Текст книги "Голоса с улицы"
Автор книги: Филип Киндред Дик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
По дороге Фергессон продолжал думать о Баде О’Ниле. Неудачник. Некомпетентный, обделенный талантами. Безобидный, добродушный, говорливый и любящий строить планы. Потрясенный банкротством своего безвкусного магазина и толком не понимающий, почему же тот прогорел.
Возможно, О’Нил развивал запутанную мифологию: он пал жертвой тайного заговора, объединения конкурентов.
Фергессон взглянул на свои руки, обхватившие руль «понтиака». Умелые руки – не то что у Бада О’Нила. Или, может, он заблуждается? «Современные телевизоры» когда-то были таким же магазинчиком, как «Ричмондский пункт», и Фергессон горбился за прилавком точно так же, как Бад О’Нил. Туда сползались старухи со своими «этуотер-кентсами», а он устанавливал новые фильтры, проверял радиолампы, присоединял старые приемники поводками к проигрываелям. В былые времена, в далеких тридцатых, когда он вступил во владение магазином, на окнах тоже стояли штабеля севших батареек. Радиолампы и лучевые трубки, подержанные прилавки, испытательное оборудование. Рев приемников, перевернутых на верстаке и словно протестовавших против осмотра.
В некотором смысле там были представлены все социальные прослойки, и не проводилось существенных различий между старухой, молодым сопляком или любым другим посетителем. Во время войны Фергессон стоял за прилавком, а не работал на оборонном заводе. Он начал руководить магазином, с тех пор как прежний владелец задолжал ему зарплату за 1930-й, 1931-й и первую половину 1932 года. Фергессон проявил смекалку и закупил товар для продажи, ведь на одном ремонте далеко не уедешь. Соблюдал бережливость и не стал раскрывать все карты, ограничившись партией пылесосов, стиралок и приемников… А О’Нил продолжал точить лясы и бесплатно проверять радиолампы – впрочем, скоро он опять будет этим заниматься. В конце концов, О’Нил станет грузным потным продавцом в дешевом костюме, стоящим в чужом безвкусном магазине перед пальмой в кадке.
Фергессон припарковал «понтиак», вырубил фары и двигатель. Он вылез из машины и зашагал по темному тротуару к «Современным телевизорам». У входа валялись старые скомканные газеты, принесенные ветром: Фергессон наклонился, чтобы собрать их в охапку. Относя газеты к канаве, он заметил свет, горевший в подсобке для демонстрации телевизоров.
Фергессон открыл дверь и вошел. Необъятная, карикатурно брюхатая Эллен Хедли в синем платье для беременных и плотном мужском пальто сидела, уставившись в экран комбинированного телевизора «ар-си-эй». Фергессон закрыл входную дверь и шагнул в демонстрационный зал. Эллен заметила его и повернула голову.
– Здравствуйте, – сказала она.
В пустынном магазине было зябко и неуютно. В бледном мерцании синей дежурной лампочки лицо девушки выглядело не пухлым, а, наоборот, осунувшимся, заостренным и костлявым, точно жесткий каркас, на котором крепились черты. Глаза глубоко ввалились. Волосы казались прозрачными, напоминали чехол из сухого, тонкого, как паутинка, материала – коричневую шапочку, сквозь которую виднелись кожа и уши. На девушке не было никакой косметики: губы тонкие, бледные.
– Что ты здесь делаешь? – в испуге спросил Фергессон. – У вас что, дома нет телевизора?
Немного спустя Эллен кивнула.
– Я проходила мимо. Устала, – она показала на свой огромный распухший живот. – Ну, и зашла посидеть, – затем она добавила: – Стюарт ушел с друзьями… выпить пива и поболтать.
– Я отвезу тебя домой, – сказал Фергессон.
– А вы что здесь делаете?
– Я иногда приезжаю, – он вышел из демонстрационной комнаты и побрел к прилавку. Облокотившись и сжав ладони в крепкие кулаки, он пристально посмотрел на девушку, очерченную в темноте светом дежурной лампочки и телеэкрана. – Наверстываю то, что никто не успел сделать за день. Кому-то же надо следить за порядком.
Эллен кивнула.
– Вы с Недотепой поссорились? – вдруг спросил Фергессон.
– Не совсем. Наверно, в последние дни я слишком раздражена.
– Сколько еще осталось?
– Говорят, недели три. Плюс-минус пара дней.
– Ну и напугала ты меня. Не ожидал здесь кого-нибудь встретить.
Эллен улыбнулась:
– Простите.
– Тебе не холодно? Хочешь мое пальто?
– Все хорошо, спасибо.
Глядя на нее из-за прилавка, Фергессон поразился этому диву – обрюзгшее существо сидело перед телевизионным экраном, сложив руки на коленях и послушно следя глазами за слабо освещенными фигурами. Несмотря на огромные габариты и потухшие, впалые глаза, ее облик вызывал благоговейный трепет. Фергессон испытывал удовлетворение, будто человек, созерцающий религиозную картину или витраж: все было статичным, классическим, уравновешенным. В самой необъятности ее тела ощущалось какое-то равновесие, полнота, цельность. В отличие от самого Фергессона, Эллен была самодостаточной. Она не нуждалась в чем-то внешнем. Все самое важное уже содержалось внутри ее тела, точь-в-точь как слои жира, которым животное запасается перед зимовкой.
– А у тебя хитрый вид, – сказал он с осуждением. Как это прозвучало? Не совсем так, как ему хотелось… Зависть в голосе почувствовал даже он сам. – В смысле, ты похожа на кошку, сожравшую канарейку. Понимаешь, что я пытаюсь сказать?
Она слабо улыбнулась:
– Кажется, да.
– Беременность тебе к лицу. Выглядишь гораздо старше.
– На миллион лет.
– Вы уже выбрали какие-нибудь имена?
– Если родится девочка, назовем ее Маргарет, а если мальчик – Питер. Стюарт всегда хотел, чтобы его называли Питом. Но его желание так и не сбылось.
– Теперь-то уж сбудется.
Минуту спустя Фергессон сказал:
– Из-за чего вы поссорились?
– Даже не знаю. Из-за войны и Бога. Как-нибудь расскажу вам, но не сейчас.
– Эллен, – сказал он, – что творится со Стюартом?
– А вам-то что за дело?
– Я знаю, с ним что-то не так.
Эллен бесхитростно ответила:
– Он никому не доверяет.
– Он может доверять мне. Я его не подведу.
– Уже подвели.
– Я?! Когда?
– Стюарту хочется повзрослеть. Но для чего ему взрослеть? Какой мир вы ему оставили?
– Этот мир создал не я.
Эллен улыбнулась:
– Неужели вы не можете что-нибудь придумать – хотя бы сделать вид, попытаться?
– Все уже сделано, – сказал Фергессон, – и в нем это было с самого начала. Когда он появился, процесс был запущен. Тот Человек…
– Да, – согласилась Эллен, – тот Человек гниет в земле.
Ни с того ни с сего Фергессон спросил:
– Стюарт не любит меня?
Эллен задумалась.
– Думаю, он вас даже не замечает. Боюсь, он так и не научился замечать людей. Он чего-то хочет, к чему-то стремится, но все это слишком уж неопределенно, абстрактно и отвлеченно. Этому нет названия. Сто лет назад оно назвалось благодатью. Это поиски человека, которому он может верить. Того, кто не подведет.
– Заметь он меня, он бы понял, что я хочу, чтобы он мне доверял.
– Если бы он мог это сделать, думаю, все у него было бы хорошо. Но он не знает, как. Потому он может лишь продолжать поиски чего-то незримого. Того, что никто на земле не видел, да никогда и не увидит.
Фергессон подошел к концу прилавка и немного постоял. Мимо магазина, напротив запертой входной двери, прошли мужчина и женщина: стук каблуков отражался траурным эхом в полнейшей тишине.
– Я отвезу тебя домой, – сказал он. – Я оставил перед входом машину.
Теперь Эллен встала.
– Да, спасибо. Хорошо бы.
Фергессон вошел в демонстрационную и вырубил телевизор. Он был включен так тихо, что, лишь наклонившись к корпусу, Фергессон услышал слабый металлический шум.
– Ты действительно это смотрела? – спросил он.
– Не совсем. Просто думала, – она двинулась к двери, а он пошел следом, машинально проверяя, все ли телевизоры выключил Хедли перед уходом. Фергессон отпер входную дверь и посторонился, а Эллен ступила на промозглый тротуар.
– Холодно, – сказал Фергессон, когда они сели в машину. Эллен не ответила. – Адски холодно для июня. Включу печку.
Она кивнула, и он включил. Двигатель завелся и равномерно загудел, Фергессон осторожно сдал на пустынную улицу.
– Он вернется домой? – спросил он, когда они свернули на Сидер-стрит.
– Надеюсь, хотя и не уверена, – Эллен спокойно смотрела в окно на темные силуэты домов и деревьев. – У вас с Элис никогда не было детей?
– Нет, – он не стал вдаваться в детали: слишком уж часто над ним подшучивали или выражали сочувствие. – Дело во мне, – наконец добавил он. – Врачи сказали.
– А вам хотелось бы иметь детей?
– Ну, – Фергессон напрягся. – У меня есть магазин. И небольшая паства, которую нужно опекать.
Остаток пути они проехали молча.
На следующий вечер Хорас Уэйкфилд с радостью дождался того момента, когда часы показали ровно шесть. Освободившись от кабалы, Уэйкфилд ринулся к двери цветочного магазина, закрыл и запер ее, выключил наружную неоновую рекламу и поспешил обратно внутрь, чтобы расчистить на ночь прилавки. В этом ему помогала крошка Джекки Перкинс – девушка с глазами ребенка, которая выполняла различные обязанности: составляла букетики для корсажей, отсчитывала сдачу, упаковывала растения в горшках, продавала семена и протирала оборудование.
– Пора домой! – тонким голоском прокричал Уэйкфилд, в пародийном усердии заметавшись по магазину. Он устремился в кладовку, снял с вешалки свою бобровую шубу, остановился на минуту перед зеркалом и, оттянув нижнюю губу, осмотрел белые ранки на нежной внутренней стороне. Высморкался в бумажный носовой платок из специальной коробки под прилавком, бегло потрогал пояс от грыжи, чтобы убедиться, что он сполз, и наконец громко хлопнул в ладоши.
– Пошли! – проблеял Уэйкфилд. – Конец рабочего дня! Конец рабочей недели! По домам, ребятки!
Цветочный магазин был окутан густым ароматным туманом от дыхания бесчисленных влажных растений. Джекки принялась переносить некоторые из них на ночь в холодильник: на юном личике застыла полуулыбка, длинные тонкие пальцы осторожно обхватывали ношу, а красно-желтые ногти впивались в нее, точно когти.
– Идите вы первым, мистер Уэйкфилд, – еле слышно сказала Джекки. Она была в черной юбке и серой водолазке, в сандалиях, с медными браслетами на запястьях, работала проворно и весело, носилась туда-сюда, плотно сжав губы, а на легком пушке под носом выступали капельки пота.
– Я запру, – крикнула она.
– Спасибо, Джекки, – радостно откликнулся Хорас Уэйкфилд. Он принял эту дань уважения со степенным достоинством. – Да, я пойду. У тебя же есть свой ключ?
Джекки показала на крошечный матерчатый квадратик на краю прилавка – свой кошелек.
– Я спрячу деньги в сейф. Мне все равно придется немного подождать – Билл заедет в половину и отвезет меня в центр.
– Ага, – Уэйкфилд понимающе оскалил золотые зубы. – Собираетесь сегодня гульнуть? Вас ждут великие дела?
Его снисходительный начальственный взгляд вызвал у Джекки ироническую усмешку.
– Да, великие дела, но совсем не то, о чем вы подумали, – произнесла она с таким видом, будто в словах Уэйкфилда содержался грубый намек. – Мы идем на симфонический концерт.
Хохотнув про себя, Уэйкфилд добродушно засуетился и выбежал из магазина на тротуар. Он весело помахал рукой и перешел улицу на зеленый свет. Задержавшись у почтового ящика, бросил туда стопку счетов и открыток, поправил шубу, перестал жизнерадостно ухмыляться и с важной миной продолжил путь к магазину «Здоровое питание».
Тот был закрыт, жалюзи спущены. Уэйкфилд два раза постучал, а затем быстро стукнул костяшками в третий. Из-под двери просачивался, доносились голоса. Через минуту в замке повернулся ключ, и дверь чуть-чуть приоткрылась.
– Добрый вечер, Бетти, – церемонно сказал Уэйкфилд.
– Входи, Хорас, – устало сказала Бетти. Она заперла за ним дверь и пошаркала к стойке. – Садись где-нибудь. Хочешь чая?
– Спасибо, – поблагодарил Уэйкфилд, усевшись за стойкой. Бетти налила ему чая из блестящего китайского чайника в такую крошечную хрупкую чашечку, что Уэйкфилду еле удалось взять ее за ручку. Чай был темно-янтарный: насыщенные пары медленно поднялись вверх и защекотали в носу. Густой, экзотический, восточный чай.
– Сахар? – со вздохом спросила Бетти. – Лимон?
Уэйкфилд отпил.
– В самый раз, Бетти.
За стойкой и столиками сидели женщины с такими же хрупкими чашечками: он был здесь чуть ли не единственным мужчиной. Восемь или девять посетительниц в элегантных нарядах негромко беседовали между собой. Воздух был наэлектризован: они с нетерпением ждали восьми часов, когда начиналась лекция. Над стойкой висели афиши с Теодором Бекхаймом. Рядом с кассовым аппаратом были разложены книги и брошюры, посвященные организации. Бесплатные буклеты, экземпляры «Народного стража»… Центральную афишу в окне дополняли небольшие информационные листки. Казалось, Теодор Бекхайм незримо присутствует всюду – в каждом уголке и в каждой нише.
В принципе Уэйкфилд не имел ничего против этого посягательства на свою частную жизнь, но его бесило напряженное ожидание женщин. Он еще мог смириться с тем, что со всех сторон на него многозначительно пялилось темнокожее лицо Бекхайма с неясными чертами, но не мог вынести нескончаемой возбужденной воркотни, раздававшейся из пересохших женских глоток. Обычно в это время в «Здоровом питании» было пусто: после закрытия здесь оставались только персонал да немногие избранные. Но сегодня его окружала шумная толпа, которая портила весь ужин, превращая уединенный ритуал в публичное зрелище. Уэйкфилда это возмущало. Ему хотелось, чтобы они поскорее ушли: ведь он приходил сюда каждый вечер на протяжении десяти лет и ужинал в спокойном полумраке закрытого магазина.
– Добрый вечер, – резким скрипучим голосом сказала женщина, сидевшая рядом.
Уэйкфилд поморщился и украдкой оглянулся. Высокая, седовласая, суровая дама за пятьдесят. Ее лихорадочно горевшие глаза зажмурились, а тонкие губы искривились. Она подняла чашку чая, будто собиралась произнести тост. Уэйкфилд смутился, сердито отвернулся и сосредоточился на стенде с марципанами у себя над головой.
– Добрый, – буркнул он опасливо.
– Вы заведуете цветочным магазином, – заявила женщина. – Вы проработали там уже тринадцать лет.
– Четырнадцать, – поправил Уэйкфилд. С этой женщиной он чувствовал себя неловко. Она была довольно высокая, с резкими чертами хищной птицы, шагреневой кожей и сросшимися бровями. Седая грива жестких и густых волос по-стариковски свисала на уши и затылок. Щеки ввалились, а неприятное смуглое лицо озарялось внутренним жаром, который наводил Уэйфилда на мысли о туберкулезе.
– Миссис Краффт не ест мяса, – сказала Бетти и, обращаясь к седовласой женщине, добавила: – Вам нужно познакомиться с мистером Уэйкфилдом.
Уэйкфилд слегка приоткрыл рот и внезапно заинтересовался. Его раздражение мигом улетучилось, и он нетерпеливо повернул лицо к миссис Краффт.
– Это правда? Вы не любите мяса?
Лихорадочный румянец на лице женщины усилился.
– Я люблю мясо, – воскликнула она, – но я не могу поедать плоть высших существ, которые имеют такое же право на жизнь, как и люди. В некоторых отношениях я восхищаюсь высшими животными даже больше, нежели человеком: например, их способностью безропотно переносить страдания, их прирожденным достоинством, благородством и свободой от плотской вульгарности…
– Да, – согласился Уэйкфилд. Теперь и к его личику прилила кровь, он смутился, обрадовался, и у него зачесались руки. Однако трудно было подобрать слова: от волнения к горлу подступил ком, Уэйкфилд закашлялся и сконфуженно отвернулся. Он снял очки в стальной оправе и трясущимися руками протер их носовым платком. – Да, я понимаю, что вы имеете в виду, – выдавил он из себя. – Это вопрос этики, – Уэйкфилд снова надел очки на нос. – Животный жир – это нечистоты. Он вреден. Всякий раз, когда я вижу мясной рынок, я представляю себе городскую свалку, разлагающееся мясо, консервные банки и гниющий мусор, – он внезапно осекся. – Не выношу вида мяса.
– Вы когда-нибудь заглядывали им в глаза? – спросила миссис Краффт.
– Прошу прощения?
– Когда я была ребенком, отец забивал на ферме скот. Он бил животных топором по голове и перерезал им глотку. А я должна была держать тазик. Когда они умирали, я заглядывала им в глаза.
– Да, – неопределенно согласился Уэйкфилд. – В глаза. Ужас.
– Когда я вижу, что некоторые люди ведут себя хуже, чем звери в джунглях, – миссис Краффт перешла на фальцет. – Свиньи! Бесстыдные твари, от которых следует избавиться. Ни одно бессловесное животное не опускается в такие бездны порока и звероподобия. Человек – самое жестокое, самое нечестивое животное. Единственный по-настоящему омерзительный зверь. Посмотрите, как они курят огромные сигары, плюются, хохочут и хлопают друг друга по спине. Отпускают непристойные шуточки, рыгают, хлещут пиво, объедаются жареными устрицами, – она с трудом сдерживалась. – Когда я веду конспект на совещаниях, они начинают смеяться и обмениваться шутками. Грубые, звероподобные твари…
Ее сухое, горячечное лицо несло на себе печать обиды, растянувшейся на всю жизнь. Миссис Краффт явно пострадала от людей, ее унижали, превратили в человека второго сорта и заставили пресмыкаться во мраке.
Но это еще не все. Он понял, что миссис Краффт реагировала на вульгарность окружающего мира таким же образом, как он сам: оба пришли в «Общество стражей», желая спастись от жестокости и порока, вступить в духовную среду. Он считал общество продажным и растленным, но, как женщина, миссис Краффт отождествляла эти качества с мужчинами. Уэйкфилд задумался, кто же из них прав. Если виноваты мужчины, тогда Хорас Уэйкфилд тоже был запятнан. Это нормальный ход мыслей для женщины, но если он сам внемлет подобной философии…
Предположим, мужчина восстал против вульгарности и грубости, против животных инстинктов… однако обнаружил все это не в окружающем обществе, а в собственной мужской природе. Что тогда? Он почувствует отвращение к себе самому, и начнется внутренняя борьба. Куда он пойдет? Что с ним станет? Он будет неприкаянно скитаться по свету, испытывать нравственные мучения и ненавидеть собственную природу – так сказать, свой телесный низ.
Уэйкфилд задумался над собственным телесным низом, но мысленно увидел лишь бледно-розовую кожу – такую же, как и на остальных частях тела. Нет у него никакого телесного низа: все в порядке. Он расслабленно вздохнул. Хорас Уэйкфилд обладал единой природой, и природа эта была непорочна.
Он допил свой китайский чай и отодвинул хрупкую чашечку.
– Очень вкусно, – сказал он Бетти.
– Как давно вы участвуете в Движении? – исступленно спросила миссис Краффт.
– Последний раз я слушал Теодора Бекхайма прошлой осенью, когда был в Лос-Анджелесе, – ответил Уэйкфилд, рассматривая аккуратный маникюр на собственных ногтях. – Полагаю, Движение зародилось именно в этом районе.
У миссис Краффт перехватило дыхание, ее захлестнули эмоции.
– Лос-Анджелес! Вы слышали лос-анджелесскую речь? Я отдала бы десять лет жизни за то, чтобы побывать там, – ее голос вознесся в трансцендентные выси. – Именно тогда он исцелил девушку от паралича. Поставил ее на ноги прямо на сцене. Как раз тогда он начал постигать, что обладает даром исцеления.
– О да, – согласился Уэйкфилд, – это было в самом начале. Мы тогда еще только начинали. В смысле, тогда было просто исцеление. Мы еще не обрели Бога, – затем он прибавил: – С тех пор мы продвинулись вперед. А в те времена мистер Бекхайм был практикующим врачом.
При слове «Лос-Анджелес» в памяти всплыли ранние атрибуты Движения: магнитный пояс, который Уэйкфилд приобрел для себя и носил; специальная радиоактивная вода, в которой он купался; как Бекхайм водил широкими ладонями по голым телам детей, излечивая от всевозможной простуды и сенной лихорадки.
– Тогда это были просто тела. Но теперь-то мы знаем, что тело – ничто, – когда Уэйкфилд задумывался о теле, его голову окутывал плотный туман. – Главное – душа.
– Совершенно верно, – подтвердила миссис Краффт. – Болезнь – лишь следствие неправильной психологической установки.
Уэйкфилд ничего об этом не знал.
– Ну, полагаю, в некотором смысле вы правы, – сдержанно промямлил он. – Однако мне всегда казалось, что болезнь – это следствие неправильного питания, хотя, наверное, человек с неправильной психологической установкой должен употреблять неправильную пищу. Но, по-моему, наша психологическая установка определяется тем, что мы кладем себе в желудок: понимаете, о чем я? Человек есть то, что он ест, понимаете? Мясоедение вызывает звероподобную установку, а прием в пищу фруктов и чистых овощей облагораживает разум. Мне кажется… конечно, я могу ошибаться, однако мне кажется, что уровень нашего сознания является результатом нашего пищевого режима.
Миссис Краффт не могла с этим согласиться.
– Разумеется, я поддерживаю вас насчет мясоедения. Однако я не припоминаю, чтобы в детстве у меня были какие-то грубые мысли, хотя тогда я еще питалась мясом. Все дело в убийстве животных – ни один человек с чистой душой не способен лишать жизни беспомощные создания. Когда мы принесем людям подлинную чистоту, они больше не будут безжалостно уничтожать бессловесных животных. Убийства, ненависть и болезни исчезнут с лица земли. Ведь все это взаимосвязано.
Уэйкфилд повертел в руках пустую чашку.
– Вы думаете, – медленно сказал он, – что Движение когда-нибудь охватит все человечество?
Миссис Краффт возмутилась.
– Движение ширится день ото дня! Оно уже распространилось по всему миру: вы только посмотрите, как оно разрослось с тех первых лос-анджелесских дней. Помните? Всего одно здание, пара тысяч сторонников и почти никаких средств. И поглядите теперь… Филиалы и представительства во всех странах мира, публикации и сторонники повсюду, не считая, конечно, коммунистических стран.
– Вот об этом-то я и толкую, – задумчиво сказал Уэйкфилд. – Вы попали в самую точку, миссис Краффт. Коммунистические страны. Мир велик… И в нем есть множество людей, которые верят в эту ересь.
– Но они же отрицают существование Бога!
– Именно, – согласился Уэйкфилд, – они отрицают существование души, Бога и духовного мира вообще. Вам не кажется, что все это – старая песня? Бог против Мамоны… Они ведь мясоеды, миссис Краффт. Всякий раз, когда я вижу изображение Сталина, я смотрю на него в упор и говорю: «Иосиф, ты мясоед! Ты большой, тяжелый и набитый гниющим мясом». Это единственное, что я могу сказать в пользу Адольфа Гитлера. Он ведь был вегетарианцем, миссис Краффт, вы об этом знали? Конечно, Адольф Гитлер совершил много зла в своей жизни (по-моему, он был чересчур вспыльчивым и легковозбудимым), но он никогда не притрагивался к мясу или спиртному. Я обязан это признать: следует отдавать должное противнику, как я всегда говорю.
Миссис Краффт склонилась поближе к Хорасу Уэйкфилду:
– Знаете, почему они все ополчились на Германию и растоптали ее?
– Нет, – оживился Уэйкфилд.
– Потому что она хотела построить новый добродетельный мир. Англия увидела письмена на стене – понимаете, это были англичане. Нация лавочников, как их назвал Наполеон. И он был прав! Деньги, коммерция… – Она склонилась еще ближе к Уэйкфилду. – Известно ли вам, но в жилах королевской семьи течет еврейская кровь?
– Вот как?
– И я расскажу вам, как она туда попала. Дизраэли[15]15
Дизраэли, Бенджамин (1804–1881) – английский государственный деятель Консервативной партии Великобритании, премьер-министр Великобритании в 1868 г., писатель. Предки Дизраэли имели еврейское происхождение.
[Закрыть]. Он и королева Виктория, – миссис Краффт кивнула. – С тех пор все и началось. Когда-то давно, в эпоху Уильяма Шекспира, у них еще была душа. Но ее больше нет. Теперь они стали лавочниками, мистер Уэйкфилд. И теперь вы знаете почему.
– Что ж, – скептически сказал Уэйкфилд. – Не знаю, как можно одобрять все это насилие. Я не думаю, что люди должны выходить и убивать других людей, – в глубине души этот человечек испытывал священный ужас перед насилием. – Но северные народы порой именно так и поступают. Помню одного сторожа-финна, обитавшего в подвале дома, где я когда-то жил (я там больше не живу, конечно). Однажды он совсем свихнулся… Поверьте мне, он схватил свою жену и зверски разрубил ее на куски. Просто кошмар какой-то… Вызвали полицию и «Скорую», – Уэйкфилд махнул рукой, – но было уже слишком поздно. Представляете, он разделал эту женщину, как свинью. Вот такие они, эти северяне. Недаром их еще называют берсеркерами, – затем он натянуто подытожил: – За красивыми голубыми глазками и белокурыми волосами скрывается что-то безобразное. Пугающее. Они такие приятные на вид, но рано или поздно это вырывается наружу… И начинает бушевать, убивать, громить и крушить.
Миссис Краффт не придала этой истории особого значения.
– Германия обладала духовностью! – гневно воскликнула она. – Немецкая музыка – Бах, Бетховен, Шуберт – у нас здесь нет ничего подобного. Великие художники, поэты, ученые. Германия была душой Европы, мистер Уэйкфилд. И они убили ее, как всегда убивают все духовное. Они не выносят ничего духовного, ведь оно напоминает об их собственном звероподобии. Когда погибла Германия, угасло великое светило. И с тех пор все больше сгущается тьма, – она задумалась. – Вот я что я вам скажу, мистер Уэйкфилд. Мы должны достучаться до всех людей. Должны предостеречь их, чтобы они могли спастись. Когда начнется Великая битва, нам пригодится любая помощь. Грядет страшное испытание.
Оба немного помолчали. Затем Уэйфилд неуверенно спросил:
– Вы думаете, борьба свободного мира с коммунистами – это и есть Великая битва? Иными словами, Армагеддон происходит на наших глазах? Среди членов Общества мнения по этому вопросу слегка расходятся. Некоторые полагают, что мы вступаем в битву, когда боремся с азиатским коммунистическим атеизмом. А другие считают, что мы – такие же греховные материалисты, как и русские.
– Мы осквернены, – яростно выкрикнула миссис Краффт. – Америка тоже должна исчезнуть. Очищение всего мира может начаться лишь после того, как война сровняет все с землей. Уверяю вас, мистер Уэйкфилд, я жду не дождусь этой войны! Когда на города человеческие падают бомбы, когда повсюду рушатся стены, так, как они рушатся сейчас в Корее, я понимаю, что начинается дождь. Тот самый дождь, что обрушился на древний мир… Но будут и те, кто спасется, как некогда спасся Ной. Господь обращается к нам, призывает нас прийти к Нему и спастись, обращается к нам через этого человека, – она неистово дернулась к портрету Теодора Бекхайма, висевшему на стене у них над головами. – Благодаря ему-то мы и спасемся. А мир будет сожжен дотла и очищен священным огнем Божьим. Все гнезда порока, места торговли, скотобойни, города, дома, все сооружения, возведенные суетным человеком, все его жалкие попытки обуздать самого себя…
– Все так, – нервно согласился Уэйкфилд, только бы она перестала орать. – Лига Наций потерпела неудачу, и ООН ждет та же участь.
– Человек не в силах себя обуздать! Человек погряз в грехах, он слишком развращен! – От волнения миссис Краффт резко повысила голос. – Человек отрекся от Бога – человек встал перед Богом и сказал: «Я могу позаботиться о себе сам». А теперь мы за это расплачиваемся. Это ученые довели нас до такого состояния – они играются со вселенной в бирюльки. Ученые придумали бомбы: наука – дьявольское занятие. Они придумали атомную бомбу и бактериологическое оружие. Это Божья кара!
Уэйкфилд поморщился от брызг слюны и потока слов, извергаемых перекошенным ртом миссис Краффт.
– Да, – буркнул он и бочком ретировался. Нетрудно было заметить, как в душе седовласой женщины грохочут глубинные силы, и от этого Уэйкфилду стало не о себе. Все женщины в «Здоровом питании» были точно такими же – все, за исключением Бетти, которая никогда не горячилась, не считая того раза, когда в подвале прорвало канализацию и залило все коробки с курагой. Вся комната гудела от подавленных эмоций: у Хораса Уэйкфилда было такое чувство, будто двадцать радиоприемников одновременно гремели ему в уши. Он вспомнил свою комнату – свою тихую, маленькую комбинированную спальню-гостиную. Свое пианино, книги и мягкое кресло. Старомодную лампу и тапочки. В своей микроскопической кухоньке он мог бы наложить себе миску супа и соевые котлетки. Картофель и свежую волокнистую фасоль. Пожалуй, немного сливового компота на десерт. Тогда не пришлось бы ужинать в этом «Здоровом питании»: ему вдруг ужасно захотелось уйти.
– Хорошего вечера, – скороговоркой пробубнил он и встал. – Спасибо за чай, Бетти.
– Вы уходите? – изумленно спросила миссис Краффт.
– Пора домой, – буркнул Уэйкфилд. – Дела. Нужно приготовить ужин. Жду гостей. Приятно было познакомиться.
– Вы не пойдете послушать его? – миссис Краффт не верила своим глазам. Несколько дам перестали болтать и удивленно уставились на Уэйкфилда, который нерешительно остановился у двери. – Мы же все туда собираемся – разве вы не можете подождать?
На самом деле, ему хотелось еще раз послушать Теодора Бекхайма. Но до лекции оставался добрый час. Как он мог просидеть столько времени с миссис Краффт, ощущая напряжение в ее теле и прислушиваясь к грохочущим подводным течениям ее затаенной ненависти? Хватит уже того, что он здесь обедал: по крайней мере, у него был свой столик в глубине, где его никто не беспокоил. Почему Теодор Бекхайм не мог навестить Уэйкфилда в его комнатушке, где он жил совершенно один?
– Вы должны подождать, – властно сказала миссис Краффт. – Вы не можете уйти.
– Сядьте и подождите, – прохрипела Бетти. – Мы все едем туда на машине миссис Краффт.
– Но я голоден, – капризно захныкал Уэйкфилд, ощутив себя загнанным в угол и беспомощным. – Я еще даже не поужинал.
– Мы сейчас же вас накормим, – сказала Бетти. – Лулу! – крикнула она. – Иди сюда и выясни, что мистер Уэйкфилд желает на ужин.
Уэйкфилд тревожно потрогал карман своего пальто. Прихватил ли он с собой нож и вилку? Он достал бархатно-кожаный футлярчик и со щелчком открыл его. Там лежали два начищенных до блеска серебряных прибора.
– Можно, я поем в глубине зала? – нервно спросил он. – Ненавижу есть у всех на виду.
– Приготовь для мистера Уэйкфилда столик в глубине, – сказала Бетти высокой и кареглазой цветной женщине, которая послушно вышла в зал с мокрыми после мытья посуды руками. – Убери его и принеси стул.
– Есть рис, сырный соус с яйцом и томатом, салат с макаронами и банановые ломтики со сливками, – объявила Лулу. Взмахнув своей тяжелой юбкой, она вновь скрылась за пыльными желтыми шторами. Уэйкфилд замешкался, но затем с тревогой пошел следом.
Едва он уселся за большой деревянный стол и разложил нож и вилку, как появилась миссис Краффт.
– Посижу с вами, пока вы будете ужинать, – сообщила миссис Краффт, усаживаясь напротив. Лулу принялась методично приносить еду, а миссис Краффт полной грудью вдохнула горячий печной воздух.
– Ах, – сказала она, не сводя живых и проницательных глаз с Уэйкфилда. – Это место дышит покоем.
Уэйкфилд кивнул и что-то промямлил, онемев от подобного невезения.
