Текст книги "Американская пастораль"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

– Все же не думаю, что дети смотрят этот фильм, – сказал Шелли Зальцман, стремясь замять чреватый последствиями разговор и успокоить отца Шведа. – Подростки – да.

– И вы, доктор Зальцман, одобряете это?

Шелли невольно улыбнулся, услышав обращение, которого Лу Лейвоу неуклонно придерживался даже и после долгих лет знакомства. Шелли был бледным полноватым человеком с покатыми плечами, одетым в легкий костюм из полосатый ткани, с галстуком-бабочкой, – до предела загруженным работой семейным врачом с неизменно добродушным голосом. Эта бледность и рыхлость, старомодные очки в стальной оправе, плешь на макушке и круто вьющиеся белые завитки волос над ушами – все это непринужденное отсутствие лоска и глянца заставляло Шведа чувствовать себя особенно виноватым в течение тех четырех месяцев, пока продолжался его роман с Шейлой Зальцман… И все-таки это он, милейший д-р Зальцман, спрятал у себя в доме Мерри, спрятал не только от ФБР, но и от него, ее отца, человека, в котором она нуждалась больше всего на свете.

«А я, я стыдился своейтайны», – думал Швед, слушая, как Шелли объясняет его отцу:

– Мое одобрение или неодобрение никак не влияет на их походы в кино.

Когда Доун впервые заговорила о подтяжке в женевской клинике, о которой она прочитала в журнале «Бог», – о поездке к неизвестному доктору для непонятной процедуры, – Швед, никого не оповещая, созвонился с Шелли Зальцманом и съездил к нему в офис. Он уважал своего собственного семейного доктора, внимательного и знающего пожилого человека, который проконсультировал бы его, ответил на все вопросы и постарался бы ради Шведа отговорить Доун от этой идеи. Но вместо этого он позвонил Шелли и попросил разрешения приехать по поводу возникшей семейной проблемы. А приехав, сразу же осознал, что приехал, чтобы признаться – с опозданием на четыре года – в своем романе с Шейлой, сразу же после исчезновения Мерри. Когда Шелли спросил с улыбкой: «Ну, и чем я могу помочь?» – Швед с трудом удержался от ответа: «Прощением». И дальше, на протяжении всего разговора, открывая рот, он едва сдерживал желание во всем признаться, сказать: «Я пришел сюда не для разговора о подтяжке лица. Я пришел, потому что совершил то, чего нельзя было делать. Предал жену. Предал тебя. Предал себя». Но сказав это, он предал бы Шейлу. У него было ничуть не больше прав на признание ее мужу, чем у нее на признание его жене. Как бы ему ни хотелось избавиться от секрета, пятнавшего и тяготившего его, как бы ему ни казалось, что это признание принесет пользу, имел ли он право получить облегчение за счет Шейлы? За счет Шелли? И за счет Доун? Нет, существует такая вещь, как этические обязательства. Нет, он не может быть так безрассудно эгоистичен. Дешевый ход, предательский ход, и, возможно, результат, который он даст, будет недолговременным, – и все-таки каждый раз, собираясь заговорить, он испытывал мучительную потребность сказать этому добряку «я был любовником вашей жены» и получить от Шелли Зальцмана волшебное восстановление чувства устойчивости, которое Доун надеялась обрести в Женеве. Но вместо этого он рассказал о своих возражениях против подтяжки, перечислил все доводы и, к своему изумлению, услышал, что, по мнению Шелли, Доун, возможно, наткнулась на плодотворную идею. «Если она считает, что это поможет ей начать все заново, – сказал Шелли, – почему бы не дать ей шанс? Почему не дать ей возможности испробовать всешансы? Ведь в этом нет ничего плохого, Сеймур. Перед ней жизнь, а не пожизненное заключение. В подтяжке лица нет ничего аморального. То, что женщине хочется этого, не говорит о безнравственности. Она почерпнула эту идею из „Вог“? Но это не должно тебя отталкивать. Она нашла то, что искала. Ты даже представить себе не можешь, сколько женщин, прошедших через тяжелые испытания, приходят ко мне с той или иной жалобой, а на поверку выясняется, что на уме у них именно это: пластическая хирургия. Без всякой подсказки „Вог“. Эмоциональные и психологические факторы могут быть очень и очень серьезны. Не надо преуменьшать облегчение, которое обретают те, кто его обретает. Затрудняюсь сказать, что я понимаю действие этого механизма, не утверждаю, что он срабатывает всегда, но я многократно видел успех; это помогало женщинам, потерявшим мужей, женщинам, прошедшим через тяжелые заболевания… Судя по твоему лицу, ты мне не веришь». Но Швед лучше знал, что происходит с его лицом: на нем крупными буквами было написано «Шейла». «Согласен, – продолжал Шелли, – что это выглядит как чисто физическое воздействие на обстоятельства, имеющие глубокую эмоциональную природу, но для многих это уже оказалось верной стратегией выживания. И случай Доун может попасть в их число. Не думаю, что тебе следует становиться на пуританскую точку зрения. Если Доун серьезно настроена на подтяжку и если ты сможешь поехать с ней и помочь ей пройти сквозь это…» Ближе к вечеру Шелли позвонил Шведу на фабрику – у него уже были кое-какие сведения о докторе Ла Планте. «Уверен, у нас есть хирурги не хуже, но если хочется поехать в Швейцарию, оторваться от дома, пройти там, вдалеке, восстановительный период, то почему бы и нет? Этот Ла Плант специалист высшего класса». – «Шелли, спасибо за хлопоты», – сказал Швед, чувствуя себя на фоне этой отзывчивости еще большей свиньей… И все-таки именно этот человек в согласии с женой обеспечил Мерри убежище не только от ФБР, но и от собственных родителей. Более фантастического факта не придумать. В каких только масках люди не ходят! Я был уверен, что они на моей стороне. Но на моей стороне были только маски! А в течение четырех месяцев я и сам носил маску: перед ним, перед своей женой. Это было невыносимо, и я отправился к нему, чтобы во всем признаться. Поехал к нему сказать, что предавал его, и промолчал, чтобы не усугублять предательство, а он никогда даже не намекнул, как жестоко предал меня.

– Мое ободрение или неодобрение, – говорил Шелли, обращаясь к Лу Лейвоу, – никак не влияет на их походы в кино.

– Но вы же врач, – настаивал отец Шведа, – лицо уважаемое, заботящееся об этике, ответственное…

– Лу, – сказала его жена, – мне кажется, дорогой, что ты узурпировал разговор…

–  Пожалуйста,дай мне кончить, – ответил он и, обращаясь ко всем за столом, спросил: – В самом деле? Я узурпировал разговор?

– Ничуть, – заявила Марсия, дружески обнимая его за плечи. – Слушать, как вы витаете в облаках, одно удовольствие.

– Не понимаю, что вы хотите этим сказать.

– Что американские формы жизни существенно изменились с тех пор, как вы водили детей полакомиться китайской кухней, а Эл Хаберман занимался раскройкой перчаток в рубашке с галстуком.

– В самом деле? – обернулась к ней Доун. – Они действительно изменились? Нам об этом не сообщали, – и, поднявшись, она вышла в кухню. Там дежурили в ожидании указаний две девочки-старшеклассницы из местной школы, помогавшие – в дни, когда Лейвоу приглашали гостей к обеду, – подавать кушанья и уносить со стола посуду.

Марсия сидела по одну сторону от Лу Лейвоу, Джесси Оркатт – по другую. Перед Джесси стоял вновь наполненный стакан виски, которым она, судя по всему, умудрилась обзавестись в кухне, но он отодвинул его так, что ей было не дотянуться. Когда она попыталась встать, Лу не позволил. «Сидите, – строго сказал он. – Сидите и ешьте. Стакан вам не нужен. Нужно есть. Займитесь лучше тем, что на тарелке». Стоило ей шевельнуться на стуле, как он твердой ладонью прижимал ее руку к столу, напоминая, что она никуда не пойдет.

Двенадцать свечей горело в двух высоких керамических подсвечниках, и Шведу, сидевшему между матерью и Шейлой Зальцман, глаза обедающих – обманчиво, даже и глаза Марсии – казались в этом мягком свете исполненными глубокого понимания, бездонной доброты и тех оттенков чувств, которые все мы мечтаем видеть в своих друзьях. Благодаря тому месту, которое Шейла занимала в жизни его родителей, ее, как и Барри, ежегодно приглашали на обед в День труда. Когда Швед звонил во Флориду, отец очень редко прощался, не спросив перед этим: «А как там наша милая Шейла? Как поживает, что поделывает эта милочка?» «В ней столько достоинства, – без конца повторяла мать. – Такая утонченность. Разве она не еврейка, дорогой? Твой отец утверждает, что нет. И настаивает на этом».

Ему было непонятно, почему этот спор продолжался годами, но так или иначе вопрос о религиозных корнях блондинки Шейлы Зальцман составлял неотъемлемую часть жизни родителей. Для Доун, долгие годы старавшейся проявлять терпимость к его далеким от идеала родителям, как и он старался проявлять терпимость к ее далекой от идеала матери, это было самым необъяснимым из их странных пунктиков – и тем к тому же, что приводил ее в ярость (прежде всего, потому, что Доун понимала: в глазах ее подрастающей дочери Шейла обладала чем-то, чего не было у нее, Доун, и в результате Мерри доверяла своему врачу так, как уже не доверяла матери). «Что? Разве ты единственный еврей-блондин на свете?» – спрашивала у него Доун. «Все это никак не связано с ее внешностью, – объяснял Швед, – это связано с Мерри». – «Как связано с Мерри, еврейка она или нет?» – «Не знаю. Шейла была ее психотерапевтом. Они боготворят ее за все, что она сделала для Мерри». – «Но все-таки, скажем прямо, она не была ее матерью, а?» – «Они прекрасно это понимают, – спокойно отвечал Швед, – но ее профессионализм воспринимается ими как что-то вроде волшебства».

Именно так воспринимал его и он; причем не столько в тот период, когда Шейла была врачом Мерри, – тогда он разве что отмечал неожиданную сексапильность ее строгой сдержанности, – сколько после исчезновения Мерри и погружения жены во мрак горя.

Жестоко сброшенный со своей обжитой высотки, он ощутил жажду, источник которой был где-то в самой глубине его существа, жажду бездонную, толкнувшую его к решению, такому для него чуждому, что ему было даже не осознать всей невероятности происходящего. В спокойной вдумчивой женщине, которая научила Мерри естественнее воспринимать самое себя, выучила ее преодолевать речевую фобию и справляться с захлестывающими друг друга фразами, но при этом усилила ее детское чувство неподконтрольности, он почувствовал ту, которую хочет влить в свою жизнь. Мужчина, почти двадцать лет сохранявший верность жене, принял решение влюбиться безрассудно и коленопреклоненно. Прошло три месяца, прежде чем он осознал, что это ничего не решает, осознал, потому что Шейла объяснила ему это. Он получил не романтическую, а склонную к откровенности возлюбленную. Она спокойно объяснила ему, чем было на самом деле его безмерное обожание, рассказала, что с ней он был самим собой не больше, чем Доун, лежащая в психиатрической клинике, была настоящей Доун, рассказала, что им сейчас просто движет стремление к разрушению. Но он был в том состоянии, что еще продолжал предлагать ей бежать вместе в Понсе, где она выучит испанский и станет университетской преподавательницей по технике речевой терапии, а он превратит фабрику в Понсе в центр управления всем своим бизнесом, и жить они смогут на хорошо оборудованной гасиенде в горах, среди пальм, высоко над Карибским морем…

Но вот о Мерри в своем доме – о Мерри, прятавшейся у нее после взрыва, – она умолчала. Рассказала ему обо всем, кроме этого. Откровенность иссякла в той точке, где ей следовало бы начаться.

Неужели и у других мозг работает так ненадежно? Или один только он не в состоянии разглядеть помыслы и поступки окружающих? Неужели все совершают промашки так же, как он, по сто раз на дню то понимают, то нет, действуют то умно, то достаточно умно, то так же глупо, как и сосед, то глупее, чем самый последний кретин на свете? Урод ли он, исковерканный глупостью, простак сын простака отца, или вся жизнь сплошной обман и все, кроме него, в нем участвуют?

Прежде он мог бы описать ейэто чувство неадекватности, мог обсуждать его с Шейлой, говорить о своих сомнениях, беспокойстве – ее спокойный взгляд на вещи позволял открыться этой женщине-волшебнице, подарившей Мерри гигантские возможности, которые та отбросила, не использовав, внедрившей в нее, по словам самой Мерри, «удивительное чувство легкости», позволившее наполовину избавиться от фрустрации, вызванной заиканием, все понимающей женщине, чья профессия – предоставить страдальцам еще один шанс, возлюбленной, которая разбиралась во всем, в том числе в том, как укрыть у себя убийцу.

Мерри была в доме Шейлы, а та ничего ему не сказала.

Все доверие между ними, все счастье, которое он когда-либо знал, вообще все, включая убийство Фреда Конлона, – всебыло чистой случайностью.

Мерри была в ее доме, а она ничего не сказала.

И сейчас тоже молчит. Горячность, которую проявляли все остальные, казалась ей, судя по-докторски внимательному взгляду, своего рода патологией. Действительно, зачем все говорят всё это? Сама она не сказала за вечер ни слова: ни о Линде Лавлейс, ни о Ричарде Никсоне, или X. Р. Халдмане, или Джоне Эрлихмане; ее преимущество перед другими было в том, что ее голова не забита тем, чем забиты другие головы. Ее манеру прятаться в себе Швед в свое время воспринимал как признак чувства собственного превосходства. Теперь он думал иначе. Ледышка, сволочь. Но почему??? «Ты разрешаешь своим близким полностью моделировать твою жизнь. Ничто так не поглощает тебя, как чужие потребности», – сказала она однажды. «По-моему, эта характеристика больше подходит Шейле Зальцман», – ответил он и, как всегда, ошибся.

Он считал ее мудрой, а она была просто холодной.

В нем клокотало бешеное недоверие ко всем. Уничтожение каких-то опор, последнихопор, создало ощущение, что в течение этого дня он из пятилетнего мальчика превратился в столетнего старика. Как было бы хорошо, подумал он, как помогло бы ему сейчас, если бы там, на лугу, поодаль от обеденного стола, паслось стадо Доун и в нем, защищая его, – мощный бык Граф. Если бы Доун была по-прежнему хозяйкой Графа, если бы Граф… Пахнуло неземным покоем, и только тут он сообразил, в чем дело. Если бы Граф по-прежнему мелькал там, в темноте, среди коров, то здесь, среди гостей, мелькала бы в своей пестрой пижамке Мерри и, прислонившись к спинке его стула, шептала ему прямо в ухо: « Миссис Оркатт все время пьет виски. Миссис Уманофф пахнет потом. Доктор Зальцман лысый».Шаловливая и абсолютно безобидная наблюдательность, тогда – никак не нарушающая порядок, детская, не выходящая за рамки приличия.

– Папа, еще бифштекса? – услышал он вдруг свой голос, явно окрашенный безнадежным усилием хорошего сына, пытающегося если не успокоить погруженного в свои мысли отца, то хотя бы смягчить его печаль по поводу недостатков нееврейской части рода человеческого.

– Да, я возьму еще бифштекса, и вот для кого – для этой молодой леди.

Подцепив кусок мяса с блюда, которое поднесла к нему одна из прислуживающих за столом девушек, он аккуратно опустил его на тарелку Джесси; видно было, что он собирается полностью взять ее под опеку.

– Возьмите нож с вилкой и приступайте к еде, – сказал он. – Жареное мясо вам полезно. Сядьте прямее.

И словно поверив, что, если она ослушается, он может применить и силу, Джесси Оркатт пробормотала невнятно: «Я как раз думала этим заняться» – и так неловко принялась резать мясо, что Швед испугался, как бы отец не взялся делать это за нее. Вся эта энергия, сколько бы ни стараться, не способна была переделать этот утративший покой мир.

– Но это ведь очень серьезно, все, что касается детей, серьезно. – Удостоверившись, что Джесси ест, Лу Лейвоу снова возымел желание вернуться к «Глубокой глотке». – Если уж это несерьезно, то что можно назвать серьезным?

– Папа, – вмешался Швед, – Шелли не хочет сказать, что это несерьезно. Он согласен: это серьезно. Он говорит, что, раз приведя подростку свои доводы, мы делаем, что можем; нельзя же запереть его в комнате и выбросить ключи.

Его дочка – сбрендившая убийца, ютящаяся на полу ньюаркской каморки, у жены есть любовник, который оглаживал ее задницу, стоя над раковиной в их собственной кухне, его экс-любовница сознательно навлекла на их дом несчастье, а он старается успокоить отца с помощью всяких «с одной стороны», «с другой стороны».

– Вы не поверите, – сказал старику Шелли, – как далеко успели шагнуть подростки в последнее время.

– Но, думаю, вряд ли нужно шагать к деградации! А если они шагают именно туда, то можно и запереть их. Я помню времена, когда дети сидели дома за уроками, а не ходили смотреть такие, как этот, фильмы. Мы говорим сейчас о моральном духе страны. Не так ли? Или я спятил? По-моему, это оскорбление нравственности и всех, кто ее придерживается.

– А чем, собственно, так привлекательна нравственность? – спросила Марсия.

Вопрос так ошеломил его, что он растерянно обвел глазами стол, ища кого-нибудь, достаточно образованного, чтобы как следует осадить эту женщину.

И Оркатт, этот близкий друг семьи Билл Оркатт, пришел на помощь Лу Лейвоу.

– А чем плоха нравственность? – спросил он, широко улыбнувшись Марсии.

Швед был не в силах смотреть на него. В добавление ко всему, о чем он не в силах был думать, здесь были двое – Шейла и Оркатт, – на которых он был не в силах смотреть. Считала ли Доун Билла Оркатта красивым? Раньше ему никогда так не казалось. Круглолицый, нос пятачком, подвижная нижняя губа – в общем, подонок с поросячьей мордой. Нет, что-то другое привело ее к этой дикой сцене над кухонной раковиной. Что? Легкая возможность самоутверждения? Может быть, именно это давало ей заряд сил? Удовольствие, оттого что Билл Оркатт – это Билл Оркатт, его приятное ощущение себя Биллом Оркаттом? Вызвано ли это тем, что он никогда и ни при каких условиях не удостоит вас ссоры, даже если обоим будет понятно, что ты ее заслужил? Вызвано ли удовольствием, оттого что он ощущает себя хозяином, так по-хозяйски выступавшим в роли гида, рассказывая им о прошлом округа Моррис? Вызвано ли ощущением, что ему никогда не приходилось бороться за что-либо и терпеть оплеухи от кого-либо или мучиться, не понимая, как быть, даже если жена, сидящая здесь же, рядом, напилась в стельку? Вызвано ли это тем, что он вошел в мир, предполагая получить от него куда больше, чем грезилось лучшим отличникам Уиквэйкской школы, чем кто-либо из нас ожидал получить, даже если потом мы и зарабатывали это, трудясь до седьмого пота, но все же понимая, что полного права на все это у нас нет? Неужели она так распалилась, стоя над этой раковиной, потому что он от рождения обладал чувством своих неотъемлемых прав? Или потому, что он так изящно вписывался в окружающую обстановку? Или из-за его великой живописи? Или элементарно – из-за его буравчика? Неркели это всего лишь так, Доун, милая? Мне нужен ответ. Я хочу получить его сегодня же. Что – дело всего лишь в буравчике?

Подробности этой сцены – Оркатта, трахающего его жену, – мелькали в воображении Шведа, и он был не в силах от них отделаться, как был не в силах отделаться от подробностей сцены насилия над его дочерью. В этот вечер воображение цепко держало его в своей власти.

– Нравственность? – Марсия, лукаво улыбаясь, повернулась к Оркатту. – А вам разве не кажется, что достоинства нравственности, приличий и вежливости ценятся выше, чем они того заслуживают? Ведь они не дают возможности приобщиться ко всем богатствам жизни.

– А что вы рекомендуете для приобщения к этим «богатствам»? – поинтересовался Оркатт. – Опрокинуть все правила и устроить разбой на большой дороге?

Архитектора из хорошей семьи забавляла эта преподавательница литературы и угрожающая схема, которую она пыталась вычертить, сметая границы и правила. Он забавлялся. Забавлялся! Но Швед не мог превратить званый обед в битву за честь жены. Все и так было очень скверно, немыслимо было в довершение всего сцепиться с Оркаттом на глазах у родителей. Оставалось просто стараться не слушать. И все-таки как только Оркатт открывал рот, каждое его слово рождало дикую неприязнь, заставляло содрогаться от презрения и ненависти, а когда Оркатт замолкал, Швед невольно устремлял взгляд туда, где он сидел, и пытался увидеть, что в этом лице могло, бог ты мой, до такой степени всколыхнуть чувства жены.

– Ну, – заявила Марсия, – без греха не бывает познания, разве не так?

– Боже, – воскликнул Лу Лейвоу, – в жизни я не слышал ничего подобного! Простите меня, профессор, но где вы взяли такие идеи?

– В Библии, прежде всего в Библии, – смакуя слова, ответила Марсия.

– В Библии? В какойБиблии?

– Той, что начинается с рассказа об Адаме и Еве. Разве не этому учит нас Книга Бытия? Не об этом ли речь в истории об изгнании из рая?

– Об этом? О чем – об этом?

– О том, что без греха не обрести познания.

– Меня она научила другому, – ответил Лу. – Изгнание из рая. Что ж, я закончил всего восемь классов.

– Но чему же она научила вас, Лу?

– Тому, что, если Всевышний запрещает делать что-то, ты и не должен делать этого. А если сделаешь, то понесешь наказание. Сделаешь – и будешь страдать до конца своих дней.

– Подчиняйся Всевышнему, и все ужасы прекратятся, – протянула Марсия.

– В общем… да, – сказал он без особой уверенности, чувствуя, что над ним посмеиваются. – Но постойте, мы отклонились в сторону, мы же не говорили о Библии. Оставьте Библию в покое. Сейчас не время говорить о Библии. Мы говорим о фильме, в котором, насколько я понимаю, взрослая женщина становится перед камерой и за деньги открыто выделывает для миллионов и миллионов зрителей, в том числе и детей, все, что только может придумать, – и это унизительно. Вот о чем мы разговариваем.

– Для кого унизительно?

– Для нее, господи боже мой. В первую очередь для нее. Она втоптала себя в скверну земную. Не можете же вы одобрять это?

– Но она вовсе не втоптала себя в скверну, Лу.

– Напротив, – рассмеялся Оркатт, – она вкусила от Древа познания.

– И, – заявила Марсия, – стала суперзвездой. Вошла в первый ряд. Думаю, что мисс Лавлейс сейчас наслаждается жизнью как никогда.

– Адольф Гитлер тоже как никогда наслаждался жизнью, кидая евреев в газовые камеры. Наслаждение не оправдывает поступка. Эта женщина отравляет умы молодежи, отравляет страну и(!) втаптывает себя в скверну земную. Точка.

В спорящем Лу Лейвоу не было ничего дряблого, и, пожалуй, сам по себе вид убежденного старика, все еще крепко привязанного к своему иллюзорному миру, был тем единственным, что заставляло Марсию упорно настаивать на своем. Поймать на крючок и укусить до крови. Это было ее любимым занятием. Швед готов был убить ее. Оставь его в покое! Оставь его в покое, и он сам замолчит. Не велика заслуга подстрекать его на новые и новые высказывания – так что лучше остановись!

Но проблема, с которой он давным-давно выучился справляться, частично подавляя свои мнения и внешне соглашаясь с отцом, а частично прибегая к тонким маневрам, – проблема отца, сохранения сыновней любви, несмотря на необходимость общаться с жестким и непримиримым отцом, – не относилась к числу тех проблем, с которыми она десятилетиями имела дело. Джерри, тот просто затыкал отца; Доун чуть не сходила от него с ума; Сильвия Лейвоу выносила его стоически, но раздраженно и обладала только одним средством эффективной защиты – холодной закрытостью и дистанцированностью, год за годом уничтожавшей ее самое. Но Марсия отнеслась к нему как к тупице, каковым он и был, все еще верящим, что запреты обладают способностью заменить грехи дня сегодняшнего на грехи дня вчерашнего.

– А чем бы вы предложили ей заняться, Лу? Сделаться официанткой в баре?

– Почему нет? Это нормальная работа.

– Не совсем так. Ее вряд ли выбрал бы кто-либо из сидящих здесь.

– Вот как? – сказал Лу. – Им больше по душе то, что она делает сейчас?

– Не знаю, – ответила Марсия. – Давайте проведем опрос. Что бы вы предпочли: карьеру официантки или порнозвезды? – спросила она Шейлу.

Но у Шейлы не было никакого желания участвовать в затеянных Марсией играх с подковырками, и, глядя как бы сквозь нее и в глубь себя, она так именно и сказала. Швед вспомнил, что, когда Шейла впервые познакомилась здесь, в Олд-Римроке, с четой Уманофф и он спросил ее: «Как может Барри любить эту особу?», она не ответила на манер Доун «как тот, кто всегда чудит, но у которого не всегда стоит», а сказала: «В конце званого ужина кто-то почти всегда задается этим вопросом касательно кого-то другого, а иногда все недоумевают по поводу всех». – «А ты?» – спросил он. «Я постоянно думаю об этом, глядя на любую пару».

Мудрая женщина. И все-таки эта мудрая женщина решилась дать приют убийце.

– А что скажет Доун? – спросила Марсия. – Официантка, разносящая коктейли, или порнодива?

– Тебе решать, Марсия, – улыбаясь, как благонравная девочка из католической школы, радующая монахинь тем, что никогда не прислоняется к спинке стула, ответила Доун.

– Что это за разговор? – спросил Лу Лейвоу.

– Обычная застольная беседа, – ответила Сильвия Лейвоу.

– А ты почему так размякла?

– Я не размякла, Лу, я просто слушаю.

– Итак, Марсия, голосование не состоялось, – начал Билл Оркатт. – А что бы вы предпочли, если б вас вдруг поставили перед выбором?

Она заливисто рассмеялась в ответ на скользнувшую в его тоне издевку.

– О, толстые тетки очень даже мелькают в порнофильмах. В мужских фантазиях, кстати, тоже. И вызывают не только смеховую разрядку. Вы, господа, что-то очень строги к Линде. Почему если красотка снимает платье в Атлантик-Сити, то это происходит ради премии и превращает ее в американскую богиню, а если она снимет платье и мелькнет в сцене секса, то все это ради грязных денег и она проститутка? Почему так? Почему? Да, в самом деле, никто не знает ответа. Но честное слово, люди, мне нравится это слово «премия». Девицу сняли на углу и привели в отель. И сколько ты зарабатываешь? – интересуется мужчина. Видишь ли, отвечает она, если сказать напрямую, то моя премия триста долларов, если совсем напрямую – пятьсот, а если совсем-совсем напрямую…

– Марсия, – тихо сказала Доун, – не трать зря время, сегодня меня разозлить не удастся.

– Не удастся?

– Сегодня – нет.

Середину стола занимала красивая композиция из цветов.

– Это из сада Доун, – гордо оповестил всех Лу Лейвоу, когда они еще только рассаживались.

Вокруг стояли плоские блюда с толсто нарезанными, заправленными растительным маслом и уксусом помидорами, которые шли как гарнир к бифштексу и лежали в кольце тонких ломтиков только что принесенного с грядок розового лука. А рядом с ними размещались два деревянных ведерка – два старинных деревянных ведерка для корма, которые они высмотрели в магазинчике старьевщика в Клинтоне и купили по доллару за штуку, – каждое из ведерок было выстлано красной банданой и наполнено до краев кукурузными зернами, которые Оркатт помогал ей лущить. В плетеных корзинках с обеих сторон стола уютно устроились свежие французские батоны, разогретые в духовке так называемые багетты, которые начали недавно продавать у Макферсонов и которые так приятно ломать руками. Здесь же доброе крепкое бургундское, полдюжины бутылок лучшего поммара из запасов Шведа, четыре уже открыты – все эти бутылки он отложил пять лет назад, чтобы откупорить их в 1973 году, заложил этот поммар в погреб, как показывали относящиеся к винам записи, ровно за месяц до того, как Мерри убила доктора Конлона. В самом начале вечера он обнаружил сделанную его почерком надпись «1.3.68», внесенную в перекидной блокнот, где он обыкновенно отмечал все, связанное с новой покупкой… «1.3.68», – написал он своей рукой, не зная еще, что 2.3.68 его дочь совершит поступок, который возмутит всю Америку, кроме разве что профессора Марсии Уманофф.

Прислуживавшие за столом школьницы каждые несколько минут появлялись из кухни и молча обходили стол, предлагая на оловянных блюдах приготовленное им мясо, мастерски разрезанное на куски, сочащееся кровью. Набор ножей для разрезания мяса Швед купил в магазине Хоффритца – из лучшей нержавеющей немецкой стали. Он специально съездил за ним и приспособлением для заточки в Нью-Йорк – перед их первым в олд-римрокском доме празднованием Дня благодарения. Он тогда очень заботился о таких вещах. Любил точить лезвие, пока оно не делалось острым как бритва. Любил звук точильного станочка. Солидность добротного домашнего инвентаря. Хотел, чтобы у семьи было все самое лучшее. Хотел, чтобы у семьи было все.

– И все-таки, – сказал Лу Лейвоу, – может кто-то ответить на мой вопрос о воздействии всего этого на детей? Вы далеко уклонились от темы. Не достаточно ли трагедий переживают сейчас наши дети? Порнография. Наркотики. Насилие.

– Разводы, – вставила, помогая ему, Марсия.

– Профессор, не провоцируйте меня на разговор о разводах. Вы понимаете по-французски?

– Если необходимо, – посмеиваясь, сказала она, – пойму.

– Так вот, у меня есть сын, который живет во Флориде, брат Сеймура. И, как выяснилось, его specialite —разводы. Я полагал, что его specialite– кардиохирургия. Но нет, оказалось – разводы. Я думал, что послал его на медицинский факультет, что чеки, которые я оплачиваю, приходят оттуда. Но оказалось, я послал его на факультет разводов. Он дипломированный специалист по разводам. Есть ли что-то ужаснее для ребенка, чем нависшая над ним тень развода? Не думаю. Но когда этому придет конец? Где предел? Выне росли в таком мире. И я не рос. Мы росли в то время, когда все вокруг было иным, когда чувство добрососедства, дома, семьи, родителей, работы… словом, все было иным. Происшедшие перемены лежат за пределами понимания. Иногда кажется, что изменения, случившиеся с 1945 года, больше, чем те, что произошли за всю предыдущую историю человечества. Я просто не понимаю, как жить, когда столькое кончилось. Никакой заботы о человеке, как мы видим по этому страшному фильму, никакой заботы о месте, где живут люди, как мы это видим по Ньюарку. Как это случилось? Не обязательно почитать свою семью, не обязательно почитать свою страну, не обязательно почитать место, в котором живешь, но необходимо помнить, что они существуют, необходимо понимать, что ты их часть.Потому что, если ты этого не понимаешь, ты остаешься в одиночестве, о тебе можно только сожалеть. И я действительно сожалею. Я прав, мистер Оркатт, или не прав?

– В том, что размышляете, где предел? – спросил Оркатт.

– Да, в общем, так, – сказал Лу Лейвоу, который, как Швед не в первый раз замечал, говорил о насилии и детях, ничуть не осознавая, что этот сюжет непосредственно связан с жизнью его семьи. Мерри использовали для чьих-то гнусных целей – и всем им было необходимо крепко держаться этой версии. Он бдительно следил за каждым поступком и словом, дабы убедиться, что никто ни на миг не усомнился в этой трактовке событий. Вся семья должна непоколебимо верить в полную невиновность Мерри – во всяком случае до тех пор, пока он жив.