Текст книги "Затворник из горной твердыни"

Автор книги: Филип Киндред Дик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Рабочий день кончился, и она готовилась принять душ, чувствуя себя уставшей. Все душевые кабинки были заняты посетителями спортзала, поэтому она осталась стоять на воздухе, наслаждаясь потянувшейся с гор прохладой и свежестью окружавшей ее тишиной. Единственное, что ей сейчас было еще слышно, это глухой шум из расположенной чуть пониже, у самого шоссе, закусочной. Там припарковались два огромных дизельных грузовика, и в вечернем сумраке было видно, как их водители натягивают на себя кожаные куртки перед тем, как войти в закусочную.

И ей вспомнилось, как выбросился Рудольф Дизель из иллюминатора своей каюты. Совершил самоубийство, утонув в волнах, во время путешествия через океан. Может быть, и мне следует поступить точно так же. Но здесь не было океана. Впрочем, способ всегда можно найти. Как у Шекспира. Проткнуть рубаху на груди острой спицей – и прощай, Фринк. Девушка, которой не нужно было опасаться бездомных грабителей, шастающих по пустыне, которая ходит прямо, хотя и осознает, сколько вокруг таится всяких опасностей, только и ждущих удобного случая. Предпочитающая всему этому другую смерть, надышавшись через длинную соломинку выхлопными газами автомобилей на шоссе. Научилась этому, подумала она, от японцев, переняв у них спокойное безразличие к смерти вместе с приемами дзюдо, с помощью которого она зарабатывала себе на жизнь. Как убивать, как умирать. Янь и Инь. Но это уже в прошлом. Здесь страна протестантов.

Было приятно сознавать, что нацистские ракеты проносятся над головой, не останавливаясь здесь, не проявляя ни малейшего интереса любого свойства к Кэнон-Сити в штате Колорадо. Так же, как и к штатам Юта или Вайоминг или восточной части Невады, ни к одному из этих лежащих под ними, как на ладони, открытых ветрам пустынным штатам, пригодным разве только что для выпаса скота. Мы ничего не стоим, отметила она про себя. И можем дальше вести свое неприметное существование. Если захотим. Если такая жизнь будет что-то для нас значить.

Из одной из душевых раздался звук отпираемой двери. Показался широкий силуэт мисс Дэвис, которая, уже полностью одетая, держала под мышкой кошелку.

– О, вы заждались, миссис Фринк? Извините меня.

– Все нормально, – сказала Джулия.

– Вы знаете, миссис Фринк, занятия дзюдо так много мне дали. Даже больше, чем дзен.

– Постарайтесь с помощью техники дзюдо сделать свои бедра немного стройнее, – сказала ей Джулия. – Сбросьте несколько лишних фунтов веса... Извините, мисс Дэвис. Я, кажется, сказала что-то не то.

– Вы сильно настрадались от них? – спросила мисс Дэвис.

– От кого?

– От японцев. До того, как научились приемам самообороны.

– Жизнь была просто ужасной, – тяжело вздохнула Джулия. – Хорошо, что вам не доводилось бывать на Побережье. Где они сейчас.

– Я ни разу не покидала Колорадо, – застенчива, с дрожью в голосе, призналась мисс Дэвис.

– Это еще может случиться и здесь, – сказала Джулия, – они могут решить оккупировать и эти места тоже.

– Сейчас уже слишком поздно!

– Разве можно предугадать их намерения? Они умеют тщательно маскировать свои замыслы.

– Что... что они заставляли вас делать? – спросила мисс Дэвис и, крепче прижав обеими руками свою кошелку к туловищу, придвинулась совсем близко к девушке, чтобы лучше слышать ее ответ.

– Все, что угодно, – ответила Джулия.

– О боже. Я бы сопротивлялась, – сказала мисс Дэвис.

Джулия извинилась и вошло в пустую душевую – приближался кто-то еще.

Позже она устроилась в отдельной кабине в закусочной "Восхитительные горячие бифштексы Чарли" и стала просматривать меню. Музыкальный автомат наигрывал какой-то мотивчик в стиле "кантри". Звенела гитара, между ее аккордами раздавались хриплые томные вздохи. В закусочной стоял чад от жареного жира. И все же здесь было тепло и светло, и настроение ее стало улучшаться. От присутствия двух водителей грузовиков, восседавших у стойки, официантки, от здоровенного повара-ирландца в белом переднике, отсчитывающего возле кассы сдачу.

Завидя ее, Чарли тут же подошел к столику, чтобы обслужить самолично. Осклабясь, он произнес нараспев:

– Мисс хочет сейчас чаю?

– Кофе, – ответила Джулия, не обращая внимания на шуточки повара.

– Ладно, – кивнул Чарли.

– И сэндвич с горячим бифштексом и соусом.

– Но угодно ли чашечку крысиного бульона? Или, может быть, козлиных мозгов, поджаренных на оливковом масле? – Пара водителей грузовиков развернулась на своих высоких табуретах, ухмыляясь остротам повара по адресу японской кухни. И, конечно, заметили, как она привлекательна. Даже если бы не обращенные к ней остроты повара, все равно она вскорости бы почувствовала, как пристально приглядываются к ней водители. Много месяцев активных занятий дзюдо сделали ее необычайно мускулистой. Отсюда ее умение держаться и отличная фигура.

А дело-то все в развитии плечевых мышц, подумала она, встретив восхищенные взгляды водителей. Так же, как и у танцовщиц. Посылайте своих жен в спортзал, и мы научим их. И жизнь будет преподносить вам гораздо большее удовлетворение.

– Держитесь от нее подальше, – подмигнув, предупредил водителей повар. – Она зашвырнет вас в кузова ваших тачек.

Джулия обратилась к водителю помоложе:

– Откуда держите путь?

– Из Миссури, – одновременно ответили оба.

– Вы из Соединенных Штатов? – спросила она.

– Я – из Филадельфии, – ответил старший из них. – Там у меня трое ребятишек. Самому старшему одиннадцать.

– Послушайте, – сказала Джулия. – Как там... насчет работы?

– Никаких проблем, – ответил водитель помоложе. – Если у вас подходящий цвет кожи. – У него было смуглое умное лицо и черные курчавые волосы. Выражение его лица при этих словах сразу же стало суровым, даже с оттенком горечи.

– Он – воп, – объяснил мужчина постарше.

– А разве Италия не была одной из стран-победительниц в войне? – Она улыбнулась молодому водителю, но он не ответил ей улыбкой. Совсем наоборот. Его темные глаза сверкнули ненавистью, и он неожиданно отвернулся.

Очень жаль, подумала она, но ничего не сказала. Я не в состоянии развеселить ни тебя, ни кого-то еще. Вспомнила о Фрэнке. Может быть, сейчас его уже нет в живых. Сказал что-то не к месту. Но нет, вряд ли. Почему-то японцы ему нравятся. Может быть, из солидарности – ведь они такие уродливые. Сколько раз она твердила Фрэнку, что он уродлив. Лицо все в угрях. Крупный нос, а у нее была удивительно красивая кожа. Ну и что, погиб он без меня? Финк – это по-английски почти зяблик, птичка-невеличка. Говорят, птицы сейчас гибнут.

– И ночью снова тронетесь в путь? – спросила она у молодого водителя-итальянца.

– Завтра.

– Если вы так несчастливы в США, то почему не переедете сюда на постоянное жительство? – продолжала Джулия. – Я вот уже давно живу в Скалистых Горах, здесь не так уж плохо. А раньше жила на Побережье, в Сан-Франциско. Там тоже важен цвет кожи.

Быстро смерив ее взглядом, молодой итальянец произнес: сгорбившись у стойки:

– Леди, достаточно провести хотя бы один день или одну ночь в таком паршивом захолустье. Жить здесь? Боже праведный, если б я мог подыскать себе любую другую работу и не валандаться по дорогам, ужиная в забегаловках вроде этой... – Заметив, что повар побагровел, он замолчал и стал пить кофе.

– Джо, ты становишься снобом, – сказал ему более старший товарищ.

– Можно поселиться в Денвере, – заметила Джулия. – Там немного уютнее. Знаю я вас, американцев с Востока, подумала она, У вас голова полна больших замыслов. Для вас Скалистые Горы – захолустье. Здесь ничего не происходит с самых довоенных лет. Одни старики, фермеры, глупый, бедный, отупевший народ... а все ребята поумнее давно упорхнули на восток, в Нью-Йорк, легально или нелегально перейдя границу. Потому что там деньги, которые дает промышленность. Там развитие. Немецкие капиталовложения немало этому способствовали... У них ушло совсем немного времени, чтобы отстроить США.

– Приятель, – сердитым, хриплым голосом произнес повар. – Я не любитель евреев, но я встречался с некоторыми евреями-беженцами, покинувшими ваши США в сорок девятом. Вот и давитесь своими США. Если там снова большое строительство и много дурных легких денег, то это потому, что их украли у евреев, когда вышвырнули их из Нью-Йорка по тому гнусному Нюрнбергскому закону, принятому наци. Я жил в Бостоне, когда был ребенком, и какое мне дело до евреев, но я никогда не думал, что доживу до того дня, когда эти расистские законы наци распространятся и на территорию штатов, пусть мы и проиграли войну. Меня очень удивляет, что ты не в Вооруженных силах США, готовящихся к вторжению в небольшую южноафриканскую республику в качестве прикрытия для немцев, чтобы они могли еще немного оттеснить японцев...

Оба водителя разом вскочили со своих мест, лица их были переполнены решимости. Старший из них схватил с прилавка бутылку с кетчупом и угрожающе приподнял ее за горлышко. Повар, не поворачиваясь спиной к водителям, стал шарить рукой позади себя, пока не нащупал вилку для мяса. Он вынул ее из-за спины и выставил перед собой.

– В Денвере, – заметила Джулия, – сейчас заканчивается строительство взлетно-посадочной полосы из теплостойкого материала, так что реактивные "Люфтганзы" смогут совершать здесь посадку.

Все трое мужчин продолжали молчать и не шевелились. Другие посетители, затаив дыхание, наблюдали за происходящим.

Первым тишину нарушил повар Чарли.

– Один такой ракетоплан пролетел перед заходом солнца.

– Он направлялся не в Денвер, – сказала Джулия. – Он держал курс на Запад, к Побережью.

Оба водителя грузовиков, не торопясь, заняли прежние места. Старший из них пробормотал:

– Я всегда забываю о том, что все они здесь немного пожелтели.

– Ни один из японцев не убивал здесь евреев, ни во время войны, ни после, – уже спокойно заметил повар. – И японцы не строили газовых печей.

– Ну и очень плохо, что не строили, – сказал водитель постарше. Затем снова принялся за кофе.

Пожелтели, подумала Джулия, да, похоже на то, что это правда. Мы что-то здесь возлюбили японцев.

– Где вы собираетесь ночевать? – спросила она, обращаясь к более молодому водителю.

– Еще не знаю, – ответил он. – Я только что вышел из кабины и прямо сюда. Весь этот штат мне не очень-то нравится. Скорее всего, лягу в кабине.

– Мотель "Медоносная пчела" не так уж плох, – заметил повар.

– О'кей, – согласился молодой водитель. – Может быть, там и остановлюсь. Если не станут возражать, ссылаясь на то, что я итальянец. Говорил он с явно выраженным акцентом, хотя и пытался это скрыть.

Наблюдая за ним, Джулия решила: в том, что он такой ожесточившийся, такой колючий, виноват его собственный максимализм. Слишком уж многого он требует от жизни. Всегда в движении, неугомонный и сосредоточенный. Я такая же. Я не смогла остаться на Западном побережье, пройдет немного времени, и мне станет невмоготу здесь. А разве не такими же были люди прошлых веков? Но, подумала она, осваиваемые рубежи нынче не здесь. Они на других планетах.

И еще она подумала вот о чем: мы с ним могли бы записаться на один из ракетных кораблей, перевозящих колонистов. Но немцы не пустят его на борт из-за цвета кожи, а меня – из-за черных волос. Это для тех тощих нордических альфов-гномиков, гомиков – из СС, которые проходят подготовку в горных замках Баварии. Этот парень – Джо как-его-там – даже не удосуживается придать своему лицу верное выражение. У него должен быть этот обязательный невозмутимый, но вместе с тем и преисполненный энтузиазма вид, будто он ни во что не верит, а тем не менее, владеет абсолютной истиной. Да, именно такие они и есть. Они совсем не идеалисты, как мы с Джо. Они – циники, упивающиеся непогрешимостью своей веры. Это что-то вроде лоботомии – они просто калечат мозг. Эти немецкие идеологи-психиатры, выдавая это за достижение своей психотерапии.

Но главная их беда, решила Джулия, таится в сфере секса. Они превратили его в нечто грязное еще в самом начале, в тридцатые годы, а затем дела пошли все хуже и хуже. Гитлер положил сам этому начало со своей – кем она ему приходилась? Сестрой? Теткой? Племянницей? А ведь в его роду и до этого было кровосмешение – его отец и мать были двоюродным братом и сестрой. Они все совершают кровосмешение, вожделея к собственной матери. Вот почему у этих тщательно отобранных гомиков-эсэсовцев такие жеманные ангельские улыбочки, такая розовая детская невинность на лицах; они берегут его для Мамули. Или друг для друга.

А кто для них Мамуля, задумалась Джулия. Вождь, герр Борман, который, как считают, сейчас при смерти? Или – тот, Великий Больной?

Старый Адольф, как полагают, доживает свои дни в каком-то санатории, полупарализованный, в старческом маразме. Сифилис мозга, восходящий еще к дням его нищенствования в Вене, где он бродил в длинном черном пальто, в грязном белье, спал в ночлежках.

Очевидно, это возмездие самого Бога, злобно-насмешливое, ну прямо как в старых немых фильмах. Этот страшный человек поражен самой гнусной грязью, той напастью, которой история наказала человека за его порочность.

Но самое во всем этом ужасное – то, что нынешняя Германская империя продукт деятельности этого мозга. Сначала политическая партия, затем нация, а затем и полмира. И нацисты сами поставили этот диагноз, идентифицировали его болезнь. Этот шарлатан, пользовавший травами, который лечил Гитлера, этот доктор Морелл, который теперь пичкает его патентованными Ветрогонными Пилюлями доктора Кестера – он первоначально был специалистом по венерическим заболеваниям.

Весь мир знает об этом, но тем не менее, бессвязная речь вождя – само откровение, как Священное Писание. Таким мировоззрением сейчас заражена вся наша цивилизация, а эти отдельные белокурые нацистские самцы и самки как споры зла покидают с неслыханной помпой Землю, чтобы разносить заразу по другим планетам.

Вот их награда за кровосмешение – безумие, слепота, смерть.

Брр. Джулия встряхнулась.

– Чарли, – позвала она повара. – Мой заказ уже готов?

Она чувствовала себя очень одинокой. Поднявшись, прошла к стойке и присела рядом с кассой.

Никто на нее не обратил внимания, кроме молодого водителя-итальянца. Он не сводил с нее глаз. Джо, так его звали. Джулии захотелось узнать о нем побольше.

Оказавшись с ним почти рядом, она заметила, что он не так уж молод, как ей показалось. Трудно было сказать, сколько ему лет. Его напряженное состояние мешало правильно оценить его возраст. Он все время проводил рукой по волосам, как бы зачесывая их назад искривленными негнущимися пальцами. Что-то есть особенное в этом человеке, подумала Джулия. От него веет дыханием смерти. Это пугало ее, и в то же время притягивало. Вот водитель постарше наклонил голову и что-то ему прошептал, после чего оба стали просто-таки сверлить ее взглядом, причем в этот раз в их глазах был не просто мужской интерес.

– Мисс, – сказал водитель постарше. – Вы знаете, что это такое? – Он вытащил из-под стойки небольшую плоскую белую коробку.

– Знаю, – ответила Джулия. – Нейлоновые чулки. Из синтетики, которую делает только мощный картель из Нью-Йорка, И.Г.Фарбен. Очень редкие и дорогие.

– Ну, придумали-то их немцы. Монополия – не такая уж и плохая штука. – Водитель постарше передал коробку напарнику, тот подтолкнул ее локтем, и она скользнула по стойке к Джулии.

– У вас есть автомобиль? – спросил у нее молодой итальянец, потягивая кофе.

Из кухни появился Чарли. В руке у него была тарелка с ее заказом.

– Вы могли бы меня отвезти туда? – Дерзкие, решительные глаза все еще продолжали ее изучать, от чего она сразу же занервничала. Тем не менее, интерес ее к этому Джо все возрастал. – В этот мотель или куда еще, где я мог бы заночевать. Ну так как?

– Да, – сказала она. – У меня есть машина. Старенький "студебеккер".

Повар поглядел сначала на нее, затем на молодого водителя, после чего поставил перед нею тарелку.

Из репродуктора в дальнем конце прохода раздалось:

– Дамы и господа, внимание!

Мистер Бейнс, задремавший в своем кресле, очнулся и открыл глаза. В окошке справа от него было видно море, далеко внизу, коричневая и зеленая суша, а дальше – бескрайняя голубизна океана. Тихого океана. Ракетоплан, сообразил он, начал свое долгое медленное снижение.

Сначала по-немецки, затем по-японски и, наконец, по-английски голос из репродуктора объяснил, что никому нельзя курить и отстегиваться от своего мягкого кресла. А также уведомил пассажиров о том, что спуск будет длиться восемь минут.

После этого включились тормозные реактивные двигатели, причем так неожиданно и громко, так яростно затрясло салон, что большинство пассажиров испуганно вздрогнули. Мистер Бейнс улыбнулся и сидевший по другую сторону прохода молодой пассажир с коротко подстриженными светлыми волосами улыбнулся тоже.

– Зи фюрхтен дас... – начал было молодой человек, но Бейнс прервал его:

– Простите. Я не говорю по-немецки.

– Не говорите по-немецки? – удивленно произнес по-английски с сильным акцентом молодой немец.

– Я – швед, – пояснил Бейнс.

– Но вы сели в Темпельхофе.

– Да, я был в Германии в служебной командировке. Мне приходится бывать по своим делам в самых различных странах.

Молодой немец, очевидно, никак не мог поверить, что в современном мире человек, который занимается бизнесом в международных масштабах и летает – может позволить себе летать – на самой совершенной из реактивных "Люфтганз", не говорит по-немецки. Обратившись к Бейнсу, он спросил:

– И в какой же области вы специализируетесь?

– Пластмассы. Полиэстеры. Резина. Заменители. Промышленное использование этих материалов. Понимаете? Не для производства товаров широкого потребления.

– Швеция производит пластмассы? Невероятно!

– Да, и при том очень хорошие. Если вы назовете мне свою фамилию, я распоряжусь выслать вам по почте проспект фирмы. – Бейнс приготовил авторучку и записную книжку.

– Не утруждайтесь. Зря потратитесь. Я не коммерсант, я – художник. Не обижайтесь. Возможно, вы видели мои работы в Европе. Алекс Лотце, – он выжидательно смотрел на Бейнса.

– Простите, но я равнодушен к современному искусству, – сказал Бейнс. – Мне больше по душе старые довоенные кубисты и абстракционисты. Мне нравятся картины, которые хотят что-то выразить, а не просто представить идеал. – Он отвернулся.

– Но ведь именно в этом задача искусства, – возразил Лотце. Повышать духовность человека, помочь ему преодолеть чувственное начало в себе. Ваше абстрактное искусство характеризует период упадка духа, духовного хаоса, вызванного упадком общества, старой плутократии, состоявшей из еврейских и капиталистических миллионеров, международной клики, которая поддерживала упадочное искусство. Те времена прошли безвозвратно. Искусство должно идти дальше – оно не может оставаться без движения.

Бейнс кивнул, продолжая глядеть в окно.

– Вы бывали в Пацифиде раньше? – спросил Лотце.

– Несколько раз.

– А я нет. В Сан-Франциско открылась выставка моих произведений, устроенная ведомством доктора Геббельса по договоренности с японскими властями. Культурный обмен – с целью углубления взаимопонимания и укрепления доброй воли. Мы должны ослабить напряженность между Востоком и Западом, не так ли? Мы должны больше общаться друг с другом, и этому может содействовать искусство.

Бейнс снова кивнул. Внизу, за пределами огненного кольца выхлопных газов реактивных двигателей теперь виднелся Сан-Франциско и залив, на берегу которого город был расположен.

– Где в Сан-Франциско вы собираетесь питаться? – продолжал Лотце. Мне забронировано одно место в Палас-отеле, но, по-моему, приличную еду можно найти в интернациональном районе, например, в Чайнатаун.

– Верно, – кивнул Бейнс.

– Цены в Сан-Франциско высокие? В эту поездку я отправился с совсем пустыми карманами. Министерство пропаганды экономит, – Лотце рассмеялся.

– Все зависит от того, по какому курсу вам удастся обменять деньги. Я осмеливаюсь предположить, что у вас чеки Рейхсбанка, советую поменять их в Токийском банке на Сэмсон-стрит.

– Данке зер, – сказал Лотце. – А то я намеревался это сделать в гостинице.

Ракетоплан уже опустился почти к самой земле. Теперь были отчетливо видны поле ракетодрома, ангары, стоянки автомашин, скоростное шоссе из города, отдельные дома...

Великолепный пейзаж, подумал Бейнс. Горы и вода, и небольшие клочья тумана над "Золотыми Воротами".

– А что это за гигантское сооружение внизу? – спросил Лотце. – Оно завершено всего лишь наполовину. Космопорт? Но ведь у японцев, насколько мне известно, нет космических кораблей.

Улыбнувшись, Бейнс пояснил:

– Это стадион "Золотой Мак". Для игры в бейсбол.

Лотце рассмеялся.

– Да, они просто обожают бейсбол. Невероятно. Начать возведение такого грандиозного сооружения для игры, для вида спорта, который является пустым времяпрепровождением, да так и не...

Бейнс не дал ему закончить фразу.

– Это законченное сооружение. Такова его форма в соответствии с замыслом архитектора. Оно открыто с одной стороны. Новое слово в архитектуре. Американцы очень гордятся им.

– У него такой вид, – произнес Лотце, глядя вниз, – будто его проектировал какой-нибудь еврей.

Бейнс внимательно посмотрел на собеседника. Он остро почувствовал эту характерную для немецкого склада ума неустойчивость, искру помешательства в нем. Неужели Лотце так на самом деле считает? Неужели эти случайно оброненные слова выражают подлинные его чувства?

– Надеюсь, мы еще встретимся в Сан-Франциско, – сказал Лотце, когда корабль коснулся поверхности земли. – Мне будет так недоставать соотечественника, с которым я мог бы беседовать.

– Но я ведь не ваш соотечественник.

– Да, да, но какая разница? В расовом отношении мы так близки. Можно сказать, одинаковы во всех отношениях. – Лотце заерзал в своем кресле, готовясь расстегнуть весьма замысловатую застежку ремней.

Неужели я в расовом отношении родственен этому человеку? Задумался Бейнс. Мы с ним настолько близки, что у нас одинаковые цели и намерения? Тогда, значит, эта искра безумия и во мне тоже. Мы живем в мире, который сошел с ума. Безумие правит миром. Как давно мы узнали об этом? Когда впервые с этим столкнулись? И – сколько нас, которые об этом догадываются? Только не Лотце. Наверное, если ты понимаешь, что безумен, значит, ты еще не сошел с ума окончательно. Или, во всяком случае, начинаешь избавляться от безумия. Прозреваешь. Как мне кажется, это осознают очень немногие. Отдельные личности тут и там. А вот широкие массы... Что они себе думают? Все эти сотни тысяч жителей хотя бы вот этого города. Неужели все они воображают, что живут в нормальном мире? Или они тоже начинают догадываться, в их сознании бывают хотя бы проблески истины...

Однако, подумал он, не мешало бы все-таки понять, что же означает это слово – безумие. Нужно дать логически непротиворечивое определение. Что я подразумеваю под этим словом? Я его вижу, я его ощущаю, но что же это?

Это то, что они делают, то, чем они являются. Это то, что они сами не в состоянии осознать. Это их неосведомленность о других. Непонимание того, что они делают с другими, какой вред причинили и продолжают причинять. Нет, не то. Сам не знаю. Но я ощущаю это и умом, и сердцем. Эту их бессмысленную жестокость. Именно ли в этом их безумие? Тоже нет. Боже, подумал он. Я не в состоянии разобраться, отыскать истину. Может быть, их безумие в том, что они отвергают отдельные элементы окружающей нас реальности? Да. Но не только в этом. Оно в их планах. Да, в их замыслах. Завоевание планет. Это нечто такое же безумное и бессмысленное, как и их покорение Африки, а до этого – Европы и Азии.

Их мироощущение – оно космическое. В нем нет места – ни человеку здесь, ни ребенку там. Одни абстракции: раса, земля. Фольк. Ланд. Блут. Эре. Не благородство человека, а Эре, честь сама по себе. Для них реально только абстрактное, реальность же они просто не замечают. Это их чувство пространства и времени. Они смотрят сквозь пространства "здесь", "сейчас" в необозримые космические глубины, которые находятся вне пределов этих понятий, в вечность. И это смертельно опасно для жизни. Потому что со временем, когда-нибудь, жизни не станет. Были когда-то во Вселенной одни только частицы первозданной пыли, горячий газообразный водоворот, и ничего более, и так будет снова. А жизнь – она всего лишь заполняет промежуток между этими состояниями, Айн Аугенблик. Космические процессы ускоряются, превращая живое снова в гранит и метан; колесо вселенской истории крушит жизнь. Все в этом мире только временное. И они – эти безумцы – как раз и способствуют своей деятельностью торжеству гранита, праха, стремления к небытию. Они хотят помочь природе.

И, еще подумал он, я догадываюсь почему. Они хотят сами стать движущей силой истории, а не ее жертвами. Они отождествляют себя с Богом, с его всемогуществом и верят в свою богоподобность. Именно в этом суть их безумия. Они захвачены стереотипом; их коллективное "Я" увеличивается в объеме так, что они уже сами не в состоянии разобрать, с чего начинали, и тогда божественность их покидает. Это не высокомерие, не гордыня; это отрицание личности, доведенное до своего логического предела, когда уже нельзя провести грань между тем, кто поклоняется какому-нибудь богу, и тем, кто сам считает себя богом и требует поклонения. Не человек пожрал Бога – Бог пожрал человека.

Чего они не в состоянии постичь – так это беспомощности человека. Я мал, я слаб, я совершенно безразличен окружающей меня Вселенной. Она просто не замечает меня. Я живу неприметно. Но почему это плохо? Разве так не лучше? Тех, кого боги замечают, они уничтожают. Оставайся малым – и ты избегнешь ревности сильных мира сего.

Отстегивая свой привязной ремень, Бейнс произнес:

– Мистер Лотце, этого я еще никогда никому не говорил. Я – еврей.

Лотце поглядел на него как на человека, достойного сожаления.

– Вы об этом ни за что не догадались, – продолжал Бейнс, – потому что внешне я ничем не похож на еврея. Я изменил форму носа, сделал меньше жировые поры на лице, химическим путем осветлил кожу, даже изменил форму черепа. Короче говоря, по внешности меня невозможно уличить. Я вхож в самые высшие сферы нацистского общества и действительно часто там бываю. Никто меня не разоблачит. И... – тут он сделал паузу, стал близко, очень близко к Лотце, и добавил таким тихим голосом, что слышать его мог только Лотце. – И есть еще другие такие, как я. Вы слышите? Мы не погибли. Мы все еще существуем. Мы живем, не замечаемые никем.

– Служба безопасности... – заикаясь, начал было Лотце.

– Служба СД может проверить мои анкеты, – сказал Бейнс. – Вы можете донести на меня. Но у меня очень сильные связи. Некоторые из моих покровителей – арийцы, некоторые – тоже евреи, занимающие самые высокие должности в Берлине. Ваш донос выбросят в корзину для мусора, а затем, немного спустя, я донесу на вас. И благодаря все тем же моим связям вы окажетесь в исправительном лагере. – Он улыбнулся, чуть поклонился и двинулся вдоль прохода, подальше от Лотце, пока не присоединился к другим пассажирам.

Все спустились по трапу на холодное, продуваемое ветрами посадочное поле. Уже в самом низу Бейнс снова оказался на какое-то мгновенье рядом с Лотце.

– По правде говоря, – произнес Бейнс, шагая рядом с Лотце, – мне не нравятся ваши взгляды, мистер Лотце, поэтому я не сомневаюсь в том, что обязательно донесу на вас. – Он резко ускорил шаг, оставив Лотце позади.

В дальнем конце поля, у входа в вестибюль вокзала, прибывших ожидало довольно большое число встречающих. Родственники, друзья пассажиров, некоторые из них махали руками, вглядывались в лица, приветливо улыбались. Чуть впереди остальных стоял коренастый японец средних лет, хорошо одетый, в английском пальто, в заостренных полуботинках и в шляпе-котелке. Рядом с ним стоял японец помоложе. На лацкане пальто японца средних лет был значок одной из влиятельнейших Тихоокеанских торговых миссий имперского правительства. Это он, – понял Бейнс. – Мистер Нобусуке Тагоми явился собственной персоной, чтобы встретить меня.

Сделав шаг вперед, японец отозвался первым.

– Герр Бейнс... Добрый вечер, – и нерешительно поклонился.

– Добрый вечер, мистер Тагоми, – произнес Бейнс и протянул японцу руку. Они обменялись рукопожатиями, затем раскланялись.

Молодой японец тоже поклонился, лицо его сияло.

– Несколько прохладно на этом открытом поле, – сказал Тагоми. – Мы вернемся в центр города на принадлежащем миссии вертолете. Вас это устраивает? Или вы бы хотели сначала привести себя в порядок? – Он с нескрываемым волнением смотрел в лицо Бейнсу.

– Мы могли бы сразу тронуться, – ответил Бейнс. – Я хочу зарегистрироваться в гостинице. Вот только мой багаж...

– Мистер Котомихи позаботится о нем, – успокоил его Тагоми. – А затем последует за нами. Видите ли, сэр, на этом вокзале багажа приходится дожидаться в очереди добрый час. Дольше, чем продолжался ваш полет.

Мистер Котомихи улыбнулся в знак согласия.

– Хорошо, – сказал Бейнс.

– Сэр, – произнес Тагоми. – Я приготовил для вас подарок.

– Зачем? – удивился Бейнс.

– Чтобы завоевать вашу благосклонность. – Тагоми засунул руку в карман пальто и извлек оттуда небольшую коробку. – Отобран среди лучших образцов Американского искусства, которые только доступны. – Он протянул коробку Бейнсу.

– Спасибо, – Бейнс принял коробку из рук Тагоми.

– Всю вторую половину дня специальные эксперты проверяли правильность выбора, – сказал Тагоми. – Это – подлинный образец прежней, ныне умирающей культуры США, редчайшее, чудом сохранившееся произведение, отмеченное печатью ушедшей безмятежной эпохи.

Бейнс открыл коробку. В ней были ручные часики с изображением Микки Мауса, лежавшие на подушечке из черного бархата.

Тагоми над ним подшучивает? Бейнс поднял глаза и увидел сосредоточенное, взволнованное лицо мистера Тагоми. Нет, это не было шуткой.

– Большое спасибо, – сказал Бейнс. – В самом деле, невероятно.

– В настоящее время во всем мире имеется всего лишь несколько, самое большее, десять пар часов с Микки Маусом выпуска 1938 года, – пояснил Тагоми, вглядываясь в лицо Бейнса, упиваясь его реакцией, его пониманием ценности подарка. – Таких часов, сэр, нет ни у одного из знакомых мне коллекционеров.

Они вошли в здание вокзала и вместе поднялись по рампе.

4

Глядя на то, как его бывший работодатель вразвалку проковылял по коридору и вошел в главное производственное помещение "У-М Корпорейшн", Фрэнк Фринк отметил про себя, что самым странным в Уиндем-Мэтсоне то, что он вовсе не похож на человека, которому может принадлежать хоть один завод. Он был похож на завсегдатая злачных мест, пропойцу, которого отмыли, дали частую одежду, побрили, подстригли, хорошо накормили и выпустили на свет божий, дав ему пять долларов, чтобы он мог начать новую жизнь. Был он с виду нерешителен, суетлив, порой даже вкрадчив, хитрые глаза его так и бегали, как бы расценивая каждого встречного как потенциального противника, который сильнее его и которого надо было ублажать и успокаивать. Вся его манера поведения, казалось, говорила: меня все хотят обжулить.