им кредит.

Состояние костюма, а также то, что пуговицы были пришиты к пиджаку нитками разного цвета; свидетельствовало о том, что женщине в его жизни не было отведено определенной и постоянной роли. Или, быть может, некогда в его жизни женщина сыграла решающую роль, – в судьбе каждого обездоленного мужчины первопричиной его бед является женщина.

Не раз случалось ему защищать жалких женщин с улицы, с увядшей грудью и поблекшими губами. И после процесса они платили ему за услуги натурой, чтобы затем вытащить из чулка мелкую монету для оплаты судебных издержек.

По вечерам он, не щадя своих слабых легких, играл в маленьком кинотеатре на флейте.

Лицо адвоката было воплощением всех бед, и от него исходил запах, свойственный отсыревшим чемоданам.

– Я Пабло Амбард. Я пишу книги. На одну из них наложен арест. Завтра мне предстоит отправиться в суд.

– Оскорбление величества? Армии? Легитимистская пропаганда?

,– Нет, я посягнул на общественную нравственность.

– Повестка при вас?

– Вот она.

– Но достаточно ли суток для того, чтобы я смог изучить ваше дело?

– Этого не требуется. Я уже заготовил речь защитника, которую вам придется произнести.

– Но мое профессиональное достоинство...

– Нам ежедневно приходится идти на компромисс и приносить достоинство в жертву... Но смею вас уверить, господин адвокат, что я отнюдь не собираюсь заставить вас говорить глупости.

– Но если это станет известным...

– Об этом никто никогда не узнает. Итак, вы согласны?

И для того, чтобы устранить все сомнения, он поспешил вручить ему портрет национального героя Булгомии, изображенного на купюре крупного достоинства.

– Я сейчас же пойду купить себе воротничок, и галстук.

– Нет, сначала вы отправитесь ко мне и получите содержание речи.

Адвокат пообедал у Пабло, после обеда Пабло ознакомил его с содержанием речи и переговорил с ним относительно некоторых деталей процесса. Затем он предложил адвокату пополнить его гардероб некоторыми своими вещами.

– Но завтра в суд вы явитесь именно в таком виде, в котором вы сейчас.

– Таким грязным?

– Еще грязнее.

– Но ради чего, в таком случае, вы снабдили меня воротничками и галстуками.

– Вы их наденете к другим процессам. А на мой процесс явитесь в таком виде.

* * *

Издатель, – он тоже был привлечен к ответственности, – поручил ведение своего дела известному адвокату, одному из тех светил, у которых имеется проездной билет по всем железным дорогам, изрядный запас цитат из Ницше,– которые могут поговорить о детерминизме и ежеминутно грозят скинуть с себя тогу.

Но за несколько дней до слушания дела издатель слег, он заболел. Если бы состояние его здоровья зависело от пожеланий издаваемых им авторов, то он слег бы значительно, лет на десять, раньше.

Поэтому на скамье подсудимых в назначенный день оказался только Пабло Амбард, явившийся в суд вместе со своим защитником Привато Каналем, который, прежде чем войти в зал суда, предусмотрительно затушил свою сигару и спрятал ее в карман.

Пабло был в легком сером костюме с чуть заметной синей полоской. Шелковое белье – незапятнанной белизны. Зал заседаний набит до отказа. Налицо была «вся Какао-чинча».

Журналисты, адвокаты, дамы живо обсуждали процесс, ожидая, когда закончится рассмотрение рядовых дел и приступят к слушанию дела модного автора.

Наконец-то наступила очередь Пабло Амбарда.

Председательствующий накануне лег спать в четыре часа утра и теперь походил в своем торжественном одеянии на сонную рыбу. Столь же торжественен был и прокурор, муж Кончиты.

Другая пара судей, – один из них, помоложе, был негром, а второй – пожилым человеком с бородой, окрашенной никотином в желтый цвет, – хранила молчание, оставаясь равнодушной к происходящему.

– Подсудимый, у вас имеется защитник?

За Пабло ответил Привато Каналь:

– Я его защитник.

Другие адвокаты переглянулись и обменялись шутливыми замечаниями:

– Этот адвокат отправляет свои сорочки для стирки в Англию!

– Но зато какой у него дар слова!

– За отсутствием другой пищи он глотает слова!

Прокурор отложил в сторону газету, а председатель надулся. Дело начиналось слушанием.

– Ваше имя, подсудимый?

– Пабло Амбард.

– Сколько лет?.. Где родились?.. Судились ли ранее?

– Присужден к пятидесяти песо штрафа за то, что назвал одного критика скотиной. Впрочем, он и был скотиной.

– Вам известно, в чем вас обвиняют?

– Приблизительно.

– В таком случае я оглашу пункты обвинения.

После оглашения обвинения судья осведомился:

– Что вы можете сказать в свое оправдание?

– Ничего. Я полагаю, что мне незачем оправдываться.

– Но ведь вы привлечены к ответственности. Вы стоите перед лицом суда.

– Не я пришел в суд, а меня позвали в суд.

– Кабальеро, ваши шутки неуместны.

– В том, что я шучу, вы могли бы меня упрекнуть, если бы я вздумал оправдываться.

– Поберегите ваши остроты до более удобного случая.

– Я и берегу их.

– Итак, вам нечего сказать в свое оправдание?

– Я могу лишь сказать, что в настоящее время работаю над юмористическим романом, и мне кажется, что тишина и покой тюрьмы пойдут только на пользу моей работе. Поэтому я ни слова не скажу в свое оправдание. Для меня между теми, кто находится в тюрьме, и теми, кто на свободе, хотя им и надлежало бы находиться за решеткой, не существуется никакой разницы.

Председатель улыбнулся.

– Так, значит, вы полагаете, что ваш роман – высоконравственная книга?

– Спрашивать художника, нравственна или безнравственна его книга, почти так же нелепо, как спрашивать судью, эстетично или нет подделывать банкноты,

– Что вас побудило написать эту книгу? Жажда творчества или жажда денег?

– Жажда творчества.

– Ну разумеется, – иронически пробормотал прокурор.

– Жажда творчества. Но так как искусство, как и целый ряд других очень достойных сфер деятельности, будь то наука, медицина, юриспруденция, также является предметом купли-продажи, а у меня не имеется ни домов, ни плантаций, то в порядке вещей то, что я вынужден продавать написанные мною книги. Впрочем, продаются все книги, даже жития святых.

Адвокат встает и заявляет ходатайство о производстве экспертизы и приглашении экспертов. Прокурор возражает. Суд удаляется на совещание.

Проходит полчаса. Пабло беседует со своим защитником и обменивается улыбками с присутствующими в зале суда дамами.

Колокольчик возвещает о возвращении суда в зал заседаний. Судьи занимают свои места, и председательствующий оглашает решение о том, что в случае, если по ходу дела выяснится необходимость привлечения экспертов, то таковые будут вызваны.

Допрос продолжается.

– Итак, вы руководствовались творческими побуждениями?

– Да.

– А моральных побуждений у вас не было?

– Нет. Геометрическая теорема также не преследует никаких моралистических целей, почему же, в таком случае, моралистическими тенденциями обязательно должен обладать роман?

 Достаточно, если он не будет аморальным, – заметил прокурор.

Председатель суда и судья, сидевший слева, продолжают торжественно восседать, второй судья беспокойно ерзает, – он вспомнил, что в двенадцать часов у него важное деловое свидание с биржевым маклером. Судья собирался дать ему поручение продать пятьдесят акций большой экспортной фирмы, которой предстоял судебный процесс и решение по делу которой должен был вынести этот же судья.

Рядом с адвокатами сидели журналисты, исписывавшие свои блокноты. В их числе были сотрудники «Утренней лжи», «Субботнего шантажа» и большого иллюстрированного еженедельника «Судебная ошибка».

С улицы доносился грохот проезжающих автомобилей и голоса разносчиков. На стене висел плакат: «Закон равен для всех. Курить воспрещается. Чаевые отменены».

На противоположной стене шли исправно показывавшие время часы, но часов они не отбивали. Механизм боя испортили намеренно, чтобы нельзя было говорить, что пробил час правосудия.

Без пяти двенадцать. Один из судей заерзал и подал председательствующему условный знак, побудивший последнего прервать заседание и перенести его на три часа дня.

Зал опустел, и только одинокая муха продолжала биться у окна.

* * *

Возвратившись домой, прокурор не застал Кончиты. Кончита пошла к дому Пабло и ожидала его появления, чтобы узнать от него об исходе дела.

– Пока ничего определенного сказать нельзя, – сказал Пабло, поздоровавшись с нею.

– Но как вы защищались? – спросила Кончита.

– Я не защищался и не стану защищаться, – ответил Пабло.

– Суд настроен враждебно?

– Я не могу понять их настроения, но вне зависимости от него они свое дело сделают.

– А что мой муж?

– Пока он позволил себе лишь пару сомнительных выпадов по моему адресу. Речь свою он произнесет после обеда.

– А что говорят эксперты?

– Их не допрашивали. Да и нечего их допрашивать. Я их не вызывал, они сами навязались.

– Так, значит, мой муж сегодня произнесет свою обвинительную речь?! Как вы считаете, для вас имело бы какое-то значение, если бы я узнала у него основные доводы, и сообщила их вам?

– Возможно, что это несколько облегчило бы мое положение, хотя я не питаю никаких особых надежд на неожиданный поворот дела.

– В котором часу возобновится судебное заседание?

– В три часа.

– Мой муж уйдет из дома в половине третьего. Подождите дома, – я позвоню вам и сообщу все, что мне удалось выяснить.

И она поспешила домой.

 * * *

– Как закончился процесс писателя Амбарда? – спросила Кончита у мужа.

– Он еще не закончился, – ответил прокурор.

– А ты уже произнес свою речь?

– Нет. Они услышат меня сегодня после обеда. Я еще никогда не поддерживал обвинение с такой убежденностью.

– И его осудят?

– В этом нет никаких сомнений.

– А что ты собираешься сказать в обвинительной речи?

– Во-первых, я не допущу производства экспертизы. Эти эксперты вечно начинают приводить отрывки непристойного содержания из произведений других авторов и тем самым создают настроение, которое только облегчает положение обвиняемого. Моя мысль очень проста: Пабло Амбард – разрушитель общественных устоев, он сеет скептицизм, поносит семейную жизнь, издевается над материнством и не верит в верность, высмеивает ревность, описывает бесстыдных женщин и утверждает, что все женщины подвластны соблазну. Я буду говорить в защиту женщин и буду требовать его осуждения во имя оправдания женщин. Я буду доказывать, что не все женщины продажны и порочны, и закончу свою речь следующим образом: «Нет, господа судьи, порочное дыхание Парижа еще не заразило нашу страну! Наши женщины не похожи на женщин Европы, в наших домах аромат эвкалипта смешивается с ароматом чистоты. Господа судьи, ваши жены верны вам, моя жена мне не изменяет, женщины, озаряющие наш жизненный путь, не продажны! Если вы в этом зале оправдаете Пабло Амбарда, оскорбляющего всех женщин, то тем самым вы одобрите его взгляды на семью и на все, что вошло в наши традиции! Нет, мы не таковы, и наши жены не похожи на европейских женщин».

Едва он успел– погасить этот словесный фейерверк, как Кончита, глядя на него насмешливыми и злыми глазами, отчетливо заявила:

– Послушай, Эзуперанцо! Если Пабло Амбард сегодня будет осужден, то я тебе докажу, что именно я похожа на европейскую женщину. Я докажу, что прав он, а не ты. Если ты добьешься осуждения Пабло, я стану его любовницей.

Прокурор попытался рассмеяться, но у него из этого ничего не получилось.

Кончита повторила угрозу.

– Я докажу тебе, что все жены неверны, и что я, как и все остальные жены, неверна своему мужу.

То, что прокурор ответил в ответ своей жене, не передать в двух словах. Во всяком случае, пока он говорил, обед успел остыть, супруги успели проследовать в спальню, и до слуха горничной донеслись лишь отрывочные фразы и разрозненные слова: «Моя карьера... моя миссия... охрана общественных устоев... в таком случае я стану его любовницей... тебе придется выбирать между своей судейской и моей женской честью... подумай, что ты делаешь... ты разбиваешь мою карьеру... ты разбиваешь мою жизнь...»

В половине третьего Кончита и муж, пожелтевший, словно заболевший желтухой китаец, вышли из спальни. На столе в неприкосновенности стоял остывший обед. Супруг отправился в суд, а жена поспешила к телефону.

Горничная поспешила убрать со стола.

 * * *

После того как судебное заседание было возобновлено, адвокат потребовал вторично, чтобы была произведена экспертиза.

На этот раз прокурор не возражал против ходатайства защиты.

В качестве экспертов были вызваны два известных литератора, всегда державшихся противоположных мнений, которые с равным рвением готовы были отстаивать лозунг «Дорогу молодежи», как и лозунг «Все внимание старшему поколению».

После выполнения всех необходимых формальностей они заявили о том, что вся мировая литература, начиная от памятников древней письменности и кончая современными авторами, полна таких выражений и мыслей, от которых мог бы побледнеть даже негр. И тем не менее никто не считает нужным запрещать распространение этих книг. Это лишний раз доказывает, что литература не имеет ничего общего с требованиями морали и что последняя является всего лишь вопросом географической долготы и широты. В течение одного дня пароход перевозит нас из одной страны в другую, из страны, в которой полигамия является преступлением, наказуемым законом, в страну,, где она предписана требованиями религии. Потом эксперты упомянули о Париже, в котором «брак втроем» является распространенной формой общежития, а также об Италии, в определенных местностях которой убийство из ревности узаконено обычным правом, а также и о том, что там девушка скорее согласится умереть, чем утратить свою честь.

Короче говоря, они сказали все то, что невозможно оспорить и что говорится на каждом подобном процессе.

Затем заговорил прокурор:.

– Господа судьи! Я подошел к этому процессу с великими сомнениями. Не раз я задавал себе вопрос: перед чем мы стоим, господа, перед произведением искусства или перед спекуляцией на определенных низменных инстинктах? Что мы имеем в этом романе? Все грехи, в которых обвиняют друг друга персонажи этой книги, выдуманы лишь для того, чтобы возбудить интерес и воображение читателя, или же это правдивое отображение в зеркале пороков современного человечества? Что представляет собою произведение Пабло Амбарда? Порнография это или борьба? Далее я изложу доводы, которые побудили меня принять определенное решение по этому вопросу. Но прежде я прочту суждение о Пабло Амбарде одного весьма влиятельного критика. «Взгляды Пабло Амбарда, – говорит критик, – на верность, супружескую жизнь, измену пропитаны неверием и пессимизмом и развивают в читателе соответствующие чувства и воззрения...»

– Суждение этого критика не может быть принято во внимание, – запротестовал адвокат. – Он не является вызванным в суд экспертом, высказывающимся после приведения к присяге. Позвольте узнать, кому принадлежит этот отзыв?

– Это отзыв Лоренцо Нарциссоза из «Газеты дель Пуэбло Какаочинча».

Обвиняемый вскочил:

– Это и есть тот самый критик, которого я обозвал скотиной. Он рогоносец в искусстве и рогоносец в браке. В браке он рогоносец, потому что не может любить и потому что его не могут любить. А в искусстве он рогоносец, потому что он творческий импотент и поэтому вынужден ограничиваться ролью критика. Подобный хронический рогоносец, разумеется, не может понять моих идей относительно любви и верности, и само собою разумеется, что он пытается осудить меня. Я не признаю литературной критики, она формируется из не нашедших себе места в литературе. Я смею утверждать, что этот критик столько же смыслит в искусстве, сколько молочница или точильщик ножей.

– Если обвиняемый отказывается признать авторитет критики, – продолжал прокурор, – то мы перейдем непосредственно к его произведениям. Я прочту наугад несколько выдержек из его афоризмов и предоставлю вам самим судить о них. Он утверждает: «Умереть за родину —это мне понятно, но убивать—я не стану!» Господа судьи, обвиняемый забывает, по-видимому, о том, что в нашей стране солдаты идут в бой, чисто выбрившись.

– Но ведь это еще не преступление против нравственности, – запротестовал Пабло.

– Хорошо, – опрометчиво ответил прокурор, – этот афоризм я привел для того, чтобы полнее охарактеризовать Обвиняемого, не щадящего ничего и под цинизмом которого могут погибнуть все: женщина, общество, правосудие. Вы послушайте, как он издевается над поэтическими отрывками Ветхого Завета: «Полковник Понтефрий, начальник дворцовой стражи фараона, чтобы увеличить свой оклад, вымолил себе назначение в евнухи. К этому посту он чувствовал особые наклонности. Его супруга находила, что эта должность как нельзя лучше соответствовала слабым силам ее супруга и утешалась в обществе юноши, имевшего очень скудные средства и в минуты нужды обращавшегося к ней. Однако, устав от ее вечных требований, Иосиф счел возможным отказать ей в кое-каких услугах, на которые она претендовала в силу своей истерической ненасытности. „Ты ведь знаешь, что мне не нравятся твои приставания“, – заметил юноша. „Ах, вот как! Ты третируешь меня! – воскликнула обиженная дама. – И именно сегодня, когда я купила тебе новый плащ!“ И она поспешила отобрать у юноши только что купленный для него плащ. Бедному Иосифу пришлось отправиться домой без плаща».

Зал разразился громким смехом.

Оратор продолжал!

– Для обвиняемого не существует святости семейного очага. «Семья,– пишет он, – это теплица, в которой выращивается лицемерие». Он не уважает традиций, по мнению обвиняемого, традиции – это глупости, которые деды завещали по наследству своим внукам. Он издевается над самыми святыми чувствами: раскаяние, по его мнению, совершенно Излишний жест, ненужная формальность. Он издевается над браком: «Любовь в браке – высшая математика, низведенная до четырех правил арифметики». Он попирает закон и правосудие: «Только когда ты чувствуешь свою полнейшую неправоту, обращайся в суд. Постарайся запугать своего противника. И хотя истина на его стороне, ты можешь быть уверенным в победе». Говоря о двух соперниках, он замечает: «Они были более чем враги, – они были братьями». Для него нет ничего святого. Истина? Правда? «Детей учат говорить правду для того, чтобы они поняли пользу лжи». Родина? «Любить родину учат нас так же, как учат прикрывать известные части тела, – мы это делаем потому, что нас этому научили. Но ни любовь к родине, ни чувство стыда не являются прирожденными инстинктивными чувствами человека». Но вернемся к нашей основной задаче, к вопросу о нарушении правил общественной нравственности. Вникните в этот отрывок: «Войны перестали бы существовать, если бы женщины последовали совету Лисистраты и отказались сожительствовать со своими мужьями...» Что может быть бесстыднее этого утверждения? Вам, быть может, угодно смеяться, господин Пабло Амбард, но я рекомендовал бы вам устыдиться своего заявления.

– А я бы рекомендовал вам постыдиться своего невежества, господин прокурор. Процитированное место старше нас с вами, – то же самое вы найдете еще у Аристофана, и все наши студенты-филологи читают его в подлиннике.

Зал расхохотался снова. Зазвенел колокольчик председателя. Прокурор с трудом овладел собою и продолжал:

– Разумеется, мне известно, что это сказал еще... Ар... Аристотель...

– Аристофан!

– Совершенно верно, я и говорю – Аристофан, но вина обвиняемого этим не умаляется. Он виновен в том, что популяризировал и вульгаризировал эту мысль.

– Что? – удивился Пабло. – Так, значит, по-вашему, Аристофану понадобилось две тысячи четыреста лет, чтобы появился на свет я и популяризировал его изречения. Ведь если это изречение и было неизвестно прокурору, то все же это не мешает знать его всем судебным служителям.

– Я хотел сказать, что вы откопали афоризм Аристофана, известный лишь тем, кто интересуется античной литературой, и пустили его в обращение, опубликовав в книге, которую читают повсеместно.

– Благодарю за комплимент, но я никак не предполагал, что популярность моих произведений превосходит популярность Аристофановых пьес. Но, по-видимому, это действительно так, раз вы, почтенный служитель закона, прочли мою книгу, а о произведениях греческого автора имеете весьма смутное представление.

– Замолчите!

– Хорошо, я буду молчать!

Председать суда пригрозил публике, что он очистит Зал, если публика не смирит своих приступов веселья.

Затем прокурор, который был бы не прочь с высоты своей обличительной кафедры поменяться местами с Пабло, продолжал:

– Человек, который подлежит теперь суду, отрицает мораль. Два действующих лица его романа сплетаются в любовных объятиях у ворот арабского кладбища, и автор по этому поводу замечает: «Наивысшая почесть, которую можно воздать смерти, заключается в том, чтобы таинство любви совершалось у места последнего упокоения».

– Ах, как прекрасно! – воскликнула какая-то блондинка из публики.

– Прошу соблюдать тишину! – потребовал председатель. – Или я прикажу очистить зал.

– Я обязательно должна прочесть эту книгу! – пискнула сильно напудренная девица.

– А вы, обвиняемый, не прерывайте прокурора. Вы потом получите возможность возразить на все его доводы. А пока я прошу вас помолчать.

– Для человека, осуждения которого я добиваюсь, – продолжал оратор, – все женщины – проститутки. Он пишет: «Они обижаются, когда их называют проститутками, и полагают, что для того, чтобы быть проституткой, надо обязательно брать деньги. Но разве, драгоценная безделушка, ужин в ресторане, поездка за город не являются замаскированными формами вознаграждения? В чем различие между женщиной, которая принимает гонорар деньгами, и женщиной, которая тот же гонорар принимает в виде подарка? Проститутки и те, что выходят замуж, сохранив свою невинность, – мало ли жен, которые вместо того, чтобы продаваться в розницу и в рассрочку, продали себя оптом одному покупателю?» Господа судьи, я спрашиваю вас, как поступить с этим человеком, забывшим о том, что у него есть мать, сестра, не верящим в то, что женщина способна на самоотверженный поступок?!

Тирада не достигла результата. Одна из сидевших в зале дам бросила к ногам Пабло букетик фиалок.

Прокурор умолк и зарылся в свои записи.

Затем он заговорил снова, стал повторяться, процитировал несколько статей закона и вызвал у публики только веселье. После окончания речи прокурора председатель предоставил слово защитнику, но Пабло знаком дал ему понять, чтобы он не говорил.

Адвокат весьма неохотно подчинился желанию своего клиента.

– Обвиняемый, вы имеете что-нибудь возразить против обвинения? – спросил председатель.

Пабло поднялся и заявил:

– Лучшей защиты, чем речь прокурора, нельзя себе и представить. Я очень благодарен прокурору за его внимание ко мне.

Суд удалился на совещание.

Дамы окружили Пабло и стали выражать ему сочувствие. Затем снова в зал заседания возвратился суд и огласил приговор. За отсутствием состава преступления Пабло был оправдан.

Взрыв аплодисментов.

Несколько дней спустя прокурор Эзуперанцо Бискоттос получил перевод в глухую провинцию. Этот жалкий прокурор, столь неудачно поддерживавший в суде обвинение против Пабло после того, как именно он добился возбуждения дела против этого автора, заслуживал наказания.

Кончита не последовала за ним к новому месту его службы.

– Я останусь в городе, – объявила она. – Ты можешь каждый вечер возвращаться домой. Ведь по реке всего лишь час езды оттуда.

Популярность Пабло Амбарда выросла до предела.

– Вы не знаете, мой прелестный друг, как я благодарен вам, – сказал ей как-то Пабло. – Я хотел бы кричать об этом во всеуслышание. А еще охотнее я бы шепнул вам об этом, коснувшись вашего ушка.

– Да и я Хотела бы дать вам возможность сказать мне об этом, – ответила Кончита.

– Вот и отлично. Приходите ко мне завтра в пять.

* * *

И действительно, благодарность Пабло оказалась безграничной. Об этом свидетельствовало то, что он так и не смог в течение одного посещения высказать ее Кончите, и супруга прокурора стала в течение ряда месяцев его ежедневной гостьей.