Текст книги "Пожиратель женщин (Сборник)"

Автор книги: Филлис Дороти Джеймс

Соавторы: Дональд Эдвин Уэстлейк,Шарль Эксбрайя,
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– Убийство более подходило Наглю, – сказал шеф. – Ты не можешь упрекнуть себя в том, что сосредоточился именно на нем. Но если ты настаиваешь на том, чтобы мы доставляли тебе удовольствие, жалея тебя, позволь испортить тебе эту радость.

– Подходило, возможно, более Наглю, но совсем не обязательно, – возразил Далглиш,– И зачем бы ему убивать мисс Болам? Его единственной целью, если не считать добычу легких денег, было добраться до Боллинджера и без помех уехать в Европу. Известно, что повесить на него шантаж Фентона было бы трудно даже в случае, если бы секретарь правления обратился в полицию. И ведь в самом деле, мы все еще не можем с достаточной достоверностью обвинить его. Но убийство – другое дело. Похоже, что у всех, кто связан с убийством, меняются планы. Даже невиновному не так легко стряхнуть с себя эту разлагающую пыль. Убийство мисс Болам, если бы Нагль его совершил, лишь увеличило бы опасность разоблачения в вымогательстве. Но убить Придди —это совсем другое дело. В этом случае он мог сохранить свое алиби, преодолеть все препятствия и подарить себе надежду на брак с наследницей тридцати тысяч фунтов. Нагль знал, что у него мало шансов на это, если Марион Болам узнает о любовной связи с Придди.

– По крайней мере, – согласился шеф, – он проходит у нас как соучастник, и это позволяет нам на какое-то время упрятать его за решетку. Я не сожалею, что Фентоны избавились от тяжелых испытаний, какими для них стали бы показания в суде. Но сомневаюсь, что удастся поддержать обвинение Нагля в покушении на убийство, если только Придди не изменит своих Показаний. Если она будет упорствовать в этом, мы не сумеем ничего добиться.

– Она не изменит своего решения, сэр, – горько сказал Далглиш.

– Конечно, Нагль не хочет видеть ее, но это для нее ничего не меняет. Все; о чем она сейчас думает, планы их совместной жизни, когда он выйдет на свободу. И помоги ей Бог, если ее мечта быть вместе с Наглем осуществится.

Шеф раздраженно передвинул огромное тело в кресле, закрыл папку и протянул ее через стол Далглишу;

– Ни ты, ни кто-нибудь другой тут ничего больше сделать не можете, – сказал он. – Она, Дженифер Придди, относится к такому типу женщин, которые сами губят себя. Кстати, я видел художника Сэджа. Ну и странные представления о юридической процедуре у этих людей! Я сказал, что сейчас дело уже не в нашей компетенции, и отослал Сэджа в нужное место. Знаешь, что он хочет? Он хочет оплатить защиту Нагля. Как тебе это нравится?! Сказал, что если мы вдруг ошибаемся, то мир потеряет выдающийся талант.

– Было бы что терять, – пробурчал Далглиш. Размышляя вслух, он добавил: – Насколько должен быть хорош художник, чтобы после преступления, вроде того, что совершил Нагль, его можно было бы отпустить с миром? Как Микеланджело? Веласкес? Рембрандт?

– Ну, знаешь, – спокойно сказал шеф, – если мы станем задавать себе такие вопросы, то уже не будем полицейскими.

В кабинете Далглиша сержант Мартин собирал документы. Он бросил взгляд на своего начальника, флегматично проговорил: «Доброй ночи, сэр», – и вышел. Некоторых ситуаций его простодушная натура предпочитала избегать. Едва за сержантом закрылась дверь, раздался телефонный звонок. Это была миссис Шортхауз.

– Алло! – прокричала она в трубку. – Это вы? Вы подкинули мне чертову пропасть работы. Видела вас сегодня в суде. Однако сомневаюсь, что вы заметили там меня. Как у вас дела?

– Спасибо, хорошо, миссис Шортхауз.

– Не думаю, чтобы мы встретились еще, поэтому я решила позвонить вам, пожелать всего хорошего и рассказать новости. Могу вам сообщить, что в клинике перемены. Мисс Саксон уходит. Она собирается работать в интернате для дефективных детишек где-то на севере. Интернат содержит церковь. Ну и фантазия – уйти работать в монастырь! Никогда прежде в клинике Стина никто не делал подобного.

Далглиш сказал, что вполне этому верит.

– Мисс Придди перевели в одну из легочных клиник объединения. Мистер Лоде подумал, что перемены пойдут ей на пользу. Но у нее был ужасный скандал с родителями, и теперь она живет одна в Килбурне. Но вы, бьюсь об заклад, все знаете. Миссис Болам перебралась в дорогой пансионат под Уортингом. Само собой, с долей денег наследства своей родственницы Энид. Вот оно как! Жалкая стерва! Удивляюсь, как она смогла после всего прикоснуться даже к одному пенни.

Далглиш этому не удивлялся. Но промолчал, и миссис Шортхауз продолжала:„

– А тут еще доктор Штайнер... Он женится на своей собственной жене.

– Что вы имеете в виду, миссис Шортхауз?

– Ну, снова женится. Они так внезапно все решили. Они развелись в свое время, а теперь снова вступают в законный брак. Что вы думаете по поводу всего этого?

Далглиш ответил, что вопрос в другом – что об этом думает доктор Штайнер?^

– О, он рад, как собака новому ошейнику. И ошейник —это как раз то, чего он заслуживает, можете мне поверить. Да, вот еще что... Прошел слух, что окружной отдел собирается закрыть клинику и отправить весь персонал обслуживать амбулаторных больных. Ну, не стоит удивляться! Сначала одной удар в сердце, потом отравление газом другой, а теперь процесс над убийцей. Чего уж тут ожидать хорошего? Доктор Этеридж говорит, что это расстроит больных, но я не вижу оснований так считать. Количество пациентов чуть ли не вдвое увеличилось, это с прошлого-то октября! Можете представить – находятся такие, кто говорит, что у нас не была бы затруднений с Наглем и Придди, если бы вы с самого начала направили расследование по верному пути. Это было трудное дело. И вот, что я вам скажу, старший инспектор, – вы сделали все самым лучшим образом и не причинили никакого вреда, о котором можно было бы говорить.

«Никакого вреда, о котором можно было бы говорить, – горько подумал Далглиш, положив трубку. Подобные слова – явные спутники неудачи». Да, да, неудачи! Одного осознания этого было вполне достаточно, чтобы ощутить раздраженную, разъедающую жалость к самому себе, даже без морализирующих поучений шефа, такта Мартина и соболезнований Эми Шортхауз.

Для того чтобы освободиться от охватившего его уныния, нужно было отдохнуть от атмосферы преступлений и смерти, может, хватило бы одной короткой вечерней прогулки, когда рядом бы не было никаких посторонних. В голову Далглишу неожиданно пришло, что он хочет пообедать с Деборой Риско. По крайней мере, сказал он себе, усмехнувшись, произойдет смена проблем. Но положив руку на телефонную трубку, он приостановился, вспомнив давнюю предосторожность и давние неопределенности.

Ведь он совсем не уверен, будет ли она рада его звонку, и даже не знал, где ее служебное место – у Гана или Иллингворта. Затем вспомнил, как она смотрела на него во время их последней встречи, и снял трубку. Конечно, он имел полное право пообедать с привлекательной женщиной без профессионального предварительно-болезненного самоанализа. Приглашение, которое он собирался сделать, не являлось чем-то более значительным, чем возможность оплатить счет и убедиться, что вечер ей понравился. А автор, конечно, имеет полное право позвонить своему издателю.

Дональд Уэстлейк
Убийца лучшего друга

 Детектив Эбрахам Ливайн из Бруклинского 43-го полицейского участка грыз карандаш и сердито глядел на свой только что написанный отчет. Отчет ему не нравился, как и вообще все это дело. Происшедшая история вызывала ощущение неправдоподобности, и чем больше он о ней думал, тем сильнее укреплялось это чувство.

Ливайн был невысоким, приземистым человеком. Подвижное лицо, светлые с проседью волосы подстрижены коротко, по-военному, ежиком. Из пятидесяти трех прожитых лет двадцать четыре года он прослужил в полиции, и последние несколько лет у него случались сердечные приступы. Каждый раз они напоминали о смерти, и Ливайн с тревогой прислушивался к биению стареющего сердца.

В его работе смерть вообще часто напоминала о себе. Естественная смерть, случайная, насильственная.

Эта смерть была насильственной, но Ливаин испытывал какое-то странное чувство. Он и его коллега Джек Кроули получили сигнал сразу после ленча. Сигнал поступил от полицейского Тэннера с Проспект-парка: человек, назвавшийся Ларри Перкинсом, подошел к Тэннеру в парке и заявил, что только что отравил своего лучшего друга. Тэннер пошел с ним, и в квартире, куда Перкинс привел его, действительно, нашел мертвое тело. Он и передал сообщение. Дивайн и Кроули, возвращавшиеся в участок после ленча, приняли его. Они развернулись и поехали назад.

За рулем был Кроули, а Ливайн сидел рядом, размышляя о смерти. Эта смерть, по крайней мере, относилась к числу опрятных. Ни ножей, ни бомб, ни разбитых пивных бутылок. Яд – и все. Жертва должна выглядеть так, будто ее сразил сон, если, конечно, здесь не один из тех ядов, которые вызывают спазмы мышц перед смертью.

Кроули вел машину не спеша, без сирены. Ему шел пятый десяток. Крупный, несколько полноватый, с квадратными лицом и тяжелым подбородком, он производил впечатление человека заурядного.

Машина двигалась вверх по Восьмой авеню, весеннее солнце освещало капот. Они направлялись на площадь Гер-филд, им нужен был квартал между Восьмой авеню и Западным Проспект-парком. Квартал пришлось объехать, потому что на Герфилд было одностороннее движение. Нужный им район представлял собой двойной ряд облупленных каменных зданий, разделенных внутри на тысячи квартир, уютных закоулков, ниш, коробкообразных пещер, где работники метро спали ночью. Метро на Манхэттене – в шести кварталах отсюда, на площади Великой Армии.

В час дня прошлой пятницы, в конце мая, тротуары были пустынны, здания выглядели покинутыми. Только машины стояли вдоль левой стороны улицы, свидетельствуя о наличии в домах скрытой жизни.

Нужный им дом находился в середине квартала, на правой стороне. Стоянка автомобилей была здесь запрещена, так что Кроули пришлось оставить машину на противоположной стороне. Он щелкнул солнечным козырьком вместе с прикрепленной к нему служебной карточкой и последовал к двери под лестницей. Дверь была открыта. Ливайн и Кроули вошли внутрь. После яркого солнечного света глазам Ливайна потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к тусклому освещению. Наконец он смог различить фигуры двух мужчин, стоящих в конце коридора у закрытой двери. Один из них был Тэннер – молодой полицейскии шести футов роста, с квадратным и невыразительным лицом. Другой, очевидно, Ларри Перкинс. Ливайн и Кроули двинулись по коридору. В течение семи лет совместной работы негласно установилось разделение труда которое удовлетворяло их обоих. Кроули задавал вопросы, а Ливайн выслушивал ответы. Кроули представился Тэннеру, который сказал:

– Это Ларри Перкинс из дома 294 по Четвертой улице.

– Тело там? – спросил Кроули, указывая на закрытую дверь.

– Да, сэр, – сказал Тэннер.

– Войдем, – предложил Кроули. – Не спускайте глаз с этой пташки. Смотрите, чтобы не упорхнула.

– Мне надо кое-что отнести в библиотеку,– сказал неожиданно Перкинс.

Все удивленно посмотрели на него.

Ливайн взглянул на Перкинса, стараясь понять, что это за человек, – технический прием, которым он пользовался почти автоматически. Вначале он попытался отнести Перкинса к какому-нибудь определенному типу. Затем наступила пора найти особые индивидуальные черты, выделяющие Перкинса из общего типа. Благодаря этим операциям Ливайн мог составить для себя довольно полную характеристику человека, и большей частью она оказывалась близкой к истине.

Определить общий тип не составило труда. Перкинс, в своем черном шерстяном свитере, подпоясанный ремнем цвета хаки, в потертых туфлях без носков, был «арти», богема. Каков их лозунг в этом году? В прошлом году они провозгласили модным уныние, в этом году призывали «бить». Именно так. Значит, Ларри Перкинс принадлежал к категории «битников». А индивидуальные особенности обязательно проявятся вскоре в разговоре, манерах.

Кроули повторил: «Давайте войдем внутрь», – и все четверо двинулись в комнату, где лежал труп.

В квартире была одна большая комната, кухонька не больше чулана и крошечная ванная. Убирающаяся в стену кровать стояла откинутой. Она была покрыта полосатой, как зебра, тканью. Кухонный стол и пара кресел – вот и вся мебель. На столе за огромной грудой долгоиграющих пластинок виднелся проигрыватель. Все, за исключением проигрывателя, выглядело поблекшим, изношенным и подержанным, включая тонкий, бежевого цвета ковер на полу и грязные обои в цветочках. Два окна выходили на узкий зацементированный двор и торцевую сторону другого каменного здания. На улице был яркий солнечный день, но сюда солнце и не думало заглядывать.

Посредине стоял карточный столик с пишущей машинкой и двумя кипами бумаги. Убитый находился здесь же. Он грудью навалился на столик, выброшенные вперед руки

тяжело лежали на стопках бумаги, голова покоилась на пишущей машинке. Лицо было обращено к двери, глаза закрыты, мышцы расслаблены. По крайней мере, Ливайн мог удовлетвориться тем, что смерть была спокойная.

Кроули посмотрел на тело, проворчал что-то и обернулся к Перкинсу.

– О’кей, – сказал он. – Расскажи нам о случившемся.

– Я положил яд ему в пиво, – просто сказал Перкинс. Во всяком случае, его манеры не походили на манеры «битников». – Он попросил открыть банку пива. Выливая его в стакан, я положил туда яд. После того как он умер, я пошел и рассказал все полицейскому.

– И это все?

– Да.

Ливайн спросил:

– Почему вы его убили?

Перкинс посмотрел поверх Ливайна:

– Потому что он был помпезный осел.

– Смотрите на меня, – приказал Кроули.

Перкинс тут же повернул голову, но детектив успел уловить едва заметное волнение в глазах юноши. Он, однако, не мог сказать, чем оно было вызвано.

Ливайн бегло оглядел комнату, подержанную мебель, карточный стол, неподвижное тело, молодого Перкинса, одетого как «битник», но разговаривающего изысканновежливо, внешне спокойного, но со скрытым сильным волнением. Что же заметил Ливайн в глубине его глаз? Ужас? Гнев? Мольбу?

– Расскажи нам об этом парне, – сказал Кроули, указывая на тело. – Его имя, где вы познакомились, в общем, все.

– Зовут его Эл Грубер. Вернулся из армии около восьми месяцев назад. Живет на свои сбережения и на солдатское пособие. Я хотел сказать: жил.

– Он был студентом колледжа?

– Более или менее. Он прослушал несколько курсов в «Колумбии»;—в Колумбийском университете, вечерами. Он был не только студентом.

– Кем еще? – спросил Кроули.

Перкинс пожал плечами:

– Да почти никем. Писателем. Непризнанным писателем. Вроде меня.

Ливайн спросил;

– И много он получал денег за свои произведения?

– Ничего, – сказал. Перкинс. На этот раз он не повернулся, чтобы взглянуть на Ливайна, и продолжал смотреть на Кроули, пока отвечал. – Один из журналов у него однажды что-то принял, но не думаю, что они опубликовали это. Во всяком случае, ему ничего не заплатили,

– Он был подавлен этим? – спросил Кроули.

– Очень подавлен. Мне хорошо знакомо это чувство.

– Так вы из той же упряжки?

– Такая же жизненная история, – сказал Перкинс. Он взглянул на тело Эла Грубера. – Ну, почти такая же. Я тоже пишу и ничего за это не получаю. Живу на солдатское пособие и свои сбережения, немного зарабатываю перепиской на машинке и хожу вечерами в «Колумбию».

В комнату вошли медицинский эксперт и ребята из лаборатории. Ливайну и Кроули ничего не оставалось, как ждать и наблюдать за происходящим. Когда они увидели, что эксперт закончил первоначальный осмотр, то оставили Перкинса на попечение Тэннера и вышли переговорить с ним.

Задавал вопросы, как обычно, Кроули.

– Ну как, док? Что это, по-вашему?

– Достаточно простой случай, – сказал эксперт.– На первый взгляд, парня отравили здесь. Почувствован это, он подошел к пишущей машинке, чтобы сообщить, кто убийца, и умер. На кухонном столе нашли использованный стакан и пузырек с лекарством. Мы проверим их, они явно имеют отношение к делу.

– Ухитрился ли он что-нибудь отпечатать перед смертью? – спросил Кроули.

Эксперт покачал головой:

– Ни слова. Бумага в машинке скручена, видно, он очень спешил и все-таки не успел.

– Он зря тратил время, – сказал Кроули, – Малый сразу признался.

– Тот, что остался с полицейским?

– Угу.

– Не кажется ли это странным? – спросил эксперт. – Попробуйте-ка отравить кого-нибудь, а потом выскочить на улицу и признаться первому встречному полисмену.

Кроули пожал плечами:

– Ну вы-то, конечно, не смогли бы.

– Я подготовлю для вас заключение как можно быстрее, – сказал эксперт.

– Благодарю, док. Пошли, Эйб, доставим нашего голубка в гнездышко.

– О’кей,– рассеянно произнес Ливайн.

Он уже почувствовал что-то неладное. Ощущение того, что все здесь далеко не так просто, возникло сразу же, как только он уловил нечто в глазах Перкинса. Это чувство росло с каждой минутой. Но ситуация не становилась яснее.

Они вернулись к Тэннеру и Перкинсу, и КрОули сказал:

– О’кей, Перкинс, давайте прогуляемся.

– Вы собираетесь забрать меня? – спросил Перкинс.

Голос его был полон какого-то странного нетерпения.

– Поторапливайся, – сказал Кроули. Он не считал нужным отвечать на праздные вопросы.

– Хорошо, – ответил Перкинс. И повернулся к Тэннеру: – Не могли бы вы сдать мои книги и пластинки в библиотеку? Они должны быть возвращены сегодня. Все на стуле. И кроме того, в стопке пара пластинок Эла.

– Конечно, – ответил Тэннер. Он пристально и настороженно посмотрел на Перкинса, и Ливайн отметил, что то же ощущение, не дающее покоя ему, видимо, охватило и Тэннера.

– Пойдем, – сказал Кроули нетерпеливо, и Перкинс двинулся к двери.

«Я должен установить истину», – подумал Ливайн.

Как только Кроули и Перкинс покинули квартиру, Ливайн стал рассматривать книги и пластинки, которые Перкинс хотел вернуть в библиотеку. Здесь было два сборника пьес елизаветинской эпохи, «Ежегодник новых искусств» и две книги по криминологии. Пластинки главным образом представляли записи народных песен.

Ливайн нахмурился и подошел к Тэннеру.

– О чем вы говорили с Перкинсом перед нашим приходом? – спросил он.

Вид у Тэннера был озадаченный.

– Об ограниченности мышления преступников, – ответил он. – Здесь что-то нечисто, лейтенант.

– Возможно, вы правы, – согласился Ливайн и последовал за Кроули и Перкинсом.

Все трое сели на переднее сиденье машины, Кроули опять был за рулем, а Перкинс расположился посредине. Ехали молча. Ливайн пытался понять, где же крылась фальшь.

В участке, после регистрации, Перкинса провели в одну из комнат для допроса. Здесь стоял простой обшарпанный стол и четыре стула. Кроули сел за стол, Перкинс напротив, Ливайн расположился в левом углу, а стенографист с блокнотом в руке занял четвертый стул за спиной Кроули.

Первые вопросы Кроули, по сути дела, повторяли те, которые он задавал на квартире Грубера, на этот раз для того, чтобы их записать.

– О’кей, – сказал Кроули, когда покончил с ними. – Вы и Грубер занимались одним и тем же делом, вели один и тот же образ жизни. Вы оба были непубликующимися писателями, оба посещали вечерние курсы в «Колумбии», оба существовали на весьма скудные средства.

– Все верно, – сказал Перкинс.

– Давно ли вы познакомились?

– Около шести месяцев назад. Мы встретились в «Колумбии» и ехали вместе в метро после занятий. Разговорились, выяснили, что оба мечтаем об одном и том же, и стали друзьями. Видите ли, бедность любит компанию.

– В «Колумбии» посещали одни и те же классы?

– Только один. Творческого процесса. Его вел профессор Стоунгелл.

– Где вы купили яд?

– Я не покупал. Купил его Эл, когда вернулся из армии, и держал при себе. Он не переставал говорить, что если вскоре хорошо не заработает, то покончит с собой. Но на самом деле он не думал об этом. Это была своего рода шутка.

Кроули потянул себя за мочку правого уха. По долголетнему опыту работы с партнером Ливайн знал: этот жест озйачает, что Кроули в замешательстве.

– Вы пошли к нему сегодня, чтобы убить?

– Да, именно так.

Ливайн покачал головой. Конечно же, это неправда.

– Почему вы принесли с собой библиотечные книги? – мягко спросил он.

– Я шел в библиотеку, – сказал Перкинс, повернувшись вместе со стулом к Ливайну.

– Смотрите на меня, – рявкнул Кроули. Перкинс повернулся опять к Кроули, и снова Ливайн успел заметить ту же вспышку в его глазах, на этот раз более сильную и в то же время более похожую на мольбу. О чем Перкинс мог умолять?

– Я шел в библиотеку, – повторил Перкинс. – Эл взял пару пластинок на мой абонемент, и я зашел за ними. По дороге я решил его убить.

– Почему? – спросил Кроули.

– Потому что он был помпезный осел, – упрямо повторил Перкинс.

– Потому что он добился, что его рассказ был принят одним из литературных журналов, а вам это не удалось? – подсказал Кроули.

Возможно. Отчасти. А в делом из-за его характера. Он был необщительный человек. И слишком много о себе воображал.

– Почему вы убили его сегодня? Почему не на прошлой или на следующей неделе?

– Потому что я захотел это сделать сегодня.

– Почему вы сами сдались?

– Вы все равно забрали бы меня.

Вы сознавали это перед тем, как убили его? – спросил Ливайн.

– Не знаю,—ответил Перкинс, не поворачиваясь к Ливайну. Не задумывался. А когда это произошло, понял, что полиция так или иначе найдет меня. Обратятся к профессору Стоунгеллу, к другим людям, которые знали нас обоих, и решил не дожидаться. Пошел и сознался,

– Вы заявили полицейскому, – сказал Ливайн, – что убили своего лучшего друга.

– Все верно.

– Почему вы употребили выражение «лучший друг», если ненавидели его так сильно, что хотели убить?

 – Он был моим лучшим другом. По крайней мере, в Нью-Йорке. Я, по сути, никого не знал, кроме профессора Стоунгелла. Эл был моим лучшим другом, потому что был единственным.

– Вы сожалеете, что убили его? – спросил Ливайн.

На этот раз Перкинс повернулся к нему, не обращая внимания на Кроули.

– Нет, сэр, – сказал он, и его глаза теперь ничего не выражали.

В комнате воцарилось молчание. Кроули и Ливайн смотрели друг на друга. На немой вопрос Кроули Ливайн пожал плечами и покачал головой. Что-то здесь было не-так, но что – он не знал. Перкинс, который мог бы пролить свет на это дело, окончательно все запутал.

Кроули повернулся к стенографисту:

– Оформите как положено. И пришлите кого-нибудь, чтобы забрать голубка в его гнездышко.

После того как стенографист ушел, Ливайн сказал:

– Перкинс,– вы хотите что-нибудь добавить не для протокола?

Перкинс усмехнулся. Он отвернулся от Кроули и уставился в пол, будто увидел там нечто занятное.

– Не для протокола? – пробормотал он. – Пока здесь вас двое, все будет для протокола.

– Вы хотите, чтобы один из нас ушел?

Перкинс опять взглянул на Ливайна и перестал улыбаться. Казалось, он на минуту задумался, а затем отрицательно покачал головой:

– Нет, но, во всяком случае, благодарю вас. Не^думаю, что смогу что-нибудь добавить. По крайней мере сейчас.

Ливайн нахмурился и опять уселся на стул, пристально вглядываясь в Перкинса. Юноша казался не очень-то искренним: слишком уж много противоречий нагородил он. И разобраться в Перкинсе никак не удавалось образ его расплывался.

После того как Перкинса увели двое полицейских в форме, Кроули поднялся, потянулся, вздохнул, дернул себя за мочку уха и спросил:

– Что думаешь об этом, Эйб?

– Не нравится мне все это.

– Знаю. Видел по твоему лицу. Но он признался, что же еще?

– Как ты знаешь, самооговор не такое уж редкое явление.

– Но здесь не тот случай, – сказал Кроули. – Парень может признаться в преступлении, которого не совершал, когда ему нужна реклама или что-то в этом роде, либо если он покрывает кого-нибудь. Перкинс мне не кажется звонарем, вряд ли существует кто-то третий, кого он мог

 бы покрывать.

– Если учесть высшую меру наказания, принятую в штате, то признание в убийстве, которого он не совершал, может стать для него самоубийством.

Кроули покачал головой:

– А что, это, пожалуй, похоже на Перкинса.

– На Перкинса ничего не похоже. Он воздвиг перед нами гладкую стену, на которую мы пялимся. Но за ней что-то есть, пару раз это проскальзывало.

– Не делай из мухи слона, Эйб. Малый сознался. Он убийца. Давай остановимся на этом.

– Понимаю, что работа закончена. И все же что-то меня все-таки беспокоит.

– О’кей, – сказал Кроули. Он снова сел и положил ноги на стол. – Давай разберемся. Что тебя беспокоит?

– Все, Во-первых, мотив. Ведь не убивают человека только за то, что он помпезный осел, а через минуту не утверждают, что он был твоим лучшим другом.

– Обстоятельства порой толкают людей на страшные поступки. Даже по отношению к друзьям.

– Согласен. Пойдем дальше. Способ убийства. Он не выглядит правдоподобным. Когда человек убивает импульсивно, он хватает что-нибудь и наносит удар. Придя в себя, скрывается. Но когда применяешь яд, Чтобы отравить кого-то, то прибегаешь к довольно трусливому способу. И вряд ли у тебя возникнет желание сразу же торопиться звать полицейского. Совсем не то психологическое состояние.

– Он использовал яд, потому что тот оказался под рукой, предположил Кроули. – Грубер купил его,-возможно, он стоял на кухонном столе или где-то еще, и Перкинс импульсивно схватил его и высыпал в пиво.

–Что-то здесь не вяжется, – заметил Ливайн. – Ты пьешь пиво из банок?

–Кроули усмехнулся:

– Пью.

– Я видел много пустых пивных банок в квартире, из одной из них Грубер пил свое последнее пиво.

– Ну да. Так что из того?

Когда ты пьешь баночное пиво, ты наливаешь его из банки в стакан или пьешь прямо из банки?

– Прямо из банки. Но не каждый так делает..

– Ладно. А что ты скажешь .о библиотечных книгах? Собираясь убить, понесешь ли ты с собой библиотечные книги?

– Это было импульсивное убийство. Он не знал, как поступит, пока там не оказался.

Ливайн встал.

– Черт знает что, – сказал он. – Можно ответить на каждый вопрос в отдельности. И случай вроде бы простой. Так почему же так много вопросов, которые нуждаются в объяснении?

Кроули пожал плечами:

– Не знаю. На мой взгляд, главное то, что парень сознался, этого для меня достаточно.

– А для меня нет, – проговорил Ливайн. – Я думаю вернуться туда и попытаться распутать это дело. Хочешь, пойдем вместе?

– Никто не водил рукой Перкинса, когда он подписывал свое признание, – сказал Кроули.

– Не возражаешь, если я тебя на время покину?

– Действуй. Пришло твое время, детектив-фантазер, – усмехнулся Кроули.

Первым местом, куда отправился Ливайн, был дом Грубера.

Ливайн спустился вниз к полуподвальной двери под лестницей, вошел в коридор, но остановился не перед дверью убитого, а перед квартирой напротив. На прикрепленном к двери клочке бумаги неуклюжими детскими каракулями было выведено: «Управляющий». Ливайн негромко постучал и стал ждать. Через минуту дверь, придерживаемая цепочкой, открылась. Примерно на уровне пяти футов показалось круглое лицо:

– Кто вам нужен?

– Полиция, – ответил Ливайн. Он раскрыл свой бумажник и показал карточку.

– О, конечно, – произнес хозяин.

Дверь захлопнулась, и Ливайн услышал, как зазвенела цепочка, потом дверь широко распахнулась.'

Управляющий оказался маленьким пухлым человечком. На нем были вельветовые брюки и нижняя рубашка в жирных пятнах. Он просипел: «Входите, входите», – и, повернувшись спиной к Ливайну, направился с свою захламленную, с затхлым запахом комнату.

Ливайн сказал:

– Я хочу поговорить с вами о Грубере.

Управляющий закрыл дверь и вперевалку пошел на середину комнаты, качая головой.

– Ну не жалость ли? – воскликнул он. – Эл был славный малый. Без денег, но славный малый. Садитесь куда хотите.

Ливайн огляделся: комната переполнена жуткой, тяжелой, покосившейся мебелью. Он выбрал наименее изношенное кресло и сел на самый краешек. Хотя он был невысокого роста, колени его почти касались подбородка; не покидало ощущение, что, стоит пошевелиться, тут же упадешь.

Управляющий колобком прокатился по комнате, опустился в одно из кресел, погрузившись так, будто уже никогда не собирался из него вылезть.,

– Настоящее горе, – продолжал Сетовать он. – И подумать только – я, возможно, мог бы предотвратить это.

– Вы? Каким образом?

– Это случилось примерно в полдень, – сказал управляющий. – Я смотрел телевизор и вдруг услышал голос из квартиры напротив. Кто-то кричал: «Эл! Эл!» Тогда я вышел в коридор, но крики прекратились. Я не знал, что делать. Подождал с минуту и опять пошел смотреть телепередачу. Вероятно, тогда это и произошло.

– Не слышали ли вы какого-нибудь другого шума, когда были в коридоре? Только крик?

– Да, только это. Я думал, что это был один из их споров, и собирался сказать, чтобы вели себя потише, но все прекратилось прежде, чем я успел открыть свою дверь.

– Споров?

– Да, между мистером Грубером и мистером Перкинсом. Они имели привычку спорить, как только сойдутся, кричали друг на друга, – в общем, сущий обезьянник. Другие жильцы всегда выражали недовольство. Они спорили иногда поздно ночью. Жильцы, конечно же, вскакивали и звонили мне с жалобами.

– О чем же они спорили?

Управляющий пожал полными плечами:

– Кто знает? Называли какие-то имена. Людей. Писателей. Оба они считали себя великими писателями или чем-то в этом роде.

– Может, они дрались,, грозили друг другу? Например, не угрожал ли один из них убить другого?

– Нет, они только кричали и обзывали друг друга. Тупица, невежда и тому подобные выражения... Но на самом деле, они, я думаю, любили друг друга. Во всяком случае, всегда были вместе. Им просто нравилось спорить, только и всего. Знаете, как это принято у студентов. У меня здесь прежде снимали комнаты ребята из колледжа, и они были точно такими же. Все любят спорить. Конечно, ничего подобного раньше здесь не случалось.

– Что за человек был Грубер? Вы не могли бы рассказать о нем?

Управляющий какое-то время обдумывал вопрос.

– Спокойный парень,– проговорил он наконец. – За исключением тех случаев, когда находился с мистером Перкинсом. Тогда он кричал так же громко и часто, как и другие. Но обычно был спокойным. И с хорошими манерами. Это просто удивительно для современного парня. Он был всегда вежлив и всегда готов прийти на помощь, если это требовалось. Помню, как-то раз я тащил .кровать на третий этаж. Мистер Грубер подошел и энергично стал помогать, так что большую часть работы сделал он.

– И, кажется, он был писателем? По крайней мере, пытался стать им?

 – О, безусловно. Я почти все время слышал стук пишущей машинки. И мистер Грубер всегда носил с собой блокнот, записывал в нем что-то. Я спросил его однажды, что он туда, заносит, и он ответил, что это описания мест, подобных Проспект-парку, и людей, знакомых ему. Он говорил, что всегда хотел стать писателем, подобным какому-то парню по имени Вулф, который тоже жил в Бруклине.