Текст книги "Болезнь Портного"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Ты собираешься сделать из него коммуниста! – орет папа на Морти.

– Ты ничего не понимаешь! Все люди – братья! – ору я в ответ.

Господи, я готов задушить его на месте! Нельзя же быть настолько слепым, чтобы не видеть, что все люди – братья! Теперь Морти, поскольку он собирается жениться на моей сестре, работает на складе моего дядюшки и крутит баранку его грузовика. Честно говоря, я и сам работаю на дядю: вот уже третью субботу подряд я встаю ни свет ни заря, и развожу вместе с Морти ящики с лимонадом «Скуиз» по магазинам пригородов Нью-Джерси. Вдохновленный творчеством моего кумира, Нормана Корвина, – в частности, книжкой «На триумфальной ноте», в которой воспевается праздник Победы во второй мировой войне (мне подарил ее на день рождения Морти), – я сочинил радиопьесу. Итак, враг повержен на Вильгельмштрассе; поклон тебе, американский солдат, поклон тебе, маленький герой…» От одного ритма у меня бегут мурашки по коже – точно так же, как от походных маршей всепобеждающей Красной Армии, и от песни, которую мы разучивали в школе в годы войны. Наши учителя говорили, что это Китайский Национальный Гимн. «Вставайте, непокорные рабы! Сложим головы за свободу!» – о, эти дерзкие каденции! Я помню каждое из героических слов той песни! – «мы построим новую Великую Стену!» А потом – любимая моя строчка, заканчивающая моим любимым словом: «Не-го-до-ва-ни-ем переполнены сердца всех ки-тай-цев! Вставай! Вставай! ВСТА-ВАЙ!»

Я открываю первую страницу моей пьесы и начинаю читать ее вслух прямо в кабине грузовика, в котором мы с Морти едем через Ирвингтон на запад – в Иллинойс! В Индиану! В Айову! О, моя Америка – твои равнины и горы, долины и реки, и каньоны…

Именно этими магическими словами я убаюкивал себя по ночам, после того, как спускал в носок. Моя радиопьеса называется «Пусть зазвонит Свобода!» Это нравоучительное произведение (теперь я уже в курсе), главными героями которого являются Предубеждение и Терпимость. Написана пьеса «прозо-поэзией». К тому времени, когда мы подъезжаем к забегаловке в Довере, штат Нью-Джерси, Терпимость начинает защищать негров от упреков в том что, они воняют. Звуки моей собственной гуманистической, исполненной сострадания аллитерированной риторики, напыщенной сверх всякой меры благодаря «Тезаурусу» Роже (подарок на день рождения от сестры), – плюс рассвет, который наступает на моих глазах, – плюс татуированный бармен в забегаловке, которого Морти называет «шефом», – плюс жаренная по-домашнему картошка, которую я впервые в жизни ем на завтрак, – плюс мои «Левисы», мокасины и куртка (которые на шоссе уже не смотрятся так шикарно, как в школьных коридорах), – плюс показавшееся над холмистыми равнинами Нью-Джерси, моего штата, солнце!.. Я чувствую себя рожденным заново! Свободным от всяких постыдных секретов! Я чувствую себя чистым сильным и целомудренным, я чувствую себя Американцем! Морти вновь выезжает на трассу, и я то и дело даю про себя клятвы: я клянусь, что всю свою жизнь буду исправлять несправедливости, облагораживать опустившихся и подвергшихся дискриминации людей, и бороться за освобождение несправедливо осужденных. Я призываю в свидетели Морти – моего вновь обретенного старшего брата, являющегося живым свидетельством того, что можно одновременно любить бейсбол и человечество (а также мою старшую сестру. Сестру, которую теперь готов полюбить и я – за то, что она показала нам обоим, где находится спасательный люк), Морти – звено, которое связывает меня с Комитетом американских ветеранов войны и с Биллом Моулденом, который является для меня таким же кумиром, как Корвин или Говард Фаст. Со слезами умиления на глазах (от любви к нему и к себе) я обещаю Морти использовать «силу пера» для освобождения от несправедливости и эксплуатации, от унижений бедности и невежества всех людей, которые отныне для меня являются (аж мурашки по коже) Народом.

emp

Я просто окоченел от страха. Я боюсь этой девки, я боюсь сифилиса! Я боюсь ее отца и его дружков! Я боюсь ее брата с огромными кулачищами! (Даже несмотря на то, что Смолка пытался убедить меня – нет, это невероятно, на это не способны даже гои, – будто и отец, и брат Бабблз знают, что она шлюха, и им на это наплевать.) Я боюсь, что под окном кухни из которого собираюсь выпрыгнуть, как только на лестнице послышатся чьи-нибудь шаги, – может оказаться железная ограда, увенчанная острыми кольями, и я проткну себя насквозь. Конечно, на самом деле такая ограда идет вокруг католического приюта для сирот, что на Лайонз-авеню, но я сейчас нахожусь в состоянии, близком к коме. У меня кружится голова, меня подташнивает, словно я давно не ел. Кажется, у меня уже начались галлюцинации: я вижу фотографию в «Ньюарк Ньюс», на которой изображены металлическая ограда и тая лужа крови на тротуаре. И заголовок, который не сможет пережить моя семья «СЫН СТРАХОВОГО АГЕНТА ПОГИБ НАНИЗАВ СЕБЯ НА ЖЕЛЕЗНЫЕ КОЛЬЯ ОГРАДЫ».

Пока я стучу зубами от страха, замерзая в своем иглу, Мандель наоборот, исходит потом. Запах негритянского пота вызывает во мне сострадание, вдохновляет, меня на «прозо-поэзию», но запах пота Манделя доставляет мне гораздо меньше удовольствия. «Меня от него тошнит» (как говаривает моя мама), что, впрочем, не мешает Манделю воздействовать на меня почти столь же гипнотически, как Смолка. Ему тоже шестнадцать и он тоже еврей, но на этом все наше сходство заканчивается: у Манделя прическа «утиный хвост», бакенбарды – вернее бачки – до нижней челюсти, он носит пиджаки с одной пуговицей, остроносые черные штиблеты и воротники а-ля Билли Экстайн – причем у Манделя они больше, чем у самого Билли Экстайна! И при этом он еврей! Невероятно! Учитель в школе как-то раз сказал нам, что у Манделя интеллектуальный коэффициент гения, но он, несмотря на это, предпочитает кататься на краденых машинах, курить сигары и блевать, напившись пива. Представляете? Еврейский мальчик! Кроме того, Арнольд Мандель – активный участник сеансов коллективной дрочки, которые проводятся за занавешенными окнами гостиной Смолки после уроков, когда оба старших Смолки горбатятся в портняжной мастерской. Я слышал об этих оргиях, но по-прежнему (несмотря на собственный онанизм, эксгибиционизм, вуайеризм – не говоря уже о фетишизме) не могу и не хочу в это поверить: пятеро парней садятся в кружок на полу и по сигналу Смолки начинают дрочить что есть мочи– кто первым кончит, тот срывает весь банк – по доллару с рыла.

Ну и свиньи.

Единственное объяснение поведению Манделя я нахожу в том, что он остался без отца в десять лет. Именно это обстоятельство и гипнотизирует меня в первую очередь: Мандель – безотцовщина.

А какие достоинства я нахожу в Смолке? В чем причина его дерзости? У него – работающая мама. Моя собственная мать, как вы помните, занята патрулированием шести комнат нашей квартиры – так партизанская армия обычно прочесывает леса. У меня в доме нет такого шкафа или выдвижного ящика, содержимое которого не было бы «сфотографировано» мамой. Мать же Смолки весь день шьет, притулившись в уголке его отцовской лавки. И потому, вернувшись вечером, домой, она естественно уже не в силах рыскать по дому со счетчиком Гейгера в поисках собранной ее сыном коллекции пикантных французских штучек от которых волосы встают дыбом. Смолки, как вы уже догадались не столь богаты, как мы – и в этом наше главное различие. Мать, которой приходится работать, у которой нет дома жалюзи… Да, этим, конечно же, объясняется все: и то, почему Смолка ходит плавать в бассейн, и то, почему он норовит ухватить тебя за член. Он питается кексами и полагается в жизни на собственные мозги. Я ем горячие завтраки и только и знаю, что подавлять свои желания. Вы только поймите меня правильно (хотя вряд ли возможно, чтобы вы истолковали мой рассказ превратно): что может сравниться с ощущением, которое испытываешь, возвращаясь домой в зимнюю пургу – когда, отряхивая на пороге пальто и счищая грязь с ботинок, ты уже слышишь, как лопочет радио на кухне, и улавливаешь чудный аромат томатного супа, разогревающегося на плите? Что может сравниться со свежевыстиранной и свежевыглаженной пижамой – а она выстирана и выглажена всегда! Что может сравниться с запахом полированной мебели в спальне? Разве мне понравилось бы, что мое нижнее белье посерело и лежит на полке в шкафу скомканное и неглаженное – как у Смолки? Конечно, нет. А как насчет дырявых носков, как насчет того, что никто не напоит тебя горячим медовым напитком, когда ты лежишь с воспаленным горлом?

А как бы я отнесся к Бабблз Джирарди, если бы она заявилась ко мне домой посреди дня, и принялась дрочить мой член, как она не раз поступала со Смолкой?

emp

Кстати, вот вам ирония судьбы. Иду я прошлой весной по Уорт-стрит, и кого же я вижу? Нашего любителя коллективной дрочки, мистера Манделя собственной персоной. В руках у него коробка, набитая скрепами, суппортами и прочими железками. И знаете – я был совершенно ошеломлен, увидев его живым и здоровым. Я до сих пор не до конца в это верю. Как и в то, что он женился и теперь живет вместе с супругой и двумя детьми в собственном доме. В Мейплвуде, штат Нью-Джерси. Мандель живой, и у него член размером с садовый шланг. И во дворе собственного дома он жарит барбекю. Мандель, который из благоговейного трепета перед Пупо Кампо и Тито Вальдесом, в первый же день после окончания школы заявился и городской совет и официально изменил свое имя Арнольд на Бабалу! Мандель, который поглощал по шесть бутылок пива за один присест! Какое-то чудо! Этого не может быть! Как ему удалось избежать кары? Мандель, которого то и дело выгоняли из школы, который изнывал от безделья на углу Ченселлор и Лесли, который громоздился над своими барабанами словно какой-нибудь мексиканец, который ходил под небесами с патлами «утиный хвост» – как же эти небеса не разверзлись над ним и не поразили его насмерть? А теперь ему тридцать три, как и мне, и он работает торговым агентом у своего тестя, который владеет магазином хирургического инструмента на Маркет-стрит в Ньюарке.

– А ты чем занимаешься? – спрашивает он. – Чем зарабатываешь на хлеб насущный?

Неужели он не знает? Может, родители забыли включить его в список людей, которым следует рассылать письма? Разве есть еще человек, который не знает о том, что я – самый высоконравственный человек в Нью-Йорке, воплощенная добродетель и гуманность? Разве он не в курсе, что я зарабатываю на хлеб насущный тем, что я хороший?

– Я на государственной гражданской службе, – отвечаю Манделю показывая на дом номер 30 по Уорт-стрит. Мистер Скромность.

– Видишься с кем-нибудь из ребят? – спрашивает Бабалу. – Женился уже?

– Нет. Нет еще.

За фасадом из толстых щек и двойного подбородка просыпается прежний хитрый латиноамериканец:

– Как же ты без пизды обходишься?

– У меня есть подружки, Арни. И я еще не разучился дрочить.

«Ошибка», – спохватываюсь я. Ошибка. А если он проговорится, если сообщит об этом в «Дейли Ньюс»? ВЫСОКОПОСТАВЛЕННЫЙ ЧИНОВНИК ОКАЗАЛСЯ ЛИЦЕМЕРОМ, и продолжает жить в грехе, сообщает его старинный школьный приятель.

Заголовки. Всюду заголовки, разоблачающие меня, выставляющие мои грязные тайны на обозрение шокированного и осуждающего мира

– Кстати, помнишь Риту Джирарди? – говорит Бабалу. – Ту, что отсосала у нас троих?

– А что с ней? – потише ты, Бабалу, ради Бога. – Что с ней?

– А ты разве не читал в «Ньюс»?

– В каких «Ньюс»?

– В «Ньюарк Ньюс».

– Да я уже давно не читаю ньюаркских газет. Что с ней случилось?

– Ее убили. В баре на Готорн-стрит. Она была там с каким-то черномазым, а потом туда заявился другой черномазый и пристрелил их обоих. Как тебе это? Эти сраные черномазые..

– Ни хрена себе… – я действительно расстроился. – Слушай, Бабалу, а что со Смолкой?

– Не знаю, – говорит Бабалу. – Говорят, он вроде стал профессором.

– Профессором?! Смолка?!

– Вроде преподает в каком-то колледже.

– Не может быть, – презрительно усмехаюсь я.

– Ну да. Я слышал от кого-то, что он преподает в Принстоне.

– В Принстоне?!

Но этого не может быть! Без томатного супа по утрам? Смолка, который спал в вонючей пижаме? Смолка, который коллекционировал красные презервативы с усиками, от которых девки в Париже лезут на стены? Смолка, который любил плавать в том бассейне? Он еще живой? Он профессор Принстона? А что он преподает – классические языки или астрофизику? Бабалу, ты сейчас похож на мою маму. Наверняка ты что-то путаешь. Ты хотел сказать, что он стал водопроводчиком. Или электриком. Правда? Потому что я не могу в это поверить! Я, конечно, отлично знаю, что Смолка и Мандель живут в собственных домах, и у каждого – свое дело и жизни, – но мое нутро, моя душа отказывается поверить в то, что этим парням удалось выжить. Эти два плохих парня должны сидеть в тюрьме. Или валяться в сточной канаве. Они никогда не делали домашних заданий, черт подери! Смолка хоть подсказывал мне на испанском, а Мандель вообще никогда пальцем о палец не ударил. Чтобы они хоть раз вымыли руки перед едой… Разве вы не понимаете, эти двое уже давно должны были помереть. Как Бабблз. Хоть ее карьера завершилась закономерно. Случай с Бабблз подтверждает мою идею касательно того, что человек должен нести ответственность за содеянное. Ты была мерзкой, прогнившей личностью – вот тебе и снесли твою похотливую башку черномазые. Таким и должен быть мир!

emp

Смолка возвращается в кухню и сообщает нам, что Бабблз не хочет ничего делать.

– Но ты говорил, что мы ее трахнем! – орет Мандель. – Ты обещал, что она у нас отсосет! «Отсосет и оближет», – твои слова?!

– Ну и хрен с ней! – говорю я. – Не хочет – и не надо. Сдалась она нам! Пошли отсюда…

– Да я дни считал, дождаться не мог! Никуда я не пойду! Что за херня, Смолка? Она что, даже подрочить не может?

Я со своим рефреном:

– Слушайте, если она не хочет, то может пойдем…

Мандель:

– Что она из себя строит, хотел бы я знать? Она не хочет подрочить мой член, видите ли! Гнушается поработать вручную! И я еще должен ее упрашивать? Никуда я отсюда не уйду, пока она не отсосет у меня или не подрочит. Или – или! Пусть сама выбирает, блядь!

Смолка вторично отправляется на переговоры и возвращается примерно через полчаса с новостью, что девчонка согласна подрочить у одного из нас, но клиент при этом не должен снимать брюк. И это все. Мы бросаем жребий – и право заразиться сифилисом достается мне! Мандель уверяет, что монета царапнула по потолку и готов прикончить меня на месте. Он продолжает орать, что мы нарушили правила, даже тогда, когда я вхожу в гостиную, дабы получить заслуженную награду.

Она сидит в свой комбинации на диване в дальнем конце комнаты, пол которой застлан линолеумом. В ней все восемьдесят кило веса. И у нее растут усы. Антонио Перута – так я представлюсь, если она спросит. Но ей нет никакого дела до моего имени.

– Слушай, – говорит Бабблз. – Давай уточним все еще раз. Я обслужу только тебя. И больше никого.

– Как скажешь, – вежливо отвечаю я.

– Ну ладно. Вынимай свой член, но штаны не снимай. Слышишь? Я предупредила твоего приятеля, что не собираюсь играть с вашими яйцами.

– Хорошо, хорошо. Как скажешь.

– И не смей ко мне прикасаться.

– Слушай, если хочешь, я уйду.

– Просто вынь свой член из ширинки.

– Конечно, конечно… если ты так хочешь… вот… вот…

Кажется, я поспешил.

– С-с-сейчас… я… его дос-с-с-стану… – лопочу я в отчаянии. Куда он подевался? Иногда в школе я нарочно заставляю себя думать о СМЕРТИ, о БОЛЬНИЦАХ, об УЖАСНЫХ АВТОМОБИЛЬНЫХ КАТАСТРОФАХ, надеясь таким образом избавиться от эрекции прежде, чем прозвенит звонок, и мне придется встать из-за парты. Я не могу выйти к доске или сойти с автобуса без того, чтобы мой приятель не вскочил радостно:

– Привет! А вот и я!

Куда же он запропастился теперь?

– Вот! – кричу я наконец.

– Это и есть твой член?

– Ну… – бормочу я, заливаясь краской. – Он увеличится в размерах, когда встанет…

– А то я не собираюсь дергать тебя всю ночь.

Вежливо:

– О, я не думаю, что это займет всю ночь…

– Ложись!

Бабблз, явно расстроенная, опускается на стул, а я вытягиваюсь на диване – вдруг она хватает мой член, и я чувствую, что бедный мой пенис угодил в некое подобие механизированного агрегата. Бабблз энергично принимается за дело. Тяжелое испытание началось. Дрочить меня – все равно, что дрочить медузу.

– В чем дело? – спрашивает, наконец, Бабблз. – Ты что, не можешь кончить?

– Вообще-то я всегда кончаю…

– Тогда не сдерживай себя.

– Я не сдерживаю себя. Я пытаюсь, Бабблз…

– Короче, я считаю до пятидесяти, и если ты к этому времени не кончишь – то я не виновата.

До пятидесяти? Да я буду счастлив, если мой бедный член к этому времени не оторвется к чертовой матери. «Потише ты!» – хочется мне крикнуть Бабблз. – «Поосторожнее с головкой, пожалуйста!»

– Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

«Слава Богу, скоро все это кончится – осталось продержаться секунд сорок», – думаю я, но Одновременно с облегчением приходит, конечно же, разочарование. Жестокое разочарование, надо признаться: ведь именно об этом я мечтал денно и нощно начиная с тринадцати лет. И вот, наконец, я пихаю свой член не в очищенное яблоко, не в пустую бутылку из-под молока, смазанную вазелином, – а в кулак девушки в комбинации – девушки, у которой есть сиськи, пизда – и усы впридачу. Впрочем, мне ли над ней смеяться? Я же именно об этом мечтал…

И тут я внезапно понимаю, что мне нужно предпринять. Я должен забыть о том, что мой член дергает Бабблз, и попытаться представить, что я сам дрочу своего приятеля! Итак, вперив взор в темный потолок, я, вместо того, чтобы вообразить будто трахаюсь, – как я обычно делаю во гремя дрочки, пытаюсь внушить себе, будто я дрочу – и это в момент, когда меня обслуживает девушка!

Результат не заставляет себя долго ждать. Я почти достигаю нужной кондиции, но в эту секунду, к моему сожалению, рабочий день Бабблз заканчивается:

– Пятьдесят! – провозглашает она. И останавливается!

– Нет! – кричу я. – Еще!

– Послушай, я до вашего прихода два часа гладила…

– ЕЩЕ ОДИН РАЗ! УМОЛЯЮ! ДВА РАЗА! ПОЖАЛУЙСТА!

– Н-Е-Т!

Тогда, не в силах (как всегда) справиться с разочарованием, с крушением планов и несбывшимися надеждами, я сам протягиваю руку, хватаю его, и – ЗАЛП!

Прямо в глаз. Единственного хлесткого движения хозяйской руки хватило для того, чтобы взбить пенку. Я вас спрашиваю, кто может подрочить меня лучше самого? Но ведь я лежу! Сперма вырывается из моего члена параллельно полу, на бреющем полете минует мое туловище и со смачным шлепком обжигающей каплей влетает прямиком в мой собственный глаз.

– Жидяра чертов! – кричит Бабблз. – Ты заляпал мне спермой весь диван! И стены! И лампочку!

– Я в глаз себе попал! И не смей называть меня жидом, поняла?

– А ты и есть жидяра! Ты мне всю комнату забрызгал! Посмотри на салфетки!

Правильно меня предупреждали родители – стоит возникнуть разногласию (неважно по какой причине – пусть самой ерундовой), как шикса непременно обзовет тебя пархатым жидом. Кошмарное открытие черт подери – мои родители, которые всегда неправы… оказываются правы! А мой глаз – он прямо горит огнем! И теперь я припоминаю, в чем причина. Смолка рассказывал, что на Чертовом Острове охрана развлекается тем, что спускает сперму прямо в глаза заключенным – u me слепнут. Я сейчас ослепну! Шикса дотронулась до моего члена своей рукой – и теперь я ослепну навеки! Доктор, моя психика – понять ее не труднее, чем понять психику первоклашки. Зачем вам мои сны, спрашивается? Зачем вам Фрейд? Чтобы проанализировать типа вроде меня вполне достаточно мозгов Розы Францблау из «Нью-Йорк Пост»!

– Блестяще! – вопит Бабблз. – Придурок еврейский! Да ты даже кончить не можешь, пока сам себя не подергаешь! Ублюдок пархатый! Дешевка!

Хватит уже, наверное! Где ее сочувствие, в конце концов?

– Я в глаз себе попал! – ору я и бросаюсь в кухню, где Смолка с Манделем уже катаются по полу и лезут на стены от восторга.

– …прямо в… – хохочет Мандель и, согнувшись пополам, колотит кулаками по полу. – …прямо в свой ебеный…

– Воды, говнюки – я сейчас ослепну! Глаз прямо горит! – кричу я, и на полной скорости перемахнув через корчащегося на полу Манделя, сую голову под кран. Над раковиной Иисус Христос продолжает возноситься на небеса в своей розовой ночнушке. Никчемный сукин сын! Я-то думал, что он учил их сопереживать чужим страданиям! Хрен вам! Если я ослепну, то это он во всем виноват. Да, в эту секунду именно он представляется мне первопричиной всех моих страданий. «Боже мой, – думаю я, плеская в лицо холодной водой, – как же я объясню свою слепоту родителям?» Полжизни моей мамы ушло на изучение консистенции моих какашек – как мне скрыть от нее свою слепоту?

– Тук-тук-тук, это я, мамочка. Эта замечательная большая собака довела меня до дому. А это – моя тросточка…

– Собака?! В моем доме?! Вышвырни этого пса вон, пока он тут все не загадил! Джек, он привел с собой собаку, а я только что вымыла в кухне пол!

– Мамочка, это не я ее привел. Это она меня привела. Ее нельзя выгонять. Это собака-поводырь. Я ослеп.

– О, Боже! Джек! – зовет мама отца, засевшего в туалете. – Джек, его привела домой собака. Алекс ослеп!

– Ослеп? Алекс? – откликается папа. – Как он мог ослепнуть, если он даже не понимает, что означает фраза «выключи свет»?

– Но как?! – причитает мама – Как?! Скажи как могло такое…

«Как?», мама? Ну как же еще? Пообщался с христианкой.

На следующий день Мандель сообщает мне о том, что не прошло и получаса после моего безумного бегства, как Бабблз уже стояла на своих поганых итальянских коленях и сосала его член.

У меня чуть крыша не поехала:

– Она сосала!

– Стояла на своих поганых коленях и сосала, – повторяет Мандель. – Ты чего сбежал-то, дурак?

– Она обозвала меня жидом! – отвечаю я, уверенный в своей правоте. – Я думал, что ослепну! Послушай, она антисемитка, Бабалу!

– А мне-то какое дело? – отвечает Мандель. Скорее всего, он просто не знает, что такое «антисемитизм». – Главно, что я ее трахнул. Дважды.

– Ты ее трахнул? С резинкой?

– Нет, безо всякой резинки!

– Но она же может забеременеть! – ужасаюсь я, словно именно мне придется нести ответственность за это.

– А мне какое дело? – отвечает Мандель. Господи, что же я тогда волнуюсь? Зачем я испытывал на прочность свои презервативы? Откуда этот смертельный страх перед сифилисом? Зачем я мчался домой с воспаленным глазом, воображая, что ослепну навек, если через полчаса Бабблз уже сосала член моего приятеля? Домой, к мамочке! К блюду с печеньем, к стакану с молоком, к удобной чистой постели! О, цивилизованность с ее печалями! Бабалу, скажи мне, скажи мне, скажи – на что это было похоже? Как она это делала? Я хочу знать все в деталях – в мельчайших подробностях! Какие у нее груди? А соски? А ляжки? Как она двигает бедрами, Бабалу? Обхватывала тебя бедрами, как в порнографических книжках? Или стискивала ими твой член – как в моих снах? Какие у нее волосы на лобке? Расскажи мне о ее лобковых волосах, Бабалу! Как они пахнут? Какая разница, что я слышал об этом раньше! Она и вправду становилась на колени? Не врешь? Становилась на свои колени! А зубами – зубами она тебя покусывала? Слушай, она сосала или дрочила? Или и то, и другое вместе? О, Господи Бабалу, ты что, кончил ей в рот?! Боже мой! А она проглотила твою сперму? Или выплюнула? Или озверела? Скажи мне! Что она сделала с твоей спермой? А ты предупреждал ее, что скоро кончишь? Или просто кончил – а там пусть себе переживает? Слушай, а она сама взяла в рот, или ты ей засунул? Или твой член сам туда влез? А где была ваша одежда? На диване? На полу? Где именно? Я хочу знать все в деталях! В деталях! В подробностях! Кто снял с нее лифчик? А трусы? Ее трусы – ты их с нее снял? Или она сама разделась? Бабалу, она была голая, когда сосала? А ты подкладывал ей подушку под задницу, как советуют в энциклопедии семейной жизни – я видел ее у моих родителей. А что произошло, когда ты кончил? Она тоже кончила? Мандель, внеси ясность, а то я совсем не в курсе – они кончают? У них что-то выделяется при этом – как у нас? Или они просто стонут? Или что? Как она кончила? На что это похоже? Я должен узнать, на что это похоже, прежде, чем сойду с ума!