Текст книги "Пожиратель женщин (Сборник)"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

Соавторы: Дональд Эдвин Уэстлейк,Шарль Эксбрайя,
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Я проверю, насколько наши люди продвинулись в расследовании, – сказал Далглиш. – Но согласен, что связи между этими преступлениями на первый взгляд нет. Много украли?

– Пятнадцать фунтов из стола сотрудника социальной психиатрии. Дверь была заперта, но вор ее взломал. Деньги находились в конверте, надписанном зелеными чернилами и адресованном администратору клиники; получили его неделей раньше. В нем не было письма, только записка, что это деньги от благодарного пациента. Все содержимое ящика было перевернуто вверх дном, но больше ничего не пропало. Вор попытался открыть кабинет с историями болезней в главной конторе, а также взломал ящики письменного стола мисс Болам, однако ничего не взял.

Далглиш заметил, что пятнадцать фунтов следовало бы хранить в стенном сейфе.

– Что же, старший инспектор, конечно, вы правы. Так должно быть. Но с использованием этих денег возникло некоторое затруднение. Мисс Болам позвонила мне, сообщив о получении их, и заявила, что думает перевести деньги на свободный счет клиники, чтобы использовать их по усмотрению Совета. Это был очень достойный поступок, я так и сказал ей. Вскоре после этого позвонил главврач и спросил, может ли он использовать эти деньги на покупку новых цветочных ваз в комнату ожидания пациентов. Вазы действительно были нужны, и такое использование свободных фондов показалось мне вполне обоснованным, поэтому я созвонился с секретарем Совета и получил его одобрение. Очевидно, доктор Этеридж хотел, чтобы вазы выбрала мисс Кеттл, поэтому попросил мисс Болам передать деньги ей. Я уже известил мисс Болам о решении, она так и поступила, полагая, что вазы доставят сразу. Однако что-то заставило мисс Кеттл изменить планы, и вместо того, чтобы вернуть деньги администратору, она спрятала их в ящик своего стола.

– Как по-вашему, сколько человек знало, что деньги находятся там?

– Об этом же спрашивала полиция. Думаю, большинство сотрудников знали, что вазы не куплены, иначе мисс Кеттл должна была бы показать их. Наверное, все считали нормальным, что, получив деньги, она временно оставляет их у себя. Я не знаю. Похищение этих пятнадцати фунтов весьма таинственно. Во всяком случае, старший инспектор, из сотрудников их никто не похищал. Калли видел взломщика только в течение секунды и уверяет, что не знает этого человека. Утверждает, что парень выглядел как джентльмен. Не спрашивайте меня, как он это определил, какими руководствовался критериями. Но сказал именно так.

Далглиш подумал, что происшествие это действительно необычно и требует дальнейшего расследования, однако не видел никакой видимой связи между двумя преступлениями. Он даже не был уверен, что звонок мисс Болам секретарю с просьбой о совете как-то связан с ее смертью, но это предположение выглядело достаточно серьезным. Очень важно раскрыть, если возможно, причину ее подозрений. И он еще раз спросил мистера Лоде, не может ли тот помочь.

– Я уже сказал вам, старший инспектор, мне и в голову не приходит, о чем она могла разузнать. Если бы у меня возникли подозрения о каком-то беспорядке, я не стал бы дожидаться, когда мисс Болам позвонит. Мы не настолько удалены от работников наших учреждений, как может показаться некоторым, и обычно я знаю все, что обязан знать. Если убийство связано с этим телефонным сообщением, здесь действительно происходит что-то достаточно серьезное. В самом деле, не будете же вы убивать только для того, чтобы помешать секретарю узнать об искажении вашего отчета о командировке или безрассудно использованном ежегодном отпуске? Думаю, никто не зашел бы так далеко в подобном случае.

Безусловно, – согласился Далглиш. Он дружелюбно посмотрел в лицо секретарю и продолжил безо всякого выражения:Надо предполагать другое, то, что может погубить карьеру человека. Скажем, половые отношения с пациентом. Что может быть серьезнее этого?

Лицо мистера Лоде не изменилось.

 Я думаю, каждый врач знает о недопустимости подобного поведения, а особенно психиатры. Они должны быть предельно осторожными с некоторыми неврастеничками, которых лечат. Откровенно говоря, я в это не верю. Все врачи здесь – знаменитые люди, некоторые даже всемирно известны. Вы не заработаете такую репутацию, будучи глупцом, да и столь знаменитые люди не станут совершать убийство.

– А как насчет остального персонала? Они могут не быть знаменитыми, но вы, по-видимому, уверены в их честности?

Секретарь оставался невозмутимым.

 Старшая сестра Амброуз проработала здесь около двадцати^ лет, медсестра Болам – пять,—сказал он.– В каждой из них я совершенно уверен. Все канцелярские служащие прибыли с отличными рекомендациями. Остаются два портье – Калли и Нагль. – Мистер Лоде криво усмехнулся. – Теоретически я не могу отрицать с полной уверенностью, что они не совершили убийство, но ни один из них не производит впечатления маньяка. Калли – трогательный чудак и немного выпивает. Я сомневаюсь, сможет ли он убить даже мышь, ничего не напутав. Нагль стоит выше обычных больничных портье. Я знаю, что он художник и здесь работает только для того, чтобы иметь карманные деньги. Он у нас только пару лет, следовательно, не мог быть до прихода мисс Болам. Даже если бы его обольстили все здешние женщины, что кажется невероятным, худшее, что с ним бы произошло, – это увольнение, которое не огорчило бы его больше, чем то, что случилось сегодня. Хотя ее и убили его стамеской, но уверен, не использовали при этом его руки.

– Знаете, боюсь, это была работа не случайного человека, мягко заметил Далглиш. – Убийца знал, где хранится статуэтка Типпетта и стамеска Нагля, знал, каким ключом открывается старая регистратура, знал, где ключ висел на доске служебной комнаты портье, возможно, забрал один из резиновых фартуков из мастерской трудовой терапии, безусловно, у него есть медицинские навыки. Более того, убийца не мог покинуть клинику после совершения преступления. Подвальная дверь оставалась запертой на засов, как и дверь черного хода первого этажа. Калли же охранял парадный вход.

– У Калли были боли в животе. Он мог кого-нибудь упустить.

– Вы действительно верите, что это возможно? – спросил Далглиш. И не получил ответа.

* * *

С первого взгляда Марион Болам могла показаться красавицей. Правильные, почти классические черты лица, которые оттеняла форма медсестры, вызывали очарование. Ее белокурые волосы, разделенные над широким лбом пробором и Собранные на затылке в высокий пучок, были прикрыты простой белой шапочкой. Уже при втором взгляде иллюзия блекла и красота уступала место обычной привлекательности. Черты лица при внимательном изучении становились заурядными, нос оказывался длинноватым, губы слишком тонкими. В обычной одежде, торопливо направляясь после работы домой, она, видимо, теряла особенную выразительность. А здесь... Глаза просто ослепляло сочетание накрахмаленного полотна формы со светлой кожей и золотистыми волосами. Только широкий лоб и острый нос помогли Далглишу выявить ее сходство с покойной кузиной. Прежде чем она, потупившись, устремила взгляд своих больших серых глаз на руки, сложенные на коленях, в них на мгновение мелькнуло что-то необычное.

– Я знаю, вы близкая родственница мисс Болам. Случившееся должно быть страшным потрясением для вас.

– Да! О да, конечно! Энид была моей кузиной.

– У вас одинаковые фамилии. Ваши отцы были братьями?

– Да. Наши матери тоже были сестрами. Два брата женились на двух сестрах, и мы стали родственницами вдвойне.

– У нее остались другие родственники?

– Нет. Только моя мама и я.

– Думаю, мне необходимо встретиться с поверенным мисс Болам, – сказал Далглиш. – Но вы окажете мне огромную услугу, если расскажете все, что знаете, о ее делах. Боюсь, придется задать вам несколько, так сказать, личных вопросов. Они вроде бы не имеют непосредственного отношения к преступлению, но только для непосвященных. Видите ли, я должен знать все, что даже чуть-чуть может касаться дела. Имелись ли у вашей кузины дополнительные доходы помимо жалованья?

– О да. Энид была хорошо обеспечена. Дядя Сидней оставил ее матери около двадцати пяти тысяч фунтов стерлингов, и все это перешло Энид. Я не знаю, сколько точно осталось, но думаю, у нее было около тысячи фунтов в год дохода помимо жалованья. Она снимала тетину квартиру в Балантайн Меншнс, и она... она всегда была очень добра к нам.

– В чем выражалась ее доброта, мисс Болам? Она переводила вам деньги?

– О нет! Энид не хотела переводить деньги. Она делала подарки. Тридцать фунтов на Рождество и пятьдесят в июле, на наш летний отдых. У мамы рассеянный склероз, и мы не можем останавливаться в обычном отеле.

– А что будет с деньгами мисс Болам сейчас?

Серые глаза взглянули на него безо всякого смущения.

– Они перейдут мне и моей маме, – простодушно ответила Марион. – Деньги ведь не могут достаться кому-то еще, не так ли? Энид всегда говорила, что деньги станут нашими, если она умрет первой, конечно, было непохоже, что она умрет первой, во всяком случае, пока моя мама жива.

Маловероятно, чтобы при обычных условиях мисс Болам постоянно помогала родственницам денежными суммами из этих двадцати пяти тысяч фунтов или из того, что осталось, подумал Далглиш. Здесь возникал вполне очевидный мотив, такой понятный, такой всеобъемлющий и такой желанный для любого прокурора. Каждый присяжный будет считать, что ее соблазнили деньги. Неужели медсестра Болам действительно не придавала значения той информации, которую сообщила с такой откровенностью? Что здесь: столь безыскусная невиновность или столь самонадеянная виновность?

– Ваша кузина была общительной? – неожиданно спросил он.

– Круг ее друзей был узок. Не думаю, что ее можно было считать общительной. Да и она не стремилась к этому особенно. Основу ее жизни составляли вера в провидение и строгая церковная мораль, что давало полное право считать ее цельной и гармоничной личностью.

– Были у нее враги?

– О нет! Ни единого. Ее очень почитали.

Формальное старомодное слово она произнесла почти неслышно.

– Это может выглядеть как немотивированное, неумышленное убийство, – сказал Далглиш. – Можно, конечно, подозревать одного из пациентов, но в такое трудно поверить. А вы тоже настаиваете на том, что этому убийству трудно подыскать объяснение?

– О нет! Это не пациент. Я уверена, что ни один из наших пациентов не совершил бы убийства. Они не насильники.

– И даже мистер Типпетт?

– Это не мог быть мистер Типпетт. Он лежит в больнице.

– Это мне сказали, Сколько сотрудников знало, что мистер Типпетт не сможет приехать в клинику сегодня вечером?

– Точно не знаю. Знал Нагль, ведь это ему передали по телефону, он сказал Энид и старшей сестре. Старшая сестра сообщила мне. Я обычно стараюсь не выпускать Типпетта из поля зрения, когда занимаюсь в пятницу пациентами, принимающими лечение ЛСД. Конечно, я не могу оставить своих подопечных больше чем на минуту, но время от времени выглядываю проверить, все ли в порядке у Типпетта. Бедный Типпетт так любит трудовую терапию! Миссис Баумгартен теперь будет болеть полгода, но мы не запрещаем Типпетту приходить сюда. Он муху не обидит, не то что... Грешно считать Типпетта способным совершить подобное! Грешно!

Марион Болам произнесла это с внезапной горячностью.

– Никто не предполагает что-нибудь в этом роде, – мягко сказал Далглиш. – Если Типпетт в больнице, я нисколько не сомневаюсь, что мы найдем его там, а значит, он не мог находиться здесь.

– Но кто-то положил его статуэтку на тело, ведь так? Ведь если бы Типпетт находился здесь, то сразу попал бы под подозрение, вы бы его запутали и сбили с толку. Грешно так поступать. Очень грешно.

Голос ее прервался, она была готова разрыдаться. Далглиш посмотрел на ее сцепленные тонкие пальцы, лежащие на коленях.

– Я не думаю, что стоит волноваться за мистера Типпетта, – сказал он еще мягче. – Сейчас я хочу, чтобы вы хорошенько подумали и рассказали мне все, что знаете о происходившем в клинике с того момента, когда заступили на дежурство. Ничего о других людях, только о себе, я хочу знать, что делали лично вы.

Медсестра Болам прекрасно помнила, что делала, и после секундного раздумья начала тщательный и последовательный отчет. Вечером в пятницу она ухаживала за пациентами, которые проходили курс лечения ЛСД. Суть метода, объяснила она, заключается в освобождении глубоко сидящих внутри комплексов, то есть в том, чтобы пациент мог вспомнить, назвать и описать события, давящие на его подсознание и являющиеся основной причиной развития болезни. Начав говорить о лечении, медсестра Болам успокоилась и, казалось, забыла, что перед ней сидит неспециалист. Однако Далглиш слушал ее, не прерывая.

– Это замечательное лекарство, и доктор Багли использует его достаточно активно и много. Оно называется лизергик ацид диэтиламид и, кажется, создано немцами в тысяча девятьсот; сорок втором году. Мы даем наркотик больным в виде жидкости – обычная доза четверть миллилитра. Лекарство производится в ампулах и смешано с дистиллированной водой. Рекомендуется не давать пациентам никакого завтрака. Первое действие отмечается примерно через полчаса, а более беспокойный период наступает через час-полтора после приема наркотика. Именно тогда доктор Багли спускается к пациенту. Воздействие может продолжаться до четырех часов, пациент ведет себя беспокойно, кровь приливает к его лицу, и он полностью отключается от действительности. Конечно, больных никогда не оставляем одних, пользуемся подвальным помещением, хорошо изолированным, чтобы шумом не беспокоить других пациентов. Обычно мы проводим ЛСД-терапию в пятницу после обеда и вечером. И я всегда специально готовлю каждого человека.

– Если бы сегодня вечером кто-нибудь из персонала услышал шум, крик в подвале, он мог бы предположить, что это пациент, принявший ЛСД?

Медсестра Болам неуверенно взглянула на него:

– Думаю, что да. Безусловно, больные очень шумные. Моя пациенткй сегодня была более беспокойна, чем обычно, поэтому я все время старалась быть рядом. Когда все идет нормально, я ненадолго выхожу в бельевую, которая примыкает кпалате, и, как только пациенту становится лучше, сортирую чистое белье. Конечно, дверь между комнатами держу открытой, поэтому могу постоянно наблюдать за. больным.

Далглиш попросил подробно рассказать обо всем, что происходило вечером,

– Ну, процедуры начались сразу после половины четвертого, доктор Багли после четырех посмотрел, все ли в порядке. Я оставалась с пациенткой до половины пятого, когда пришла миссис Шортхауз и сказала, что готов чай. Пока я поднималась наверх в дежурную комнату медсестер и пила чай, меня подменяла старшая сестра. Я снова спустилась вниз без четверти пять и в пять позвонила доктору Багли. Он пробыл с пациенткой около сорока пяти минут, затем вернулся в кабинет электроконвульсивной терапии. Я осталась с пациенткой, но та была так беспокойна, что я решила отложить сортировку белья для прачечной до позднего вечера. Без двадцати семь в дверь постучал Питер Нагль и хотел взять белье. Я сказала ему, что белье еще не собрано, он удивился, но ничего не сказал. Через некоторое время мне показалось, что я услышала крик. Сначала я не придала этому значения, так как он долетел издалека, и я решила, что это на площади играют дети. Затем подумала о необходимости убедиться в этом, и пошла к двери. В этот момент увидела доктора Багли и доктора Штайнера, которые спускались в подвал в сопровождении старшей сестры и доктора Ингрем. Старшая сестра сказала, что все в– порядке, и посоветовала вернуться к пациентке, что я и сделала.

– Вы оставляли процедурную сразу после того, как доктор Багли ушел оттуда без четверти шесть?

– О нет! В этом не было никакой необходимости. Если бы я хотела сходить в туалет или что-то в этом роде, – медсестра Болам слегка покраснела, – то позвонила бы старшей сестре, чтобы она пришла и подменила меня.

– Звонили ли вы из процедурной кому-нибудь еще?

– Только в пять часов, позвать доктора Багли в кабинет электроконвульсивной терапии.

– Вы вполне уверены, что не звонили мисс Болам?

– Я? Звонила Энид? Нет! У меня не было никаких причин ей звонить. Она... знаете, мы встречались в клинике довольно редко. Я подчиняюсь старшей сестре Амброуз, а Энид не имела никакого отношения к медицинским сестрам.

– Но вы, наверно, часто видели ее за пределами клиники?

– О нет! Тоже очень редко. Я приходила к ней домой один или два раза забрать чеки к Рождеству и на лето, и все. Ничего удивительного – мне трудно оставлять маму.

У Энид, разумеется, шла своя жизнь. Она ведь намного старше меня. Нет, нет, в самом деле, я не очень хорошо знала ее.

Голос медсестры Болам прервался, и Далглиш увидел, что она плачет. Роясь под фартуком в карманах своей формы, она всхлипывала.

– Боже мой! Как это ужасно! Бедная Энид! Статуэтка, брошенная на ее тело... ведь это насмешка, нарочно сделали, чтобы было похоже будто она нянчит ребенка!

Далглиш знал, что она не видела тело, и необдуманно поспешно сказал об этом.

– Да, да, я не видела тело. Доктор Этеридж и старшая сестра не подпустили меня к ней. Но нам, сотрудникам, рассказали о происшедшем.

Покойная мисс Болам действительно выглядела так, будто нянчила ребенка. Но Далглиш был немало удивлен тем, что кто-то, в глаза не видевший тела, так уверенно все описывал.– Главный врач, видимо, представил место трагедии своим сотрудникам весьма красочно.

Наконец, медсестра Болам нашла носовой платок и вынула его из кармана. Вместе с ним на свет появилась пара тонких хирургических перчаток. Перчатки упали к ногам Далглиша.

– Я не думал, что вы здесь пользуетесь хирургическими перчатками, – заметил он, поднимая их.

Медсестра Болам, казалось, ничуть не удивилась его заинтересованности. Вытерев слезы, она удивительно спокойно ответила:

– Мы нечасто пользуемся перчатками, но держим несколько пар. Все больницы перешли сейчас на другие перчатки, а у нас осталось несколько пар старого образца. Это одна из таких. Мы пользуемся этими перчатками при хозяйственных работах.

– Благодарю вас, – сказал Далглиш. – Если молено, я оставлю эту пару у себя. Не думаю, что мне придется вас побеспокоить еще раз.

Пробормотав что-то наподобие «благодарствую», медсестра Болам сразу же покинула комнату.

 * * *

Медленно тянулись минуты для ожидавших предвари-' тельного допроса сотрудников клиники. Фредерика Саксон принесла из своего кабинета на третьем этаже несколько научных статей и углубилась в сложный тест. Этому предшествовала небольшая дискуссия – имеет ли она право идти наверх одна, но мисс Саксон решительно заявила, что не намерена сидеть, теряя время, и от скуки грызть ногти, пока полиция соизволит ее вызвать. Совесть ее чиста, она не убийца, и ей ни к чему прятаться наверху, не собирается она также уничтожать' необходимые следствию вещественные доказательства и не будет в обиде, если уважаемые коллеги не удовлетворятся этим. Прискорбное откровение вызвало ропот протеста и увещеваний, но миссис Босток внезапно заявила, что должна сходить в медицинскую библиотеку за книгой, и две женщины вместе покинули комнату и вместе вернулись назад. Калли допросили раньше, так как укоренилась привычка ставить его в один ряд с пациентами, и, освободившись, он отправился домой лечить свой живот. Единственная оставшаяся пациентка, миссис Кинг, была опрошена и уходила в сопровождении мужа. Мистер Бэдж также ушел, громогласно возмущаясь тем, что его лечение прервали, нанеся тем самым непоправимый ущерб здоровью.

– Обратите внимание, он прямо-таки любуется собой, – доверительно сообщила миссис Шортхауз собравшимся сотрудникам. – Старший инспектор, скажу вам, приложил немало усилий, чтобы поскорее избавиться от многочисленных подробностей его богатой семейной жизни.

Миссис Шортхауз, казалось, могла добавить к ним множество собственных. Ей разрешили сварить кофе и приготовить сандвичи в маленькой кухоньке на нижнем этаже в задней части здания, и это служило ей оправданием для частых хождений вверх и вниз. Сандвичи она принесла почти сразу. Каждая чашка была тщательно вымыта. Все эти передвижения и сборы давали ей возможность узнавать подробности о положении дел и сообщать их остальным сотрудникам, ожидавшим своей очереди с трудно скрываемым беспокойством и нетерпением. Конечно, миссис Шортхауз была не тем человеком, которого бы все предпочли в качестве гонца или посыльного, но любые новости, как бы их ни получили и кто бы их ни сообщил, помогали прояснить обстановку. Однако миссис Шортхауз совершенно неожиданно обнаружила хорошие знания особенностей полицейской работы.

– Они обыскали все здание и поставили своего парня у двери. Конечно, ничего не нашли. Это очевидно! Считают, что преступник не мог выбраться из здания. Возможно, по этой причине у входа стоит караул. Я сказала сержанту:

«Все в клинике вымыто мной, это сделано сегодня, так что передайте вашим парням, пусть думают, где топать башмаками...»

Сержант полиции видел труп. Следы от мужских пальцев есть до сих пор на нижнем этаже, и они нашли какие-то отпечатки. Я видела фотографа. Он шел через холл с треногой и большим кофром, белым сверху, черным снизу... Суются повсюду, даже смешно. Увидели следы в подвальном лифте. Возились с ними...

Фредерика Саксон подняла голову, будто собираясь что-то сказать, но передумала и вернулась к работе. Лифт в подвал площадью около четырех футов, действовавший с помощью переброшенного через блок троса, в то время, когда здание клиники было частным домом, использовали для подъема пищи из кухни в подвале в столовую на первом этаже. Его не демонтировали. Время от времени медицинские документы из регистратуры, находящейся в подвале, поднимали в кабинеты для консультаций на нижнем и втором этажах, но для других целей лифт почти не использовали.

Миссис Шортхауз ушла мыть чашки. Обратно вернулась через пять минут.

– Мистер Лоде в главной канцелярии звонил председателю правления. Я предполагаю, он говорил об убийстве. Это даст Совету управления больницами возможность поболтать с неделю со знанием дела. Старшая сестра и один из полицейских провели инвентаризацию белья. Кажется, не обнаружили резинового фартука из кабинета трудовой терапии. Ох, и еще одна вещь. Они погасили котел. Хотят, предполагаю, порыться там граблями. Хорошенькое дельце, должна я сказать. В понедельник здесь будет убийственный холод... Приехал фургон из морга. Его вызвала полиция, поскольку они, видите ли, не пользуются машиной «скорой помощи» при насильственной смерти. Вы, вероятно, слышали, как фургон подъехал. Смею сказать, если вы отодвинете штору, сможете увидеть, как несчастную будут забирать.

Но никакого желания отодвигать штору ни у кого не возникло и тогда, когда мягкие, осторожные шаги санитаров с носилками прошаркали за дверью. Санитары шли молча. Фредерика Саксон положила свой карандаш и наклонила голову, словно молилась. Когда закрылась дверь, послышались тяжелые вздохи. На короткое время воцарилась тишина, потом фургон тронулся с места. Все по-прежнему молчали. Говорила только миссис Шортхауз:

– Бедная маленькая зануда! Я меньше года занимаюсь здесь разными делами и никогда не думала, что она преставится первой.

* * *

Дженифер Придди сидела в стороне от других сотрудников на краю медицинской кушетки. Ее беседа со старшим инспектором протекала неожиданно непринужденно. Она беспокоилась о том, что ожидает ее на допросе, и, конечно, не предполагала, что детектив окажется таким спокойным, мягким, с приятным низким голосом. Он не надоедал сочувствием по поводу ее шока в связи с внезапным обнаружением тела. Не подтрунивал над нею, не относился к ней по-отцовски или понимающе. Создавалось впечатление, что его интересует только одно: как можно быстрее установить истину. И еще: ей показалось, будто он считает, что все чувствуют одинаково. Она осознавала, что такому человеку лгать невозможно, и не пыталась этого делать. Все спокойно вспоминала, спокойно и откровенно. Старший инспектор задавал ей вопросы, касающиеся промежутка времени в десять минут, или того, что она делала в подвале с Питером. Это было не больше ожидаемого ею в данный момент. Разумеется, он хотел знать, мог ли Питер убить мисс Болам после возвращения с почтой и перед тем, как она встретилась с ним. Нет, это было невозможно. Она почти сразу спустилась вслед за Питером по лестнице, миссис Шортхауз может подтвердить это. Вероятно, для убийства Энид требовалось немного времени – она, правда, не пыталась думать об этом внезапном, жестоком, умышленном злодеянии, – но как быстро оно бы ни совершилось, такого времени у Питера не было.

Сейчас Придди думала о Питере, погружаясь в воспоминания о нескольких часах уединения с ним. Однако сегодня вечером интимное тепло воображения было тесно связано с тревогой. Не рассердила ли она его своим поведением? Со стыдом вспомнила, как протяжно закричала от ужаса, когда обнаружила безжизненное тело, свое стремительное бегство, закончившееся в его объятиях. Он был очень добрым и внимательным почти всегда, конечно, когда не был занят работой. Она знала, что он нервничает по пустякам и любая демонстрация любви раздражает его. Дженни научилась признавать, что их любовь, а она больше не сомневалась в том, что это именно любовь, должна иметь свои пределы. С тех пор как они провели некоторое время вдвоем в служебной комнате медсестер после обнаружения тела мисс Болам, она перебросилась с Питером только парой фраз. Она не могла представить, что он чувствовал. Но была уверена только в одном – она не сможет позировать сегодня. Ничего невозможно поделать со своим стыдом или виной, долго теперь придется ждать, пока она освободится от этого чувства. Питер рассчитывает на ее приход в мастерскую, как наметили. -В конце концов, ее алиби зафиксировано, и родители подумают, что она занимается в вечерней школе. Она просто не найдет разумных оснований, изменяющих их планы, да и Питер слишком умен, чтобы оказаться обманутым. Но она не могла заниматься этим! Именно сегодня вечером! Пугало не так то, что придется позировать, как то, что последует за этим. Однако сил отвергнуть его явно не хватало, да она и не хотела особенно отказывать ему. Но сегодня вечером, после смерти Энид, она чувствовала, что не сможет перенести его прикосновений.

Вернувшись в комнату после разговора со старшим инспектором, доктор Штайнер присел рядом с нею и принялся утешать. Он очень мил, этот доктор Штайнер. Как всегда, слегка осуждал собственную леность и смех незанятых пациентов. Но он заботился о людях, в отличие от доктора Багли, который, работая и сурово изнуряя самого себя тяжелым лечением, в действительности вообще не любил людей, лишь желал показать, что любит. Дженни, несомненно, не было все до конца ясно. Она просто не думала об этом прежде. Сегодня вечером, несмотря на то что она перенесла настоящее потрясение, обнаружив тело мисс Болам, ум ее сделался неестественно ясным. И не только ум, обострены оказались все чувства. Материальные предметы вокруг нее – вощеный ситец чехла на кушетке, красное шерстяное одеяло, свернутое в ногах, яркая зелень и золото хризантем, стоящих в вазе на письменном столе, – ощущались яснее, ярче, реальнее, чем обычно. Она видела очертания руки мисс Саксон, лежавшей на столе и державшей книгу, ее тонкие волосы на лбу, освещенные светом настольной лампы. Ей захотелось, чтобы Питер всегда видел мир вокруг с таким же удивлением и ясностью, как если бы родился один во Вселенной, со всеми первыми яркими оттенками и неизбывной свежестью. Вероятно, подобное чувство должен испытывать художник.

«Наверное, действует бренди», – подумала она и хихикнула. Ей вспомнилось ворчливое бормотание старшей сестры Амброуз полчаса назад:

– Чем Нагль угощает Придди? Этот ребенок полупьян.

Но она не была пьяной и на самом деле не верила в действие бренди.

Доктор Штайнер, пригладив волосы, приблизился к ней и на мгновение положил руку ей на плечо.

– Она была добра ко мне, мне же она не нравилась, – вырвалось бездумно у мисс Придди.

Она больше не чувствовала стыда или вины перед мисс Болам. Лишь излагала факты.

– Вы не должны больше переживать в связи с этим, – мягко сказал врач и похлопал ее по колену. Она не возмутилась. Питер сказал бы: «Распутный старый козел! Скажи ему, чтобы держал свои лапы при себе». Но Питер ошибался. Дженни знала, что это был жест доброты. Мгновение боролась с искушением положить свою руку на руку врача, чтобы он увидел – она все понимает верно. У доктора Штайнера руки маленькие и очень белые для мужчины, так отличающиеся от рук Питера, с длинными, костлявыми, испачканными краской пальцами. Придди скользнула взглядом по завиткам волос ниже манжет рубашки психиатра. На безымянном пальце он носил золотое кольцо с печаткой, тяжелое, словно орудие защиты.

– Естественно чувствовать то, что чувствуете вы, – сказал он. – Чем люди будут добрее друг к другу, тем лучше. Мы не должны стыдиться своих чувств. Особенно если начнем понимать и анализировать их, а со временем научимся, не таясь, жить в гармонии с ними.

Но Дженни уже не слушала. Тихо открылась дверь, и вошел Питер Нагль.

Вытерпев вынужденное сидение за письменным столом в приемной и обменявшись банальными замечаниями с молчаливым полицейским, дежурившим там, Нагль теперь искал развлечений в кабинете для консультаций. Несмотря на то, что его допрос был формально закончен, он не мог оставить клинику. Секретарь правления явно хотел, чтобы он остался до конца, закрыл опустевшее здание на ночь, тем более в его обязанности входило открыть клинику снова в понедельник утром. Ход событий также свидетельствовал о том, что он будет привязан к месту по крайней мере еще на пару часов. Утром Питер запланировал вернуться домой пораньше и работать над картиной, но теперь об этом нечего и думать. Возможно, все закончится уже после одиннадцати часов, и он освободится. Но даже если бы они могли пойти в одноэтажный дом в Пимлико вместе с Дженни, она бы не стала ему позировать. Это было ясно. Одного взгляда на ее лицо было достаточно. Она не встала навстречу, когда Питер вошел в кабинет, и он был благодарен за эту сдержанность. Но она кинула на него быстрый взгляд, полузаговорщический, полуумоляющий. В нем выражалась не только просьба понять ее, но и своеобразный способ извиниться. Ладно, пусть, хотя он сожалел также. Рассчитывал вечером поработать добрых три часа, а времени оставалось так мало. Но если она пыталась передать только то, что не настроена заниматься любовью, ладно, пусть, это его вполне устраивало. Если бы она могла знать, что это устраивало его в течение большинства ночей! Ему лишь хотелось овладеть ею, а Придди надоедливо требовала внимания к самой сути любовной игры. Он же действовал легко и быстро, как обычно принимал пищу, без ложного стыда, беспокоясь только о самом себе. Но это было не для Дженни. Дженни любила. Она любила безнадежно, страстно и опасно, требуя постоянных заверений, легкой нежности и поглощающих время технических приемов, изнуряющих его и едва приводящих к удовлетворению. Она ужасно боялась забеременеть, так что подготовительные мероприятия к любовным действиям болезненно раздражали, а результаты большей частью оказывались такими, что она бурно рыдала на его груди. Как художника, его мучительно восторгало ее тело. Он даже не мог подумать о замене модели, а тем более позволить себе ее заменить.. Цена Дженни поднялась слишком высоко.