Текст книги "Последние двадцать лет: Записки начальника политической контрразведки"

Автор книги: Филипп Бобков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Б. Все правильно. Люди понимали, что жить можно иначе, поэтому сегодня они вспоминают, как они жили в условиях бесплатного образования, бесплатной медицины, что они не переживали за свое будущее, потому что они знали, что с голоду не умрут, даже если у них нет денег.

К. И получат квартиру, когда подойдет очередь.

Б. Да, и люди сейчас об этом очень многие вспоминают. И это то, чего, так сказать, может быть, они не видели в Германии. И если бы мы жили в несколько иных условиях, понимаете, в условиях, когда нам не приходилось бы много тратить денег или средств на то, чтобы защищать страну. Это имеет тоже значение. Потому что когда мы говорим о предвоенном времени еще, вот там у нас и то было и се. Но мы же тратили огромные средства на что? На то, чтобы победить в той войне, которая была неизбежной. И мы победили. Были ошибки, были изъяны. Я не хочу сказать, что мы все делали очень правильно и четко. Но мы делали все-таки то, чтобы государство существовало. Может быть, была беда в том, что мы уж очень долго победу праздновали. Мы все время думали, что раз мы победили в войне, то нас уже никто не сломит. Это в умах многих жило, да? Но тем не менее мы же все-таки жили, и люди были в массе своей обеспечены не так, как сегодня.

К. Но согласитесь, люди были все абсолютно одинаковы.

Б. Да.

К. Это действительно была, простите меня за слово, это была масса, Советский Союз. У кого что-то было сверх той самой нормы, которая была отпущена, дай Бог, как великое счастье, автомобиль, дай Бог, отдельная квартира, как великое счастье. Дача, ну, дай Бог, тогда, когда стали давать шесть соток, и появилась дача, как некое подспорье.

Б. Ну, да.

К. Остальное все было одинаково: одинаковая мебель, одинаковая посуда, одинаковые поездки, скажем, в санаторий, – все под одну гребенку.

Б. Ну, сейчас хорошо, сейчас и дачи, и все живут сейчас в коттеджах загородных. Вот вся масса населения уже понастроила себе этих коттеджей. Все прекрасно живут. Неизвестно только, куда девать миллионы беспризорников, которые сейчас на улицах.

К. Миллионы беспризорников и тех детей, которых сейчас оставляют в роддомах.

Б. И куда девать бомжей, которые сегодня забивают метро и ездят там дни и ночи. Это только в Москве…

К. Скажите, пожалуйста…

Б. Поэтому вопрос о том, что мы потеряли и что приобрели, – это вопрос, который, наверное, так, как мы сейчас оцениваем Советский Союз, будут оценивать через десять – пятнадцать лет те, кто будут оглядываться на нашу историю. Я сейчас не хочу вновь возвращаться к причинам того, что случилось с Советским Союзом. Может быть, мы на эту тему как-нибудь поговорим отдельно. Но все равно, все то, что происходило у нас в последние годы, вы говорите о революции, которая возникала. Но давайте посмотрим, какие были лозунги в этой революции. Ведь перестройка, допустим, в Советском Союзе началась с лозунга возврата к Ленину, началась с того, что мы должны строить социализм с человеческим лицом, началась с того, что мы улучшаем, так сказать, модернизируем социализм. Никто не говорил о том, что мы ликвидируем социализм. Поэтому в тот период времени, я не говорю о тех, кто стоял у власти непосредственно, а даже о тех, кто шел к власти, тема эта не снималась с повестки дня, тема социализма, и никто, так сказать, не говорил, что мы переходим в другую формацию…

К. Вот тут я хочу поставить точку. Это станет темой следующей нашей встречи. Б. Да.

К. Если вы не возражаете.

Б. Давайте поставим точку. Я хотел бы только сказать одну фразу в заключение. Вот после всех этих дел сегодня важно работать, у нас иное государство, иная система, но важно работать на укрепление единой России, заботиться о том, чтобы было у народа доверие к власти, противостоять тем, кто стремится к расчленению России. Это сейчас важнейшая вещь, чтобы мы не повторили того, что случилось. Уже сейчас на территории Советского Союза пятнадцать государств. И я не думаю, что сегодня все они довольны своим суверенитетом и своей независимостью. Так вот важно, чтобы у нас не случилось такое, что мы, еще расчленив и Россию, потом будем думать, где же она, эта единая Россия. Значит, я возвращаюсь к «холодной войне» через вот этот призыв – не борьба с коммунизмом, а борьба за укрепление единой России.

К. Я хочу напомнить нашим радиослушателям, что гостем радиостанции «Эхо Москвы» был генерал армии Филипп Бобков.

О 5-м Управлении КГБ, и не только о нем

Интервью главному редактору газеты «Мир новостей» Николаю Кружилину (№ 50 от 9 декабря 2000 г.)

– Знаете, а ведь это мое нечастое интервью. Я не очень люблю общаться с журналистами, – обронил Филипп Денисович перед началом беседы.

Признание вполне понятно. Не очень-то легко одному отвечать за целую государственную структуру, к которой к тому же сегодня сложилось предубежденно негативное отношение. Однако об этом чуть позже…

Сейчас же хочется взглянуть на своего героя как на непосредственного участника почти всех главных исторических событий, произошедших в нашей стране в XX веке.

Какое из них потрясло вас больше всего?

Конечно, Великая Отечественная война (!), которую мне суждено было пройти от начала до конца и которую я ощущаю не просто как войну Германии против СССР, но как страшную бойню, направленную на уничтожение целых народов. Мы сражались не только за свою независимость.

Где вас застала война?

В Донбассе, в городе Макеевке, где прошло все мое детство. Помню, когда немцы оккупировали Донбасс, как поспешно уходили наши войска, уезжало городское начальство и Макеевка осталась в обстановке полного безвластия. В ней орудовали мародеры, которые грабили все и всех. Однажды я остался ночевать у одного своего приятеля. Окна его квартиры выходили во двор фабричной столовой, где были свинарники. И вот ночью мы проснулись от страшных диких визгов животных и криков людей. Ужасная картина предстала нашим глазам… Мародеры грабили свинарники. Свиней не просто убивали, а живых рубили на части: кому ногу, кому голову, смотря кто за что схватит.

Мы с отцом тогда эвакуировались в тыл, в Сибирь, оставив в оккупированном городе мать, бабушку и младшего брата, так как им был не под силу такой изнурительный переход. Ведь до Сибири мы добирались несколько месяцев.

На фронт добровольцем пошли?

Да. В 42-м году стали формироваться добровольческие дивизии сибиряков. В одну из них пошел отец рядовым бронебойщиком. Вскоре в ту же дивизию попал и я.

С какими эпизодами для вас ассоциируется военная пора?

Думая о войне, прежде всего вспоминаю бои под Смоленском в августе 43-го, где немцы держали мощные оборонные рубежи, прорыв которых давал советским войскам выход к Польше. Помню, брали Гнездиловские высоты. Бой шел пять суток. Пять суток наши позиции напоминали кромешный ад. Мы отбивали одну контратаку за другой, сами атаковали, обливаясь потом пополам с кровью. И вот после очередной такой атаки выглянуло солнце. Защебетали птицы. И мы вдруг ясно почувствовали, что жизнь продолжается, несмотря на ужас войны. Я и один из моих товарищей занимали соседние окопчики. Сидели молча, наслаждаясь мгновениями этой мирной жизни среди войны. Вдруг мы увидели ротного. Казалось, он в эти минуты тоже забыл о войне. До окопчика моего товарища ему оставался всего шаг. Но тут с опушки леса раздался выстрел снайпера, и командир, не досказав фразы, замертво рухнул в окоп.

Немало я видел смертей за всю войну. Но эта смерть в изумительный солнечный день среди ликующей природы потрясла больше всего. Жизнь оборвалась на полуслове.

Впрочем, о войне у меня сохранились не только мысленные воспоминания. В боях под Оршей около меня разорвалась мина. Тело изрешетило более 40 осколков. 32 из них до сих пор во мне…

Часто дают о себе знать?

Да нет, не часто… Наверное, уже смирились (смеется).

Александр Матросов – это обобщенный образ героя военной поры или же такой человек существовал на самом деле?

Безусловно, был такой человек и его подвиг тоже. На фронте мне даже с ним приходилось сталкиваться. Он воевал в Омской дивизии.

Со структурами госбезопасности вы, вероятно, столкнулись как раз в годы войны?

Нет, раньше.

???

– Эго было в 37-м – в год пика сталинского террора. Отец мой тогда работал на металлургическом заводе. Однажды, придя с работы, он отозвал меня, 12-летнего пацана, в сторону и спокойно, но твердо сказал: «Ты уже почти взрослый. Хочу, чтобы ты знал. Меня могут арестовать. Но я ни в чем не виноват ни перед Родиной, ни перед товарищами. Совесть моя чиста». Я был потрясен. Зачем арестовывать уважаемого, честного человека? И тут меня осенило: в 32-квартирном доме, где мы жили, оставалось всего пять мужчин. Остальные уже были арестованы. Может, и они ни в чем не виноваты?

Тогда беда, слава Богу, пронеслась мимо, но слова отца отпечатались в памяти на всю жизнь. И много лет спустя, когда в руководимом мной аппарате ставился вопрос об аресте кого-либо, я вспоминал отца и пытался найти хоть какую-нибудь возможность не прибегать к репрессиям.

Ну а непосредственно в ряды чекистов когда встали?

Сразу после войны. В июне 45-го меня, молодого коммуниста, к тому же «стреляного воробья», направили на учебу в питерский отдел школы СМЕРШ для последующей работы в системе госбезопасности.

Не возникало ли ощущения, что из вас хотят сделать жесткого, преступного карателя? Ведь вы уже кое в чем осознавали правомерность чекистской работы хотя бы в деле репрессий.

Знаете, ничего подобного я тогда не испытывал. Во-первых, выбирать профессию мне не пришлось. За меня решила партия. Во-вторых, в СМЕРШе о жестоких репрессиях говорилось глухо, в учебном процессе замалчивалась деятельность следственных органов периода 30-х. К тому же наставники нам постоянно твердили, что следует соблюдать законность, избегать провокационных методов. Хотя именно в школе СМЕРШ я получил свой первый политический нокдаун.

Вызвавший сомнения в правильности линии партии?

Точнее, я тогда впервые понял, как важно уметь выбрать собственную позицию и самостоятельно оценивать факты.

И как было дело?

Мы, курсанты школы, все тогда зачитывались Зощенко, Ахматовой. Журналы «Звезда», «Ленинград», где они печатались, буквально друг у друга из рук рвали. И вдруг в августе 46-го ЦК выступил с уничтожающей критикой этих журналов. Мы понимали, что это несправедливо, но объяснить, в чем дело, не могли. И, не раздумывая, понеслись в театр, чтобы успеть посмотреть «Парусиновый портфель» Зощенко.

Чему учили в школе СМЕРШ?

Мы в основном знакомились с документами, связанными с разоблачением фашистской агентуры в нашем тылу. Изучали методы работы немецких спецслужб. Штудировали операции по проникновению нашей разведки в немецкие спецслужбы, в штабы войск. Учиться было интересно. Был такой эпизод: в начале учебы нашей группе поручено было вернуть в библиотеки книги, которые во время войны из разбитых хранилищ свезли в Петропавловскую крепость. Каких только уникальных изданий я там не увидел. Книги с автографами Достоевского, Герцена, Горького!!! Мы читали, не могли оторваться.

После окончания школы куда вас направили?

В Москву. Определили на самую низшую должность помощника оперуполномоченного. Так, в 46-м в звании младшего лейтенанта я впервые переступил порог Лубянки.

Выходит, начало вашей работы в органах госбезопасности совпало с началом новой волны репрессий 40-х годов… Что вы сейчас чувствуете, оглядываясь на то время?

Я чувствую некоторый упрек в вашем вопросе. Знаете, вам легко об этом спрашивать сегодня, спустя 60 лет. По что было тогда? Повсюду орудовали группировки националистов, которых поддерживали спецслужбы западных стран – еще недавних наших союзников…

Вы хотите оправдать репрессии, которые погубили значительно больше народу, нежели эти группировки?

Ни в коем случае. Просто я пытаюсь объективно объяснить причины «холодной войны» и жесткость инициатив руководства страны.

Какая роль в этом отводилась органам безопасности?

Роль исполнителя. И это не оправдание, а констатация факта. Хуже других подразделений сложилась обстановка в Следственной части по особо важным делам, которая оказалась в полной изоляции от всех оперативных и следственных подразделений МГБ. Поэтому их работа часто строилась на показаниях отдельных лиц, и на этом же основании выносились скоропалительные приговоры.

Со дня ареста Абакумова в 1951 году внутри самого МГБ начался открытый террор. Чуть ли не каждый день становилось известно: арестован начальник управления или отдела, их замы. Мы шли на работу, не зная, что нас ждет, а уходя, шутили: «Если не вернусь, считайте меня коммунистом».

Что вы лично для себя вынесли из этого прошлого?

Что нужно честно служить Родине и в то же время не быть слепым исполнителем. Судьба людей не должна решаться на их собственных признаниях и на показаниях свидетелей. Обвинения должны быть основаны на документах и вещдоках. Кстати, в бытность Андропова в КГБ было принято решение вообще не направлять дела в суд, если вина обвиняемого основана только на показаниях.

Сколько при вас сменилось руководителей органов ГБ?

Двенадцать.

Кто из них, на ваш взгляд, оставил наиболее яркий след в истории?

Андропов. Когда он только пришел в комитет, положение в нем было очень сложное. И вовсе не потому, что в стране была какая-то напряженность, а потому, что не было дружбы между группами руководящих работников. Андропов существенно изменил и расширил структуру КГБ, создал ряд новых управлений, в частности аналитическое, или же наше, 5-е. Кстати, легендарная сегодня антитеррористическая группа «Альфа» – тоже его детище.

Говорят, Андропов обладал самой большой в мире коллекцией картин Филонова…

Вряд ли. Он не был коллекционером, особенно живописных полотен, хотя прекрасно разбирался и в искусстве, и в литературе. Очень любил музыку, сам писал стихи. А все, что ему когда-то дарили, сейчас хранится в музее на Лубянке. Он ничего не брал для личного пользования.

Как создавалось 5-е Управление?

Помню, был тяжелый рабочий день, затянувшийся допоздна. Я уже собрался уходить, как в моем кабинете раздался звонок. Вызывал Андропов. Я взглянул на часы: 22.00. Мелькнула мысль: «Отложил бы дела на завтра». Тем не менее я тут же явился к председателю. Он встретил меня спокойно, стал расспрашивать о жизни, о работе, о ситуации в стране. Разговор был долгий. После чего Андропов неожиданно изложил мне свои мысли по поводу создания нового управления по борьбе с идеологической диверсией и предложил мне пост первого заместителя начальника нового управления.

– Вы сразу согласились?

Нет. У меня сначала были сомнения, не будет ли новое управление аналогом Секретно-политического отдела, который существовал при Сталине и деятельность которого подвергалась жесткой критике. Но Андропов подробно объяснил, что основной задачей нового органа будет отнюдь не политический сыск, а политический анализ ситуаций в стране и по возможности наиболее точный прогноз событий. Новое управление должно было противостоять идеологическим диверсиям с Запада и содействовать укреплению Советского государства.

Но разве в итоге новое управление не стало управлением того же политического сыска?

Нет. Сегодня принято считать, что КГБ только и делал, что сажал, расстреливал за анекдоты, стишки, пустяковую болтовню. Могу заверить, в практике 5-го Управления такого не было. Андропов спокойно смотрел на инакомыслие. Более того, считал это явление закономерным. А репрессивные меры мы применяли, только если это инакомыслие уже вело к инакодействию.

Но ведь инакомыслящие, высказывая где-то в компаниях свои взгляды, тоже тем самым способствовали разложению строя. Таким образом, где же грань между инакомыслием и инакодействием?

– Если человек от компанейских рассуждений переходил к действиям, угрожающим государству, жизням людей, тогда мы уже всерьез начинали обращать на него внимание.

Но ведь наши деятели культуры Высоцкий, Ростропович, Галич, Любимов и другие не готовили терактов, тем не менее были в опале…

Не знаю, в какой именно опале были эти люди, но только не у Комитета госбезопасности СССР. Высоцкого, например, в нашем управлении очень любили, а в Московском он выступал с концертами по нескольку раз в год. Пел что хотел. Я также совершенно официально опровергаю, что Ростропович, Галич и Любимов были высланы из страны КГБ. Они уехали сами! У каждого из них были свои конфликты с Отделом культуры, с Союзом писателей либо с Минкультом, но не с КГБ. Более того, Ростроповича долго уговаривали не уезжать. Особенно по этому поводу старалась Фурцева.

– ???

Знаете, сегодня просто модно быть высланным из страны. Если ты диссидент – значит, герой. Все хотят на скамью героев. Между тем как выслан из страны из деятелей нашей культуры был только один А.И. Солженицын. Высылались также люди, привлекавшиеся к уголовной ответственности. Тех, кто к ней не привлекался, не высылали. Все уезжали сами, в том числе и Ростропович, Любимов, с которым, кстати, у меня всегда были очень добрые отношения.

От гражданства Любимов тоже добровольно отказался?

Мне понятна ирония, тем не менее причин для нее я не вижу. Любимова лишили гражданства вовсе не потому, что он был несимпатичен кому-то «сверху», а потому, что он подписал документ против СССР. «Интернационал сопротивления» – так, кажется, он назывался.

С Солженицыным встречались когда-нибудь?

Нет, никогда. Просто не приходилось…

Ас Сахаровым?

Да, один раз, когда он еще в Москве был. Знаете, я вовсе не пытаюсь оправдываться или избегать ответственности за участие в некоторых решениях, которые осуждены обществом. Деятельность академика Сахарова – одно из них. Люди, стоявшие у власти, оттолкнули этого крупнейшего ученого, не пожелали вникнуть в суть его взглядов. А с нашей стороны, со стороны КГБ, не было сделано ничего, чтобы смягчить ситуацию.

В запрете многих писателей, особенно «русского зарубежья», какая роль принадлежала КГБ?

Многие до сих пор убеждены, будто 5-е Управление запрещало выход каких-то произведений литературы и искусства. Это ни на чем не основанные домыслы. За весь период моей работы был только один случай, когда мы воспротивились выходу на экраны фильма «Агония» из-за его антиреволюционной направленности. Этот случай – единственный! Дело в том, что запрещения шли совсем из других учреждений: из отделов ЦК, по линии Главлита… В результате для широкого читателя оказался закрытым целый пласт русской литераторы.

Кстати, в докладе на Политбюро Андропов поднимал этот вопрос. В ответ было сказано: подобные проблемы не в компетенции органов госбезопасности. Мы же понимали: чем больше запретов, тем острее на них реагирует интеллигенция, и в конце концов кто-нибудь преступит закон. Не лучше ли это было предотвратить? Помню, мы внимательно изучали список «запрещенных» писателей и поняли, что все убеждения в том, что их произведения действуют на нашего читателя разлагающе, – чепуха. С большим трудом удалось тогда пробить ряд произведений Северянина, Мандельштама, Павла Васильева, Бруно-Ясен-ского… И только стихи Гумилева никак «не шли». Почему, до сих пор не могу объяснить.

Известно, что в борьбе с противниками социалистического строя КГБ использовал не только репрессии, аресты, но и психбольницы…

Эта версия обрела настолько стойкий характер, что вряд ли я что-либо изменю, если скажу, что это неправда. Психбольницы к КГБ не имели никакого отношения. Вообще все люди, которые привлекались к суду по статьям, связанным с КГБ, не могли быть осуждены без медэкспертизы. Таков был закон. И что решала мед-экспертиза, это уже ее вопрос. КГБ же в эти заключения не вмешивался, равно как и в решения суда.

В связи с этим мне вспоминается случай, произошедший с одним моим давним хорошим знакомым. Он был прекрасным экономистом, писал научные работы по этой теме. За что, собственно, и поплатился. Однажды его вызвали в местное отделение милиции якобы перерегистрировать охотничье ружье. Едва он вступил на порог отделения, как на него тут же накинули смирительную рубаху и без всякого суда отвезли в психбольницу. Держали там три месяца, делали какие-то уколы, вероятно, чтоб больше не писал ничего. А научные работы все изъяли.

В системе КГБ такого просто не могло быть. Для верности даже могу проверить, если вы назовете мне фамилию вашего знакомого…

Но практика прослушивания-то в системе КГБ была?

Была. И не только в системе КГБ, но и в системах всех спецслужб и во всем мире. Иное дело – регламентация этого прослушивания, которая в КГБ была очень четкой. И никакого массового прослушивания в нашей стране не существовало. Во многих областях это даже технически было невозможно.

– Насколько многочисленным было ваше управление?

320 человек, у каждого из которых было человек 8—10 агентов. Хотя для полноценной работы вполне хватало 3–4.

А сколько было политических заключенных на момент заката эры КГБ?

Если взять конкретно какой-то период, 90-й год например, то 238 человек.

Какие у вас были отношения с Крючковым?

Вполне нормальные. После ухода Андропова нам нужен был руководитель не из комитета, что называется, со стороны, со свежими взглядами. Крючков, работавший в ЦК, на этот пост вполне подходил. Так что у меня по этому поводу не было никакой аллергии. Более того, если бы мне предложили возглавить КГБ, я бы отказался.

В путче вы принимали участие?

Нет. Я к этому времени уже ушел из КГБ.

Ушли по собственному желанию или же под давлением?

По собственному, в январе 1991 года. Просто я решил, что пора уступать место более молодым, со свежими, новыми взглядами…

После ухода из КГБ вы продолжали заниматься проблемами безопасности?

Нет. В основном выступал в печати со статьями о политике и экономике в России, так как после распада Союза экономический, политический, дипломатический нажим на государство остался, усилились всякого рода сепаратистские тенденции.

Политику Путина сегодня вы одобряете?

Да, несомненно. Прежде всего вызывают уважение его действия по укреплению государственности, обороноспособности, проведению самостоятельной внешней политики.

Ну а война в Чечне? Она совсем не на пользу авторитету президента…

Согласен. Но с кем мы там воюем? Всем ясно, что не с чеченцами, а с многонациональным наемным воинским формированием. Ясно, кто их нанимает, а вместе с тем ясно и то, что уступим в Чечне – появится новая «горячая точка».

Имеете в виду что-то определенное?

В данный момент – нет. Но складывается непростая ситуация в Белоруссии, давление на которую все возрастает со стороны Запада. И оппозиция Лукашенко уже не скрывает своего обучения на уроках Сербии.

А вход во власть генералов ФСБ…

Закономерное явление. Всегда, и не только у нас, руководители государства окружали себя «своими», «проверенными» ими людьми. Почему же Путин должен быть исключением? Почему он должен доверять тому, кого не знает?

Примечание. Непростое интервью. Интервьюировавший другого хотел. Печатаю лишь для того, чтобы сказать: «Порочить легче, нежели жить по правде». Не сенсациями пишется история.