Текст книги "Последние двадцать лет: Записки начальника политической контрразведки"

Автор книги: Филипп Бобков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

А. Бондаренко. Вы сказали про промахи в организации межнациональных отношений. Что вы имеете в виду?

Ф. Бобков. Очень серьезную негативную роль сыграло решение 1957 года о том, что русские люди, которые живут в союзных республиках, не обязательно должны изучать в школах местный язык, и это сразу вызвало отрицательное отношение к нам на местах. А если его не стали изучать русские, тогда не стали изучать и живущие там нерусские – вы же школьников знаете, всегда постараются жизнь себе облегчить. Это сразу родило вопрос: что такое, идет русификация и все прочее?

А. Бондаренко. Кстати, сегодня это играет негативную роль в Прибалтике – русские люди, давно там живущие, не знают местного языка… Впрочем, вернемся к «холодной войне».

Ф. Бобков. А что здесь еще можно добавить? В ЦК к ней относились с ледяным спокойствием, все ограничивалось разговорами, наши предложения поддержки не находили… Это и привело к тому, что мы проиграли «холодную войну». Так что не считайте, что это только проигрыш спецслужб. Если в Великой Отечественной войне воевали не только армия, спецслужбы, но и все государство, то от «холодной войны» государство просто самоустранилось.

А. Бондаренко. А почему, Филипп Денисович, как вы это понимаете?

Ф. Бобков. Причин тому много, о них мы в той или иной степени говорили, но вот еще одна – тут был элемент зазнайства: мол, мы Великую Отечественную войну выиграли, кто ж нас теперь-то победит? Помню, в 1989 году я выступал на одном представительном партийном мероприятии и сказал, что мы должны укреплять партию, потому что она оказалась рыхлой. Это такую реакцию вызвало! Один товарищ мне заявил: «Как это она рыхлая, когда мы в Отечественную войну!..» Я сказал, что сам партбилет получал в окопе, так что мне про войну говорить не надо, а вот про нынешнюю партию я могу говорить определенно…

А. Бондаренко. Вы мне как-то сказали: «Мы слишком долго праздновали победу…»

Ф. Бобков. Конечно! Мы очень уж увлеклись воспоминаниями о своих былых заслугах. Хотя и без воспоминаний тоже нельзя, но всего должно быть в меру. Ведь прошлое, настоящее и будущее связаны неразрывно… Вот у меня недавно был корреспондент из Венгрии, он спросил, как я оцениваю венгерский мятеж. Отвечаю: «Мне это очень легко оценить. Если Венгрия сейчас живет лучше, чем при народной власти, значит, те мятежники были правы. Если хуже…» Через два месяца он мне позвонил и сказал, что эту мою фразу главный редактор вынес на первую полосу – на самый верх, потому что живем мы хуже…

А. Бондаренко. Да, сегодняшний день порой дает объективное понимание событий полувековой давности…

Ф. Бобков. А вот вам обратный пример: в Латвии сейчас много кричат о «советской оккупации», сменившей немецкую оккупацию. Вы знаете, как мы в 1944-м в Ригу входили? Это было 13 октября. Так вот, в период боев за Ригу ни одного дома не было повреждено! Помню, вышли мы на набережную Даугавы, перед нами открылись Домский собор, разные здания старинные, и там, на башнях, сидели пулеметчики, вели по нам огонь. Ну, вытащили мы свою полковую артиллерию, но только-только выстроили пушки, как прибежал взмыленный ординарец, привез приказ, запрещающий стрелять по старой Риге. Вот так мы и освобождали город.

А. Бондаренко. В одном из рижских музеев я видел фотографии горящей башни собора Святого Петра – это когда немцы входили…

Ф. Бобков. Ну и кого тогда оккупантами называть? Недаром же дня через три-четыре, когда в Ригу входили основные наши войска, то они шли по цветам. Народу на улицах было полно, цветы бросали… Это же никто не организовывал – люди сами выходили!

А. Бондаренко. Вообще, насколько я знаю, в Прибалтике люди в подавляющем своем большинстве к России хорошо относились. Националистические настроения подогревались там достаточно искусственно.

Ф. Бобков. Вы правы. Я в Латвии недолго побыл в годы войны. Мы знали, что там есть бандиты, но с народом у нас был полный контакт, никаких эксцессов. Кстати, бандитизм в Прибалтике закончился быстрее, чем на Украине, хотя англичане и американцы его очень активно поддерживали. Последний катер с оружием для бандитов приходил из Англии, по-моему, в 1954 году. Это были быстроходные катера – наши за ними гоняться не могли. Но поскольку мы в то время уже многое знали и в бандах этих у нас были сильные позиции, то мы и принимали это оружие…

А. Бондаренко. Так что весь «национальный патриотизм» вскармливался, как говорилось, «оттуда»?

Ф. Бобков. Конечно, и в Прибалтике, и на Западной Украине, и в других регионах. Все это было совсем не в интересах народа. Ведь как мы подняли ту же Прибалтику, превратили ее в свою собственную «заграницу» – ухоженную, состоятельную? Наши люди туда с удовольствием отдыхать ездили. А ведь Литва, например, раньше совершенно нищая была! Да и сейчас опять такой же становится…

А. Бондаренко. Как реально относился советский народ к советской власти? Это вопрос к вам как к руководителю 5-го Управления, изучавшему вопрос по долгу службы.

Ф. Бобков. Тут сейчас стали говорить, ссылаясь на Андропова: он якобы сказал, что у нас было 8 миллионов недовольных советской властью. Я от него никогда такого не слышал!

А. Бондаренко. И он, главное, от вас этого тоже не слыхал!

Ф. Бобков. Нет, я далек от таких цифр. По-моему, народ к советской власти относился хорошо. Хотя по мере усиления партийного влияния, перехода власти к партии отношение к власти менялось не в лучшую сторону, потому что она все больше удалялась от запросов людей. Это вызывало, конечно, многие беды, особенно в национальных республиках, о чем мы уже говорили. И хотя любовь к власти у нас в последние годы не укреплялась, но в целом люди относились к ней нормально. У нас вообще в последние годы – не в самые последние – никаких антисоветских проявлений в стране, по существу, не было. Кроме каких-то крупных городов, где действовали так называемые диссиденты, которыми себя сегодня называют многие…

Вообще диссидентов, которых поддерживал Запад, было немного. Строго говоря, это были не инакомыслящие, а люди, которые становились на путь борьбы с конституционным строем. Это было, повторю, главным образом в крупных городах – в Москве и Ленинграде. В Киеве, Львове, Харькове – там больше был национальный оттенок. В Белоруссии этого вообще не было; в Грузин никого не было, кроме Гамсахурдиа… А по большому счету я скажу так: конечно, недовольные у нас были, но это не были люди, которые пытались бороться с властью. И мало кто у нас в стране желал, чтобы эта власть когда-нибудь рухнула…

А. Бондаренко. Опыт моего общения свидетельствует, что даже и среди тех, кто по-настоящему идейно боролся против советской системы, не все довольны, скажем так, конечным результатом своего труда…

Ф. Бобков. Да, разрушение – это вещь такая… И как не без горечи сказал один из известных диссидентов, «целились в коммунизм, а попали в Россию».

Вот таковы мои мысли на тему, почему погиб Советский Союз… Повторю в очередной раз: мы были первопроходцами и потому обречены на ошибки.

Опубликовано в газете «Красная звезда» от 25 ноября 2005 г.

Почему проиграли «холодную войну» Дополнение

После создания 5-го Управления была установлена связь с соответствующими службами дружественных государств, ибо они особенно остро ощущали, что контрразведывательная работа необходима и для борьбы со шпионажем, и для защиты конституционного строя. Разведки стран Запада занимались не одним лишь шпионажем, они планомерно работали над разрушением строя в социалистических странах, прекрасно зная его слабые места.

Сотрудники 5-го Управления почувствовали это, возможно, даже раньше других в КГБ, так как мы реально видели и знали не только эти слабые места, но и те потенциальные силы, которые способны пойти на сотрудничество с противниками.

К тому времени становилось заметно, как в социалистическом лагере назревает раскол. У Советского Союза продолжались напряженные отношения с Китайской Народной Республикой, у нас не было, по существу, отношений с КНДР, ушла в полную изоляцию Албания, отчетливо конфронтационную позицию занял Чаушеску в Румынии, и все эти годы не проходил горький осадок от разрыва с Югославией.

Каждый из нас по-своему переживал ситуацию, и, хотя говорилось об этом лишь в узком кругу, все понимали, раскол усиливается, и то, что произошло в Венгрии, ГДР, Польше и Чехословакии, не прошло бесследно для их народов.

Было совершенно очевидно: методы строительства социалистического общества, в которые мы свято и искренне верили, требуют новых подходов и глубокой теоретической проработки. Этими проблемами уже занимались специальные научные учреждения, но вся беда была в том, что руководство партии и государства на подобные научные изыскания практически не опиралось. Наука оставалась невостребованной, так же как и информация КГБ о ситуации в странах Восточной Европы.

Мне не раз довелось бывать в Болгарии, Чехословакии, Венгрии, Польше и ГДР, бывал на Кубе и в Албании. У меня там много друзей, и не только среди работников госбезопасности, я встречался с руководителями различных спецслужб и Центральных Комитетов партии, но никогда – с нашими послами (за исключением посла СССР в Чехословакии В.П. Ломакина). Так сложилось не потому, что я уходил от встреч, просто нашим дипломатам не нужна была объективная оценка событий.

В социалистических странах Восточной Европы уже понимали, что экономическая помощь Советского Союза будет длиться не вечно, и они, каждая по-своему, начали наводить мосты с Западом, нередко скрывая свои шаги от руководства ЦК КПСС. Это, естественно, вызывало настороженность, хотя звучали, как и прежде, нескончаемые клятвы в дружбе.

И все же, несмотря на эти обстоятельства, сотрудничество с коллегами из органов госбезопасности стран Восточной Европы продолжалось. Даже тогда, когда у нас не проводилось совместных оперативных мероприятий, шел постоянный обмен информацией, и надо признать, мы были честны друг перед другом и не скрывали правды. Причиной напряженности, возникшей в отношениях СССР с социалистическими государствами Восточной Европы, являлись вовсе не какие-то закулисные действия и происки КГБ, дело было совсем в другом – в политике лидеров наших стран.

Как-то начальник контрразведки МВД Чехословакии, ныне покойный Волимир Мольнар сказал: «Вот вы говорите о происках своих граждан, которые сотрудничали с ЦРУ с целью подрыва строя. А как быть, если строй разрушают лидеры партии, если они говорят одно, а линию ведут совсем другую? Я не говорю о Дубчеке, это все уже в прошлом, я же ищу ответа на будущее».

Он сказал это в Гаване в 1974 году, сказал открыто, на довольно представительном совещании в присутствии членов Политбюро компартии Кубы (Фиделя Кастро не было) и послов социалистических стран.

А что можно было ему ответить? Мы тогда еще не переживали свой «звездный час». Однако заявление Мольнара заставило о многом задуматься. Прежде всего о том, почему слова о ходе социалистического строительства все чаще и чаще не совпадают с делами. Несмотря на шумные декларации об успехах и достижениях в строительстве социализма, несмотря на постоянные заверения наших лидеров, якобы все идет хорошо, жизненный уровень в Советском Союзе падал.

Население социалистических стран стало все чаще предъявлять требования властям, становилось ясно, что назревает социальный взрыв. Сотрудники органов госбезопасности понимали сложности, которые переживали их страны, и не скрывали от нас причин происходящего. Хотя в каждой стране кризисные явления носили специфический характер, у всех было одно общее: социализм проигрывал в соревновании с Западом, реальное воплощение в жизнь социалистических идеалов теряло свою привлекательность.

Тем не менее вера в «светлое будущее» была еще не окончательно утрачена в народе. Кто мог тогда подумать, что в верхних эшелонах власти уже зрели планы возврата к капиталистическому образу жизни и строились не продуманные до конца планы, приведшие к распаду страны? Мне не раз приходилось слышать, как М.С. Горбачев, подводя итоги обсуждения очередных проблем, произносил слова известной песни: «Жила бы страна родная, и нету других забот…»

Тревожные признаки надвигающегося кризиса в соцстранах давали о себе знать. Опасения за собственную державу мы начали ощущать позднее.

Впервые утрату доверия к Советскому Союзу я почувствовал в Албании в 1957 году. У албанцев сложились весьма непростые отношения с Югославией, и мы в этом конфликте были на стороне Албании. И вдруг Хрущев, посетивший Югославию, простил ей все обиды, а Албания при этом осталась как бы в стороне, по существу, мы предали эту маленькую героическую страну. Конечно, надо было укреплять наши отношения с Югославией, но в переговорах по этому вопросу непременно должна была участвовать Албания, а возможно, и Болгария, которая так и не пошла на сближение с Югославией, хотя являлась нашим верным союзником.

Это добавило причин к тому, чтобы в странах Восточной Европы возникла настороженность, росло недоверие к Советскому Союзу, и конечно же этим не замедлили воспользоваться оппозиционные силы и группировки, ориентировавшиеся на Запад, а нередко и сотрудничавшие с подрывными центрами. Бывая в соцстранах, слушая рассказы друзей и знакомясь с информацией разного рода, я уже в начале 60-х годов начал ощущать, что они подошли к тяжелым реальностям. Сущность их сводилась в основном к двум серьезным факторам: с одной стороны, в каждой из стран зрели силы, готовившие свержение социалистического строя, с другой – руководители, имевшие обо всем этом довольно полную информацию, делали вид, будто ничего экстраординарного не происходит и социалистические устои прочны и крепки, а дружба с Советским Союзом нерушима.

Трудно сейчас объяснить, как эта ложь владела умами людей, которые, отлично понимая всю сложность положения и приближения катастрофы, убеждали себя в обратном. Думать о полном крахе не хотелось, но в таком случае надо было искать выход из кризиса, приветствовать и поощрять реалистический взгляд на вещи и новаторские идеи, а не заниматься показухой, очковтирательством и обманом народа, искренне верившего словам своих лидеров.

В один из моих приездов в Будапешт в свободный вечер друзья пригласили меня на ужин в небольшой типично венгерский ресторанчик. Вскоре там появился министр внутренних дел Бенки в сопровождении своего помощника. Я очень уважал этого человека за его искренность, открытость и порядочность, между нами сложились добрые отношения, поэтому его появление меня очень обрадовало.

Спустя некоторое время министр пригласил всю компанию в другой ресторан, расположенный на горе Геллерт. Мы сидели там не более получаса и стали прощаться. И вдруг Бенки спросил меня: «Какое сегодня число?» Я смутился: как же это я забыл, что 23 октября – годовщина венгерских событий 1956 года! «Вот видишь, а у нас в такой день министр внутренних дел ездит по ресторанам без охраны – явное свидетельство благополучия в стране». С ним трудно было не согласиться, хотя Бенки прекрасно сознавал: благополучие это видимое и далеко не все ладно в стране, даже на самом верху. Венгрия усиленно дрейфовала в сторону Запада и втайне готовилась к переговорам с Международным валютным фондом. А тем временем росло недовольство высокими ценами, народ не мог не видеть явного загнивания государственного аппарата.

В 1981 году довелось побывать в ГДР. Сложное впечатление произвел разговор с заместителем министра госбезопасности Миттигом о неблагополучии в молодежной среде. Он говорил, что в республике образовался определенный слой молодых людей (около 80 тысяч), которые ничего не делают, живут случайными заработками, не имеют постоянного жилья и кочуют по стране: осенью на юг, а весной на север. Подобные вещи я не раз слышал и от других немецких коллег. Их, естественно, не мог не беспокоить этот глухой протест молодежи против власти, но сделать они ничего не могли. По приезде в Москву рассказал обо всем Андропову (тогда председателю КГБ), не скрывая, что вижу в этом потенциальную силу для взрыва. Он согласился и дал поручение соответствующей службе заняться изучением данного вопроса. Надо сказать, проблема бродяжничества и у нас вызывала тревогу, но в нашей стране оно носило несколько иной характер, то была не столь откровенная форма гражданского протеста.

Официальной же прессой молодежь ГДР представлялась как единый монолитный отряд, верный идеям социализма. На всех молодежных форумах немцы из ГДР поражали своей организованностью и строгой дисциплиной. Очевидно, болезнь долгое время загонялась внутрь…

Я вовсе не претендую на глубокий научный анализ процессов, происходивших в социалистических странах, хочу лишь сказать, что всякое негативное явление требовало ответной реакции, поиска решений и адекватных действий. Однако люди, стоявшие у власти не только не находили решений, но и не пытались их искать.

В декабре 1980 года я приехал в Варшаву по приглашению министра внутренних дел Милевского для консультаций по поводу деятельности «Солидарности», эмиссары которой искали союзников в Советском Союзе. После нескольких бесед в МВД меня вместе с нашим представителем в Польше Виталием Павловым принял только что избранный первый секретарь ПОРП Станислав Каня. Разговор состоялся долгий, очень живой и откровенный. Каня держался уверенно, хотя «Солидарность» уже стучалась в двери власти, а возглавляемая Каней ПОРП шла к своему краху. Отдельные детали разговора не столь важны, но вот финал меня ошеломил и озадачил.

«Когда вы уезжаете в Москву?» – спросил Каня. «Завтра». – «А зачем вы торопитесь? Останьтесь на пару дней, съездим на охоту». Я, конечно, поблагодарил и отказался.

Когда вышли из кабинета Кани, я высказал удивление такому предложению первого секретаря ПОРП своим спутникам – Милевскому и Павлову. «Это он пошутил», – сказал Милевский. О том, что при таком «шутливом» настроении «Солидарность» неизбежно придет к власти, я уже почти не сомневался.

Мои опасения подтвердились, когда в 1984 году отправился в Польшу на торжества по случаю сорокалетия польских органов госбезопасности. Юбилей отмечался торжественно и пышно, нас, руководителей делегаций социалистических стран Европы (СССР, ГДР и Чехословакии) принимал глава государства Войцех Ярузельский.

Он подробно рассказывал о событиях в республике, о деятельности «Солидарности», говорил о твердых позициях руководства, исключающих утрату социалистических завоеваний. Однако мои короткие встречи с друзьями рождали иную картину.

Финалом торжеств было заседание в зале Большого театра в Варшаве. Мне довелось сидеть в партере рядом с Ярузельским, а затем общаться с ним на импровизированном банкете за кулисами. Говорили, в тот вечер он впервые за многие годы выпил полстопки коньяку. Я обратил внимание на то, что в театре Ярузельский был весьма сдержан, на банкете же, напротив, очень раскован. И все это время я ощущал в нем какую-то внутреннюю напряженность. Он прекрасно понимал происходящее в стране, но делал вид, будто уверен, что кризис власти удастся преодолеть. Да и многие мои польские коллеги заявляли, будто «Солидарность» уже не представляет никакой опасности и найдены пути ее локализации; авторитет Ярузельского, уверяли они, служит гарантией твердости власти.

А между тем власть в Польше находилась под угрозой: «Солидарность», активизировавшаяся при поддержке католической церкви и спецслужб Запада, становилась реальной и грозной силой.

Однако отрезвление пришло значительно позднее. Если же проследить историю наших отношений со странами народной демократии (как их называли вначале), то следует отметить – в 80-е годы наступило некоторое потепление и сверкнул луч надежды: в 1982 году в Советском Союзе во главе государства встал новый, весьма авторитетный лидер – Юрий Владимирович Андропов.

В 1983 году состоялась многосторонняя встреча представителей госбезопасности соцстран в Софии, где главным образом обсуждалась система совместных действий против акций спецслужб Запада. Мы именовали это борьбой с идеологической диверсией, да, именно с диверсией – иначе говоря, с тайными операциями, направленными на подрыв власти в социалистических странах, на поддержание и активизацию сил, выступающих против политического строя в наших государствах.

Не скрывая сложностей развития событий в своих странах, мы откровенно говорили о всех негативных явлениях.

Появление на политической арене такой неординарной личности, как Андропов, обнадеживало всех.

Помню, как-то, оказавшись наедине со мной, министр внутренних дел Болгарии Димитр Стоянов спросил: «Товарищ Бобков, что с Андроповым? Говорят, он серьезно болен?» Я не нашелся что ответить, ибо и сам толком не знал, что с Юрием Владимировичем. Так и сказал. Стоянов задумался. Вообще-то он верил мне, но тут, по-видимому, решил, будто я попросту постарался уйти от ответа. «Мы очень рады, – продолжал министр, – что есть Андропов. Хорошо бы он поскорее встал в строй».

В ту минуту я впервые остро ощутил, что может значить для нас всех такая утрата.

Совсем другое настроение царило на совещании в Варне, на котором я присутствовал в 1986 году. Димитр Стоянов попросил меня выступить перед руководством МВД Болгарии. Человек тридцать собралось на эту встречу в шикарном санатории ЦК БКП. Запланированная беседа, по существу, превратилась в вечер вопросов и ответов, всех интересовали главным образом сущность и конечные цели нашей перестройки. Я старался отвечать на все вопросы. Тогда не сомневался, что в ближайшем времени нас ожидают коренные перемены, и, как мне кажется, убедил собеседников в том, что перестройка не угрожает социализму.

Правда, наиболее близкие друзья говорили мне: «Мы верим тебе, Филипп, ты говоришь то, что думаешь. Но понять вас нам очень трудно. Не было бы беды».

Я успокаивал их, как мог, и при этом нисколько не кривил душой. Что они думают сегодня о том разговоре? Понимают ли, что все мы стали жертвами откровенного политиканства лидеров?

Последний раз я был в Чехословакии в 1988 году и, признаться, уезжал из Праги с тяжелым чувством: в те дни по городу ходили толпы демонстрантов, и по всему было видно: никто уже не остановит развала прежней власти.

Моя встреча с руководителями МВД Чехословакии – со вновь назначенным министром внутренних дел Кинцлом и его заместителем Лоренцом – подтверждали худшие опасения, хотя держались они уверенно и обстоятельно обсуждали пути выхода из кризиса. Они очень рассчитывали на Адамека, нового председателя Совета Министров, но вместе с тем тревоги своей не скрывали: они видели двойственность отношения к руководству ЦК Компартии Чехословакии со стороны советских руководителей.

Итак, в социалистических странах Восточной Европы сформировалось два параллельных движения: одно стояло перед неизбежностью краха, второе набирало силу, сплачивалось и готовилось к штурму властных структур.

Такова была реальность. Власти скомпрометировали себя и явно утрачивали связь с народом. В этих условиях было странно слышать из уст Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева призывы бить по штабам. «Вы жмите снизу (на обкомы партии), а мы возьмемся за них сверху», – говорил он шахтерам Донбасса.

А что же делал в этих условиях Комитет госбезопасности? Следил за обстановкой, противостоял столкновениям, обобщал факты и докладывал свои выводы ЦК, на которые тот не обращал внимания. Иначе как, например, можно объяснить то безмятежное равнодушие, с каким ЦК КПСС относился к положению в Прибалтике? Анализируя обстановку в этих республиках, нельзя было не заметить, какую истерию (иначе не назовешь!) поднимали там определенные круги по поводу протокола Молотова – Риббентропа, подписанного в 1939 году.

Сейчас становится многое понятно в этой проблеме, однако невозможно осознавать логику сокрытия протоколов. Для чего? В самом деле, был такой протокол – очень тяжелое соглашение, которое пришлось подписать в условиях надвигавшейся войны. Протокол этот сыграл определенную положительную роль: отодвинул границы с Германией. И не только это. Он должен был оттянуть начало войны в условиях полной изоляции СССР перед натиском фашистской Германии. Договор позволил вернуть Литве Виленский край с исконными литовскими городами Вильнюсом и Клайпедой. Это был вовсе не захват чужих территорий, а возвращение своего, незаконно отобранного. Протокол защитил Латвию и Эстонию от немецкого засилья, спас жизнь сотням тысяч польских евреев, обеспечив их эвакуацию в глубь нашей страны в самом начале гитлеровского нашествия на Польшу. И это далеко не все.

Не будем забывать, что прежде советско-германского пакта о ненападении был Мюнхенский договор Англии – Франции —

Германии и Италии, по которому Чехословакия была расчленена. Ведь никто не станет утверждать, что 1939 год наступил раньше 1938-го.

Возможно, жизнь народов прибалтийских республик складывалась бы совсем по-иному, если бы в послевоенные годы их не использовали в своих целях Англия и Соединенные Штаты – наши «верные» союзники по антигитлеровской коалиции. Они намеревались превратить Прибалтику в плацдарм для раскола Советского Союза.

Наша извечная секретность привела в данном случае к тяжелым последствиям. Протоколы 1939 года необходимо было опубликовать и обсудить в печати хотя бы в 60-х годах. Я часто задавал себе вопрос: знал ли о наличии у нас протоколов Андропов и о том, что их прячут в архивах ЦК? Беру на себя смелость утверждать: он ничего о них не ведал. Мне просто не верится, что, очень хорошо зная Прибалтику, Андропов не понимал истинного значения своевременного обнародования протоколов.

Впрочем, суть не только в протоколах. Дело в том, что, начиная перестройку, мы не нашли способа сохранить Союз. Развал СССР начался с Прибалтики. Наше руководство только делало вид, будто оно всерьез озабочено ростом сепаратизма в Латвии, Эстонии и Литве. Выход республик из состава СССР Горбачевым и его командой был предрешен. Мы фактически бросили на произвол судьбы те здоровые силы, которые отчетливо видели опасность отделения Прибалтики, хотя официально постоянно заявляли об их поддержке, формально слушая выступления представителей этих республик на пленумах и съездах партии. Наши лидеры играли в ту же игру, что и руководители компартий соцстран, только вина советского руководства неизмеримо больше – ведь СССР служил примером для народов тех стран Восточной Европы, которые двинулись вслед за нами по пути строительства социализма.