Текст книги "Затворник из горной твердыни"

Автор книги: Филип Киндред Дик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

И тем не менее, старик У-М в действительности был человеком очень могущественным. Ему принадлежали контрольные пакеты акций во множестве промышленных, торговых и строительных предприятий. Владел он и заводом "У-М Корпорейшн".

Следуя за стариком, Фринк распахнул большую стальную дверь в главное производственное помещение, где грохотали самые различные станки и машины, к шуму которых он уже давно привык так же, как и к виду рабочих у этих машин, вспышкам сварочных аппаратов, норам стружки, движению. Старик вошел. Фринк ускорил шаг.

– Мистер Уиндем-Мэтсон! – окликнул он хозяина.

Старик остановился перед бригадиром Эдом Маккарти. Они оба стали смотреть на приближающегося к ним Фринка.

Нервно облизав губы, Уиндем-Мэтсон произнес:

– Мне очень жаль, Фрэнк, но я уже никак не могу взять вас назад на работу. Я не зевал и сразу же нанял человека на ваше место, думая, что вы уже не вернетесь. После всего того, что вы сказали. – Он тут же отвел в сторону свои маленькие круглые глазки – такая уклончивость, Фринк это давно понял, была у старика в крови.

– Я зашел забрать свой инструмент. Больше ни за чем, – сказал Фринк.

– Ну что ж, давайте посмотрим, – пробурчал У-М, очевидно, с инструментом Фринка ему не все было ясно. Повернувшись к Эду Маккарти, он произнес:

– Как я полагаю, это больше по вашей части, Эд. Может быть, вы все-таки приютите Фрэнка у себя. У меня других дел по горло. – Он бросил взгляд на свои карманные часы. – Послушайте, Эд. Мы обсудим все позже. Мне нужно бежать дальше, – он похлопал Эда по волосатой руке и затрусил прочь, не оглядываясь назад.

Эд Маккарти и Фринк продолжали стоять вместе.

– Ты пришел попроситься назад на работу? – сказал Маккарти чуть погодя.

– Да, – ответил Фринк.

– Я восхищаюсь тем, что ты сказал вчера.

– Я тоже, – произнес Фринк. – Вот только, господи, я никак не могу придумать, где бы еще мог работать. – Он испытывал подавленность и безнадежность. – Ты это знаешь. – В прошлом они часто делились друг с другом своими неприятностями.

– Нет, я этого не понимаю, – сказал Маккарти. – Ты умеешь управляться с гибочной машиной не хуже любого другого на Побережье. Я видел, как ты изготавливал деталь за пять минут, включая окончательную полировку. И за исключением сварки...

– Я никогда не говорил, что умею варить, – сказал Фринк.

– А ты никогда не думал завести свое собственное дело?

– К-какое д-дело? – застигнутый вопросом врасплох, Фринк стал заикаться.

– Ювелирное.

– О, ради бога!

– Изготовление на заказ оригинальных изделий, не ширпотреб, Маккарти отвел его в угол цеха, где было не так шумно. – Тысячи за две долларов ты мог бы арендовать небольшой подвал или мастерскую. Когда-то я набрасывал эскизы женских сережек и кулонов. Помнишь? Настоящий современный модерн. – Подобрав кусок наждачной бумаги, он начал на обороте чертить, медленно и сосредоточенно.

Заглянув через его плечо, Фринк увидел эскиз браслета, волнистые линии составляли абстрактный рисунок. – И на такое есть спрос? – Сколько он помнил, в цене были традиционные – даже старинные – изделия. Современные украшения американского производства никому не нужны. Да и нет таких со времени окончания войны.

– Ну так создавай рынок сбыта, – сделав сердитую мину, сказал Маккарти.

– Ты хочешь сказать, чтобы я сам их продавал?

– Отдавай их в магазины. Ну, хотя бы вот – как он там называется? На Монтгомери-Стрит, это тот большой шикарный художественный салон.

– "Художественные промыслы Америки", – сказал Фринк. Он никогда не заходил в такие фешенебельные, дорогие магазины. Мало ли кто из американцев в них заходил. Это у японцев были такие деньги, чтобы делать покупки в подобных магазинах.

– Ты знаешь, чем торгуют эти барышники? – спросил Маккарти. – И на чем делают состояния? На несчастных серебряных пряжках для поясов, которые делают индейцы в Нью-Мексико. На всяком барахле, которое разбирают туристы. Это считают национальным искусством.

Фринк надолго задумался над тем, что сказал Маккарти.

– Я знаю, что они еще продают, – сказал он наконец. – Да и ты знаешь.

– Знаю, – согласился Маккарти.

Они оба знали – потому что оба были в этом замешаны самым непосредственным образом, и притом уже давно.

Официально завод "У-М Корпорейшн" был зарегистрирован как предприятие, выпускающее кованые стальные лестницы, ограждения, каминные решетки и декоративные элементы новых многоквартирных домов. Производство всех этих изделий было серийным по одним и тем же стандартным образцам. Для нового сорокаквартирного здания один и тот же элемент повторялся сорок раз кряду. Официально завод был сталелитейным предприятием. Но вдобавок к этому, на нем велось еще и другое производство, оно-то и давало ощутимую прибыль.

Применяя самое разнообразное и сложное оборудование, инструменты и материалы, "У-М Корпорейшн" в большом количестве подделывал довоенные изделия американского производства. Этими подделками осторожно, но умело подпитывалась оптовая торговля произведениями ремесленного искусства, и они смешивались в подлинными изделиями, собираемыми по всему материку. Как и в торговле почтовыми марками и редкими монетами никто не мог даже приблизительно определить процент фальшивок в обращении. И никто особенно розничные торговцы и сами коллекционеры – не хотел задаваться этим вопросам.

Когда Фринк получал расчет, на его верстаке лежал наполовину законченный револьвер системы "Кольт" времен освоения Дальнего Запада. Он сам изготовил литейные формы, отлил заготовки и теперь занимался окончательной ручной доводкой деталей. Рынок сбыта мелкого огнестрельного оружия времен американской Гражданской войны и освоения западных территорий был неограниченным. Завод "У-М Корпорейшн" был в состоянии продать все, что только успевал изготовить Фринк. Вот это-то и было его настоящей профессией.

Неспешно пройдя к своему верстаку, Фринк поднял с него еще не до конца опиленный, шершавый ударник револьвера. Еще три дня, и он бы закончил работу. Да, подумал он, неплохая работа. Знаток заметил бы разницу, но... японские коллекционеры не были экспертами в истинном смысле этого слова, они не располагали достоверной методикой оценки.

Насколько ему было известно, им и в голову не приходило усомниться в подлинности

Насколько ему было известно, им и в голову не приходило усомниться в подлинности так называемых исторических ценностей, которые продавались на западном побережье. Возможно, когда-нибудь, они зададутся этим вопросом и тогда пузырь лопнет, рынок сбыта рухнет даже для настоящих изделий. Закон Грешэма: подделки подорвут ценность подлинников. И это, вне всякого сомнения, служило поводом не заниматься таким расследованием – ведь все, в общем-то, были довольны. Заводы и фабрики во множестве городов наладили выпуск таких изделий и извлекли из этого прибыль. Они отдавали их оптовикам, а те – в розничную торговлю, где их рекламировали и выставляли на прилавках. Коллекционеры раскошеливались и, довольные, увозили свои приобретения домой, чтобы шикануть перед сослуживцами, друзьями и любовницами.

То же самое было с послевоенными фальшивыми бумажными деньгами, все шло гладко, не подвергалось сомнению. Никто не страдал от этого – пока не грянул час расплаты. А тогда все в равной степени оказались разорены.

А пока что никто об этом даже не заговаривал, даже те, кто подделками зарабатывал себе на кусок хлеба. Они долго не раздумывали над тем, чем занимались, сосредоточив все свое внимание на чисто технических проблемах.

– Когда ты в последний раз пробовал сделать что-нибудь оригинальное? – спросил Маккарти.

Фринк пожал плечами.

– Много лет назад. Копировать я умею чертовски аккуратно. А вот...

– Ты знаешь, что я подумал? Я подумал, что ты себе вдолбил в голову подброшенную наци мысль о том, что евреи неспособны к творчеству. Что они в состоянии только имитировать и продавать. Посредничать. – Он остановил на Фринке свой безжалостный, испытующий взгляд.

– Может быть, – произнес Фринк.

– Попробуй. Набросай оригинальный эскиз. Или поработай непосредственно с металлом. Поиграй с ним. Как играет ребенок.

– Нет, – сказал Фринк.

– Ты разуверился, – сказал Маккарти. – Ты полностью потерял веру в себя, понимаешь? И это очень плохо, потому что я убежден: ты мог бы заняться этим. – Он отошел от верстака.

Да, это слишком даже плохо, думал Фринк. И все же, это правда. Факт. Я не могу обрести веру или энтузиазм по собственному желанию, только приняв такое решение.

Этот Маккарти отличный бригадир. У него всегда наготове подходящий прием, чтобы расшевелить человека, заставить его работать изо всех сил, переплюнуть самого себя. Он прирожденный руководитель. Он почти что, хотя на мгновенье, но воодушевил меня. Но вот Маккарти ушел – и все его старания пошли прахом.

Жаль, что у меня нет здесь лишнего экземпляра оракула, подумал Фринк. Я мог бы посоветоваться с ним, выложить все, что у меня наболело, перед пятитысячелетней его мудростью, тут же вспомнив, что экземпляр "Книги Перемен" имеется в холле "У-М Корпорейшн". Он вышел из цеха и по коридору быстро прошел через все заводоуправление в холл.

Усевшись в холле в сделанное из хромированных трубок и пластика кресло, он записал свой вопрос на обратной стороне обложки: "Стоит ли мне попытаться заняться творческим частным бизнесом, который был в общих чертах только что обрисован?" И начал бросать монеты.

Последняя линия получилась под номером Семь, затем он определил вторую линию и третью. Он сразу же понял, что нижняя триграмма – это "Чи-Ен", что было весьма неплохо. "Чи-Ен" имела отношение к творчеству. Затем выпала линия Четыре, восьмеркой. Инь. А затем, вместе с линией Пять, тоже восьмеркой, образовалась целая линия Инь. Господи боже, подумал он взволнованно. Еще одна линия Инь, и я выйду на гексаграмму Одиннадцать, "Таи". Мир. Это было бы очень благоприятным суждением. Или, – руки его затряслись, когда он перемешивал монеты, – линия Янь даст гексаграмму Двадцать Шесть – "Та-Чу", "Укрощенная Сила Величия". Благоприятными были оба суждения, и выпасть теперь должно было или одно, или другое. Он бросил три монеты.

Шестерка. Значит, "Мир".

Открыв книгу, он прочитал суждение: "МИР. Малое уходит, великое приближается. Большая удача. Успех."

Значит, я должен поступить так, как советует Маккарти. Завести свой небольшой бизнес. Теперь посмотрим, что дает шестерка наверху, моя единственная бегущая линия.

Он перевернул страницу. Так какой же все-таки текст должен ей соответствовать? Наизусть он этого не знал. Наверное, благоприятный, поскольку сама гексаграмма была благоприятной, союз небес и земли – но первая и последняя строка были, как всегда, за пределами гексаграммы, так что, возможно, шестерка наверху...

Глаза его отыскали нужное место, он мгновенно прочел его: "Стена падает в ров с водой. Не прибегай к силе оружия. Сделай так, чтобы твои распоряжения были известны в твоем собственном городе. Упрямство ведет к унижению."

– Чтоб я провалился! – воскликнул он, ужаснувшись. – А вот и комментарий: "Перемена, на которую намекается в средней части гексаграммы, уже начала воплощаться. Стена города погружается назад в ров, откуда она была выкопана. Час гибели приближается..."

Это, вне всякого сомнения, одна из самых мрачных строк во всей книге, из более чем трех тысяч строк. А ведь суждение гексаграммы было вполне хорошим.

Так чему же тогда ему полагается следовать?

И почему так различаются два суждения об одном вопросе? Такого прежде с ним еще никогда не случалось, чтобы успех и гибель смешивались вместе в пророчестве оракула; какая загадочная судьба его ожидает, если оракул, выскребая бочку до дна, вышвыривает оттуда различное тряпье, кости и всякие там атрибуты тьмы, а затем дает обратный ход и заливает все ярким светом, будто совсем уж рехнулся. Я, должно быть, нажал две кнопки одновременно. Механизм заклинило, и получилось вот такое противоречивое видение реальности. К счастью – на какую-то секунду. Долго так не могло длиться.

Черт побери, должно быть что-нибудь одно, не могут быть в равной степени справедливы оба суждения. Нельзя добиться успеха и одновременно погибнуть.

Или... может быть, можно?

Ювелирное дело принесет большую удачу. Суждение указывает именно на это. Но шестерка, бегущая линия, эта чертова линия... Она относится к чему-то глубинному, к какой-то катастрофе в будущем, которая, вероятно, никак не связана с ювелирным промыслом. Какая-то злая судьба ожидает меня все равно...

Война! – Мелькнуло у него в голове. Третья мировая война! Убиты все мы, два миллиарда, уничтожена вся наша цивилизация. Градом падают водородные бомбы.

Вот незадача, подумал он. Что же это такое происходит? Неужели это я привел в действие весь этот адский механизм? Или кто-то другой, кого я даже не знаю? Или – все мы вместе взятые? А виноваты во всем этом те физики и та теория синхронности, согласно которой каждая частица тесно связана с любой другой – даже чихнуть нельзя, не нарушив равновесия во Вселенной. Забавная шутка, над которой некому будет смеяться. Я открываю книгу и получаю сообщение о будущих событиях, которые даже сам Бог хотел бы засунуть куда-нибудь подальше и не вспоминать о них. Но кто я такой? Не подхожу я для такой роли. Это я могу вам сказать точно.

Мне нужно забрать свои инструменты, взять у Маккарти электродвигатели, открыть мастерскую, завести свой мелкий бизнес и продолжал жить, не обращая внимания на это ужасное пророчество. Трудиться, не жалея сил, творить, как мне подсказывают собственный вкус и опыт, вести как можно более активную жизнь, пока не падут в ров стены для всех нас, для всего человечества. Вот о чем говорит мне оракул. Судьба все равно когда-нибудь обрушит на нас свой мясницкий топор, а я тем временем буду заниматься своим делом. Я должен найти применение своему уму, своим рукам.

Суждение гексаграммы касается только меня одного, моей работы. А вот бегущая линия – всех нас.

Слишком я ничтожен, размышлял он. Я в состоянии прочесть только то, что написано. Бросил взгляд на небо – а затем, низко опустив голову, снова тяни свою лямку, продолжая начатое, будто ничего и не видел. Оракул не ждет от меня, что я стану бегать по улицам и воплями и жалобными стенаниями привлекать к себе внимание окружающих.

Может ли КТО-НИБУДЬ изменить это? Все мы, объединив свои усилия... или одна великая личность... или ко-то, занимающий достаточно высокое положение, кому выпадет оказаться в нужное время в нужном месте... Игра случая. Каприз фортуны. И наши жизни, наш мир – все зависит от этого.

Закрыв книгу, Фринк вышел из холла и вернулся в цех. Едва завидя Маккарти, стал махать рукой в направлении одного из концов цеха, где они могли бы продолжить начатый разговор.

– Чем больше я об этом думаю, – сказал Фринк, – тем больше мне нравится твоя идея.

– Вот и отлично, – заметил Маккарти. – Теперь слушай. Вот что ты делаешь. Тебе надо раздобыть денег у Уиндем-Мэтсона, – он выразительно подмигнул. – Я как придумал: собираюсь взять расчет и присоединиться к тебе. Со своими эскизами, понимаешь? Разве в них что-то не так? Я убежден, они неплохи.

– Конечно, – несколько удивленно произнес Фринк.

– Встретится вечером после работы, – сказал Маккарти. – У меня дома. Приходи к семи, и пообедаешь вместе с Джин и со мною – если сможешь вытерпеть мою ребятню.

– О'кей, – сказал Фринк.

Маккарти похлопал его по плечу и ушел.

Долгий путь я проделал за последние десять минут, отметил про себя Фринк. Но страха он не испытывал. Сейчас он даже воодушевился.

Как быстро все произошло, размышлял он у верстака и собирая свои инструменты. Вот такого рода вещи и должны происходить. Как только появляется возможность...

Всю свою жизнь я ждал этого. Когда оракул говорит "что-то должно быть достигнуто", он именно это имеет в виду. Поистине велик такой момент. Все определяет. Шестерка сверху над гексаграммой Одиннадцать переводит все на гексаграмму Двадцать Шесть – "Укрощенную Силу Величия". Инь становится Янем; линия перемещается, и возникает уже новый момент. А я так увлекся, что даже не заметил!

Готов поспорить, именно поэтому я получил эту ужасную линию. Только таким путем гексаграмма Одиннадцать могла перейти в гексаграмму Двадцать Шесть, вот этим перемещением шестерки наверх. Так что мне вовсе не следовало так волноваться за свою драгоценную задницу...

Однако, несмотря на все свое воодушевление и оптимизм, ему никак не удавалось выбросить из головы эту злополучную линию.

И все же, подумал он с иронией, я попытаюсь это сделать.

Зажатая в кулаке. Которой велено назвать то, что лежит внизу, в водяной бездне. Но здесь лягушке не до смеха, здесь ей не оправдать возлагаемых на нее надежд. Она просто задыхается, превращаясь в камень или глину. В нечто неодушевленное. Став снова неподатливой субстанцией: свойственной ее миру безумия.

Металл, извлеченный из земли, рассуждал Тагоми, продолжая внимательно разглядывать серебряный треугольник. Из глубины стихии, что расположена под всеми остальными, что плотнее всех. Из той стихии, где в пещерах обитают тролли, где затхлая сырость и полный мрак. Из мира "иня" в его наиболее темном аспекте. Мира трупов, гниения, мира, куда уходят испражнения. Все, что уже отжило, отмерло, и теперь осаждается там, внизу, и разлагается, один слой под другим. Демонический мир неизменного. Времени – которое было.

Но, тем не менее, при ярком свете солнца серебряный треугольник сверкает всеми красками. Он отражает свет. Огонь, подумал Тагоми. Он вообще совсем не мокрый или темный предмет. И не тяжелый, как бы уставший, но пульсирующий жизнью. Он скорее присущ высокой стихии, аспекту "яня" небесам, эфиру. Как и подобает произведению искусства. Да, это работа художника – извлечь кусок инертного вещества из темной, безмолвной земли и придать ему такую форму, чтобы он засверкал, отражая небесный свет, воскрешая к жизни мертвое. Устраивая красочный парад трупов – это прошлое пролагает дорогу будущему.

Тело из "иня", душа из "яня". Сочетание металла и огня. Внешнего и внутреннего. Целый микрокосм у меня на ладони.

И что это за пространство, о котором говорит мне эта вещица? Восхождения ввысь. К небесам. А время? Светлого мира перемен. Да, этот кусочек металла извергнул свой дух – свет. И мое внимание приковано к нему – я не в состоянии отвести взор. Он приворожил меня, гипнотически очертив вокруг себя мерцающую

5

Телефонный разговор с Рэем Келвином застал Уиндем-Мэтсона врасплох. Он никак не мог уловить суть, частично из-за торопливой манеры Келвина говорить, и частично из-за того, что в это время – в пол двенадцатого вечера – он развлекал даму, посетившую его квартиру в отеле "Муромахи".

– Послушайте, дружище, – говорил Келвин, – мы отсылаем назад всю эту партию товара, что получили от вас. Я бы вернул и тот товар, что мы получали раньше, но мы уже расплатились за все, кроме последней партии. Выставленный вами счет датирован восемнадцатым мая.

Уиндем-Мэтсону, естественно, захотелось узнать почему.

– Это все дрянные подделки, – сказал Келвин.

– Но вы ведь знали об этом, – Уиндем-Мэтсон был явно ошарашен. – Рэй, вы всегда четко представляли себе положение. – Он обвел взглядом вокруг себя – девушка куда-то вышла, скорее всего, в ванную.

– Я знал, что это подделка, – сказал Келвин. – И не о том толкую. Я хочу сказать о том, что они дрянь. Послушайте, мне совершенно до лампочки, использовался ли присылаемый вами револьвер на самом деле в Гражданскую войну или нет. Все, что меня волнует, так это то, чтобы он был вполне удовлетворительным кольтом 44-го калибра как-еще-он-там-числится в вашем каталоге. Он должен удовлетворять определенным требованиям. Послушайте, вам известно, кто такой Роберт Чилдэн?

– Да, – он смутно помнил это имя, хотя в данный момент никак не мог определить, кто этот человек точно.

– Он был у меня сегодня. В моей конторе. Мы еще никак не можем очухаться. Так вот, он пришел и тарахтел здесь очень долго. Он был разъярен как тысяча чертей. На самом деле, крайне взволнован. Так вот, очевидно, какой-то крупный его заказчик, адмирал, что ли, пришел к нему или подослал кого-то из своих людей. Чилдэн говорил о заказе на двадцать тысяч долларов, но, по всей вероятности, он загибает. Так вот, случилось так, – у меня нет причин сомневаться в правдивости этой части его рассказа, – что пришел какой-то японец, захотел совершить покупку, бросил лишь взгляд на один из этих кольтов-44, которые вы штампуете, разглядел, что это подделка, засунул свои деньги назад в штаны и ушел. Вот так. Что вы на это скажете?

Никакого толкового ответа Уиндем-Мэтсон подыскать не мог, зато он мгновенно взял себе на заметку – то Фринк и Маккарти. Они грозились что-то сделать. Но он никак не мог сообразить, что же это они затеяли. Из слов Келвина ему не удавалось схватить смысл произошедшего.

Какой-то суеверный страх охватил его. Как это им удалось выудить подделку, сработанную еще в феврале? Он предполагал, что они обратятся в полицию, или в газеты, или даже к правительству "пиноков" в Сакраменто, и, разумеется, там было кому его защитить. Но что сказать Келвину? Он что-то невнятно мямлил, как ему казалось, бесконечно долго, пока в конце концов не удалось закруглить разговор и положить трубку.

Только тогда он, к немалому своему удивлению, обнаружил, что Рита вышла из спальни и слышала весь разговор. Она раздраженно ходила по комнате из угла в угол в одной только черной шелковой комбинации, ее светлые волосы свободно падали на обнаженные, слегка веснушчатые плечи.

– Заявите на них в полицию, – сказала она.

– Ну, – подумал он, – наверное, было бы дешевле предложить им две тысячи и даже чуть больше. Они бы не отказались; это, наверное, все, чего они добиваются. Мелкая сошка, подобная им, и мыслит мелко. Такие мысли кажутся им состоянием. Они вложили бы их в свой новый бизнес, потеряли бы их и в течение месяца были бы разорены.

– Нет, – сказал он.

– Почему нет? Шантаж является преступлением.

Ей трудно было объяснить, почему нет. Он привык покупать людей. Это стало частью накладных расходов, подобно оплате коммунальных услуг. Если сумма была не очень велика... Но в ее словах был определенный смысл. Он призадумался над ними.

"Я дам им две тысячи, но и свяжусь с тем парнем из Центрального гражданского управления, которого знаю, с этим инспектором полиции. Велю повнимательнее присмотреться к ним обоим, к Фринку и Маккарти, и поглядеть, не выявится ли что-нибудь полезное. Если они вернутся и попытаются еще раз – я тогда сумею с ними справиться".

"К примеру, кто-то говорил мне, что Фринк – кайк. Что он изменил свой нос и фамилию. Мне остается только поставить в известность об этом здешнего немецкого консула. А дальше все пойдет уже по накатанной дорожке. Он потребует от японских властей его выдворения. И они пошлют этого педераста в газовую камеру, как только переправят через демаркационную линию. Я думаю, у них есть такие лагеря в Нью-Йорке, те самые лагеря с печами".

– Меня удивляет, – сказала девушка, – что кто-то осмеливается шантажировать человека, занимающего такое высокое положение в обществе, как вы.

– Ну вот что я тебе на это скажу, – начал он. – Весь этот бизнес, связанный с предметами исторической ценности – сплошной вздор. Эти япошки просто дубины. Я докажу это. – Поднявшись рывком, он быстро прошел в кабинет и сразу же возвратился с двумя зажигалками, которые тут же положил на столик для кофе.

– Посмотри на них внимательно. С виду они одинаковые, верно? Так вот, слушай. Одна из них имеет историческую ценность, – он ухмыльнулся. Возьми их. Смелее. Одна из них стоит, ну, пожалуй, тысяч сорок-пятьдесят среди коллекционеров.

Девушка осторожно взяла обе зажигалки и стала их рассматривать.

– Неужели ты не чувствуешь? – шутливым тоном произнес он. Историчности в одной из них?

– А что такое историчность? – спросила девушка.

– Это когда вещь имеет свою историю. Послушай. Одна из этих двух зажигалок-автоматов лежала в кармане Франклина Делано Рузвельта, когда он был убит. А другая не лежала. Она имеет историческую ценность, и притом еще какую! Такую же, как и любой другой предмет, который был у него тогда. А другая – ничего подобного. Ну, ты и сейчас ничего не ощущаешь? продолжал подзадоривать ее Уиндем-Мэтсон. – Нет. Ты не в состоянии определить, какая из них ею обладает. Вокруг нее нет ни особой ауры, ни "таинственной плазмы".

– Да ну! – воскликнула в ужасе девушка. Неужто это правда? Что в тот день при нем была одна из них?

– Точно. И я знаю, какая. Теперь ты понимаешь, к чему я клоню. Все это большое надувательство. Они сами себя дурачат. Я имею в виду то, что пистолет, прошедший через знаменитую битву, ну, например, Шайлоу, остается все тем же заурядным пистолетом, но только до тех пор, пока ты об этом не узнаешь. Вот она где, эта историчность, – он постучал себя по лбу. – В уме, а не в пистолете. Я был когда-то коллекционером. Фактически, благодаря этому я и занялся этим бизнесом. Я собирал почтовые марки. Бывших британских колоний.

Девушка стояла у окна, сложив руки на груди и глядя на огни центральной части Сан-Франциско.

– Мои мать и отец не раз повторяли, что мы бы не проиграли войну, если б он остался жив, – сказала она.

– Так вот, – продолжал Уиндем-Мэтсон, – предположим теперь, что, ну скажем, в прошлом году канадское правительство – или кто-то другой – нашли матрицы, с которых печатались старые марки. И типографскую краску. И достаточное количество...

– Я не верю, что одна из этих зажигалок принадлежала Франклину Рузвельту, – произнесла девушка.

Уиндем-Мэтсон рассмеялся.

– Вот об этом-то я и толкую! Мне нужно доказать это тебе, подкрепив как-то документально. Свидетельством подлинности. И именно потому все это вздор, массовое заблуждение. Получается, что бумага подтверждает ценность предмета, а не предмет сам по себе.

– Покажите мне такой документ.

– Прошу. – Он снова заскочил в кабинет. Снял со стены взятый в рамку сертификат, составленный Смитсонианским институтом. Документ и зажигалка обошлись ему в целое состояние, но они стоили того – потому что давали ему возможность доказать свою правоту, что слово "подделка" в действительности ровно ничего не означает, как ничего в действительности не означает и слово "аутентичность".

– Кольт-44 есть кольт-44, – сказал он девушке, возвратившись в гостиную. – Его ценность – в качестве изготовления канала ствола и в конструкции, а не в том, когда он был изготовлен. Его ценность...

Девушка протянула руку. Он передал ей сертификат.

– Только поэтому она подлинная, – произнесла она наконец.

– Да. Вот эта, – он поднял зажигалку с продольной царапиной на корпусе.

– Я, пожалуй, буду собираться, – сказала девушка. – Встретимся еще когда-нибудь, в другой раз. – Она положила сертификат и зажигалку и направилась в спальню одеваться.

– Почему? – взволнованно воскликнул он, бросившись вслед за нею. – Ты же знаешь, здесь совершенно безопасно. Моя жена вернется не раньше, чем через несколько недель – я же тебе все объяснил. У нее отслоение сетчатки.

– Дело не в этом.

– Тогда в чем же?

– Пожалуйста, закажите по телефону велокэб для меня, – попросила Рита. – Пока я буду одеваться.

– Я сам отвезу тебя домой, – недовольным тоном произнес Уиндем-Мэтсон.

Она оделась, а затем, пока он доставал из стенного шкафа ее пальто, стала молча бродить по квартире. Она казалась погрустневшей, ушедшей в себя, даже какой-то удрученной.

– Это прошлое подвергает людей в такую печаль, – понял он. – Черт побери, зачем я затеял весь этот разговор. Но ведь она такая молодая – я был уверен, что ей, наверняка, это имя ни о чем не говорит.

Она опустилась на колени перед книжным шкафом.

– Вы читали это? – спросила она, достав с полки какую-то книгу.

Он близоруко сощурился. Темно-коричневая обложка. Роман.

– Нет, – ответил он. Это жена приобрела. Она много читает.

– Вам следовало бы прочитать ее.

Все еще чувствуя себя разочарованным, он выхватил у нее книгу, глянул на название. "И густо легла саранча".

– Это одна из запрещенных в Бостоне книг? – спросил он.

– Она запрещена на всей территории Соединенных Штатов. И, разумеется, в Европе. – Она подошла к двери и стала ждать.

– Я слыхал об этом Готорне Абендсене. – На самом деле все было наоборот. Все, что он был в состоянии вспомнить об этой книге, что она сейчас популярна. Еще одно преходящее увлечение. Еще одно повальное помешательство. Он наклонился и засунул ее назад на полку.

– У меня нет времени читать беллетристику. Слишком много работы.

– Эту муру, – язвительно подумал он, – читают мелке служащие вечером дома в постели. Она возбуждает их. Позволяет уйти от реальности. Которой они боятся. Но, разумеется, страстно жаждут острых ощущений.

– Какая-нибудь любовная история, – произнес он, с сумрачным видом открывая дверь в коридор.

– Нет, – сказала девушка. – Это роман о войне. – Уже в коридоре, по дороге к лифту, она добавила:

– Его автор утверждает то же самое, что говорили мои родители.

– Кто? Этот Абендсен?

– Его гипотеза заключается в следующем. Если бы Джо Зангара промахнулся, Рузвельт бы вытащил Америку из Великой Депрессии и так вооружил бы ее... – она прервала свои объяснения, так как они подошли к лифту, где его дожидалось еще несколько человек.

Позже, когда в "мерседесе-бенце" Уиндем-Мэтсона они проезжали по ночному Сан-Франциско, она возобновила свой рассказ.

– Гипотеза Абендсена заключается в том, что Рузвельт стал бы очень сильным президентом. Таким же энергичным, как и Линкольн. Он это доказал даже за тот единственный год, что был президентом, всеми теми мерами, которые начал осуществлять. Книга эта – художественное произведение. Я хочу сказать, что она написана в форме романа. Рузвельта не убивают в Майами, он остается жив и переизбирается в 1936 году, оставаясь президентом до 1940 года, то есть уже во время войны. Понимаете, он все еще президент, когда Германия нападает на Англию, Францию и Польшу. А он видит все это. Он делает Америку сильной. Гарнер в самом деле был ужасно дрянным президентом. В том, что все так получилось, есть его немалая вина. А тогда, в 1940 году, вместо Бриккера избирают президента-демократа...

– У этого Абендсена в романе, – перебил ее Уиндем-Мэтсон. Он бросил взгляд на сидевшую рядом девушку. Боже, они читают книги, – подумал он, да еще и разглагольствуют о вечном.

– Согласно его гипотезе, вместо такого изоляциониста, как Бриккер, в 1940 году вместо Рузвельта президентом избирают Рексфорда Тагвелла. – Ее лицо, освещаемое уличными фонарями и встречными автомобилями, пылало от воодушевления. Глаза округлились, она стала оживленно жестикулировать. – И он очень активно продолжал начатую Рузвельтом антифашистскую политику, поэтому Германия не решилась прийти на помощь Японии в 1941 году. Она нарушила заключенный между ними договор. – Повернувшись к нему, она крепко схватила его за плечо. – И поэтому Германия и Япония проиграли войну.