355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Филип Рот » Американская пастораль » Текст книги (страница 26)
Американская пастораль
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 10:57

Текст книги "Американская пастораль"


Автор книги: Филип Рот



сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Среди многих вещей, недоступных обдумыванию замурованного в свой ящик Шведа, было и то, что произошло бы с отцом, узнай он, что число смертей – четыре.

– Вы правы, размышляя, где предел, – говорил Билл Оркатт Лу Лейвоу. – Думаю, все здесь присутствующие спрашивают себя, где же предел, и в тревоге ищут его каждый раз, когда открывают газеты. Все, кроме профессора, исповедующего грех. Но мы-то все скованы общепринятыми нормами. Мы не великие беззаконники вроде Уильяма Берроуза, маркиза де Сада и святого Жана Жене. Мы не часть той литературной школы, которая провозглашает: «Пусть каждый делает все, что пожелает. Хваленый блеск цивилизации – подавление, а нравственность – еще гаже».

Сказал и даже не покраснел. Сказал «нравственность» не моргнув глазом. «Грех» – словно он чужд греху, как будто не он, единственный из всех присутствующих – Уильям Третий, последний в длинной цепи Оркаттов, представленных на своем кладбище добродетельными мужами, – совершил страшный грех, доведя до конца разрушение семьи, уже и так наполовину разрушенной.

У его жены есть любовник. И ради этого любовника она прошла через все испытания, связанные с подтяжкой, сделала это, чтобы кокетничать с ним и завоевать его. Да, теперь он понимал подспудный смысл горячих благодарностей, расточаемых ею в письме пластическому хирургу за «пять часов вашего времени, потраченного на мою красоту», благодарностей, высказанных так, словно он, Швед, не заплатил за эти пять часов двенадцать тысяч долларов плюс еще пять за палату в клинике, где они провели две ночи. Это так восхитительно, милый доктор. Мне кажется, что я родилась к новой жизни.

И внешне, и внутренне.Он сидел с ней в Женеве всю ночь напролет. Держал ее за руку, пока она мучилась от тошноты и болей, и все это – ради другого. Ради другого она строит дом. И они вместе продумывают все – друг для друга.

Когда Мерри исчезла, хотелось убежать в Понсе и жить там с Шейлой, но Шейла привела его в чувство и восстановила решимость вернуться к жене и тому, что осталось от их общей жизни, тому, что еще сохранилось, уговорила вернуться к жене, которой он – даже она, любовница, понимала – не в состоянии причинить боль и уж тем более покинуть сейчас, когда она проходит через такое страшное испытание. И вот теперь эти двое собирались скинуть все со счетов. Он понял это в тот самый момент, когда увидел их на кухне. Их соглашение. Оркатт бросает Джесси, она бросает меня, и дом достается им. Для нее наша катастрофа уже в прошлом, и она собирается похоронить это прошлое и все начать заново. Лицо, дом, муж – все новенькое. Не трате зря время, сегодня меня разозлить не удастся. Сегодня – нет.

Онипреступники. Оркатт, сказала Доун мужу, живет за счет того, чем прежде была их семья. Что ж, а она – за счет того, чем стала. Доун и Оркатт – оба хищники.

Преступники. Они всюду. Не за воротами, а прямо здесь.

9

Его позвали к телефону. Одна из прислуживавших за столом девушек вышла из кухни и сказала: «Кажется, это Чехословакия».

Он взял трубку внизу, в кабинете Доун, куда Оркотт уже внес большой, сделанный из картона макет их нового дома. Оставив Джесси на террасе со Шведом, его родителями и выставленной на столик выпивкой, он, должно быть, вернулся к пикапу, взял оттуда макет и разместил его на столе в кабинете Доун, а уж потом отправился помогать ей лущить кукурузу.

Оказалось, на проводе Рита Коэн. Ей было известно о Чехословакии, потому что «они» вели за ним слежку и в начале лета отследили его приезд в чешское консульство; они отследили его появление возле ветеринарной лечебницы и его путь в комнату Мерри, туда, где она сказала, что не знает никакой Риты Коэн.

– Свинство поступить так со своей дочерью, – сказала она.

– Я никак с ней не поступил. Повидался. Вы сами мне написали и сообщили о ее местонахождении.

– Ты сообщил ей про отель. Сказал, что мы не трахались.

– Ни о каком отеле не было ни слова. Не понимаю, о чем вы говорите.

– Лжешь. Ты сказал ей, что мы не трахались. А я ведь предупреждала. Предупреждала тебя в письме.

Прямо на уровне глаз Шведа стоял макет дома, и он теперь видел то, что не удавалось понять из рассказов Доун. Ясно было, как вытянутая, козырьком нависающая крыша с помощью ряда высоко расположенных окон, идущих вдоль всего фасада, впускает свет в главный холл. Видно, как будут преломляться с южной стороны солнечные лучи и как белые стены окажутся омываемы светом. Понятно было и то, как ей нравилось повторять «омываемы» и потом сразу «светом».

Картонная крыша оказалась съемной, и, подняв ее, он увидел внутреннее устройство. В игрушечном доме были все внутренние перегородки, двери, кладовки; в кухне висели стенные шкафчики, стоял холодильник, посудомоечная машина, газовая плита. Оркатт продумал все до мелочей, и гостиная была обставлена аккуратно вырезанной из картона мебелью. У застекленной западной стены стоял письменный стол, рядом диван, в углах два столика; оттоманка, мягкие кресла и кофейный столик располагались перед приподнятым над полом камином, занимавшим всю середину комнаты. В спальне стена, противоположная полукруглому окну, занята была встроенными ящиками – шейкерскими ящиками, как называла их Доун, – а широкая двуспальная кровать обещала комфорт и отдых. По обе стороны изголовья – вделанные в стену книжные полки. Склеив несколько книжечек, Оркатт расставил по местам и эти миниатюрные картонные изделия. На обложках были даже написаны названия. И все это удалось ему превосходно. В этих вещах он сильнее, чем в живописи, подумал Швед. Может быть, жизнь была бы куда осмысленнее, сумей мы освоить ее в масштабе один фут в одной шестнадцатой части дюйма? В спальне, пожалуй, не хватало только одного: картонного пениса с указанием имени Оркатта. Ему бы следовало соорудить, соблюдая масштаб, лежащую на животе картонную фигурку Доун и этот пенис, входящий ей в задницу. Забавно было бы, созерцая картонный рай Доун и выслушивая словесный понос Риты Коэн, увидеть еще и это.

Какое отношение Рита Коэн имеет к джайнизму? Как эти два полюса могут быть связаны? Никак, Мерри, никак. Что общего у этих демагогов-пустозвонов с тобой, боящейся потревожить покой воды? Ничего общего, никакой связи. Она существует только в твоем мозгу. В любом другом месте она логически невозможна.

Рита преследует Мерри, таскается за ней, выслеживает, но связи между ними нет и не было. Порукой тому логика!

– Ты зарвался. Зарвался, я говорю. Думаешь, ты правишь бал, п-п-папочка? Тебе не дано ничемправить, понял?

Но правит он чем-нибудь или нет, это уже не имеет значения. Если Мерри и Рита хоть как-то связаны, если она наврала сегодня, сказав, что не знает никакой Риты Коэн, значит, и то, что Шейла спрятала ее после взрыва, тоже, может быть, ложь. А если так, то, когда Доун с Оркаттом сбегут в свой картонный домик, они с Шейлой тоже могут сбежать – в Пуэрто-Рико. А если все это убьет отца, что ж, они его похоронят. Именно это и следует сделать: похоронить его, глубоко-глубоко.

(И вдруг он вспомнил смерть деда и то, как она подействовала на отца. Швед был совсем маленьким, семилетним. Деда на «скорой» отвезли в больницу накануне вечером, и отец с братьями просидели у него всю ночь. Отец вернулся домой в половине восьмого утра. Дед Шведа был в этот момент уже мертв. Выйдя из машины, отец поднялся по ступенькам в дом и, войдя, опустился на стул. Швед следил за ним, спрятавшись за занавеску. Отец сидел не шевелясь, не шевельнулся, когда мать подошла, попыталась решить. Он просидел неподвижно час с чем-то, сидел, наклонившись вперед, уперев локти в колени и спрятав лицо в ладонях. Голова его была так полна слез, что, сдерживая их, ему приходилось все время с силой сжимать себе череп обеими руками. Почувствовав, что он может наконец поднять голову, отец встал, вернулся в машину и уехал на работу.)

Мерри лжет? Ей промыли мозги? Она лесбиянка? Рита – ее любовница? Мерри руководит всем этим безумием? Может быть, мучить его – их единственное занятие? Может быть, это игра, их игра, смысл которой пытать и мучить его?

Нет, Мерри не лжет, Мерри на стороне правды. Рита Коэн не существует. Если так думает Мерри, так думаю и я. И незачем слушать того, кого вообще нет. Ее яростных обвинений не существует. И власти не существует. Если ее вообще нет, то нет и никакой власти. Может ли Мерри сочетать свою религию и Риту Коэн? Слушая Ритины вопли по телефону, сразу же понимаешь, что для нее нет святого: ни на земле, ни на небе. Разве она имеет отношение к полному воздержанию от пищи, к Махатме Ганди, к Мартину Лютеру Кингу? Ее нет, потому что она не вписывается в картину. И эти слова – не ее. Они не принадлежат молоденькой девушке. У нее нет для них оснований. Она кого-то копирует. Кто-то сказал ей, что делать и что говорить. Это спектакль – спектакль с самого начала. Все, что она говорит, придумано не ею. Она просто играет. А там, за кулисами, кто-то испорченный, циничный, извращенный заставляет этих девчонок действовать по его указке, лишает такую вот Риту Коэн и такую вот Мерри Лейвоу всего хорошего, что вложено в них от рождения, и побуждает их играть в его спектакле.

– Ты собираешься снова втянуть ее в мир синтетических радостей? Разрушить святую жизнь и заставить ее стать частью примитивного, бездушного жизнеподобия? Такие, как ты, – низшие существа на земле, ты это еще не понял? Думаешь, ты, с твоим взглядом на мир и преступным богатством, можешь что-нибудь предложить eiP.Что, хотелось бы знать? Цель всей твоей криминальной жизни – дерьмовая собственность, и это доказано. Разве ты можешь понять ее? Неужели не понимаешь, кем она стала?! Хоть отдаленно-то чуешь, с кем она связана высшими узами?

Что ж, все это вечные обвинения среднего класса. Но обвинительница не существует. Восторг по поводу деградации его дочери и вердикт «виновен» по отношению ко всему его классу изливаются из несуществующих уст.

– Собираешься отобрать ее у меня? Да ведь тебя чуть не вытошнило, когда ты ее увидел! У тебя тошнота подступает к горлу, потому что она ускользнула из клетки крошечного мирка вонючей морали. Скажи, Швед, как это у тебя хватило смелости вообще додуматься до такого?

Он оборвал поток, положив трубку. У Доун есть Оркатт, у меня – Шейла, Мерри с Ритой, а может, без Риты. Можно, Рита останется ужинать? Можно, Рита останется ночевать? Можно, я отдам Рите свои ботинки? Мам, можешь отвезти нас с Ритой в деревню?Мой отец не выдерживает всего этого и умирает. Что ж, если это суждено, то так и будет. Он пережил смерть своего отца. И я переживу смерть своего. Я все переживу. Мне все равно, есть в этом какой-то смысл, допустимо ли это. Меня уже ничего не касается. Меня нет. Я могу предъявить им лишь человека, который ни за что не отвечает, человека, которому все равно. Можно, мы с Ритой взорвем почту?Да. Все, что хочешь, дорогая. И кому суждено умереть, пусть умрет.

Безумие и подстрекательство. Все стало неузнаваемым. Невероятным. Существующим вне контекста. И сам он вне контекста. Даже способность страдать исчерпана.

Сполох великолепной идеи озаряет его мозг: механизм, вызывающий страдание, сломлен.

Но несмотря на все свое великолепие, эта идея бессильна освободить его. Она тоже не вписывается в контекст, не вписывалась с самого начала. А плата оказалась чудовищной. Рост атлетический, возраст сорок шесть лет, оборот бизнеса миллионы долларов, а второй раз подряд он оказывается жертвой безжалостной, от горшка два вершка потаскушки. Она его враг, и она существует.Но откуда она взялась? Почему она пишет, звонит, наезжает на меня? Что общего у нее с моей бедной сломленной девочкой? Ничего!

После этого разговора он, как и в прошлый раз, весь в поту. Голова раскалывается от боли. Изнеможение так сильно, что, кажется, смерть вот-вот схватит за горло. И все-таки этот враг в юбке едва ли реальнее, чем какое-нибудь описанное в мифах чудовище. Она не тень врага и не фантом, но кто она? Чья-то посланница. Именно. Завлекает его, обвиняет, эксплуатирует, ускользает, сопротивляется, сбивает с толку, обстреливая шквалом диких и сумбурных оскорблений, опутывает сетями безумных словесных клише. И все время то появляется, то исчезает. Посланница. Но чья посланница? Откуда ее присылают?

Он ничего о ней не знает. Только то, что она совершеннейший образец твердолобости людей этого типа. И то, что в ее глазах он по-прежнему страшный злодей и ее ненависть к нему безгранична. И еще то, что ей двадцать семь. Уже не подросток, взрослая женщина, но женщина, патологически застрявшая на некой ступени развития. Действует, как механизм, составленный из частей человеческого тела. Как репродуктор. И этот репродуктор из плоти создан для постоянной трансляции оглушительных шумов, разрушающих все вокруг и сводящих с ума. Прошло пять лет, но изменился только угол подачи все тех же скрежещущих звуков. Искалеченность Мерри в ее джайнизме, искалеченность Риты в чем-то более страшном. Он знает о ней только то, что она жаждет действий и стремится к все большей непредсказуемости. Он знает, что имеет дело с несгибаемой разрушительницей, с огромной силой, заключенной в крошечном теле. Прошло пять лет. Рита вернулась. И что-то произойдет. Снова случится что-то немыслимое и невообразимое.

Ему уже не перешагнуть черту, перед которой он остановился сегодня вечером. Выйдя за порог каморки, где осталась обвязавшая себе лицо тряпицей Мерри, он осознал, что перестал быть человеком, способным снова и снова выдерживать удары, обрушиваемые судьбой.

Больше я ни о чем не прошу и ни к чему не стремлюсь. Ты добилась этого.

Кто-то приоткрыл дверь.

– С тобой все в порядке? – спросила Шейла Зальцман.

– Чего тебе?

Она вошла в комнату и закрыла за собой дверь.

– Ты плохо выглядел за обе дом. Сейчас еще хуже.

Над письменным столом Доун висела окантованная фотография Графа. По обе стороны пришпилены все призы-ленты, которыми он награжден на выставках. Именно это фото Доун использовала для ежегодной рекламы фермы, публикуемой в журнале «Скотоводство». Заголовок рекламного сообщения выбрала Мерри – один из трех, которые Доун представила на их рассмотрение, когда однажды они все вместе ужинали на кухне. Граф сотворит чудеса с вашим стадом. Если приобретать быка, то только Графа. Один Граф создаст целое стадо.Сначала Мерри предложила свой вариант: «Граф – истинный граф», но поскольку и Доун, и Швед выдвинули против него возражения, сказала, ладно, пусть тогда будет «Бычок, который создаст целое стадо», и этот слоган фигурировал в журнале все то время, пока Граф оставался племенной звездой Доун.

На самом письменном столе прежде стояла любительская фотография тринадцатилетней Мерри, позирующей рядом с их крупным призовым быком, обладателем Золотого сертификата, держа его за кожаный ремень, продетый в носовое кольцо. Ее, ученицу четвертого класса, выучили, как надо выгуливать, мыть и представлять бычков: сначала однолеток, а потом и подросточков – и Доун выучила ее обращаться с Графом: держать его за ремень так, чтобы голова была чуть приподнята, потихоньку тянуть вперед и слегка двигать рукой, чтобы во всей красе продемонстрировать бычка и все время быть с ним в контакте, давая ему возможность чувствовать ее лучше, чем если б ее придерживающая ремень рука свободно свисала сбоку. Граф был послушным и не норовистым, но Доун все-таки объяснила Мерри, что всегда нужно соблюдать осторожность. Он может вдруг взять и начать своевольничать, даже когда он с Мерри или Доун – двумя существами, к которым он привязан больше всего на свете. Именно эта фотография, которой он дорожил не меньше, чем снимком на первой странице «Денвиль-Рэндольф курьер», изображавшим Доун в блейзере, опирающейся на каминную полку, свидетельствовала о терпении, с которым Доун занималась с Мерри, и о том, как охотно Мерри усваивала уроки, данные матерью. Теперь этого фото больше не было, как не было и моментального снимка времен детства Доун, изображавшего прелестный деревянный мостик в Спринг-Лейке, перекинутый через озеро к церкви Святой Екатерины. Снимали весенним солнечным днем, по обе стороны моста цвели азалии, а на заднем плане виднелись купола церкви, в которой девочка Доун мечтала увидеть себя в белом платье невесты. Теперь на письменном столе Доун стоял только выполненный Оркаттом картонный макет.

– Это и есть новый дом? – спросила Шейла.

– Сука!

У нее даже не дрогнул ни один мускул. Не двигаясь и не произнося ни слова, она смотрела прямо ему в глаза. Если бы он сорвал со стены окантованную фотографию Графа и стукнул ее по темени, она все равно умудрилась бы сохранить отчужденную замкнутость. Пять лет назад они в течение четырех месяцев были любовниками. Разве можно надеяться, что она скажет правду, если даже тогда она утаила ее от него!

– Оставь меня в покое! – крикнул он.

Но когда она повернулась, собираясь исполнить эту клокочущую раздражением просьбу, он грубо схватил ее за руку и прижал к двери.

– Ты укрыла ее у себя. – Шепот, вырвавшийся из горла, был полон ярости. Он крепко стиснул ей череп. Не в первый раз его руки сжимали ей голову, но не так, нет, не так, как сейчас. – Ты укрыла ее!

– Да.

– И молчала!

Она ничего не ответила.

– Мне хочется тебя убить, – выдохнул он и сразу же отпустил ее.

– Ты виделся с ней. – Шейла стояла со сложенными на груди руками. Какое воплощенное спокойствие, хотя он только что грозил убить ее. Вечно этот нечеловеческий самоконтроль. Вечно продуманные сдержанные реакции.

– Ты всегда в курсе, – зло констатировал он.

– Я знаю, через что тебе пришлось пройти. Что можно для нее сделать?

–  Тыхочешь что-то для нее сделать? Как могло получиться, что ты дала ей уйти? Она пришла к тебе. Она взорвала дом. Ты все это знала – почему ты не позвонила мне, не связалась со мной?

– Я не знала тогда, что случилось. Узнала только вечером. Когда она пришла, на ней лица не было. Несчастная, но непонятно почему. Я думала: что-то случилось дома.

– Но через несколько часов ты все узнала. Сколько она у тебя пробыла? Два дня? Три?

– Три. На третий ушла.

– Так что ты уже знала, в чем дело.

– Поняла только позже. Мне было не поверить, я…

– Все это показывали по телевидению.

– Но она была уже у меня. И я пообещала ей помощь. Пообещала сохранить в тайне любые ее признания. Она попросила меня понять ее. Телевизионные новости я увидела позже. Разве могла я предать ее? Я ее врач, она моя пациентка. Для меня ее интересы важнее всего. И какова была альтернатива? Дать ее арестовать?

– Позвонить мне. Это было альтернативой. Позвонить ее отцу. Если бы ты сообщила: «Она в безопасности, не беспокойся» – и дальше держала ее в поле зрения…

– Она была взрослой девушкой. Как можно было держать ее в поле зрения?

– Запереть на замок и не выпускать из дома.

– Она не животное. Не кошка, не птица, которую можно посадить в клетку. Она собиралась сделать то, что казалось ей правильным. Она доверилась мне, Сеймур, и злоупотребить этим доверием… Нет, я хотела, чтобы она понимала: в мире есть человек, которому она может довериться.

– В такой момент! В такой момент она нуждалась не в твоем доверии! Она нуждалась во мне!

– Но было ясно, что именно у тебя ее будут искать. Что хорошего мог принести звонок? Привезти ее я не могла. Кроме того, они могли заподозрить ее присутствие в моем доме. В какой-то момент мне вдруг показалось, что это ведь самое вероятное, и они могут это понять. Легко было предположить, что и мойтелефон прослушивается. Как же мне было позвонить?

– Ты должна была найти способ связаться со мной.

– Она появилась во взвинченном состоянии, выкрикивала что-то лихорадочное. Война! Семья! Я подумала: что-то у вас случилось. Что-то, ужасное для нее.Она была на себя не похожа, Сеймур. Было ясно: с девочкой очень и очень неблагополучно. Ее было попросту не узнать. И она говорила о тебе с такой ненавистью… что у меня зашевелились самые чудовищные подозрения. В тот период, когда мы были вместе, я, вероятно, пыталась в них разобраться.

– Что? Что ты говоришь?

– Я пыталась понять, не заложено ли в тебе зло. Возможно ли, что она подверглась чему-то, что привело ее к этому страшному поступку. У меня мысли путались. Я хочу, чтоб ты понял: я никогда до конца не верила в эту возможность и не хотела в нее поверить. Но внятного объяснения не было. Оставалось теряться в догадках.

– И? И что же тебе прояснил наш роман? Что, черт побери, ты выяснила, заведя со мной этот грязный романчик?

– Что ты добр и отзывчив. Делаешь почти все, что можно, чтобы вести себя интеллигентно и достойно. Что ты таков, каким я тебя представляла до того, как она взорвала эту бомбу. Сеймур, поверь, я думала только о ее безопасности. Поэтому и приютила ее. Заставила принять душ и привести себя в порядок. Уложила спать. Я в самом деле не думала…

– Она взорвала дом, Шейла. Человек был убит. Проклятое телевидение говорило обо всем этом!

– Но я включила телевизор позже.

– В шесть часов вечера ты все узнала. Она провела у тебя три дня. А ты не дала мне знать.

– Какой прок был бы от этого знания?

– Я ее отец.

– Да, ты ее отец, а она взорвала дом. Зачем же снова привозить ее к тебе?

– Ты что, не понимаешь, о чем я говорю? Это ведь моя дочь.

– Она очень сильная девушка.

– Настолько, что может одна-одинешенька справиться со своей жизнью? Нет!

– Вернуть ее тебе не означало бы помочь ей. Она не собиралась сидеть паинькой. Нельзя взорвать здание, а потом…

– Твой долг был сообщить мне, что она у тебя.

– Я боялась, что это поможет им изловить ее. Она прошла такой путь и стала настолько взрослее, что – мне казалось – сможет уже действовать самостоятельно. Она действительно очень сильная, Сеймур.

– У нее сдвиги в психике.

– У нее острые проблемы.

– Господи! Разве отец не имеет отношения к проблемам своей дочери?

– Имеет. И огромное. Вот почему я не могла… Я ведь считала, что у вас случилось что-то ужасное.

– Что-то ужасное случилось с магазином.

– Но видел бы ты ее. Она так чудовищно растолстела!

–  Виделбы я ее? А где она, по-твоему, жила? И ты должна была немедленно связаться с родителями, а не позволить девочке бежать куда глаза глядят. Она нуждалась во мне больше, чем когда-либо. Нуждалась в своем отце. Хочешь сказать, что она в нем совсем не нуждалась? Ты сделала ужасную ошибку. Надеюсь, ты это знаешь. Это была ужасная, ужасная ошибка.

– Но что бы ты для нее сделал? Что кто угодно другой мог сделать?

– Я заслуживал того, чтобы мне сообщили. Я имел право знать. Она несовершеннолетняя. Она моя дочь. Ты должна была сообщить мне.

– Мой первый долг был по отношению к ней. Это была моя пациентка.

– Она уже не была твоей пациенткой.

– Но прежде была. И очень необычной пациенткой. Она во многом продвинулась. Мои главные обязательства были по отношению к ней. Ее доверие нельзя было обманывать. Она уже была пострадавшей.

– Ушам своим не верю.

– Это прописано в законе.

– В каком законе?

– В законе, запрещающем злоупотреблять доверием пациента.

– Но есть и другой закон, идиотка. Закон, запрещающий убивать. Ее разыскивала полиция.

– Не говори о ней в таком тоне. Конечно, она должна была прятаться. А как иначе? Я допускала, что она сама сдастся в руки правосудия. Но сделает это позже. И так, как сочтет нужным.

– А я? А ее мать?

– Мысль о тебе убивала.

– Мы постоянно виделись в течение четырех месяцев. Она убивала тебя каждый день?

– В каждую нашу встречу я гадала, изменится ли что-то, если ты будешь знать. Но я не видела, чтоможет измениться. Моя откровенность не принесла бы никаких перемен. Ты и так был уже сломлен.

– Ты просто бесчеловечная сука.

– Мне было ничего не придумать. Она попросила меня молчать. Попросила меня доверять ей.

– Не понимаю, как можно было дойти до такой слепоты. Как можно было пойти на поводу у девочки с явно искалеченной психикой.

– Я понимаю, как тебе трудно. Все это не укладывается в голове, но стараться повесить вину на меня, делать вид, что какие-то мои действия могли что-либо изменить… ничего бы они не изменили, ни в ее жизни, ни в твоей. Она убежала. Вернуть ее было немыслимо. Она изменилась, стала совсем другой. В ее жизни случилась беда. Я не видела смысла в ее возвращении. Она была такой толстой.

– Уймись! Этокакое имеет значение?

– Я подумала: и эта полнота, и эта ярость показывают, что дома очень неблагополучно.

– И виноват в этом я.

– Нет, так я не подумала. У всех у нас семьи. И неблагополучия обычны в семьях.

– В связи с чем ты решилась отпустить шестнадцатилетнюю девочку, только что совершившую убийство. Одну. Без всякой поддержки. Без понимания, что с ней случится.

– Ты говоришь о ней так, словно она беззащитна.

– Да, она беззащитна. И всегда была беззащитной.

– Взрыв дома начисто зачеркнул прошлое. Я обманула бы ее доверие, и к чему это привело бы?

– К тому, что я был бы с ней. Защищал бы ее от случившегося. Ты ведь не знаешь, до чего она дошла. Не видела ее сегодня, а я видел. Она совершенно свихнулась. Шейла, я видел ее сегодня. Она больше не толстая. Она скелет. Скелет, закутанный в тряпье. Живет в нью-аркской комнатенке в совершенно немыслимых условиях. Ее жизнь невозможно описать словами. Если бы ты не промолчала, все было бы иным.

– Не состоялся бы наш роман – вот и вся разница. Конечно, я понимала, что ты почувствуешь себя оскорбленным.

– Чем?

– Тем, что я ее видела. Зачем было заново поднимать это? Я ведь не знала, куда она делась. У меня не было никаких сведений. Вот и все. Безумна она не была. Расстроена. Зла. Но не безумна.

– Разве взорвать магазин – не безумие? Не безумие смастерить бомбу и подложить ее в почтовый отсек магазина?

– У меня дома никаких признаков безумия не наблюдалось.

– Но она ужепроявила безумие. И ты знала, что она проявила безумие. Может, она ушла, чтобы убить еще кого-нибудь? Как можно было взять на себя такуюответственность? И знаешь, Шейла, она так и сделала. Да, сделала. Убила еще троих. Каково?

– Ты говоришь это, чтобы сделать мне больно.

– Я говорю тебе правду. Она убила еще троих. Ты могла бы предотвратить это.

– Ты меня мучаешь. Нарочно стараешься сделать больно.

– Она убила еще троих!

И вот тут он сдернул со стенки Графа и швырнул его на пол, прямо к ее ногам. Но ее это не обескуражило – наоборот, помогло снова взять себя в руки. Снова обретя свой привычный имидж, она не только не пришла в ярость, но даже никак не отреагировала на эту выходку, а молча, с достоинством повернулась и вышла из комнаты.

– Что можнобыло для нее сделать? – причитал он, ползая на коленках и собирая осколки в стоящую возле стола мусорную корзину. – Что можно было сделать для нее? Что вообще можно сделать для кого-то? Ничего. Ей было шестнадцать. Шестнадцать лет и свихнутые мозги. Она нуждалась в помощи взрослых. Это была моя дочь. Она взорвала дом. Она была невменяема. Ты не имела права отпустить ее!

Он снова повесил над столом лишившегося стеклянного покрытия неподвижного Графа и, ощущая доносившийся издалека гул что-то обсуждавших голосов как призыв выполнить свое предназначение, выбрался из тех диких джунглей, в которых только что пребывал, и вернулся к благопристойной и хорошо отрежиссированной комедии званого обеда. Участие в званом обеде – только это теперь и могло помочь удержаться в форме. Теперь, когда вся его жизнь стремительно катилась к катастрофе, званый обед был единственным, за что он еще мог ухватиться.

И неся в себе груз не поддающегося пониманию, он, как и должно, вернулся на освещенную свечами террасу.

Там еще раз переменили тарелки; салат был уже съеден, и подан десерт: свежий торт с клубникой и ревенем от Макферсона. Гости, заметил Швед, перегруппировались. Оркатт, успешно прячущий всю свою омерзительность под гавайской рубашкой и малиновыми брюками, подсел к супругам Уманофф, и теперь, когда разговор не касался уже «Глубокой глотки», они задушевно беседовали и смеялись. На самом деле истинной темой обсуждения «Глубокая глотка» не была и прежде. Обсуждая ее, все подспудно касались куда более страшных и недопустимых предметов – темы Мерри, Шейлы, Шелли, Доун и Оркатта, распутства, обмана и предательства в кругу добрых соседей и друзей, жестокости. Насмешка над гуманностью, возможность попрания любых норм этики – вот что было темой сегодняшнего разговора.

Мать Шведа подсела к Доун, которая разговаривала с Зальцманами, отца и Джесси не было.

– Что-нибудь важное? – спросила Доун.

– Чех. Из консульства. Сообщил сведения, о которых я спрашивал. Где отец?

Ему показалось, что она сейчас скажет «умер», но она только обвела глазами стол и, произнеся «не знаю», снова вернулась к разговору с Шелли и Шейлой.

– Твой папа куда-то пошел с миссис Оркатт, – тихонько сказала мать. – Мне кажется, в дом.

Оркатт подошел к нему. Они были примерно одного роста, оба широкоплечие и крепкие, но Швед сильнее, всегда сильнее, с тех самых пор, когда им обоим было лет по двадцать пять, Мерри только что родилась, чета Лейвоу переехала в Олд-Римрок из квартиры на Элизабет-авеню в Ньюарке, и новосел появился однажды субботним утром на площадке за домом Оркатта, где регулярно по-любительски играли в футбол. Приехав просто для развлечения, ради свежего воздуха, приятного чувства командной игры в мяч и заведения новых знакомств, Швед ни в малейшей степени не стремился произвести впечатление или продемонстрировать превосходство и делал это, только когда его вынуждали: когда Оркатт, всегда добродушный и вежливый вне футбольного поля, вдруг позволял себе грубость, большую, чем, по мнению Шведа, допустимо при честной спортивной борьбе, и наносил удары, казавшиеся Шведу недостойными, раздражавшие его как недопустимые, даже в тех случаях, когда команда Оркатта оказывалась близка к проигрышу. Когда это повторилось дважды, Швед решился на то, что вполне мог бы сделать и сразу, а именно сбить его с ног. Ближе к концу игры он – используя в своих целях вес противника – сумел точным быстрым движением одновременно перехватить дальний пас Бакки Робинсона и, убедившись, что Оркатт рухнул на траву, помчался вперед, чтобы заработать очко. «Не позволю смотреть на меня сверху вниз», – думал он на бегу словами Доун, отказавшейся принять участие в семейной вылазке Оркаттов для осмотра кладбища. Только сейчас, стремительно приближаясь к линии, делящей поле надвое, он осознал, как глубоко его задела уязвленность Доун и как будоражил его малейший намек (намек, существование которого он яростно отрицал в беседах с женой) на то, что здесь, в Олд-Римроке, слегка подсмеиваются над ней, выросшей в Элизабете дочерью ирландца-сантехника. И еще до того, как, забив очко, он повернулся удостовериться, что Оркатту все еще не подняться, в голове молнией пронеслась мысль: «Что ж, двухсотлетняя история округа Моррис хорошо приземлилась на пятую точку – думаю, это отучит ее смотреть сверху вниз на Доун Лейвоу. В следующий раз ты и всю игру проведешь, елозя задницей по полю». Осознав это, он рысцой побежал к Оркатту, посмотреть, все ли с ним в порядке.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю