Текст книги "Королева Виктория"

Автор книги: Филипп Александр

Соавторы: Беатрис де л’Онуа
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

15 марта состояние больной резко ухудшилось, Кларк послал известие об этом в королевский дворец. Когда Виктория и Альберт прибыли во Фрогмор, герцогиня их не узнала. Королева всю ночь просидела возле матери. Держа ее руку в своей, она слышала, как пропел петух, потом залаяли собаки, слышала, как отбивают время старинные часы ее отца в черепаховой оправе. Когда они пробили половину девятого утра, слабое дыхание герцогини прервалось навсегда: «Я разрыдалась и покрыла ее руку поцелуями. Альберт поднял меня и увел в соседнюю комнату. Он тоже заплакал, что случалось с ним крайне редко».

Принц поручил жену заботам Алисы. «Поддержи маму», – сказал он ей. В свои семнадцать лет умница Алиса стала надежной опорой для родителей. В сердце Альберта она не могла заменить Вики, но была услужливой, энергичной, умеющей успокоить. Лучше других она понимала, какую горечь испытывает ее отец, когда его излишне благочестивые речи воспринимались с едким сарказмом. Она выслушивала его и разделяла его возмущение по поводу карикатур в газетах и человеческой глупости. Она умела отвлечь его от мучительных болей в желудке. Принц, как мог, оттягивал дату свадьбы своей любимой сиделки к огромному разочарованию ее жениха.

При дворе был объявлен траур. Виктория погрузилась в жесточайшую депрессию. Потеря ее была тем более велика, что последние два года она очень сблизилась с матерью, с которой проводила много времени. С кем теперь она сможет поговорить о тревожившем ее сходстве Берти с его дя-дюшками-королями или о гемофилии бедного Лео? Ее сводная сестра Феодора давно не приезжала к ней. И никто больше – ни принц, ни дети – не могли разделить с ней ее воспоминания. Она осталась несчастной сиротой и прятала свое горе под черной траурной вуалью.

Супруги уехали в Осборн. В течение трех недель Виктория не показывалась за общим столом, предпочитая есть в одиночестве в своей комнате. Альберт делился своим беспокойством со Штокмаром, которого тоже волновало душевное состояние королевы: «Вы поймете, как мне было непросто утешить и поддержать ее, не подпуская к ней близко всех остальных, но стараясь при этом не упустить возможности, которую даруют нам подобные моменты, для сплочения семьи».

В XIX, таком морализированном, веке каждый траур свято чтился, для этого существовал длинный и строгий ритуал, каждая кончина воспринималась как проявление божественной воли, грозной и неотвратимой. В 1851 году художник Миллее взбудоражил общественное мнение, представив на его суд своего излишне реалистичного «Христа в родительском доме». Как и он, его ученики противопоставляли себя Рафаэлю и не желали приукрашивать грустную реальность смерти. Представители этой новой художественной школы «прерафаэлитов» изображали полупрозрачных, агонизирующих юных дев и оплакивающих их родственников. Теннисон потратил пятнадцать лет на то, чтобы завершить свою поэму «In Memoriam», которой наравне со всеми своими подданными зачитывались и королева с принцем. Крайне озабоченный соблюдением этикета Альберт никогда не пропускал траурных мероприятий, в которых было много показного. Еще при жизни герцогиня высказывала пожелание быть похороненной рядом с герцогом Кобургским в ее родной Тюрингии. Но принц объяснил ей, что это совершенно невозможно, и она дала согласие на возведение мавзолея во Фрогморе. Поскольку его строительство еще не было завершено, катафалк с ее телом был установлен в Виндзорской церкви, украшенной траурными полотнищами с серебряными кистями.

Виктория каждый день ходила туда и возвращалась обратно в крайне подавленном состоянии. «Ты права, я не хочу чувствовать себя лучше. Я страшно устала и совершенно измучилась, у меня постоянно болит голова, я не выношу ни малейшего шума. Слезы приносят мне большое облегчение, и хотя я больше не рыдала так, как рыдала в ночь на среду, плачу я каждый день, и эти слезы излечивают мои сердечные и душевные раны», – писала она Вики 10 апреля. Она плакала, разбирая вместе с Альбертом шкафы своей матери, плакала, найдя ее локон и рисунок склепа, где был захоронен ее отец, плакала, читая нежные строки, написанные герцогиней после смерти ее мужа. Она вспоминала свое детство в Кенсингтонском дворце и винила Конроя и Лецен в том, что из-за них она отдалилась от своей дорогой мамочки. Это Альберт помирил их! С той поры герцогиня превратилась в самую лучшую бабушку на свете, что постоянно подчеркивал принц, заботившийся о поддержании культа семьи, свято чтимого в Кобурге. Виктория оставалась безутешной. «Ее Величество настолько погрузилась в свою печаль, что отказывается выходить из нее», – сокрушался лорд Кларендон, любивший изысканные выражения.

И вот уже по клубам, а вскоре и по всему Лондону поползли слухи: у Виктории не просто депрессия, она тронулась рассудком. Тревожные вести дошли до зарубежных королевских дворов. Перепуганная Вики написала об этом отцу: «Здесь рассказывают, что к маме съехались все европейские врачи». Альберт забеспокоился, что это может нанести урон престижу британской короны. И принялся слать письмо за письмом. «Виктория чувствует себя вполне нормально, и я не могу понять, откуда берутся эти ужасные, эти мерзкие слухи о ее душевном расстройстве. Люди и здесь, и на континенте только и делают, что говорят об этом. Меня все эти слухи очень беспокоят, поскольку я представляю себе их возможные последствия. Что до нее самой, то она об этой скандальной истории ничего не знает», – писал он 18 июня Эрнесту.

Смерть герцогини, проблемы наследства, письма с соболезнованиями – все это дополнительным грузом легло на плечи Альберта, и без того обремененного бесчисленными обязанностями. Он опять стал мучиться бессонницей, у него вновь разыгрался ревматизм. В июне на торжественном открытии Королевской сельскохозяйственной выставки он был так бледен, что на него было страшно смотреть.

Леопольд примчался из Брюсселя со вторым своим сыном, чтобы попытаться помочь принцу вывести королеву из состояния депрессивной истерии. В июне его сменили Вики с Фрицем. Потом Максимилиан и Шарлотта Австрийские, мать Людвига принцесса Гессенская, герцог д’Оперто и король Швеции. И всем им Виктория без устали рассказывала

о своей невосполнимой утрате. 17 августа гроб с телом герцогини был перевезен в мавзолей, свод которого был «так легок, высок и чист, что среди обуревавших вас там чувств не было чувства страха, горечи и печали, а лишь покой и умиротворение».

Жизнь наконец стала брать свое. Тема женитьбы Берти вышла на первый план и потеснила мрачные мысли. Вики все время расхваливала очаровательную принцессу Александру, и Альберт в конце концов дал свое согласие на брачный союз с Данией. С начала лета принц Уэльский проходил военную подготовку в военном лагере под Дублином, и Альберт, несмотря на свою крайнюю усталость, решил навестить его там вместе с Викторией, Алисой, Ленхен и Аффи, только что вернувшимся с Антильских островов. В Ирландии они смогут побывать на ее знаменитых озерах и своими глазами увидеть, насколько успешно продвигается Берти к тому, чтобы стать настоящим джентльменом.

Альберт составил специальный меморандум с жестко расписанной программой для наследного принца: ему предписывалось жить в военном лагере и дважды в неделю давать обед для высших офицеров части. Каждые две недели он должен был получать очередное воинское звание. Берти прекрасно справлялся со своими светскими обязанностями. Увидев его в строю, королева радостно воскликнула: «А он не такой уж и маленький!» Но, увы, по словам Брюса, даже речи не могло быть о том, чтобы назначить принца Уэльского командиром батальона: у него был слишком тихий голос, чтобы подавать команды во время маневров.

26-го числа они отпраздновали день рождения Альберта. «В этом году все было не так, как всегда. Никаких увеселений... я по-прежнему пребывала в печали», – писала Виктория перед отъездом в их шотландский рай. А там вновь произошло чудо. Чудесный горный воздух развеял все печали, усталость, боль. Их гилли ждали их, все такие же сильные, жизнерадостные, готовые выполнить малейшее их желание.

Как и в прошлом году, генерал Грей организовал для них экскурсию инкогнито. Алиса и Людвиг поехали вместе с ними. Королева прекрасно провела ночь в «малюсенькой» комнатке «Темперанс-отеля», где никто так и не узнал ее, А утром, чтобы почистить ее «юбку и сапожки», не было никого, кроме Брауна. Днем они с Алисой зашли в местную лавочку, торговавшую женской одеждой. В Бальморал они вернулись умиротворенные красотой убранных полей и дышащих покоем озер.

Спустя две недели они отправились на новую экскурсию. Грей дал следующие инструкции герцогине Атольской, через чьи владения они должны были проследовать: «1) этот визит Ее Величества не следует воспринимать как обычный визит королевы; 2) необходимо сохранить ее инкогнито; 3) не устраивать для нее никакого обеда или ужина, а просто предложить ей чашку чая, а еще лучше (Ее Величество вряд ли сама решится попросить это) стаканчик подогретого виски». На сей раз шел дождь, дорога была узкой и скользкой, но горы и равнины вокруг восхищали их своей первозданной прелестью. Крестьяне с порога своих жалких лачуг провожали удивленными взглядами этих странных путешественников. Грант и Браун уклончиво отвечали на их расспросы. Вечером они остановились на ночлег в деревенской гостинице в Феттеркерне, где им подали на ужин лишь двух жалких цыплят, не предложив «ни картофеля, ни пудинга, ни fun [79]79
  Чеrо-нибудь интересноro (англ.).


[Закрыть]». К счастью, на следующий день, когда они добрались до перевала Килликранки, небо прояснилось и солнце осветило поросшие вереском склоны гор и разбежавшиеся по ним березы в золотом осеннем уборе: «Это была самая чудесная поездка из всех, что мне когда-либо доводилось совершать... Ничто не смогло бы встряхнуть меня лучше после постигшего меня страшного горя!»

16 октября Альберт повез Викторию на прогулку в компании Алисы, Ленхен и Людвига. Они устроили пикник на вершине горы Локан под ясным, безоблачным небом. Браун расстелил на траве пледы, раскрыл кофр из ивовых прутьев. Достал оттуда серебряные стаканчики, столовые приборы и серебряную же фляжку с виски. Альберт кутался в свой твидовый плащ, на голове его была охотничья шапка. Людвиг обозревал в бинокль окрестности. Виктория с дочерьми взяли с собой свои коробки с акварельными красками. Они и сами пристрастились к подобным походам и пристрастили к ним все королевство: такие рафинированные пикники быстро вошли в моду, а каждая вилка или миска из походного кофра были копиями королевских. Из Великобритании эта мода перекинулась на Европу и Америку. Перед тем как тронуться в обратный путь, принц закопал в землю бутылку из-под сельтерской воды с вложенной в нее запиской, свидетельствующей о совершенном ими восхождении.

Браун, как всегда предупредительный и надежный, помогал им преодолевать подъемы и спуски. 21 октября в письме к дядюшке Леопольду Виктория набросала весьма лестный портрет своего любимого гилли, без которого уже не могла обходиться: «Каждое утро в двенадцать или в половине первого я выхожу из дома, один из горцев приносит нам в закинутой за спину корзине наш ленч, а накрывает его нам удивительный слуга-шотландец, моя правая рука, который делает для меня абсолютно все. Он одновременно и мой лакей, и мой конюший, и мой паж, и, я бы даже сказала, моя горничная, поскольку на его попечении мои пальто, шали и т. д. Именно он всегда ведет под уздцы моего пони и заботится обо мне во время прогулок. Мне кажется, что у меня никогда не было более услужливого, верного и предупредительного слуги. Так грустно расставаться с ним».

На следующий день, перед тем как покинуть Бальморал, Альберт вручил Виктории «похвальную грамоту за достигнутые успехи». Все слуги выстроились, чтобы попрощаться с ними. Браун со своим непередаваемым гэльским акцентом проговорил: «Я надеюсь, что вы все вернетесь сюда на следующий год в добром здравии и что никто из вашей семьи не умрет».

Но печальные события не заставили себя ждать. Едва вернувшись в Виндзор, они узнали о кончине юного Фердинанда Португальского. Спустя несколько дней за ним последовал и его старший брат, король Педро, также умерший от тифа. Ему было всего двадцать четыре года, и его смерть просто наповал сразила Альберта, любившего, как сына, этого своего кузена, разделявшего его либеральные взгляды.

Ах, если бы только Берти походил на него! Увы, наследный принц был милым и легкомысленным молодым человеком на манер французских аристократов, которые были настолько поглощены своими развлечениями, что никогда не замечали приближение революции. Из Оксфорда он перебрался в Кембридж, но запас его знаний пополнился мало. Недавно ему исполнилось двадцать лет. Политике он предпочитал сигары, театр и общество красивых девушек.

12 ноября Альберт получил от благочестивого Штокмара письмо, изобличавшее безнравственное поведение Берти в Ирландии. Оказывается, приятели принца, уже имевшие любовниц, переживали, что тот спит один. В последний вечер они подложили ему в постель хорошенькую актрису Нелли Клифден. Берти провел с ней ночь, а затем даже якобы привозил ее в Виндзор, где оставлял ночевать. По слухам, эта Нелли Клифден уже представлялась всем будущей принцессой Уэльской! После этой последней фразы кровь едва не остановилась в жилах у Альберта, в течение двадцати лет насаждавшего в королевстве «безупречную» нравственность. Ведь Берти без пяти минут был помолвлен! Как после всего этого смотреть в глаза датчанам?

Втайне от Виктории Альберт приказал провести расследование. Лорду Торрингтону, главному «соглядатаю» Виндзорского дворца, ничего не оставалось, кроме как подтвердить разоблачения немецкого барона: «Все уже давно в курсе».

Альберт в пространном письме к сыну живописал чудовищные последствия его легкомысленного поведения: «С тяжелым сердцем я пишу тебе по такому поводу, который поверг меня в самую глубокую печаль из тех, что мне когда-либо приходилось испытывать в жизни. Я обращаюсь к моему сыну, на которого мы в течение двадцати лет возлагали надежду, что он станет Принцем с большой буквы и гордостью великой, могущественной и богобоязненной нации, к моему сыну, который погряз в грехе и распутстве... Если ты станешь отрицать свою связь с этой девицей, она сможет привлечь тебя к суду и тебе придется явиться для дачи показаний, а она станет вываливать на публике, уже заранее исходящей слюной, омерзительные подробности ваших отношений, и тебя будет допрашивать жадный до разных сальностей судья, а бесстыдная толпа начнет освистывать тебя и поднимет тебя на смех! О, какая ужасная перспектива! У этой девицы есть оружие, которым она в любой момент может воспользоваться и навсегда разбить сердце твоих несчастных родителей!!!»

Каждая строчка была пронизана страданием. После того как он получил письмо Штокмара, принц не смыкал больше глаз: «Я чувствую себя отвратительно, у меня все отнимается от боли».

22 ноября небо было затянуто серыми тучами, дождь лил как из ведра. Тем не менее Альберт отправился с визитом в Сандхерст, чтобы осмотреть новые корпуса военного колледжа. Вернулся он промокшим до самых костей, его трясло как в лихорадке.

В воскресенье, 24-го числа, он стоически отправился вместе с королевой во Фрогмор, чтобы вознести молитву в усыпальнице герцогини Кентской.

В понедельник 25-го, по-прежнему больной, он поехал в Кембридж. Берти прислал ему трогательное покаянное письмо, но принц хотел объясниться с ним начистоту с глазу на глаз. Отец с сыном долго гуляли по улице. Встречные узнавали их и раскланивались. Принц был почти наголову выше сына и все время наклонялся к нему. Они пришли к согласию: свадьба должна состояться как можно быстрее, чтобы Берти мог «обуздать свои дурные наклонности».

Альберт сказал сыну, что мама не посвящена в эту историю. Но Виктория все знала. Держа в руках письмо Штокмара, принц с перекошенным лицом вошел в ее комнату. Королева уже давно привыкла, что он постоянно страдает то от душевной, то от физической боли, и перестала воспринимать трагически его вечные причитания.

На следующий день она написала дяде Леопольду, что Альберт стал излишне «раздражительным и придирчивым». Ему надо почаще бывать на свежем воздухе, это пошло бы ему на пользу.

Она была чересчур эксцентричной и эгоцентричной особой, слишком женщиной и не слишком политиком, чтобы понять ту страсть к реформам, что снедала ее любимого супруга. Ну чего им не хватало для счастья? Но разве мог быть счастлив Альберт с его мечтами о торжестве благочестия и набожности, порядка и мира, если надежд на их осуществление у него уже не осталось?

Он был болен, охвачен тревогой, подавлен, был одинок в этой стране бурных страстей, экстравагантной моды и слишком грубых удовольствий для его ранимой души и хрупкого тела. Наедине с самим собой он переживал холодность светского общества, нападки прессы и тот сарказм, что англичане изливали на него, чужеродного принца, пытавшегося навязать им свою страсть к абсолюту. Он был так одинок, поскольку никто не способен был оценить тех усилий, что он прилагал в течение двадцати лет, дабы превратить это королевство в землю, достойную Божьего благословения!

Глава 14

В Америке шла война. Английский почтовый пароход «Трент» только что вышел с Антильских островов и взял курс на Англию. На его борту находилось двое южан, вырвавшихся из блокады, установленной северными штатами. Джеймс Мейсон был отправлен к англичанам, а Джон Слайдел к французам с тем, чтобы попросить у них подмогу и оружие. Корабль береговой охраны северян остановил «Трент», произвел его досмотр и арестовал двух пассажиров. Их документы едва удалось спасти, их спрятала под платьем миссис Слайдел.

Английская пресса, возмущенная оскорбительным отношением к своему флагу, начала настраивать своих соотечественников против янки. Текстильная промышленность Англии работала на хлопке из Луизианы, и британцы, естественно, были на стороне южан, закрывая глаза на то, что на их плантациях до сих пор использовался труд рабов.

Пальмерстон уже направил в Канаду восьмитысячный контингент английских войск. А лорд Рассел, министр иностранных дел, составил ноту протеста: если эмиссары Юга не будут немедленно освобождены, Англия отзовет своего посла из Вашингтона, что будет означать объявление войны. Министр финансов Гладстон уверял королеву, что вся страна на стороне правительства и готова сражаться с янки.

А газеты северян, находившиеся в руках ирландских иммигрантов, развязали яростную антибританскую кампанию. «Если Англия объявит нам войну, она обречет себя на голодную смерть. Мы ее лучшие клиенты. Мы поставляем ей зерно и покупаем ее товары. При первом же пушечном залпе мы прекратим все торговые отношения с этой заносчивой Британией. Ни одно зернышко, ни один сантиметр ткани не пересечет океан», – заявляла «Бостон пост».

Виктория называла северян «головорезами». Но Альберт не был согласен ни с ней, ни с правительством, ни тем более с прессой, которую всегда винил в том, что она манипулирует общественным мнением. В воскресенье 1 декабря, встав после бессонной ночи и почувствовав еще более сильный озноб, чем обычно, он закутался в теплый халат с бархатным воротником и в последний раз зажег свою настольную лампу под зеленым абажуром.

Он был настолько слаб, что с трудом держал перо. Он искал слова, способные спасти мир, и нашел-таки выход, благодаря которому янки сохраняли свое лицо. Британское правительство должно выразить надежду, «что капитан американского сторожевого корабля действовал не по приказу властей или, в крайнем случае, что он неправильно его понял». Альберт показал Виктории исправления, которые он, ценой нечеловеческих усилий, внес в послание Рассела. Даже Пальмерстон присоединился к его мнению. Депешу вручили лорду Лайонсу, адмиралу королевского флота. В самый разгар зимы кораблю требовалось по меньшей мере десять дней, чтобы пересечь Атлантику.

Альберт оделся и, дрожа от холода, быстро прошел через ледяную террасу Виндзорского дворца, направляясь в церковь на воскресную службу. Ни днем, ни вечером он не смог проглотить ни единого куска: «Даже чашка бульона и кусок обычного хлеба вызывали у меня рвоту». Он посидел немного в гостиной и послушал, как Алиса играла на фортепьяно, а затем отправился в постель. Ни Кларк, ни Дженнер не сочли нужным дать ему какое-нибудь лекарство.

Чтобы не тревожить Викторию, он лег на диван, стоявший в ногах их большой королевской кровати. Всю ночь он проворочался и так и не смог уснуть. Виктория вставала попоить его и, тоже лежа без сна, слушала в ночи, как часы отбивали очередной час. Утром он с трудом дошел до своей спальни, где рассчитывал отдохнуть. Королева последовала за ним с флаконом нюхательной соли, его простыни она опрыскала одеколоном. У принца поднялась температура, он то и дело повторял, что чувствует себя умирающим. Но доктор Кларк считал, что лишние волнения не нужны ни королеве, ни самому принцу: «Наш добрейший Кларк успокоил меня, сказав, что у нас нет повода для беспокойства ни сейчас, ни в будущем. Он считает, что температура скоро спадет, и уверяет, что Альберт вот-вот почувствует себя лучше».

Понедельник, 2 декабря: Альберт настоял на том, чтобы к нему допустили его старинного приятеля и соратника генерала Сеймура и лорда Метьюэна, которые представляли его на похоронах короля Португалии Педро. Он выслушал рассказ о последних мгновениях жизни своего любимого двоюродного брата. «Если температура у меня и дальше будет подниматься, я тоже умру, как Педро», – вздохнул он.

Виктория легла спать у себя в гардеробной, оставив широкую супружескую кровать в распоряжении мужа. Но и эта ночь не принесла ему облегчения. Со свечой в руках Альберт бродил из комнаты в комнату не в силах уснуть.

Вторник, 3 декабря: в шесть часов утра королева «в страхе» вызвала доктора Дженнера. Врач заставил принца выпить лауданум, от которого тот заснул часа на полтора, что принесло ему «желанное облегчение».

По собственной инициативе Фиппс, личный секретарь принца, ежедневно отправлял бюллетень о состоянии его здоровья премьер-министру. Пальмерстон настоятельно советовал королеве пригласить к принцу какого-нибудь известного специалиста-медика. Но Виктория, вслед за Кларком, придерживалась мнения, что присутствие посторонних врачей может отрицательно сказаться на моральном состоянии Альберта. А самое главное – слухи о болезни принца ни в коем случае не должны были стать достоянием прессы! Слово «тиф» не должно было даже произноситься: «Принц переохладился и в последние дни температурил, от чего плохо спал, но Ее Величество уже наблюдала ранее Его Королевское Высочество в подобном состоянии и надеется, что через несколько дней у него все пройдет. Помимо сэра Джеймса Кларка, королева всегда может посоветоваться с доктором Дженнером, одним из самых компетентных медиков, так что Ее Величество не хотела бы давать ненужных и безосновательных поводов для беспокойства, приглашая врачей со стороны».

Отправив это послание Пальмерстону, она удалилась в свою комнату и сделала запись в дневнике о том, что погружается «в пучину отчаяния».

Альберт, обессиленный из-за продолжительного голодания, начал терять сознание и заговариваться. Алиса ни на минуту не оставляла его. В свои восемнадцать лет она была самой нежной и предупредительной сиделкой и вызывала восхищение всего двора: «С первого же дня она поняла, что спокойствие ее родителей в ее руках... Он не мог говорить королеве о своих страданиях, поскольку та не вынесла бы этого, она предпочитала закрывать глаза на надвигающуюся опасность. Ее дочь решила вести себя по-другому и ни разу не изменила себе, она не позволяла своему голосу дрожать, а слезам литься из глаз. Она сидела рядом с ним, слушала все, что он говорил, пела ему псалмы, а когда у нее истощались силы, она спокойно выходила за дверь, после чего стремглав убегала в свою комнату. Но возвращалась она все с тем же невозмутимым лицом, бледным, но без малейших следов рыданий, которые только что сотрясали ее». Она писала своему жениху: «Бедная мама... не имеет ни малейшего представления о том, как нужно за ним ухаживать, но очень хочет помочь ему...»

4 декабря, Виндзорский дворец. Виктория – королю Леопольду в Брюссель: «У меня было столько забот с моим бедным Альбертом. Его ревматизм перерос в грипп, который свалил его с ног и отнял у него последние силы. С понедельника он не выходит из своей комнаты, у него плохой аппетит и плохой сон, что ужасно неприятно. Вы же знаете, как плохо он переносит любое свое нездоровье! Но сегодня ему уже лучше, и я надеюсь, что дня через два-три он вновь встанет на ноги. Это все очень досадно, ведь еще совсем недавно он вполне прилично себя чувствовал, пока не подхватил этот насморк, к которому добавилась масса других неприятностей...»

6    декабря, Виндзорский дворец. Виктория – королю Леопольду: «Я счастлива сообщить вам, что мой любимый Альберт чувствует себя гораздо лучше. Он неплохо спал и вчера вечером смог немного поесть».

Измученный болями принц тихо проговорил: «Ах, если бы только Штокмар был рядом...» Один лишь доктор Бейли умел избавить его от той боли, что причиняли ему его воспаленные десны. Другим придворным врачам он не доверял. Когда один из них заявил: «Через несколько дней Вашему Высочеству станет лучше», он ответил: «Нет, я не смогу поправиться. Но у меня это не вызывает удивления. И страха тоже. Я думаю, что готов к этому».

7    декабря: доктор Кларк уехал к своей тяжелобольной жене. Утром, услышав, как за окном поют птицы, принц решил, что проснулся в своем дорогом Розенау, замке своего детства. Дженнер, подозревавший, что за болезнь у его пациента, обнаружил у него сыпь внизу живота, и это стало лишним подтверждением того, что он поставил правильный диагноз. Воспользовавшись отсутствием Кларка, он постарался по возможности аккуратно сообщить королеве, что принц страдает от «желудочной лихорадки», это выражение употреблялось для обозначения тифа. Причина недуга крылась в тех чрезмерных перегрузках, которым регулярно подвергал себя принц. Учитывая состояние крайнего переутомления больного, его выздоровление грозило затянуться на долгие недели, но особо беспокоиться не следовало, поскольку это было обычным явлением в подобных случаях.

Впервые во дворце отказались от приема гостей.

8    декабря: Альберт не присутствовал на службе в дворцовой церкви. Но изъявил желание послушать церковную музыку у себя в спальне. В соседней комнате установили фортепьяно, и Алиса сыграла ему лютеранский гимн «Мой бог – моя крепость», а также его любимые немецкие мелодии. Он попросил, чтобы его кушетку придвинули к окну. Розовый солнечный свет этого зимнего утра подействовал на него умиротворяюще. Алиса укрыла его одеялом. Он открыл глаза, на губах его появилась улыбка. «Вы спали?» – спросила она. «Нет, но моя душа парила, счастливая, и я не хотел шевелиться, чтобы не мешать ей».

Вечером принц вновь поменял постель и перебрался в Голубую комнату, где в свое время умерли Георг IV и Вильгельм IV. Медики, наблюдая такую активность принца в этот день, сочли, что в течении болезни наступили «позитивные и долгожданные» изменения. Но все же решили проконсультироваться с двумя своими коллегами: докторами Холландом и Ватсоном. Последний был настроен весьма пессимистически.

Когда Виктория зашла к Альберту поцеловать его на ночь, он взял ее за руку и назвал «Gutes Weibchen» – «милой женушкой».

9    декабря, Виндзорский дворец. Виктория – королю Леопольду: «Прилагаю вам бюллетень, составленный Кларком, вы будете довольны, прочитав его. Наш дорогой больной чувствует себя лучше. Все это очень тягостно, и нет нужды говорить вам, какое это для меня испытание. И вот теперь каждый новый день приближает нас к концу этой изнурительной болезни, той самой, которой я тоже переболела в детстве в Рамсгейте, правда, у меня она проходила еще тяжелее, поскольку за мной никто не ухаживал».

10    декабря: принц настолько слаб, что даже не стал одеваться. Пальмерстон вновь предпринял попытку убедить королеву в необходимости проконсультироваться с другими врачами: «Это дело величайшей государственной важности, и любые личные мотивы или самолюбие должны отступить перед интересами государства».

11    декабря, Виндзорский дворец. Виктория – королю Леопольду: «Могу вам сообщить, что ночь прошла спокойно. Никакого ухудшения, а по-прежнему обнадеживающие признаки».

В восемь часов утра она была у постели Альберта и присела у него в изголовье, а он нежно склонил голову на ее плечо и вздохнул: «Мне так хорошо рядом с тобой, дорогая моя девочка». Королева помогла ему подняться, чтобы перейти на кушетку на колесиках, которую она повезла в соседнюю комнату, чтобы дать возможность слугам убраться в его спальне. У двери он попросил остановиться перед его любимой картиной – мадонной Рафаэля, написанной на фарфоре, «которая почти полдня бывает единственной моей компанией».

Чуть позднее он поинтересовался самочувствием Вики, которая вновь была беременна. Он спросил у Алисы, написала ли та сестре. «Да, я сообщила ей, что вы больны». – «Ты допустила ошибку, тебе следовало сообщить ей, что я при смерти. Да, я умираю». Он с трудом произнес еще несколько слов. Алиса наклонилась к нему, но так и не смогла разобрать, что он сказал.

12    декабря, Виндзорский дворец. Виктория – королю Леопольду: «Я вновь могу сообщить вам утешительные новости

о состоянии здоровья нашего обожаемого больного. Он не выглядит обессиленным и эту ночь тоже провел вполне спокойно. Он демонстрирует хороший аппетит и удивительную энергию. Я постоянно захожу к нему в спальню, чтобы проведать его, но после тех четырех жутких ночей на прошлой неделе, когда врачи диагностировали у него желудочную лихорадку, я не остаюсь у него на ночь. Я вряд ли могла бы помочь ему этим, да и поводов для особого беспокойства нет. Дважды в день я выхожу на свежий воздух и по часу гуляю. Мы переживаем тяжелые дни. У меня не хватает слов, чтобы выразить, насколько доктор Дженнер умный, предупредительный и преданный человек. Можно сказать, что он самый крупный специалист в Европе по лихорадке... Наш милейший старенький Кларк тоже проводит у нас все дни».

А между тем у принца вновь начала повышаться температура. Ему стало трудно дышать. Он начал бредить. Фиппс немедленно поставил об этом в известность Пальмерстона, который ответил ему следующее: «Ваше сообщение явилось для меня громом среди ясного неба. Нам остается лишь уповать на то, что Провидение отведет от нас это неизмеримое горе».